Страна раздора. Балканскія впечатлѣнія

А. Амфитеатровъ

 

3. За Шаромъ

(1901)

 

- __1_

- __2_

- __3_

 

I.

 

Есть старый католическій анекдотъ о простакѣ, который купилъ индульгенцію и думалъ, что вотъ—теперь его дѣло въ шляпѣ: умри и ступай прямо въ рай. Однако, когда простакъ умеръ, за нимъ явился чортъ и требуетъ его въ адъ.

 

— Позволь!—протестовалъ бѣдняга, — не имѣешь права: я получилъ отъ папы отпущеніе грѣховъ.

 

Чортъ съ удивленіемъ вытаращилъ глаза и спросилъ:

 

— Какое такое отпущеніе?! Въ жизнь не слыхивалъ, чтобы грѣхи отпускались.

 

— На, читай!—съ торжествомъ воскликнулъ грѣшникъ и сунулъ индульгенцію чорту подъ самый носъ.

 

Но чортъ пожалъ плечами и возразилъ:

 

— Да я неграмотный.

 

И потащилъ грѣшника въ адъ: тамъ-де старшіе разберутъ. Но—такъ какъ въ аду чрезвычайно много огня и обходятся съ нимъ не особенно осторожно—то индульгенція грѣшника вспыхнула и сгорѣла, а самъ онъ, за утратою доказательнаго документа, такъ и остался на вѣки вѣчные лизать горячія сковороды. Вотъ, что значитъ попасться въ лапы къ неграмотному чорту!

 

Совершенно такими же безпослѣдственными индульгенціями являются въ Старой Сербіи и въ тѣхъ частяхъ Македоніи, гдѣ славянское населеніе перемѣшано съ албанскимъ, всѣ льготы и гласящіе о нихъ документы, коихъ, съ великими трудами и затратами, удается по временамъ мѣстнымъ христіанамъ добиваться для себя въ Стамбулѣ.

 

 

88

 

— Въ горахъ фирмановъ не читаютъ!—гласитъ гордая арнаутская пословица.

 

На постройку православной часовни (сербской, патріаршистской) дано разрѣшеніе изъ Константинополя. Мутесарифъ приштинскій даетъ предписаніе приступитъ къ сооруженію зданія. Но противодѣйствіе мѣстнаго муфтія и мусульманъ-албанцевъ оказывается сильнѣе турецкихъ властей, не исключая воли самого падишаха.

 

Мастеръ, который взялся за постройку, теряетъ огромныя для него суммы, приходитъ въ полное отчаяніе, плачется предъ мусульманами:

 

— Что вы со мною дѣлаете? за что вы меня губите? И, наконецъ, какъ вы смѣете своевольничать? Развѣ вы не видите: вотъ подпись и печать мутесарифа.

 

Муфтій сь важностью гладить бороду и съ ласкою отвѣчаетъ:

 

— Какъ ты глупъ, сынъ мой! Неужели ты, проживъ до сѣдыхъ волосъ, не успѣлъ узнать, что по сю сторону Шара нѣтъ мутесарифовъ?

 

Это—истинное происшествіе.

 

Муфтій совершенно правъ. Македонія, какъ ни дико и бурно ея современное состояніе. есть лишь предисловіе къ анархіи. Настоящая анархія—тамъ, за пестрыми горами Шара, съ его великолѣпною снѣжною вершиною, напоминающею Казбекъ, только приземистый и приплюснутый.

 

Это—край страшной, кровавой, систематически напряженной, воинственной иммиграціи, которою албанцы послѣдовательно вытѣсняютъ изъ Великой Сербіи ея исконныхъ и законныхъ обитателей сербовъ. Общее мнѣніе здѣсь:

 

— Если такъ продолжится, если правительство стамбульское не стряхнетъ съ себя преступной слабости и робости предъ албанцами, то не пройдетъ и десяти лѣтъ, какъ въ Старой Сербіи не останется ни одного серба,—всѣ будутъ либо перерѣзаны, либо вынуждены эмигрировать. И учредится тамъ албанскій вертепъ, и будетъ тамъ

 

 

89

 

адъ, и—что изъ этого выйдетъ—одному Господу Богу извѣстно.

 

Приштина—одинъ изъ важнѣйшихъ и мрачнѣйшихъ центровъ этого будущаго ада—произвела на меня крайне тяжелое и печальное впечатлѣніе. Нерадостно ѣздить по городу, когда слѣва и справа видишь, какъ рослые, бронзоволицые, свирѣпые люди въ бѣлыхъ тюбетейкахъ бросаютъ на тебя искоса взгляды, какіе именно развѣ лишь черти въ аду устремляютъ на грѣшниковъ, котлу обреченныхъ...

 

— Ну, не будь, молъ, съ тобою двухъ кавасовъ впереди, да двухъ сзади,—узналъ бы ты, кяфиръ, что мы за молодцы.

 

— Видите вонъ ту лавку?—говоритъ мнѣ г. Абрамовичъ, сербскій консулъ, любезный и гостепріимный домохозяинъ мой въ Приштинѣ.

 

— А что въ ней особеннаго?

— Историческое въ своемъ родѣ мѣсто: тутъ убитъ первый здѣшній сербскій консулъ, мой предшественникъ.

— За что? Кѣмъ?

— За то, что какому-то шальному арнауту понадобилось разрядить ружье [*]. Онъ и уложилъ проходившаго мимо, ничего не ожидая, гяура. Не любили консула мусульмане. Ну, и подстрѣлили.

 

— Что же имъ было за это?

— Да—чему же быть? Вдовѣ убитаго турецкое правительство выплатило сто тысячъ франковъ. Собственно говоря, это—для турокъ — въ чужомъ пиру похмѣлье. Потому-что—какое имъ дѣло до арнаутовъ? Они сами отъ этихъ изверговъ чуть не плачутъ. Вѣдь знать ихъ не хотятъ, разбойники. Есть округа, куда ни одинъ турецкій чиновникъ не смѣетъ показать и носа. Арнауты считаютъ,

 

 

*. Совершенно такъ же былъ убитъ прохожимъ албанцемъ кавасъ русскаго консульства въ Ускюбѣ, болгаринъ.

 

 

90

 

что всѣ права принадлежатъ имъ, а обязанностей они— и знать никакихъ не хотятъ. Убить—ихъ дѣло, а расплачивается пусть турецкое правительство. «Турокъ плаща», какъ говорить румынская пословица.

 

— Платите хоть какія-нибудь подати!—тщетно и робко взываетъ Стамбулъ къ арнаутамъ.

— Собирайте, если можете.

— Ну, если вы не въ состояніи платить, то хоть исполняйте натуральный повинности.

— Напримѣръ?

— Исправьте горныя дороги: вѣдь сейчасъ на нихъ чортъ ногу сломитъ.

 

— Не желаемъ: для насъ дороги наши очень хороши, а чужакамъ, если онѣ не нравятся, тѣмъ лучше,—чужаки пусть къ намъ и не ѣздятъ. Исправить дороги? Хитрые вы люди! Это — чтобы свободно привести къ намъ свои батальоны и заставить насъ дѣлать все, что вамъ угодно?

 

Итакъ—ни денегъ, ни работы. Фирманъ султана объ упорядоченіи путей сообщенія въ Коссовскомъ вилайетѣ лежитъ безпомощно, безъ движенія, подъ сукномъ. Вали грозить принять противъ упрямцевъ послѣднія рѣшительныя мѣры,— они смѣются и твердятъ:

 

— Въ горахъ фирмановъ не читаютъ.

 

Удивительно сложны и странны отношенія между албанцами и Стамбуломъ. Эти дикіе аборигены Балканскаго полуострова, оти пелазги, пережившіе свою исторію, такъ-что вовсе позабыли ее, и слѣда отъ нея не осталось, —въ одно и то же время,—величайшая надежда Ильдизъ-Кіоска, и величайшій его страхъ.

 

— Самые отвратительные подданные, самая восхитительная орда!

 

Вокругъ султана толпится албанская опричнина: ей одной довѣряетъ Абдулъ-Гамидъ жизнь свою и благосостояніе. Это не ошибка съ его стороны: кому албанецъ,—особенно если онъ изъ сѣвернаго дикаго племени

 

 

91

 

геговъ,—продался, тому онъ и служить вѣрно и преданно, какъ дворовая, зубастая собака. Частное, личное расположите монарха къ албанской расѣ—конечно, громадный шансъ для представителей ея на западѣ Балканскаго полуострова и въ Старой Сербіи: чрезъ придворныхъ родичей своихъ, не забывающихъ кровной связи съ дикою отчизною, они обдѣлываютъ дѣла, недостижимыя для другихъ расъ турецкаго подданства, понуждая султана даже смѣнять вали и мутесарифовъ, неугодныхъ «его величеству арнаутскому народу».

 

Недовольство мусульманъ бываетъ двоякаго происхожденія. Либо религіозио-фанатическое, когда мусульманское населеніе считаетъ себя обиженнымъ какими-нибудь льготами или расширеніемъ правъ христіанскаго населенія. Такія недовольства Блистательная Порта очень любитъ: они ей на руку и не требуютъ отъ нея никакихъ усмиреній, до тѣхъ поръ, пока не вмѣшается Европа, а къ тому времени, какъ Европа вмѣшается, обыкновенно бываетъ перерѣзано уже весьма значительное количество христіанъ, чрезъ что образуется достаточное количество выморочныхъ имуществъ, весьма удобныхъ для захвата. Характерною особенностью, напр., армянскихъ погромовъ, по крайней мѣрѣ, въ городахъ, гдѣ черньо, руководили, образованные, начитанные въ коранѣ вожаки, было отсутствіе пожаровъ. Почему?—Потому, объясняли люди опытные, что пожаръ, какъ насланіе Божіе, отчуждаетъ, по мусульманскому праву, землю, на которой онъ произошелъ, въ завѣтную святыню, на которой можетъ быть возведена, мечеть, построена школа, учреждено кладбище, но не частное владѣніе. Турки жгутъ только на непріятельской территоріи; на собственной, хотя бы и бунтовской, они всегда находили удобнѣе убивать собственниковъ и завладѣвать ихъ собственностью на выморочномъ правѣ, чѣмъ, пройдя по ней огнемъ, превращать собственность въ мертвое достояніе Аллаха. Возстаніе наводитъ ужасъ на христіанъ,

 

 

92

 

и они затѣмъ нѣкоторое время, — по теоріи «и злая тварь мила предъ тварью злѣйшей»,—дѣлаются весьма спокойными подъ жомомъ стамбульской власти, памятуя, что какъ ни плоха она, а все же представляетъ для нихъ хоть нѣкоторую гарантію, что не до послѣдняго же человѣка перерѣжутъ ихъ любезные мусульманскіе сосѣдушки,—оставятъ кого-нибудь хоть подати-то платить. Такія недовольства становятся непріятными и опасными для Порты, лишь когда они заходятъ такъ далеко, что Европа уже и просить, и требуетъ, и грозить, а Порта сама совершенно безсильна справиться съ разгулявшимся кровавымъ смерчемъ и чувствуетъ, что она стремится, въ смерчѣ этомъ, въ бездну, изъ которой выйдетъ ли цѣла, нѣтъ ли,—тайна въ рукахъ Божіихъ. Но есть мусульманскія недовольства, которыхъ Стамбулъ не любить, предъ которыми трепещетъ. Это—когда безпорядокъ соціальный и экономическій доводитъ мусульманъ до того, что они забываютъ о своемъ правовѣріи и религіозномъ единствѣ со Стамбуломъ, и начинаютъ, по поводу голодовки, набора, взысканія недоимокъ, бушевать, отнюдь не съ меньшею, а едва ли еще не съ большею энергіею, чѣмъ повстанцы-христіане. У Порты достаточно подданныхъ, которыхъ она трусить, и когда они поднимаютъ ропотъ, она, безсильная укрощать ихъ, должна, вмѣсто того, улещать. Такъ было съ курдами, коихъ разбои не могли быть наказаны безсилимымъ правительствомъ, и вотъ, подъ видомъ мѣры упорядоченія и чуть не дисциплинарнаго наказанія этихъ кочевыхъ бандитскихъ шаекъ, учреждена была милиціонная кавалерія гамидіэ, зачисленіе въ которую курды принимали, какъ... милость султана и наградное пожалованіе за изувѣрства надъ армянами! Точно такъ же труситъ Порта и албанцевъ Старой Сербіи. Обыкновенно, когда этотъ свирѣпо-воинственный народъ, наскучивъ алчностью и шутовствомъ стамбульскихъ вершителей судьбы своей, хватался за ятаганы,— его спѣшили умилостивить, направляя на христіанъ-

 

 

93

 

сосѣдей, сербовъ и болгаръ, пестро перемѣшанныхъ въ краю.

 

Арнауты—всюду разбойники и своевольцы, но Ипекъ— гнѣздо ихъ буйствъ, очагъ и центръ анархіи. Нѣкоторое время мутесарифомъ Ипека былъ Сулейманъ-паша, русскій воспитанникъ, человѣкъ очень честный и суровый, черкесъ родомъ, съ неукротимою энергіею и желѣзною рукою. Албанцевъ онъ гнулъ круто и ненавидимъ ими былъ страшно. Они прозвали его «Казакъ-паша» и дрожали предъ нимъ, какъ зайцы. Австрійскія интриги, всегда раздувающія албанскую анархію, и всесильный албанскій дворъ, окружающій султана, сломили, наконецъ, Сулеймана-пашу: его убрали изъ Ипека, а преемникъ его Али-паша ѣхалъ туда чуть ли не съ инструкціей дѣлать все, что угодно будетъ арнаутскимъ разбойникамъ,—лишь бы въ Стамбулъ но доносились грозные вопли ихъ:

 

— Хотимъ подъ другого царя!

— Хотимъ подъ Австрію!

— Хотимъ конгру и автономію!

 

Сулейманъ-паша—не первый примѣръ жалкой уступчивости Стамбула предъ арнаутскимъ нахальствомъ. Года полтора тому назадъ, арнауты заставили султана смѣнить такого же талантливаго и дѣятельнаго администратора—ускюбскаго вали Хафизъ-пашу, неугоднаго имъ за то, что былъ справедливъ, строго примѣнялъ законы къ дѣлу, не слишкомъ позволялъ душить христіанъ,—вообще, пробовалъ не только получать свое генералъ-губернаторское жалованье, но и управлять краемъ серьезно и добросовѣстно. Всѣ албанскія аттаки на волю смѣлаго вали потерпѣли полное крушеніе, и, не буду въ состояніи сломить характеръ Хафиза-паши, вожаки дикой анархіи вызвали арнаутское возстаніе въ Ускюбѣ. Оно продолжалось одинадцать дней и кончилось было уже полною побѣдою Хафиза, но затѣмъ—албанская дворцовая интрига одолѣла,

 

 

94

 

и Хафизъ былъ смѣщенъ ко всеобщему сожалѣнію—и турокъ и христіанъ [*].

 

Мѣсто Хафиза-паши занялъ Решадъ-бей, человѣкъ мягкаго характера, не особенно твердой воли, но уважающій законъ и съ честными убѣжденіями. Познакомившись съ Решадъ-беемъ, я нашелъ въ немъ человѣка въ высшей степени умнаго, благовоспитаннаго, образованнаго и даже ученаго. Онъ нумизматъ. Его коллекція монетъ тюркскихъ, оттоманскихъ, сельджукскихъ и т. д. —едва ли не лучшая изъ частныхъ собраній и мало чѣмъ уступаетъ коллекціямъ всемірно прославленныхъ музеевъ Европы. Кстати,—отъ Решадъ-бея я узналъ, что, по монетамъ востока, коллекціи нашего петербургскаго Эрмитажа первыя въ мірѣ; за ними слѣдуетъ собраніе лондонское, затѣмъ —Берлинъ, затѣмъ—Римъ.

 

Напоръ арнаутовъ на Старую Сербію первоначально былъ весьма угоденъ Стамбулу и выгоденъ: предполагалось, что, выпирая изъ края сельское населеніе, арнауты образуютъ между Сербіей, Черногоріей—съ одной стороны, и Македоніей—съ другой, обширную провинцію-буферъ, сплошь мусульманскую по вѣроисповѣданію, фанатически ненавидящую христіанъ, исторически презирающую славянство. Стало быть, по крайней мѣрѣ, съ одной стороны, сербской, Македонія была бы разъ навсегда ограждена отъ возможности вмѣшательства: самостоятельныя сербскія государства не настолько сильны, чтобы прійти ей на помощь чрезъ области, гдѣ каждый человѣкъ — ихъ природный врагъ, гдѣ каждый мужчина—солдатъ, притомъ солдатъ-дикарь беззавѣтной храбрости и неукротимой свирѣпости.

 

Расчетъ этотъ началъ-было быстро оправдывать себя и итти къ исполненію. Однако, разростаясь и набираясь силы,

 

 

*. Въ настоящее время онъ опять генералъ-губернаторствуетъ въ Ускюбѣ, но уже съ суровыми, антихристіанскими инструкціями и прежней своей репутаціи „друга Машкова" не поддерживаетъ и не заслуживаетъ... (1903).

 

P. S. Читая корректуру, получилъ газету съ телеграммою, что Хафизъ-паша умеръ.

 

 

95

 

албанство, хотя и продолжало душить и выживать изъ края христіанъ, но стало показывать зубы и самимъ туркамъ. Начиная съ русско-турецкой войны, — когда нежеланіе турокъ исполнить требованія, предлагаемыхъ берлинскимъ трактатомъ, территоріальныхъ уступокъ въ пользу Греціи и Черногоріи, дало Стамбулу весьма неудачную мысль создать албанскій революціонный протестъ противъ этихъ уступокъ,—албанцы исполнились автономными вожделѣніями. Патріотическая лига, созданная было подъ внушеніями стамбульскаго двора, дѣйствовала въ этомъ направленіи столь не двусмысленно,—въ особенности, ея сѣверный, старо-сербскій Призренскій комитетъ,—что Порта поторопилась лучше поладить съ Греціей и Черногоріей, чѣмъ позволить развиться новому сепаратическому движенію внутри имперіи, сразу принявшему грозные размѣры. Стамбулъ пустилъ въ ходъ тысячи интригъ, чтобы перессорить между собою дѣятелей Призренскаго комитета и, когда добился своего, бросилъ на разрозненныхъ албанцевъ батальоны Дервишъ-паші. Албанцы, застигнутые врасплохъ, не оказали сопротивленія. Но урокъ запомнили. Съ тѣхъ поръ автономныя тяготѣнія въ Албаніи не умираютъ.

 

Въ тяготѣніяхъ этихъ существуетъ нѣсколько теченій. За исключеніемъ немногихъ развѣ фанатиковъ чисто-національной идеи, всѣ арнауты понимаютъ, что, сама по себѣ, Албанія, въ естественныхъ ея границахъ, слишкомъ мала и бѣдна, чтобы существовать вполнѣ самостоятельною жизньо, не нуждаясь въ сторонней помощи и защитѣ. А Великая Албанія до Салоникъ, о которой нѣкогда мечталъ призренскій комитетъ,—конечно, утопія, возможная къ осуществленію развѣ лишь послѣ поголовнаго избіенія всѣхъ христіанъ на пространствѣ всего Балканскаго полуострова, какъ не свободныхъ, такъ и свободныхъ,—потому что нѣтъ здѣсь ни одной автономіи, хоть сколько-нибудь не заинтересованной въ обладаніи сказанною территоріею. Поэтому албанцы-автономисты заранѣе готовы принять

 

 

96

 

протекторатъ, но—чей? Одни, думая сохранить историческое родство съ Турціей, желаютъ лишь, чтобы султанъ подтвердилъ албанцамъ фактическую автономно, которою они и теперь уже владѣютъ, подъ условіемъ сохраненія въ краѣ воинской повинности, способной, по первому требованію Стамбула, выставить въ поле 60,000 человѣкъ. Другіе тянутъ къ Австріи. Третьи—правда, не въ старой Сербіи, но лишь на узкой западной полосѣ албанско-адріатическаго побережья—въ послѣднее время поддаются весьма сильно итальянской пропагандѣ, проявляющей несомнѣнныя способности стать прочно на ноги.

 

Сознавая себя рѣдкимъ звѣремъ, по которому охотясь, ловцы будутъ всячески мѣшать другъ другу: пусть молъ будетъ ничей, коли не мой!—албанцы, въ сумятицѣ самыхъ разнообразныхъ пропагандъ, чувствуютъ себя превосходно. Султана они пугаютъ Австріею. Когда недовольны Австріею, даютъ ей весьма осязательныя доказательства своей лояйльности предъ султаномъ. Австрія—глава и покровительница католической пропаганды въ славянскихъ и албанскихъ земляхъ. Это сознаніе, однако, ничуть не помѣшало албанцамъ-католикамъ Призрена вступить, на почвѣ націонализма, въ самую отчаянную борьбу съ австро-католическимъ миссіонерствомъ и открытымъ заступникомъ его, австрійскимъ консуломъ Раппопортомъ. И, такъ какъ албанцы-католики въ выборѣ средствъ не стѣсняются, то Раппопортъ, послѣ недолгаго дипломатическаго сопротивленія, долженъ былъ убрать изъ Призрена австрійскихъ монахинь— подъ довольно жалкимъ предлогомъ, будто ихъ... перекусали бѣшеныя собаки.

 

Грозное движеніе албанцевъ на славянство, долгое время, систематически замалчивалось печатью—и австрійскою, чрезъ которую Европа освѣдомляется о славянскомъ мірѣ, и балканскою. Болгарамъ было не до старо-сербскихъ страданій: ихъ заботило сосредоточить вниманіе Европы на Македоніи.

 

 

97

 

Да болгары, вообще, плохіе судьи въ арнаутскомъ вопросѣ, до сихъ поръ ихъ мало касавшемся. Въ восьмидесятыхъ годахъ, въ пору обостренія албанскихъ націоналистическихъ порывовъ, болгаро-македонская агитація даже заигрывала съ арнаутами, предлагая имъ что-то въ родѣ союза и чуть ли не дѣлежку македонскаго пирога: мы-де не сербы, намъ съ вами размежеваться легко. Несмотря на то, что въ Софіи тогда же ко множеству національно-революціонныхъ комитетовъ не замедлилъ прибавиться еще одинъ — албанскій, арнауты приняли болгарскую ласку враждебно, недовѣрчиво, презрительно. За дружбу съ Бокгаріей стояла только незначительная софійская часть албанской печати, вѣроятно, болгарскою же агитаціею субсидированная; албанскіе органы Неаполя и Бухареста—главныхъ центровъ арнаутской націоналистической организаціи—высказались рѣзко и опредѣленно противъ какого бы то ни было сближенія съ болгарами. Арнауты десятки разъ давали понять и словами и дѣйствіями, что не хотятъ имѣть дѣла ни съ одною изъ христіанскихъ автономій Балканскаго полуострова, относясь къ нимъ съ величайшимъ отвращеніемъ, какъ къ чему-то мелкому, низменному. Эта нація свирѣпыхъ гордецовъ считаетъ себя достойною сношенія только съ большими государствами — съ Италіей, Австріей. Когда берлинскимъ договоромъ прирѣзанъ былъ къ Черногоріи уголокъ албанскихъ земель, Портѣ стоило только разбудить національное самолюбіе дикихъ гёговъ, чтобы—безъ всякихъ военныхъ дѣйствій съ своей стороны—сдѣлать передачу Дульциньо черногорцамъ фактически невозможною. Сама она тогда лицемѣрно умиротворяла албанскіе бунты противъ Европы и даже послала къ арнаутамъ на убой— якобы для того, чтобы ихъ уговаривать къ покорности—одного изъ захудалыхъ пашей, котораго арнауты преблагополучно зарѣзали, съ тайнаго, разрѣшенія изъ Стамбула,—такъ-что никто за убійство это впослѣдствіи ничуть и не поплатился. Дѣло было, какъ

 

 

98

 

извѣстно, умиротворено лишь появленіемъ предъ Дульциньо соединенной европейской эскадры.

 

Сербія «не смѣла раздувать вопросъ», пока смерть Милана не освободила ее отъ австрійскаго контроля надъ жизнью и мыслью. Что касается австрійцевъ... Боже мой! да вѣдь рѣжутъ не кого-либо другого, по сербовъ — этихъ сербовъ, съ которыми Австріи такъ много возни и въ Босніи, и въ Герцеговинѣ, и въ Кроаціи, которые—такіе опасные націоналисты и революціонеры! Рѣжутъ ихъ,—ну, тѣмъ и лучше для Австріи: меньше ихъ будетъ. Да еще—какъ ловко-то выходить: рѣзать рѣжутъ, а на австрійскихъ рукахъ крови не остается. Удивительно удобная нація эта албанцы для разныхъ «печальныхъ необходимостей» международной балканской политики. Это—не государственная величина, это—не народность, это—просто великолѣпнѣйшій, неподражаемо эластическій и всегда подъ рукою, предметъ для дипломатической переписки, въ которой надо какъ Европѣ, такъ и Турціи и невинность сохранить, и капиталъ пріобрѣсти. Всякая албанская смута— только на руку Австріи. Настолько, что, посѣщая Старую Сербію, я неизмѣнно слышалъ—cherchez l'autrichien! — буквально, въ каждомъ безпорядкѣ ея. Австрійскія деньги льются въ Албаніи рѣкою. Австрофильство среди албанскаго дворянства—модное паправленіе, къ которому льнуть и многіе патріоты-націоналисты, наивно расчитывая, что Вѣна поможетъ имъ осуществить ихъ автономическія мечтанія. Надежды напрасныя и нелѣпыя, потому что Албанія полезна и нужна Австріи именно лишь въ настоящемъ ея хаотическомъ видѣ, какъ очагъ вѣчной смуты, какъ вѣчно готовый предлогъ вмѣшательства въ балканскія дѣла. И притомъ—очагъ и предлогъ, удивительно нейтральные и покладистые, какъ въ сторону Австріи, такъ и въ сторону Турціи. Албанцы рѣжутъ сербовъ. Австрія смотритъ черезъ Дунай, мысленно потираетъ руки отъ удовольствія и твердить про себя:

 

 

99

 

— Никогда не лишнее, задушить нѣсколько сотъ сербовъ въ примѣръ прочимъ.

 

Но Европа въ негодованіи. Европа говорить Австріи:

 

— Возможно ли? Вы — носительница культуры—допускаете, чтобы въ сферѣ вашего вліянія творились такіе ужасы?

 

Австрія отвѣчаетъ заранѣе готовымъ и все извиняющимъ отвѣтомъ:

 

— Я допускаю?! Никогда! Вотъ — прочтите, какія энергичныя представленія поручила я сдѣлать Портѣ своему послу, какія гуманныя наставленія даю своимъ консуламъ. Съ моей стороны сдѣлано все, чтобы не допустить кровопролитія. Но Порта свирѣпа и коварна, какъ всегда... и— увы!—я умываю руки.

 

Порта, съ своей стороны, поетъ сладкимъ голосомъ:

 

— Охъ, неужели мы рады скандаламъ и безобразіямъ, творящимся на сербской границѣ? Неужели мы не прекратили бы ихъ, имѣй мы къ тому хоть маленькую возможность? Но господа! вспомните, съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло! Съ арнаутами! Съ албанцами! Какъ будто вы не знаете, что это за народъ? Вѣдь мы же должны, наконецъ, признаться, что имѣемъ надъ ними лишь номинальную власть. Они насъ въ грошъ не ставятъ и не слушаютъ. Что же намъ— войну что ли имъ объявлять за то, что они обижаютъ христіанъ? Согласитесь, что мы не можемъ дойти до такихъ крайнихъ мѣръ: они мусульмане, мы мусульмане... Приказать албанцамъ, если вамъ угодно, мы прикажемъ все, что вы хотите, но—какой будетъ изъ приказанія толкъ,— за это ручательства на себя не беремъ.

 

И—въ кощѣ-концовъ — хоть овцы не цѣлы, да зато всѣ волки сыты. Австрійскіе консулы пишутъ турецкимъ вали и мутесарифамъ формальныя лицемѣрныя бумаги:

 

— Нельзя же такъ!

 

Вали и мутесарифы, снесясь съ Стамбуломъ, вяло бормочутъ, для очистки совѣсти, албанскимъ коноводамъ:

 

 

100

 

— Тише вы тамъ! Нельзя же такъ!

 

А тѣ, лихо заломивъ свои косматыя фески, смѣются въ глаза и консуламъ, и мутесарифамъ, и вали:

 

— По сю сторону Шара нѣту мутесарифовъ! Въ горахъ фирмановъ не читаютъ.

 

 

II.

 

Когда я плылъ на пароходѣ «Selene» вдоль адбанскаго берега, случай послалъ мнѣ интересныхъ попутчиковъ, въ лицѣ падре Бонавентуры, главнаго комиссара католическихъ монастырей въ Албаніи, и его молодого секретаря. Оба албанцы,—и эффектные албанцы, — въ особенности старикъ комиссаръ, съ головою воинствениаго усача-рубаки, лишь по недоразумѣнію одѣтаго, вмѣсто латъ, въ коричневую хламиду францисканца. Говорятъ,—человѣкъ, необычайно заслуженный, почитаемый, обвѣшанный всѣми орденами австрійскими и итальянскими и ожидающій не сегодня-завтра австрійскаго бароната. Манеры властныя, внушительныя, взглядъ спокойный, самоувѣренный. Репутація—умнаго и непоколебимаго фанатика. Глядя на этого величаво-суроваго человѣка, я думалъ:

 

— Вотъ-то богатый гримъ для четвертаго акта «Гугенотовъ», гдѣ благословляютъ мечи и раздаютъ бѣлые шарфы убійцамъ ad majorem Dei gloriam... Истинно ужъ— фигура изъ Варѳоломеевой ночи.

 

Лѣтопись дня то-и-дѣло заносить на свои страницы все новыя и новыя извѣстія объ успѣхахъ католическаго движенія среди балканскихъ народовъ и, въ особенности, славянскихъ. Къ успѣхамъ этимъ должно отнести и такія мнимыя пораженія католичества, какъ уступка Рима въ разрѣшеніи литургіи на славянскихъ нарѣчіяхъ, вызванная массовымъ переходомъ славянскихъ католиковъ въ уніатство. Католицизмъ — клинокъ толедской каленой стали:

 

 

101

 

ударяя въ грудь какой-либо народности, онъ, если встрѣчаетъ противодѣйствіе, гнется, какъ пружина, сгибается въ кольцо, но—никогда не разбивается въ куски даже о самый крѣпкій панцырь. Но, видя его согнутымъ въ кольцо, народность поддается оптическому обману, воображаетъ себя отразившею ударъ, а католицизмъ побѣжденнымъ— и сгоряча не чувствуетъ, что остріо-то клинка уже въ груди у нея, и вслѣдъ за остріемъ вползаетъ холоднымъ, увѣреннымъ движеніемъ вся сталь, согнутое кольцо выпрямляется въ тѣлѣ длинною шпагою и проходитъ насквозь сердце и легкія.

 

Католицизмъ почти проигралъ въ исторической игрѣ va banque родину свою—романскія земли, проигралъ германскую расу. Но это вѣроисповѣданіе — неунывающая ліана. Когда одно дерево отказываетъ ему въ пріютѣ и пищѣ, оно перебрасываетъ свою цѣпкую вѣтку на другое и начинаетъ его опутывать съ корня до вершины. Расшатанное подъ Аппенинами и Пиринеями, католичество стучится въ двери Балкань—и, надо отдать ему справедливость, стучится въ формахъ, столь симпатичныхъ и обаятельныхъ, что врядъ ли балканскіе исконные хозяева устоятъ противъ очарованій опаснаго, но сладкорѣчиваго гостя. Нынѣшній патеръ—не Торквемада. Онъ — проповѣдникъ и дѣятель гуманности, братства, національнаго освобожденія: иногда онъ—даже соціалистъ.

 

Въ Босніи и Герцеговинѣ, не говоря уже о Кроаціи, католичество — мощная, дружная, крѣпко сплоченная сила, способная двигать горами. Еще Гильфердингъ ознакомилъ насъ,—съ искренностью, не совсѣмъ пріятною для тѣхъ, кто идею славянства считаетъ неразрывною съ идеею православія—съ значеніемъ францисканскаго фратра для босняка или герцеговинца, безразлично какого вѣроисповѣданія и религіи: католика, православнаго, мусульманина. Еслибы возстаніе 1875 года было поддержано католичествомъ, Герцеговину было бы не такъ легко раздавитъ турецкими

 

 

102

 

таборами. Но тогда католичество, только-что разбитое наголову въ самомъ Римѣ идеею національнаго возрожденія, чуралось ея, какъ огня; совмѣстная дѣятельность сербовъ-католиковъ, «латиновъ», съ православными сербами, подъ знаменами попа Богдана Зимонича, подъ покровительствомъ православнаго князя Николая Нѣгоша, — казалась Ватикану ужаснѣе ига исламитовъ. А, нераздѣльный съ панславистическими движеніями, призракъ Москвы на горизонтѣ—страшнѣе полумѣсяца на Стамбульскихъ мечетяхъ. Ибо, какъ побѣждать полумѣсяцъ, католицизмъ давно уже научился, но московскій Кремль—едва ли не единственная крѣпость, отъ которой онъ всегда отступалъ, безсильный и побѣжденный.

 

Теперь совсѣмъ другое время. Католицизмъ, въ лицѣ Льва XIII, увѣдалъ и пользу и силу многихъ мудрыхъ компромиссовъ. Онъ не побрезговалъ подобрать многіе мечи, которыми прежде его поражали, и препоясаться ими въ защиту свои. Одинъ изъ такихъ мечей—то самое націоналистическое начало, которое старый католицизмъ такъ безжалостно преслѣдовалъ въ «молодой Италіи» въ союзѣ съ Австріей Меттерниха.

 

Католическая идея всемірной духовной монархіи отрицаетъ въ основѣ самое понятіе націонализма,—между тѣмъ, къ славянамъ посланцы Рима плывутъ черезъ Адріатическое море въ костюмахъ и съ рѣчами борцовъ за народность. Мы читали, какъ папа Левъ XIII благословилъ Штадлера къ проповѣди пансербизма на Адріатическомъ побережьѣ.

 

Римскій папа, благословляющій патера Штадлера «создать народность» — еще небывалая въ исторіи католицизма фигура, личность новой католической эры, папа именно XX вѣка.

 

Любопытно, что, одновременно съ движеніемъ Штадлера, между хорватами и босняками замѣтенъ сейчасъ сильный руссофильскій интересъ, и, что всего удивительнѣе,

 

 

103

 

главными двигателями его—авторами книгъ о Россіи, переводчиками русскихъ писателей—являются именно католическіе патеры: люди, которыхъ до сихъ поръ мы во всѣхъ славянскихъ земляхъ имѣли полное право и всѣ основанія считать самыми лютыми своими врагами и супротивниками. Лозунгъ къ тому, очевидно, данъ изъ Рима. Католическій «Римъ-папа» беретъ подъ крыло свое дѣло панславизма, взлелѣянное православною Москвою. И уже достигъ того, что въ славянствѣ начинаютъ раздаваться голоса, признающіе его права на то. Мы читали, какъ славянофильскій журналъ, выходящій въ Вѣнѣ, поколебалъ всѣ основы старинной славянофильской теоріи и провозгласилъ католичество благодѣтельною силою, сохранившею хорватамъ, далматамъ, славонцамъ языкъ и народность противъ нѣмецкаго на нихъ напора. И. С. Аксаковъ, вѣроятно, перевернулся въ гробу отъ такой ереси, но дѣйствительность, современность — противъ него и за нее.

 

Надо, конечно, помнить, что настоящее есть призракъ, современность не вѣчна, и суть вещей обнаруживается лишь будущимъ. «Что позолочено, сотрется—свиная кожа остается», гласить меланхолическій афоризмъ Андерсена. Въ настоящемъ католицизмъ на панцырной груди славянства—сталь, согнувшаяся въ кольцо, но когда онъ найдетъ въ панцырѣ слабое мѣстечко, онъ пронижетъ тѣло, источитъ его кровь, обезсилитъ, и если не убьетъ, то предастъ въ неминуемый плѣнъ, подъ чужую властную опеку.

 

Это—судьба католической Польши: поучительная судьба для всякой славянской страны!

 

Какъ сообщилъ мнѣ секретарь падре Бонавентуры, инспекторъ католической пропаганды въ Албаніи ведетъ жизнь весьма нелегкую. Онъ вѣчно въ путешествіяхъ—и въ какихъ путешествіяхъ! Кто не видалъ Албаніи, тотъ и вообразить не въ силахъ ни дорогъ ея, ни городовъ ея, ни хановъ ея (постоялыхъ дворовъ.). Карабканье по тропинкамъ, которыя не подъ силу даже осламъ, и берутъ ихъ съ грѣхомъ

 

 

104

 

пополамъ только мулы, прыганье по живымъ мостикамъ, трепещущимъ надъ бездонными сѣрыми пропастями, вѣчная готовность получить пулю въ лобъ или самому уложить пулею другого, вѣчный страхъ злокачественной лихорадки, царицы этихъ Богомъ проклятыхъ, безлѣсныхъ, испепеленныхъ солнцемъ горъ, ночевки по вертепамъ, кишащимъ насѣкомыми всѣхъ видовъ касательнаго оружія, питаніе вяленою или соленою тухлятиною,—вотъ что представляетъ собою странствіе по большей части Албаніи и тѣхъ сербскихъ земель, гдѣ албанскій элементъ силенъ настолько, что покуда, скрѣпя сердце, приходится считать и ихъ фактически албанскими. Чтобы совершить простую прогулку изъ Санъ-Джованни ди Медуа въ Скутари, и то уже требуется не малая энергія и рѣшимость претерпѣть по совокупности всѣ, возможныя для туриста, невзгоды и неудобства. Для того же, чтобы проводить въ этой мучительной и опасной тряскѣ всю свою жизнь, нуженъ по истинѣ огромный запасъ силъ и физическихъ и нравственныхъ. Мои спутники говорили между собою—безъ всякихъ бравадъ—страницами изъ романовъ Купера, Эмара, Майнъ Рида. Ѣхалъ съ нами еще австрійскій консулъ изъ Антивари, хорошо знакомый обоимъ монахамъ... Вхожу я въ верхнюю каюту, невзначай, и застаю разговоръ монаховъ съ консуломъ на полуфразѣ:

 

— ...И вотъ вижу я, — дорога-то пошла угломъ,—что онъ цѣлитъ въ насъ изъ-за камня. Ему не видно, что мы его замѣтили, а намъ онъ—какъ на ладони... Дѣло плохо! Полѣзъ я въ мѣшокъ, вынулъ вашу консульскую фуражку и надѣлъ на голову... Какъ онъ обругается! Плюнулъ и пошелъ прочь!

 

И смѣются добродушнѣйшимъ смѣхомъ. И консулъ смѣется и сочувственно киваетъ головою. Дѣло-молъ извѣстное, житейское, самое обыкновенное... О встрѣчѣ съ какимъ бандитомъ шла эта рѣчь, я позабылъ разспросить монаховъ, потому-что отвлекся бесѣдою съ ними же о лицѣ,

 

 

105

 

болѣе любопытномъ для русскаго дѣла и русскаго общества.

 

Есть на свѣтѣ городъ Элбассанъ—албанская трущоба, куда звѣрь не прорыскивалъ и воронъ костей не заносилъ. Въ Элбассанѣ этомъ и въ нагорномъ ладь нимъ племени шпатіотовъ завелась давно уже группа тайныхъ христіанъ православнаго исповѣданія, признающихъ греческаго митрополита. Тайное христіанство въ Турціи—не рѣдкость у народцевъ бѣдныхъ, живущихъ на дурной, безпахотной землѣ, а потому не домовитыхъ, но воинственныхъ. Въ округѣ Требизондскомъ тоже не мало тайныхъ христіанъ, предпочитающихъ,—чѣмъ платить довольно высокое обложеніе податями, въ качествѣ райи, отбывать лучше воинскую повинность, въ качествѣ мусульманъ. Собственно говоря, тайна эта—секретъ полишинеля. Власти прекрасно знаютъ, что такой-то Мустафа или Гамидъ—въ сущности, Иванъ или Петръ,—но до тѣхъ поръ, пока онъ гласно признаеть себя Мустафою, въ дѣла его религіозной совѣсти не мѣшаются: былъ бы выполненъ государствеино-религіозный обрядъ, а тамъ пусть Аллахъ разбираетъ, чей ты—Христовъ или Магометовъ. Однако, двойственное религіозное положеніе этихъ Гамидовъ-Ивановъ весьма мало способствуетъ прочности ихъ въ принадлежности той и другой вѣрѣ. Ихъ христіанство полно мусульманскихъ отголосковъ,—они не ѣдятъ свинины, не прочь отъ многоженства, справляютъ мусульманскіе праздники; а мусульманство— отголосковъ христіанскихъ: они пьютъ вино, женщины не закрываюсь лица предъ мужчинами, христіанскіе монастыри и святыни у нихъ въ почетѣ едва ли не большемъ, чѣмъ у самихъ христіанъ. Но малѣйшее давленіе турецкой власти, малѣйшія усилія мусульманский пропаганды, — а она въ послѣдніе годы, подъ покровительствомъ Стамбула, крѣпнетъ, — и колеблющіеся полухристіане перестаютъ быть христіанами вовсе, исламъ поглощаетъ ихъ и уже не отдаетъ назадъ безъ фанатической борьбы.

 

 

106

 

Между албанцами-христіанами большая часть — католики, православныхъ гораздо меньше, хотя, по симпатіямъ религіознымъ, албанцы очень тяготѣютъ къ православію, которое знакомо имъ со временъ византійскихъ. Но, какъ говорено уже неоднократно, на Балканскомъ полуостровѣ религія—дѣло не только совѣсти, но и политическихъ житейскихъ соображеній. Албанцамъ гораздо выгоднѣе быть католиками, чѣмъ православными, такъ какъ на первыхъ какая-нибудь одна изъ европейскихъ пропагандъ — римская ли, вѣнская ли, а то и обѣ сразу — смотрятъ уже какъ на своихъ люден, на свою собственность, поддерживаютъ ихъ преимущественно и, въ случаѣ насилія со стороны турокъ или, вообще, мусульманъ, умѣютъ припугнуть Стамбулъ дипломатическими бурями. Православному же албанцу—одна вѣковая защита: его изба-крѣпость съ бойницами вмѣсто окопъ, да ружье, съ которымъ албанскій селякъ не разстается даже въ двухъ шагахъ отъ порога своей хаты. Безконечно перепутанный въ вѣковыхъ развѣтвленіяхъ своихъ, обязательства кровавой мести довели мужскую половину албанскаго населенія до полной невозможности быть рабочею силою: въ полѣ ли, въ дорогѣ ли, эти люди— въ вѣчной смертельной опасности, это звѣри, которые охотятся другъ по другу. Вотъ почему въ Албаніи почти всѣ полевыя работы правятъ женщины: нападать на нихъ считается для каждаго арнаута величайшимъ позоромъ, преступленіемъ, достойнымъ смерти. «Пусть тебя убьютъ, какъ собаку», — приказываетъ въ такомъ случаѣ байрактаръ, глава клана,—«и да не будетъ по тебѣ кровомщенія!» Эта почетная безопасность покупаетъ для албанки не особенно благодарный даръ житейскій—круглый годъ гнуть спину подъ знойнымъ балканскимъ солнцемъ то за плугомъ, то надъ серпомъ, въ то время, какъ супругъ-ариаутъ сидитъ дома, подобно загнанному волку, съ ружьемъ на колѣнахъ, и поглядываетъ по бойницамъ, не крадутся ли къ нему враги-кровомстители. Наскучивъ такимъ безрадостнымъ

 

 

107

 

существованіемъ, албанецъ либо уходить на заработки на чужую сторону, въ Стамбулъ, въ Солунь, въ Старую Сербію, куда кровомщеніе за нимъ не можетъ погнаться, либо становится разбойникомъ. Любопытно, что главный контингентъ албанскаго разбойничества, и при томъ самаго убѣжденнаго, упорнаго въ своемъ промыслѣ, даютъ католики или мусульмане, обращенные изъ католиковъ.

 

За православныхъ албанцевъ постоять некому. Греческое духовенство, гораздо болѣе преданное эллннпческимъ задачамъ, чѣмъ религіозно-нравственнымъ, по большей части отлично уживается съ турками и презираетъ свою дикую паству—къ тому же весьма строптивую, гордую и, что особенно ненавистно грекамъ, полную національнаго самосознанія, національныхъ вожделѣній въ школѣ и церкви. Наши консулы далеко, да—нельзя не сознаться: до самыхъ послѣднихъ временъ русскій Константинополь весьма мало думалъ объ Албаніи и судьбахъ ея православныхъ. Прикосновенность наша къ албанскому вопросу развивается болѣе или менѣе лишь съ Зиновьевскихъ временъ, то-есть—чуть не со вчерашняго дня.

 

Отчужденность албанца-ортодокса отъ органовъ и средствъ православной защиты создала богатую почву для католической пропаганды, которую вдобавокъ Римъ облегчилъ введеніемъ и широкимъ развитіемъ уніи — удобнѣйшаго компромисса для желающихъ помирить запросы своей православной совѣсти съ политическою и житейскою необходимостью въ католической поддержкѣ. Уніатство коснулось и тайно-православныхъ христіанъ-шпатіотовъ: триста изъ нихъ и нѣсколько элбассанскихъ семенствъ, вмѣстѣ со своимъ духовнымъ руководителемъ и народнымъ любимцемъ, архимандритомъ Германомъ, признали главенство папы.

 

Это массовое отпаденіе отъ православія смутило наше константинопольское посольство. Произведено было консульское дознаніе, въ чемъ дѣло. О томъ, какъ производилось

 

 

108

 

дознаніе это, я не имѣлъ бы права говорить, еслибы слышалъ о немъ только изъ русскихъ офиціальныхъ источниковъ, въ которыхъ оно составляетъ служебную тайну. Но теперь мнѣ говорили про этотъ русскій консульскій подвигъ уже австрійцы, албанцы и черногорцы, заслуженно удивляясь энергіи, которую русское представительство при этомъ проявило. Въ недоступныя горныя ущелья шпатіотовъ консулъ нашъ добрался трехсуточнымъ переходомъ по поясъ въ снѣгу. Послѣ первыхъ двухъ часовъ странствія онъ упалъ въ обморокъ, — полагали, что нечего и думать ему продолжать путь,—однако, молодая энергія взяла свое, консулъ отдышался, оправился и снова поплелся впередъ, поплевывая кровью на бѣлые горные снѣга. Проводники отказались за нимъ слѣдовать. Тогда онъ вручилъ свою судьбу разбойничьей шайкѣ атаманъ которой и доставилъ его къ цѣли, соблюдая, какъ зѣницу ока, и—кажется - даже былъ полезенъ ему своимъ вліяніемъ на шпатіотовъ и элбассанцевъ.

 

Причины отпаденія послѣднихъ въ унію оказались обычныя для здѣшнихъ мѣстъ: полнѣйшій разладъ населенія съ корыстнымъ и злобнымъ эллинистомъ—греческимъ митрополитомъ; нежеланіе константинопольской патріархіи поставить епископомъ архимандрита Германа, какъ кровнаго албанца; и — по обычаю греческаго духовенства — наушничество турецкой власти, предательство ей всѣхъ православныхъ, которые хотятъ быть православными, не становясь въ то же время греками,— со своимъ роднымъ языкомъ, со своимъ клиромъ, со своимъ богослуженіемъ.

 

Греческій митрополитъ принялъ русскаго консула только что не враждебно и даже долго уклонялся отъ свиданія съ нимъ, ссылаясь на запрещеніе мутесарифа, которое, какъ впослѣдствіи обнаружилось, самъ же выпросилъ. Въ переговорахъ со шпатіотами онъ не только не былъ помощникомъ консулу, но еще всячески исподтишка мутилъ и гадилъ, свирѣпо недовольный неожиданнымъ вмѣшателъствомъ

 

 

109

 

русской опеки въ вопросъ албано-греческаго православія. Паству и Германа изображалъ негодяями, разбойниками и предателями первой руки. Шпатіоты, со своей стороны, слышать не хотѣли о своемъ владыкѣ, выражаясь о немъ хуже, чѣмъ Иванъ Грозный о Пименѣ Новгородскомъ. Германъ же оказался личностью недюжинною и весьма заинтересовалъ собою консула. Пришелъ онъ къ консулу тайкомъ, урвавшись изъ-подъ надзора строго слѣдившихъ за нимъ католическихъ миссіонеровъ. Откровенно признался, что переходъ его въ унію — вынужденный, что и самъ онъ, и шпатіоты, ушедшіе съ нимъ къ папѣ, попрежнему православные въ душѣ, и что если консулъ дастъ ему обѣщаніе поддержать ихъ въ случаѣ гоненія, какъ поддерживаютъ своихъ католики, они хоть сейчасъ принесутъ покаяніе. Но—при условіи, что ихъ не подчинятъ постылому греку, а дадутъ шпатіотамъ — ужъ если не его, Германа, — то хоть другого, менѣе враждебнаго имъ человѣка и не такого фанатическаго эллиниста. Разумѣется, русское представительство должно было взять на себя и хлопоты предъ турецкою властью по признанно шпатіотовъ изъ тайныхъ христіанъ явными, и ходатайствовать предъ султаномъ, чтобы налогъ, взимаемый съ христіанъ взамѣнъ воинской повинности, былъ назначенъ для шпатіотовъ, по крайней бѣдности ихъ, въ минимальномъ размѣрѣ.

 

Въ концѣ-концовъ, дѣло разрѣшилось желаемымъ исходомъ: шпатіоты вернулись въ православіе, — безъ всякихъ къ тому стараній со стороны Фанара и врядъ ли даже къ радости его. По крайней мѣрѣ, лишь съ огромнымъ трудомъ удалось выхлопотать въ патріархіи прощеніе Герману и возвращеніе его въ православіе съ прежнимъ саномъ,— отъ епископства онъ самъ временно отказался. Между тѣмъ шпатіоты прямо заявили:

 

— Гдѣ Германъ, тамъ и мы. Онъ насъ велъ, онъ за насъ жертвовалъ собою, — мы ему не измѣнимъ. Если онъ

 

 

110

 

православный, то и мы православные. Если ему нѣтъ прощенія, пусть не будетъ и намъ. Не хочетъ его и насъ патріархъ,—останемся съ римскимъ папою.

 

Насилу-то, скрѣпя сердце, согласился Фанаръ поступиться своею эллинистическою ненавистью къ смѣлому и способному монаху-націоналисту. Нѣкоторое время Германъ управлялъ какимъ-то второстепеннымъ монастыремъ вдали отъ Элбассана, — отсюда греки нашли болѣе благоразумнымъ его убрать. Затѣмъ, настоянія элбассанцевъ заставили возвратить любимца ихъ на родину. Но здѣсь греческое духовенство устроило Герману не жизнь, а каторгу. Не было гнусности, какой не пустили бы въ ходъ, чтобы отравить этому человѣку существованіе, чтобы подорвать его вліяніе на пародъ. Дѣло доходило до того, что греческій митрополитъ гласно говорилъ:

 

— Развязаться съ Германомъ у насъ одинъ только способъ—убить его.

 

И убили бы, еслибы не трусили сорви-головъ шпатіотовъ, готовыхъ, по первому знаку друзей Германа, ринуться съ горъ своихъ грозою на Элбассанъ. Германъ защищался, какъ умѣлъ и могъ, писалъ отчаянныя письма русскимъ консуламъ и въ Константинополь, но—попятное дѣло!—задачи вѣчно возиться съ его вопросомъ и вести систематическую борьбу изъ-за него съ патріархіей—православной патріархіей—русское представительство взять на себя не могло. А тѣмъ временемъ подоспѣли опять католическіе соблазны. И вотъ однажды Германъ послѣднею отчаянною мольбою проситъ русскихъ:

 

— Я не мученикъ, не герой; я—обыкновенный смертный, я жить хочу. Греки не даютъ мнѣ возможности жить православнымъ,—я долженъ, вновь уйти въ католичество, вопреки своему желанію, вопреки своему убѣженію. Долженъ, потому-что католики защитятъ меня отъ греческой злобы, а Вы не защищаете.

 

Пока шла переписка по этому поводу, францисканцы

 

 

111

 

захватили Германа крѣпко. Заперли его въ домѣ подъ стражею нѣсколькихъ братіи-увѣщателей, не допуская ни къ нему никого, ни его ни къ кому. Уніей они уже не довольствовались, а потребовали прямого перехода въ католичество. И вотъ разнесся слухъ, что такой переходъ свершился.

 

Зная, что подобный шагъ навсегда лишитъ Албанію энергическаго и способнаго пропагандиста православной и русской идеи, русское представительство вновь хлопочетъ за Германа предъ Фанаромъ. Но уже поздно: едва слухъ объ отступничествѣ Германа,—вынужденномъ и подготовленномъ фанаріотскими же кознями,—достигъ Константинополя, патріархъ, чтобы отрѣзать албанскому націоналисту всѣ пути къ примиренію и раскаянію, поспѣшилъ торжественно отлучить Германа, отъ церкви и предалъ анаѳемѣ.

 

Такъ Россія потеряла бойца-руссофила, а православная пропаганда — блестящаго и вдохновеннаго агитатора.

 

Въ настоящее время Германъ, какъ сообщили мнѣ падре Бонавентура и секретарь его,—католическій патеръ, живетъ въ Элбаесанѣ и уже не имѣетъ ни прежней энергіи, ни прежняго значенія. Страшно тоскуетъ своею раздвоенною душою, и нѣтъ ему никуда выхода. Фанаръ можетъ торжествовать полную побѣду: съѣлъ человѣка цѣликомъ.

 

Признаюсь, исторію консульской экспедиціи къ шпатіотамъ я слушалъ отъ иностранцевъ съ чувствомъ національной гордости. Вотъ, говорятъ, что дипломаты мастера геройствовать только на бумагѣ. Однако,—нашелся же человѣкъ и въ ихъ сибаритской средѣ, который, когда понадобилось, очень просто, безъ рисовокъ, безъ геройскаго треска и блеска, отправился одинъ-одинешекь ломать суворовскіе переходы, да такіе, что и нашему всевыносящему христолюбивому воинству показались бы не въ легкій подъемъ.

 

— Очень вы измучились тогда?—спросилъ я консула, когда встрѣтился и познакомился съ нимъ.

 

 

112

 

Отвѣчаетъ: .

 

— Не столько измучился, сколько выгрязнился. Три недѣли не раздѣвался, сапогъ не снималъ Ночевка—на земляномъ полу, по курнымъ избамъ. Копоть, насѣкомыя. Когда я вернулся, мнѣ была заранѣе приготовлена баня, и я распорядился, чтобы никто меня не встрѣчалъ: страшно было показаться своимъ. Одёжу сбросилъ на дворѣ и велѣлъ сжечь ее, а самъ—прямо бухъ въ горячую ванну, и вода въ ней стала сразу черная, какъ сажа. Ужъ именно, только когда въ семи водахъ вымылся, началъ чувствовать себя немножко человѣкомъ.

 

А сколько такихъ простыхъ и безпритязательныхъ дѣяній выдвигаетъ исторія нашего балканскаго представительства, чуть вы заглянете немножко вглубь ея, не довольствуясь поверхностно-презрительнымъ взглядомъ вдоль по лощенной и чопорной поверхности. Нѣтъ,—была бы работа, да давали бы работать, а работать эти люди и хотятъ и умѣютъ.

 

 

III.

 

Объѣхавъ всѣ государства Балканскаго полуострова, я познакомился съ огромнымъ большинствомъ русскихъ дипломатическихъ, военныхъ и торговыхъ представителей, трудящихся въ Турціи, Болгарія, Сербіи, Греціи. Скажу откровенно: въ числѣ этомъ я видѣлъ, на ряду съ положительнымъ элементомъ, много и отрицательпаго: много людей, трудящихся понапрасну, много чиновниковъ, находящихъ нравственное удовлетвореніе въ исправномъ бюрократическомъ толченіи воды въ ступѣ, но я не видалъ лѣнтяевъ, отлынивающихъ отъ работы, старающихся обратить должность свою въ простую синекуру съ хорошимъ доходцемъ. Ознакомившись съ архивами нѣсколькихъ нашихъ консульствъ, я былъ пораженъ тою массою литературно-политической работы, къ которой обязанъ русскій консулъ; каждое донесеніе

 

 

113

 

его въ посольство есть единовременно и фактическая, подробная, провѣренная корреспонденція «съ мѣста», и обстоятельная передовая статья по поводу корреспожденціи. Еженедѣльно, а то и чаще, уходятъ изъ консульскихъ пунктовъ нашихъ въ Константинополь огромные пакеты съ тяжелыми тетрадями такихъ донесеній, а дубликаты ихъ ѣдутъ въ Петербургъ. И вотъ—какъ доѣдутъ они до этого богоспасаемаго города, тутъ имъ и капутъ: ихъ очень ласково принимаютъ, нумеруютъ, складываютъ въ архивный шкафъ и... покойся, милый прахъ, до радостнаго утра! Архивы нашего министерства иностранныхъ дѣлъ полны драгоцѣннѣйшимъ этнографическимъ и политико-историческимъ матеріаломъ изъ консульскихъ донесеній, слежавшимся и пропадающимъ въ нѣдрахъ дипломатико-бюрократическихъ безцѣльно, безплодно и безвыходно.

 

Путешествуя по Македоніи, я былъ пораженъ глубокими знаніями по ея вопросамъ, которыя нашелъ въ одномъ изъ мѣстныхъ консуловъ,—человѣкѣ еще молодомъ, въ высшей степени порядочномъ, умномъ, сдержанномъ, образованномъ.

 

— Послушайте !—говорилъ я ему,—отчего вы не печатаете всего, что разсказываете мнѣ? Вѣдь вы бы оказали громадную услугу обществу — всей Россіи, всей Европѣ! Вѣдь вы бы бросили совершенно новый свѣтъ на здѣшнія событія...

 

Онъ возразилъ, улыбаясь:

 

— И въ тотъ же самый день, какъ пролился бы этотъ свѣтъ, меня бы выгнали со службы.

— За что?

— За разглашеніе служебныхъ тайнъ.

— Но позвольте: при чемъ же тутъ служебныя тайны? Въ данныхъ вопросахъ вы—не чиновникъ такого-то и такого-то правительства, а этнографъ, историкъ, представитель науки, которая международна и междуобщественна.

— О, нѣтъ! это—взглядъ не служащаго человѣка. Мы

 

 

114

 

всегда чиновники, и прежде всего чиновники, и послѣ всего чиновники. Такъ смотрятъ на насъ въ Петербургѣ. Такъ привыкаемъ мы смотрѣть сами на себя. И Петербургъ къ чиновничеству своему ревнивъ. Онъ ненавидитъ дѣлиться нами ни съ наукою, ни съ литературою. Посчитайте-ка, много ли научныхъ или литературныхъ трудовъ напечатано русскими дипломатами? Іонинъ, Ровинскій, Смирновъ... Самый ничтожный процентъ къ общему нашему счету. Только поэтовъ много... да и то большинство становятся извѣстными или въ глубокой старости и крупныхъ чинахъ, когда литературныя забавы почитаются уже нейтральными и безопасными, какъ Хитрово, напр., или даже по смерти, какъ Капниста. А между тѣмъ пишемъ «про себя» едва ли не всѣ мы, и, если почитаете наши бумаги, то увидите, что пишемъ недурно,—ужъ, конечно, не хуже разныхъ вашихъ захудалыхъ корреспондентовъ, которыхъ вы, однако, печатаете съ наслажденіемъ за дорогую плату,—а про освѣдомленность, дѣльность содержанія нечего и говоритъ... Но все это остается подъ сукномъ, читаетъ это лишь посолъ въ Константинополѣ, а въ Россіи—министерскія... мыши. Какъ-то разъ я возгордился одною своею работою, затѣялъ се напечатать. Посылаю въ Петербургъ къ начальству просьбу о разрѣшены на сію продерзость. Ну, съ тѣхъ поръ и закаялся... было въ первый и послѣдній разъ!

 

— Получили непріятности?

— Хуже: ничего не получилъ. Ни разрѣшенія, ни даже отвѣта. Канулъ мой преступный пакета въ Нирвану какую-то. И люди опытные, постарше, говорятъ, что это исчезновеніе—знакъ спмпатій ко мнѣ, любезности, уваженія къ моимъ заслугамъ: ты, молъ, прислалъ намъ просьбу нелѣпую и достойную порицанія, но мы, цѣня въ тебѣ хорошаго чиновника и памятуя благую и послушную твою дѣятельность, сдѣлаемъ видъ, что оной нелѣпой просьбы не получали.

 

Онъ засмѣялся.

 

 

115

 

— Относительно другого доклада своего, на который тоже уложилъ я не мало труда,—и ужъ могу похвалиться: изобразилъ положеніе края во всю его натуральную величину и подробность, готовъ былъ каждую строку защищать съ документами и цифрами въ рукахъ,—я поступилъ много осторожнѣе. Отправилъ всю эту махину на усмотрѣніе тогдашняго высшаго своего начальства, нынѣ уже покойнаго М., отправилъ и гордо жду отвѣта. Вотъ, молъ, когда я просвѣтилъ-то ихъ, вотъ когда они тамъ въ Петербургѣ—въ ихъ кабинетахъ, департаментахъ и канцеляріяхъ поймутъ всю подноготную вопроса и измѣнятъ свое ошибочное къ нему отношеніе! Сразу настанетъ переворотъ въ балканской политикѣ... и это —благодаря мнѣ!.. О, какое счастье!... Ну-съ... Ждалъ, ждалъ я, и долбался наконецъ... получилъ удовольствіе, нечего сказать!

 

— Неужели нахлобучку?

— Нѣтъ, хуже. Кислосладкое замѣчаніе: охота вамъ было потратить столько труда и таланта на изслѣдованіе вопроса, который насъ въ данную минуту ничуть не интересуетъ.

 

Это «въ данную минуту» весьма характерно для всего положенія русскихъ консуловъ на Востокѣ. Иностранныя представительства существуютъ опредѣленными традиціями, цѣлями, имѣющими историческую давность и ясность. Наши—данною минутою. И не тою минутою, которую они на мѣстѣ видятъ, а тою, которую имъ диктуетъ Петербурга или въ лучшемъ случаѣ, — въ лучшемъ, потому что онъ ближе къ мѣсту дѣйствія,—Константинополь [*]. Вотъ почему назначеніе посломъ въ Константинополь такого неутомимо рабочаго человѣка и такого глубокаго знатока Востока, какъ И. А. Зиновьевъ, было особенно

 

 

*. См. о томъ очень мѣткія слова Степана Стамбулова въ моей книгѣ „Недавніе Люди", статья „Степанъ Стамбуловъ“.

 

 

116

 

симпатично всѣмъ трудящимся и охочимъ трудиться балканскимъ консуламъ.

 

— Это не кабинетный, а практическій дипломатъ,— говорятъ о немъ. — Онъ самъ былъ консуломъ, по опыту знаетъ наше двусмысленное положеніе—быть всесильными въ воображеніи здѣшнихъ властей и народа и совершенно безсильными и безгласными предъ Константинополемъ и Петербургомъ. Онъ знаетъ, что иногда одинъ политическій моментъ, одинъ смѣлый, самостоятельный шагъ умнаго консула-патріота могутъ оказаться плодотворнѣе цѣлаго года дипломатической переписки, обмѣна нотами etc. Онъ цѣнитъ наши донесенія, какъ фактическій матеріалъ, принимаетъ ихъ въ соображеніе, — при немъ у насъ все же хоть сколько-нибудь развязаны руки дѣлать кое-что и по собственному здравому смыслу, и за свой собственный страхъ, не теряя времени на формальныя справки и разрѣшенія.

 

Нѣсколько упрощенный и оживившійся духъ, навѣянный «посломъ изъ консуловъ», я, впрочемъ, уже и самъ замѣтилъ, бывъ въ Константинополѣ.

 

Люблю я зданіе русскаго посольства въ Константинополѣ: эту огромную крѣпость-дворецъ, съ ея узкими зелеными воротами, съ ея садикомъ, съ ея вестибюлемъ, украшеннымъ мраморомъ, съ ея высокими залами, гдѣ съ такимъ—рѣдкимъ на Востокѣ—удовольствіемъ чувствуешь:

 

— Уфъ! ну, тутъ, по крайней мѣрѣ, шишки на темени по набьешь!

 

Въ прошлые мои пріѣзды (1894 и 1896 г.г.) я заставалъ во главѣ посольства еще А. И. Нелидова. Самъ Александръ Ивановичъ человѣкъ въ высшей степени милый и привѣтливый; но весь train посольства при немъ былъ столь высоко приподнята и поставленъ на цыпочки, что обыкновенному смертному, попадавшему въ грандіозныя константинопольскія залы подъ русскимъ гербомъ и флагомъ, становилось нѣсколько жутко:

 

 

117

 

— Кажется-молъ, я еще ничего худого не сдѣлалъ? За что же со мною всѣ такъ величественны?!

 

Эта строгая подтянутость, этикетность—по пословицѣ «каковъ попъ, таковъ и приходъ»—отражалась и на всемъ константинопольскомъ русскомъ обществѣ. Помню,—приглашенный завтракать къ одному здѣшнему медицинскому дѣятелю «средней офиціальности», — я, закусывая, съ тщетнымъ отчаяніемъ старался припомнить:

 

— Въ чемъ, бишь, я предъ господами судьями и присяжными засѣдателями обвиняюсь?

 

А когда завтракъ пришелъ къ концу, и надо было проститься съ хозяйкою, я въ ея холодномъ и торжественномь взорѣ ясно прочелъ:

 

— Вообще,—виновенъ, по, въ виду того, что не рѣзалъ рыбу ножемъ,—такъ и быть, достоинъ снисхожденія.

 

Сейчасъ здѣсь попроще. И слава Богу! А то вѣдь, право, скучно и даже нѣсколько... неумно: въ Константинополѣ русскіе становились, если не кровными врагами, то недругами изъ-за того, что одинъ безшабашный совѣтникъ опаздывалъ закинуть свою карточку другому, изъ-за того, что одна безшабашная совѣтница была у другой не черезъ два часа послѣ визита ея, а на завтра.

 

Живется, что ли, имъ всѣмъ здѣсь ужъ такъ невыносимо пусто и тоскливо, что считаютъ они необходимымъ наполнять жизнь свою хоть такими пошлостями и глупостями совершенно условныхъ взаимоотношеній? Или это обезьянство съ дипломатовъ-европѣйцѣвъ — особенно, съ англичанъ? Эти вѣдь отъ природы таковы,—точно зашиты по всему тѣлу въ лайку, съ всунутіемъ параллельно позвоночному хребту стальной пружины, превращающей человѣка въ автоматъ условныхъ, прямолинейныхъ движеній и условной, ничего не выражающей, изъ общихъ мѣстъ составленной рѣчи.

 

Повторяю: сейчасъ посольское общество производить впечатлѣніе куда большей простоты, естественности, непринужденности

 

 

118

 

и взаимодружества. Богъ ихъ знаетъ, гг. дипломатовъ: въ душу къ нимъ не влѣзешь,—быть-можетъ, подъ личиною взаимодружества этого кипятъ и вражды, и зависти, и соперничества: быть-можетъ, все это неискренно и приноровлено къ случаю «новаго режима», какъ временная роль; но, по крайней мѣрѣ, уже и то обстоятельство отрадно, что видъ-то взятъ болѣе симпатичный, что ухо ваше слышитъ живой тонъ живыхъ людей, а не суконныя словеса манекеновъ изъ механическаго театра, разъ навсегда заведенныхъ «отсюда до сюда». Уже и то пріятно, что слуха не мозолитъ вѣчный фальшивый обмѣнъ «вашихъ превосходительствъ», которыхъ въ Константинополѣ великое множество, и отъ которыхъ въ прежнее время буквально уши вяли. Только и слышишь, бывало:— Ваше превосходительство! А какъ ваше превосходительство? и т. д.

 

— До такой степени надоѣло это превосходительство—шутя жаловался мнѣ чрезвычайно превосходительный посольскій драгоманъ, —что я одному изъ коллегъ сказалъ однажды:—Послушайте! ужъ если вамъ непремѣнно хочется меня титуловать, такъ зовите хоть вашимъ преосвященствомъ... все-таки разнообразіе! «Превосходительство» такъ въ зубахъ навязло, что даже становится неприличнымъ. А «преосвященство»—хорошо, и чинъ одинъ, только что по духовному вѣдомству. Я къ тому же все вожусь съ монахами аѳонскими и иными, имя же имъ легіонъ!..—

 

Столько превосходительствъ развелось, что здѣшніе турки, греки, славяне, кажется, даже и не вѣрятъ, что бываютъ русскіе не превосходительные. Счастливая, молъ, страна Россія! Сплошь населена генералами! Кавасъ изъ посольства, командированный провожать меня на вокзалъ, тоже упорно превосходительствовалъ меня до самаго отъѣзда.

 

— Другъ мой,—кротко сказалъ я ему,—для чего вы себя такъ утруждаете? Я не только не превосходительство, но на мнѣ и вовсе никакого чина нѣтъ.

 

 

119

 

Онъ осклабился, хлопнулъ глазами и рявкнулъ гортаннымъ басомъ:

 

— Слушаю, ваше... превосходительство!

 

 

 

Наши консульскіе посты на Балканскомъ полуостровѣ— несомнѣнно, политическіе по преимуществу, и политика беретъ у консуловъ такъ много времени, что на иныя отношенія въ краю имъ его почти совершенно не хватаетъ. Отстаивать предъ турками христіанскіе интересы дѣло нелегкое,—особенно, когда интересы эти такъ запутаны самими же христіанами въ безконечномъ ихъ племенномъ и религіозномъ соперничествѣ, что самъ Соломонъ не разберетъ, кто правъ, кто виноватъ, гдѣ правда разграничена съ клеветою и кривдою.

 

— Когда я былъ здѣсь вновѣ,—говорилъ мнѣ одинъ изъ консуловъ,—каждая жалоба на изнасилованіе женщины, приносимая ея мужемъ или братомъ, приводила меня въ благородное негодованіе, я летѣлъ къ вали, какъ бомба, шумѣлъ, грозилъ... Ну, а теперь—дудки! иной разговоръ.—Что тебѣ надо, братецъ? — Заступитесь! обезчестили мою жену!—Турокъ?—Бей такой-то.—Ахъ, негодяй! Что же, ты подалъ жалобу вали?—Нѣтъ, гдѣ намъ, темнымъ людямъ, итти къ вали: пусть русскіе прикажутъ, чтобы бей заплатилъ мнѣ за жену.—Хорошо,—только ты все-таки сперва подай вали жалобу.—Да помилуйте! турецкія власти держатъ руку своихъ. Вали велитъ меня вздуть, и только, а жалобу броситъ подъ столъ.—Ну, нѣтъ: что этого не будетъ, мы тебѣ поручимся и за ходомъ твоего дѣла будемъ слѣдить въ оба глаза. А жалобу ты подай.—Да зачѣмъ вамъ, чтобы я жаловался вали? Вы и такъ можете приказать.—А хотя бы затѣмъ, чтобы убѣдиться, что ты не врешь!..

 

Турки боятся консульскихъ вмѣшательствъ въ отношенія ихъ къ райѣ вообще, а русскихъ—въ особенности. Поэтому, когда какой-либо горяченькій консулокъ изъ

 

 

120

 

новыхъ налеталъ на нихъ, какъ на несомнѣнно виноватыхъ, по первой-же жалобѣ, полученной въ консульствѣ отъ христіаніна,—они, чтобы не заводить исторій, предпочитали удовлетворять предъявленный требованія, мало разбирая, справедливый или нѣтъ. Тѣмъ болѣе, что требованія, обыкновенно, не высоки, и удовлетворить ихъ, даже въ ущербъ справедливости, всеже выгоднѣе, чѣмъ отказать консульству, даже имѣя на то основанія по всей справедливости. Вѣдь турки очень хорошо знаютъ, что консульство неправымъ себя не признаетъ, не можетъ, не властно, не имѣетъ ни права, ни охоты признать, что отказъ консульству затронетъ уже авторитетъ представляемаго консуломъ государства; значитъ, консулъ будетъ обязанъ писать о происшествіи послу, посолъ—своему министру... и затрещала дипломатическая переписка! и—глядь—всѣ сами не замѣтили, какъ выростили новый политическій конфликтъ. Но, поживъ въ краю нѣсколько лѣтъ, познакомившись съ турками и съ райею, горячіе консулки. обыкновенно, остываютъ и превращаются въ весьма хладнокровныхъ консуловъ.

 

— Какъ обожжешься на двухъ, на трехъ дѣлахъ, да поймешь, что изъ тебя дѣлали ловкое и тѣмъ болѣе неприличное, что неотразимо сильное, орудіе шантажа,—такъ начнешь дуть не только на молоко, но и на воду. Турецкое рабство и соперничество всяческихъ пропагандъ развратили здѣсь народъ до полной потери стыда. Мнѣ вспомнитъ совѣстно, какого дурака разыгрывалъ я въ первыхъ дѣлахъ объ изнасилованіяхъ христіанокъ, и какъ зло смѣялись надо мною исподтишка турки. Обвинитель увѣряетъ, что жена его изнасилована. Обвиняемый, — что все произошло по доброй волѣ потерпѣвшей: А потерпѣвшая — въ присутствіи мужа, поддакиваетъ его обвиненіямъ, но, чуть мы мужа вышлемъ въ другую комнату, начинаетъ опровергать свои показанія: не хочу, молъ, брать грѣха на душу и губить невиннаго человѣка, — только мужу ничего

 

 

121

 

не сказывайте, а я сама съ нимъ согласилась и никакихъ угрозъ отъ него не терпѣла. А въ одномъ случаѣ такъ прямо указала, что мужъ-то и уговорилъ ее сойтись съ туркомъ, чтобы потомъ затѣять дѣло и ободрать турка, при помощи консульскихъ репрессій... Потому-что — ту щекотливую сторону нашего положенія, что, поднявъ дѣло, мы, консулы, уже не можемъ отъ него отступиться, поставлены въ необходимость выйти изъ него непремѣнными побѣдителями, шельмы поняли до тонкости. И вотъ почему имъ такъ не нравится, если я направляю ихъ жаловаться вали. Они понимаютъ, что простое наблюденіе за правильнымъ ходомъ процесса въ обычныхъ инстанціяхъ турецкой власти налагаетъ на консула совсѣмъ не такія требовательныя и настойчивыя обязательства, какъ если бы дѣло началось по его личному почину. Знаютъ, что — въ первомъ случаѣ, — если христіанинъ проиграетъ свое дѣло по свидѣтельскимъ показаніямъ, то ни консулъ, ни представляемое имъ государство ничуть не будутъ оскорблены исходомъ процесса, тогда какъ во второмъ они должны принципіально и офиціально лѣзть на стѣну, поднять дипломатическую бурю, которыхъ турки, повторяю, смертельно боятся, и чтобы погасить которую, они — правые ли, неправые ли—безразлично готовы на уступки и денежныя жертвы. Такъ что теперь рѣшимость жалобщика итти прежде, чѣмъ въ консульство, съ просьбою къ вали — для меня пробный камень искренности его обвиненій. То есть хочетъ ли человѣкъ, дѣйствительно, получить за обиду свою нравственное удовлетвореніе, рискуя для того даже счетами съ суровою и недоброжелательною турецкою властью, или просто старается разыграть на чести и добромъ имени жены своей трагикомедію, которая, за консульскій счетъ, легко и безопасно можетъ наполнить карманъ его, если не золотыми лирами, то тяжеловѣсными серебряными меджидіями.

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]