Страна раздора. Балканскія впечатлѣнія

А. Амфитеатровъ

 

6. Петко Каравеловъ (Впечатлѣнія и воспоминанія)

1903.

 

- __1_

- __2_

 

I.

 

Вымираетъ старая Болгарія—Болгарія освобожденія. Не стало Петка Каравелова. Можно смѣло и твердо сказать, что ушелъ съ земли самый честный и независимый изъ болгарскихъ политическихъ дѣятелей за истекшее двадцатипятилѣтіе болгарской свободы. Мы, русскіе, потеряли въ Каравеловѣ несомнѣннаго друга —одного изъ лучшихъ и искреннѣйшихъ, а потому и полезнѣйшихъ нашихъ славянскихъ друзей. Быть-можетъ, даже самаго лучшаго и полезнаго...

 

Я не назову Петко Каравелова «руссофиломъ». Казенная кличка эта слишкомъ часто употреблялась во зло и черезчуръ опошлена въ балканскомъ славянствѣ—особенно, послѣ 1894 года, начиная съ котораго «руссофильство» въ Болгаріи сдѣлалось наиболѣе удобною лѣстницею къ власти и богатству для столькихъ авантюристовъ, безразлично готовыхъ на какая угодно фобства и фильства, лишь бы оныя «направленія» кормили ихъ хлѣбомъ,—а, буде возможно, то и съ маслицемъ... Опытъ трехъ путешествій въ славянскія земли сдѣлалъ меня изряднымъ скептикомъ по отношенію къ тѣмъ политическимъ партіямъ, которыя въ сказанныхъ земляхъ называютъ себя руссофильскими, громко крича о мнимой защитѣ ими русскихъ интересовъ и о покровительствѣ имъ русской государственной власти. Не отрицая наличности въ такихъ партіяхъ нѣсколькихъ дѣятелей, дѣйствительно и убѣжденно преданныхъ Россіи и понимающихъ неразрывность нравственныхъ

 

 

204

 

и политическихъ связей-интересовъ между нею и маленькими балканскими государствами, я давно уже прямо и откровенно говорю, что такихъ искреннихъ и умныхъ дѣятелей—весьма ничтожное меньшинство; а огромное большинство руссофильскихъ партій составляется изъ аферистовъ, которымъ рѣшительно все равно, Россія ли доведетъ ихъ до власти, Австрія ли, другая ли какая держава,—лишь бы у власти стать, пограбить страну и потѣшить свое самолюбіе. Руссофилами эти господа величаются только потому, что Россія—единственная иностранная держава, пользующаяся въ славянскихъ земляхъ неподдѣльною популярностью, съ вліяніемъ—всюду подъ Балканами сильнымъ, а въ Болгаріи, благодаря народной любви къ намъ, даже и повелительнымъ. Игра на русское имя— выгоднѣйшее макао болгарской политики; поэтому банкъ ея мечутъ безчисленные игроки и еще безчисленнѣйшіе шулера. Дѣйствія ихъ, какъ скоро банкъ ими сорванъ, и они становятся министрами, депутатами etc., конечно, не имѣютъ ничего общаго съ русскими интересами и, наоборотъ, весьма часто идутъ въ прямой вредъ русскому дѣлу и имени, компрометируя ихъ крайнею недобросовѣстностью и бездарностью лицъ, которыя пришли къ власти подъ русскимъ, хотя и самозванно поднятымъ, флагомъ. Политиканъ-руссофилъ въ Болгаріи, весьма часто и далее заурядъ,—вчерашній руссофобъ, съ самыми слабыми ручательствами, что и не завтрашній. Для слишкомъ многихъ болгарскихъ политикановъ «руссофильствовать» значитъ лишь—безобязательно льстить и низкопоклонничать предъ нашими дипломатическими агентами въ Софіи, сноситься чувствительно-фразистыми телеграммами съ славянскимъ благотворительнымъ обществомъ, выступать фигурантами на пріемахъ знатныхъ русскихъ путешественниковъ и т. и. Болгарскій политиканъ-руссофилъ и дѣятельностыо своею, и образомъ мыслей, и рѣчами частенько напоминаетъ плутоватаго бурмистра Клима въ некрасовской

 

 

205

 

поэмѣ «Кому на Руси жить хорошо». Подобно Климу, онъ наслушался «мудреныхъ словъ»: «Москва первопрестольная! Душа великорусская!»—и умѣетъ великолѣпно декламировать ихъ во благовременіи. Подобно Климу, котораго единственною обязанностью было увѣрять Послѣдыша, будто крѣпостное право возвращено помѣщикамъ, и манифестъ 19 февраля 1861 года отмѣненъ, болгарскій руссофилъ неизмѣнно морочитъ податливыя русскія головы лукавымъ припѣвомъ: «Вы—наши отцы, а мы — ваши дѣти. Что законъ? Вы—нашъ законъ. Какъ вы повелите, такъ у насъ все и будетъ. Единокровные! Единовѣрные! Освободители! Только мы и живы, что вашими благодѣяніями!». И есть наивные люди, которые этимъ причитаніямъ вѣрятъ, и которымъ они нравятся, и которые не прочь устраивать для льстивыхъ надувателей Климовъ великія и богатыя милости.

 

— Руссофилы... руссофобы... —иронически улыбаясь, говорилъ мнѣ давній, опытный русскій дѣлецъ, двадцать пять лѣтъ прожившій въ Болгаріи, Турціи, главнымъ образомъ, въ Константинополѣ,—цанковисты... стамбуловцы... А знаете ли, что было бы, кабы Стамбуловъ оставался въ живыхъ?

 

— Ну-съ?

 

— Онъ жилъ бы въ Петербургѣ на пенсіи, авсѣ эти господа «руссофилы» проповѣдывали бы ненависть къ Россіи и вели бы руссофобскую политику.

 

Мнѣ случалось слышать не отъ одного нашего дипломата на Востокѣ остроту:

 

— Вы хотите знать, что такое quasi-руссофилы? Это—расходная графа въ бюджетѣ азіатскаго департамента, и больше ничего.

 

Настоящій, убѣжденный русофилъ,—безъ ироническихъ кавычекъ,—любящій Россію безъ хитрости и заднихъ цѣлей, просто по благодарной памяти и родственной привязанности, это въ Болгаріи—простой

 

 

206

 

народъ, овчина, деревня, т. е. главная избирательская масса. Человѣкъ, имѣющій право или хоть вѣроятную возможность говорить съ народомъ отъ имени Россіи, — сила властная. Поэтому десятки политикановъ стараются намозолить націи глаза, въ качествѣ «руссофиловъ», прослыть за людей, милыхъ и угодныхъ русской власти, за которыхъ, — въ случаѣ какого-либо политическаго педоразумѣнія,—Россія вступится, какъ за своихъ пріятелей, которыхъ она рада будетъ видѣть и въ министрахъ, и въ народныхъ представителяхъ. Достигнувъ нѣкоторой «руссофильской» извѣстности, болгарскій политиканъ, обыкновенно, спѣшитъ использовать ее невиннымъ самозванствомъ: морочить простодушную овчину своею мнимою интимностью съ русскимъ дипломатическимъ представительствомъ, русскими правящими сферами, русскимъ Государственнымъ банкомъ. Нѣтъ такой русской услуги, какой не посулилъ бы подобный «руссофилъ» своимъ избирателямъ и кліентамъ отъ имени нашего правительства, отъ его офиціальныхъ или офиціозныхъ людей,—лишь бы обезпечить себѣ голоса и симпатіи. Въ оплату обѣщаемыхъ услугъ внушается, будто Россія заинтересована въ болгарской внутренней политикѣ и общественной жизни до самыхъ мелочныхъ подробностей; если послушать болгаръ-«руссофиловъ», софійскому дипломатическому агенту нашему—рѣшительно до всего есть дѣло за Дунаемъ, а Петербургъ способенъ уже нахмурить чело, если околійскимъ начальникомъ въ какую-нибудь Елену или Ени-Загру будетъ назначенъ, вмѣсто добродѣтельнаго Ивана, злокачественный Ѳедотъ. Вся выборная агитація 1900 года была построена цанковистами на монополизаціи ими руссофильства. Агенты партіи, разъѣзжая по странѣ, особенно энергично упирали въ рѣчахъ своихъ на то обстоятельство, что мы-де истинные друзья Россіи и фавориты русскаго правительства, и что—стоитъ намъ прійти къ власти, чтобы Россія сейчасъ же дала Болгаріи денегъ и уплатила ея

 

 

207

 

долги (отъ 100 до 120 милліоновъ левовъ). Нѣкоторые рьяные агитаторы, особенно въ восточной Болгаріи, давали слово овчинамъ-избирателямъ, что «дѣдо Цанковъ»— послѣ князя Николая Черногорскаго—ближайшій другъ Царскаго дома, и что всякому, подающему голосъ за цанковистовъ, будутъ присланы изъ Петербурга двадцать рублей и корова. Для вящшей убѣдительности, размѣнивали левы, обреченные быть истраченными въ выборной агитаціи, на серебряные рубли и раздавали ихъ, какъ задатокъ будущихъ благъ изъ Россіи: вотъ-дескать, сами видите— не какими-нибудь, а русскими, съ Царскимъ портретомъ, деньгами платимъ. Все это, при той огромной любви къ Россіи, какою полны болгарскія крестьянскія массы, разумѣется, должно было производить на мужиковъ могучее, обаятельное впечатлѣніе. Но тѣмъ горше было разочарованіе, когда населеніе увидало, что авторитетныя ссылки на Россію были лишь пріемомъ избирательной кампаніи, и, вмѣсто русскихъ рублей и коровъ, оно получило лишь болгарскіе налоги. Конечно, такая эксплоатація русскаго авторитета съ партійными цѣлями была совсѣмъ не въ русскихъ интересахъ и дурно отозвалась на симпатіяхъ и довѣріи народа къ своей «Освободителькѣ».

 

Обѣщанія, которыхъ наобумъ надавали болгарскому народу цанковисты-руссофилы отъ имени Россіи, и изъ которыхъ потомъ не сдержали ни одного, нанесли намъ болѣе тяжкіе удары, чѣмъ всѣ усилія руссофобской агитаціи стамбулистовъ e tutti quanti. Нашъ главный капиталъ въ славянскихъ земляхъ — вѣра въ насъ, убѣжденіе народное въ нашемъ неизмѣнномъ покровительствѣ и благожелательствѣ. Кто идетъ противъ Россіи открыто, не опасенъ намъ, потому что у него нѣтъ нравственной почвы подъ ногами, ему не вѣрятъ, онъ можетъ проскочить къ власти лишь фуксомъ, ошибкою, возможность каковыхъ обыкновенно, по дипломатической небрежности нашей къ вопросамъ ближняго Востока, мы сами же и создаемъ.

 

 

208

 

Вражда руссофобовъ можетъ насъ огорчать, уязвлять, раздражать, но въ концѣ концовъ безсильна намъ вредить, если мы сами не играемъ ей въ руку. Но каждый обманъ націи, производимый нашими «друзьями», въ родѣ цанковистовъ, ложится пятномъ на русское имя, силою котораго они производятъ свои, операціи, и наноситъ неизлѣчимыя язвы русскому авторитету. Славяне, сами по себѣ, вовсе не ждутъ, чтобы Россія устроила имъ медовыя рѣки въ кисельныхъ берегахъ, но—когда таковыя рѣки и берега обѣщаются имъ «на честное слово Россіи» ея мнимыми, громко афишированными друзьями и сторонниками,—начинаютъ ждать и, если хотите, имѣютъ на то полнѣйшее нравственное право. И, не получая ни меду, ни киселя, а только налоги, мыти и пошлины, принимаются проклинать обманы руссофиловъ, истолковывая ихъ какъ обманы самой Россіи. Руссофиламъ проклятія эти—какъ съ гуся вода, потому что, во-первыхъ, они уже своего добились и всѣмъ, что имъ по чину хапнуть полагалось, воспользовались; а во-вторыхъ, потому что никакому руссофилу не закрыта возможность, когда угодно, перекачнуться въ руссофобы и заголосить даже громче послѣднихъ, призывая анаѳемы на хитрую обманщицу и предательницу «Москву». Примѣры тому безконечны. Можно даже спросить: кто изъ болгарскихъ дѣятелей не былъ тому, когда-либо въ жизни и карьерѣ своей, примѣромъ? Такимъ образомъ, весь скверный осадокъ подобныхъ политическихъ qui pro quo всегда и обязательно достается на долю Россіи, и вычернены мы осадками уже болѣе, чѣмъ достаточно. Calomniez, calomniez,—il en restera toujours quelque chose: это правило дѣйствительно даже для самыхъ крѣпкихъ и сильныхъ привязанностей, въ томъ числѣ и національныхъ. Когда-то Россія рисовалась воображенію балканскихъ славянъ бѣлымъ ангеломъ-освободителемъ. Было бы несправедливостью къ балканскимъ славянамъ утверждать, что теперь они воображаютъ ее уже «черною женщиною», но нельзя не согласиться и съ

 

 

209

 

тѣмъ, что снѣжную бѣлизну прежняго образа испестрило много нежелательныхъ пѣжинъ, да и общій тонъ видѣнія, подцвѣтъ его сталъ сѣроватымъ. И виноваты въ томъ, повторяю, не столько враги, сколько «друзья ». Неудивительно поэтому, что въ одинъ прекрасный день въ стамбуловскихъ органахъ появилось категорическое заявленіе о ложности выборныхъ обѣщаній отъ имени Россіи, напечатанное г. Грековымъ, съ благословенія нашего дипломатическаго агента въ Софіи, Ю. П. Бахметева. Несмотря на всю понятность и естественность такого акта, болгаре никакъ не могли уразумѣть его. Имъ казалось, что, не принимая на себя отвѣтственности за изобрѣтательность цанковистскихъ агентовъ, Россія какъ бы отталкиваетъ собственную свою партію, играетъ въ руку своимъ недоброжелателямъ. О томъ, что не дѣло иностраннаго государства мѣшаться въ мелкую политику партій, и что несогласно съ его достоинствомъ ставить бланки на каждомъ политическомъ векселѣ, какой угодно будетъ выдать нашимъ славянскимъ друзьямъ,—о томъ мало думали.

 

— Вѣдь никто бы не обвинялъ Россію,—наивно говорилъ мнѣ одинъ, внѣминистерскій, впрочемъ, политиканъ.—Обвиняли бы насъ: зачѣмъ надули отъ имени Россіи? Вѣдь здѣсь уже привыкли: какъ выборы,—такъ мы и начинаемъ обѣщать: русскіе дадутъ то, русскіе сдѣлаютъ это...

 

— А затѣмъ расплачиваетесь съ «армянскимъ шансомъ», то-есть: «проигралъ, и не плачу»?

 

— Да вѣдь это ужъ правило выборной игры!

 

— Нечего сказать: хороша игра, да хороши въ ней и правила.

 

Лже-руссофильская группа являла порой картину такой денежной и правовой неурядицы, отъ которой съ отвращеніемъ отвели глаза свои всѣ непритворные и искренніе друзья Россіи, въ томъ числѣ маститый и почтенный Драганъ Цанковъ. Среди народнаго собранія, старый вождь энергически, торжественно отрекался отъ юродствъ и безобразій

 

 

210

 

партіи, имѣвшей притязаніе носить его имя, отъ злоупотребленій его вліяніемъ и авторитетомъ благосклонности къ нему въ Петербургѣ. Отрекся далее отъ зятя своего, Александра Людсканова, своего alter ego и второго вождя партіи; отрекся отъ министровъ, проведенныхъ имъ, чрезъ соглашеніе съ Каравеловымъ, къ власти; отрекся отъ цанковистскихъ выборовъ и всѣхъ сопряженныхъ съ ними беззаконій. Я думаю, не легко было старому вождю произвести такую огромную и рѣшительную ломку въ нѣдрахъ «руссофильской» группы, и нужны были страшныя неурядицы и злоупотребленія, чтобы вызвать его на столь грозный поступокъ. Ждать власти чуть не два десятилѣтія и, получивъ, пережить полное банкротство надеждъ, которыя на нее возлагалъ, и людей, въ которыхъ видѣлъ ея опору,—тяжело на старости лѣтъ, тѣмъ болѣе — на такой ветхой и измученной старости, какъ Цанкова. Въ прошломъ этого дѣятеля осталось много темнаго, измѣнчиваго, уклончиваго; его колебанія, вибраціи политическія были шире, чѣмъ чьи-либо, и даже доходили въ 1859 году до готовности бросить болгарскій народъ къ ступенямъ папскаго престола. Но Болгарію Цанковъ несомнѣнно любитъ тепло и искренне и, если даже иной разъ предавалъ кого, то не ради себя, а ради идей своихъ о Болгаріи предавалъ. Въ политической борьбѣ, въ узахъ, въ изгнаніи, состарился, одряхлѣлъ боецъ, чая своего часа. И —когда часъ, хотя поздно, насталъ— надо отдать Цанкову справедливость, онъ умѣлъ поставить свою идею выше своего личнаго честолюбія, остался внѣ кабинета, отдавъ министерскіе портфели въ руки болѣе молодыхъ своихъ послѣдователей, свѣжихъ силами и энергіей. И вотъ — не прошло еще и года, какъ все это самоотверженіе оказалось поруганнымъ, затоптаннымъ въ грязь, и— чтобы спасти честь и правду своей идеи - бѣдному Цанкову пришлось вопіять къ болгарскому народу:

 

— Гоните прочь людей, которымъ я неосторожно вручить власть! Судите этихъ эксплоататоровъ, которые моимъ

 

 

211

 

авторитетомъ и руссофильскою репутаціей пробрались къ общественному пирогу, чтобы скушать его по всѣмъ правиламъ хищническаго искусства, надругавшись надъ страною и ея безсильною конституціей.

 

Это кричалъ человѣкъ, которому уже нечего желать для себя отъ Болгаріи: онъ пережилъ и корысть, и политическія спекуляціи, и даже политическія симпатіи и антипатіи старыхъ партизанскихъ битвъ, — ему хочется лишь умереть съ именемъ честнаго патріота и убѣжденнымъ, что дѣло его было хорошимъ дѣломъ и останется въ хорошихъ рукахъ. И вотъ тутъ-то, въ послѣднемъ-то пунктѣ, какое разочарованіе! Какой срамъ предъ Болгаріей, предъ Россіей!—Бываютъ возрасты и положенія, когда люди вылгали рѣшительно все, что было суждено и надо имъ солгать въ лизни, — и видятъ, наконецъ, себя лицомъ къ лицу съ прямолинейною, неумолимою правдою, и убѣждаются, наконецъ, что она-то и есть мудрость, и безповоротно впадаютъ во власть ея и уже не могутъ ничего ни сказать, ни сдѣлать, отъ нея уклоняющагося... Такимъ порывомъ блеснулъ въ народномъ собраніи Цанковъ. Ужъ, стало быть, нестерпимо сдѣлалось жить, барахтаясь въ партизанской тинѣ, если вожди фракцій должны уничтожать своихъ офицеровъ собственными руками, если старый Цанковъ долженъ на краю могилы уподобиться Юнію Бруту и, за неимѣніемъ сыновей, заклать на алтарѣ отечества Александра Людсканова.

 

 

Даже тѣни корыстнаго «руссофильства» не было въ покойномъ другѣ русскихъ, Петрѣ Каравеловѣ. Имя его чисто и благородно: оно не занесено въ списки ни австрійскаго Reptilien-Fond'а, ни въ безконечные реестры нашихъ «покровительствуемыхъ» славянскихъ пенсіонеровъ.

 

Послѣднюю встрѣчу съ Каравеловымъ я имѣлъ именно въ 1901 году, когда, послѣ скандальной смѣны нѣсколькихъ кратковременныхъ министерствъ, князь Фердинандъ, — словно бы въ ироническомъ отчаяніи какомъ-то, — составилъ

 

 

212

 

кабинетъ изъ заклятыхъ враговъ своихъ: каравелистовъ и цанковистовъ. Страна звала, —и старый, опытный, смѣлый боецъ Петко Каравеловъ не захотѣлъ уклониться отъ предложенной коалиціи, хотя и не слишкомъ-то ему пріятной. Въ прочность ея онъ не вѣрилъ, добра отъ нея онъ не ждалъ и, едва ставъ у власти, съ самаго начала, уже старался всячески разъяснить и устно, и въ своемъ «Прѣпорцѣ», что, несмотря на министерское объединеніе, онъ, Каравеловъ, остается самъ по себѣ и признаетъ себя отвѣтственнымъ, какъ шефъ, только за дѣянія каравелистовъ, въ поступкахъ же «цанковистовъ безъ Цанкова» умываетъ руки. Поэтому, въ періодъ каравелистскаго министерства, «Прѣпорѣцъ» весьма часто получалъ престранную физіономію—правительственнаго органа, воюющаго, однако, съ правительствомъ не на животъ, а на смерть. Сліяніе цанковистовъ съ каравелистами висѣло на весьма тонкомъ волоскѣ. Старикъ Цанковъ громко бранилъ Каравелова въ народномъ собраніи шарлатановъ, а органы каравеловской печати, не стѣсняясь, изобличили Цанкова и зятя его министра Людсканова въ неособенно-то благовидномъ приживальствѣ и попрошайничествѣ передъ русскимъ правительствомъ. Пенсія имъ шла до самаго 1896 г., т. е. до миропомазанія княжевича Бориса. Пріѣхавшій въ Болгарію русскій дипломатическій агентъ, г. Чарыковъ объявилъ офиціальнымъ болгарскимъ руссофиламъ, что субсидія имъ прекращается. Руссофилы стали умолять, нельзя ли сохранить субсидію? Имъ было отказано. Тогда началось клянчаніе: субсидію хотятъ прекратить съ 15-го мая,—такъ нельзя ли хоть съ 1-го іюня? Ужъ не знаю, удовлетворено ли было ихъ ходатайство. .

 

— Трудность вашего положенія,—сказалъ я, между прочимъ, Каравелову при свиданіи,—какъ мнѣ кажется, осложняется именно тѣмъ, что въ послѣдніе выборы было наобѣщано и государству, и народу слишкомъ много

 

 

213

 

неисполнимаго. Разочарованіе неизбѣжно, и боюсь, что вы сдѣлаетесь жертвами разочарованія...

 

Каравеловъ прервалъ меня съ грустною улыбкою.

 

— Имѣю хоть то утѣшеніе, что—жертвами неповинными... Я ничего не обѣщалъ! Моя партія ничего не обѣщала. Если цанковисты увлекали миражами, это — ихъ дѣло, имъ за то и отвѣчать. Я же все время и твердилъ, и твержу: не надѣйтесь на сверхъестественныя чудеса; ихъ не бываетъ,—тѣмъ паче, въ жизни государственной! Положеніе наше печально, надежды наши слабы, кредита въ Европѣ мы не имѣемъ, на русскую щедрость расчитывать нѣтъ у насъ ни права, ни возможности, къ тому же Россіи и не до насъ. Она занята на Дальнемъ Востокѣ и денегъ намъ не дастъ. Самое бòльшее, чего мы можемъ сейчасъ просить у Россіи,—это безмолвнаго поручительства за нашъ будущій заемъ, чтобы иностранные банки видѣли, что Россія принимаете нашъ долгъ къ свѣдѣнію и не порицаетъ. Ничего я не обѣщалъ, — а ужъ въ особенности за счегь иностраннаго покровительства, хотя бы и русскаго: Я до иностранныхъ вмѣшательствъ въ болгарскія дѣла, вообще, не охотникъ: обстоятельства заставляюсь иногда подчиняться ихъ необходимости; но вы сами легко поймете, что ничего утѣшительнаго въ такихъ необходимостяхъ нѣтъ, и покоряться имъ можно только съ краскою стыда на щекахъ. Экономія въ бюджетѣ, если не на 15, то по крайней мѣрѣ на 10 милліоновъ, совершенно необходима для Болгаріи—въ виду насущной потребности для нея новаго долгосрочнаго займа, которая назрѣваетъ съ каждымъ днемъ все настойчивѣе, говоритъ о себѣ все громче. Я увѣренъ, хочу быть увѣреннымъ, что изъ бюджетныхъ тисковъ намъ удастся выйти съ честью на будущее время, но—что дѣлать съ наслѣдіемъ прошлаго? что дѣлать съ массою летучихъ долговъ, ежечасно висящихъ надъ головою бѣднаго княжества, взывающихъ объ уплатѣ, грозящихъ странѣ, при несостоятельности болгарскихъ финансовъ,

 

 

214

 

тѣмъ же непріятнымъ европейскимъ контролемъ, что испытала Греція? Здѣсь, конечно, одно спасеніе—превратить эту краткосрочную задолженность, безсильную оправдать себя своевременными уплатами, въ долгосрочную, погашаемую вмѣстѣ съ новымъ внѣшнимъ займомъ. Намъ нуженъ заемъ,—настойчиво требуется сократить бюджетъ. Вотъ прямыя задачи, съ которыми я сталъ у власти. Дѣла наши совсѣмъ не такъ отчаянно плохи, но мы растранжирили свои доходы, живемъ не по капиталу и, расходуясь на роскошь, часто не оставляемъ себѣ средствъ на хлѣбъ насущный, на просвѣщеніе, на орудія производствъ. Хватая верхи, мы то и дѣло подъѣдаемъ себя въ корнѣ. Провѣрить бюджетъ и ввести его въ рамки, не обременительныя для народа;—вотъ моя ближайшая практическая цѣль. Народъ разоренъ, обобранъ. Нельзя его больше обирать! Нельзя рисковать его доходными статьями: жать для государства, что онъ сѣетъ для себя. Какъ ни дуренъ нашъ кредитъ, у насъ очень есть еще, что заложить: французскіе банки легко дадутъ намъ денегъ,— особенно, если благословитъ г. Витте, — подъ наши «монополы»... Но этого нельзя. А что можно? Скажу вамъ откровенно: я и самъ еще не разобрался. А наобумъ,— по апріорной теоріи, на отвѣтственность вдохновенія и внутренняго убѣжденія, — дѣйствовать нельзя. Мы не для опытовъ за дѣло взялись. Мнѣ не стыдно сознаться, что я встрѣчаю много неожиданнаго. Я давно не былъ у власти: возвращаюсь къ ней послѣ того, какъ многія старыя нити моего времени въ ней порвались, и старые министерскіе пласты заформировались новыми наслоеніями до неузнаваемости. Предо мною—бюрократическій хаосъ, слагавшійся полтора десятка лѣтъ. Дайте же опредѣлиться и разобраться въ немъ: надо приглядѣться. Я твердо знаю, что намъ насущно нужно и что я могу сдѣлать,—скоро узнаю, и какъ сдѣлать. Никакихъ золотыхъ горъ я народу не сулилъ и не сулю,—но поручусь, что ни одна народная

 

 

215

 

стотинка не будетъ истрачена нами напрасно. А, что до обѣщаній,—спрашивайте молочныхъ рѣкъ въ кисельныхъ берегахъ съ тѣхъ, кто увѣряетъ, будто онѣ спрятаны въ ихъ портфелѣ. Что касается Россіи, то мнѣ, я полагаю, незачѣмъ разсыпаться предъ вами въ громкихъ фразахъ, какъ мы—болгары ее, свою Освободительницу, любимъ и сколько на нее уповаемъ. Вы это слыхали тысячу разъ и знаете безъ моихъ увѣреній. Я лично могу только прибавить, что мнѣ-то, полурусскому по воспитанію и образованно, все русское,—поскольку оно уживается съ родными мнѣ болгарскими интересами,—особенно мило и дорого. Любовь болгаръ къ Россіи—это уже общее мѣсто, которое слишкомъ настойчиво повторять, но-моему, даже какъ-то пошловато: есть истины, настолько извѣстныя, что должны подразумѣваться сами собою: лѣтомъ—тепло, зимою—холодно; солнце свѣтитъ днемъ, луна—ночью, болгары должны быть вѣчно признательны русскимъ, русскіе—естественные покровители Болгаріи. Это рѣшено. Но вотъ, что касается проявленій любви, мнѣ кажется, она должна выражаться съ нашей стороны совсѣмъ не такъ, чтобы мы лѣзли къ русскимъ съ каждымъ нашимъ внутреннимъ затрудненіемъ и неурядицею. Наоборотъ, наша обязанность— какъ можно меньше безпокоить Россію приглашеніями къ опекѣ и одолженіямъ. Для насъ сдѣлано очень много. Благодаря Россіи, мы независимы; у насъ—превосходная конституція, залогъ будущей политической силы. Остальное надо искать не внѣ, но внутри насъ самихъ. Русскіе поставили насъ на добрый фундамента. Ну, а наше дѣло— на фундаментѣ этомъ строиться. Надо стоять на своихъ ногахъ! Русскіе — наша родня, наши друзья. Добрые друзья, любимая и любящая родня... Но, если родство и дружба наши будутъ выражаться только въ нытьѣ о нашихъ нуждахъ и въ жалобахъ на наши нелады, удивительно ли, что родня и друзья говорятъ намъ иной разъ: надоѣли вы намъ, братцы, хуже горькой рѣдьки?

 

 

216

 

Удивительно ли, съ другой стороны, что и мы иной разъ, взвѣшивая дипломатическія претензіи русскихъ, сравнительно съ современною энергіею ихъ къ намъ дружбы, бываемъ разочарованы, оскорблены, ворчимъ, дуемся? У васъ въ Россіи хорошо говорятъ, что дружба дружбою, служба службою. Другая современная фраза вашей дипломатіи и печати, что «для славянскаго вопроса эра сентиментальностей кончена». Прекрасно. Стало быть, родство—родствомъ, а дѣла—дѣлами. Есть подвиги незабываемые, чувства неизгладимыя. Но подвиги совершены, чувства проявлены. Пора быть трезвымъ, хорошимъ отношеніямъ. А въ нихъ, конечно,—первое правило: старайся сдѣлать для себя все, что можешь, самъ,—не расчитывая, что работу сдѣлаетъ за тебя пріятель...

 

 

Каравеловъ превосходно владѣлъ русскимъ языкомъ.

 

— Теперь, когда старость пришла,—смѣясь, говорилъ онъ мнѣ,—оставаясь почти безъ практики, я, конечно, впадаю въ болгаризмы и утратилъ чистый акцентъ... А вначалѣ, только-что пріѣхавъ изъ Россіи, я даже думалъ по-русски,— особенно, если велъ научный или философскій разговоръ. Вѣдь терминологія-то наша только стала вырабатываться. Четверть вѣка назадъ у насъ былъ еще вѣкъ почти Остромірова Евангелія. Только поэты и писали хорошо. Но говорили мы и тогда уже недурно. Языкъ нашъ—чудный языкъ: живой, свѣжій, воспріимчивый. Вы увидите: у него блестящая будущность. Жаль, что вы не владѣете имъ свободно: я бы далъ вамъ нѣсколько образцовъ удивительно быстрой эволюціи, которую онъ пережилъ въ послѣднія двадцать пять лѣтъ. Помяните мое слово: нашъ языкъ будетъ господствующимъ на Балканскомъ полуостровѣ, —недаромъ же сербы всюду пасуютъ предъ нашею рѣчью въ Македоніи...

 

Русскій университетъ, русская жизнь, русское общество шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ наложили на

 

 

217

 

Каравелова неизгладимый типическій отпечатокъ. Первымъ впечатлѣніемъ при взглядѣ на великаго болгарскаго трибуна было именно:

 

— Какой типичный «интеллигентъ семидесятыхъ годовъ»!..

 

Дальнѣйшее знакомство только поддерживало и усиливало это первое впечатлѣніе. Прямолинейно-матеріалистическое міровоззрѣніе, утилитаризмъ, какъ основное прогрессивное начало, народническій пылъ и строгая вѣра въ правовой порядокъ, любовь къ Писареву, Салтыкову, Некрасову, живо сохранились въ Каравеловѣ до конца дней его. Честенъ онъ былъ трогательно, бѣденъ, какъ церковная мышь. Его софійская хатка предъ скверомъ княгини Маріи-Луизы (если память мнѣ не измѣняетъ, эта улица называется Левскою, по имени дьякона Василія Левскаго, патріота и повстанца, нѣкогда повѣшеннаго турками) должна быть сохранена болгарскимъ народомъ не только, какъ жилище одного изъ самыхъ замѣчательныхъ государственныхъ мужей Болгаріи, но и какъ поучительный, пристыжающій и освѣжающій примѣръ для многихъ политическихъ дѣятелей настоящаго и будущаго болгарскаго. Вѣдь слово «министръ» давно уже сдѣлалось въ злополучномъ княжествѣ почти что синонимомъ «казнокрада». Попадая къ власти, болгарскіе политиканы, первою мѣрою, предпринимаютъ—выстроить себѣ поскорѣе дворецъ, «да правятъ кыштата», и настроено теперь эксъ-министерскихъ «кыштъ», благодаря частымъ «превратамъ», въ Софіи видимо-невидимо... Можно подумать, что вся внутренняя болгарская политика только ту цѣль и преслѣдуетъ, чтобы украшать улицы столицы богатою архитектурою стиля модернъ, за народный счетъ—«на память» отставнымъ министрамъ. Среди этого откровеннаго строительнаго разврата, домикъ на курьихъ ножкахъ, гдѣ прожилъ свой вѣкъ Каравеловъ (кромѣ срока, проведеннаго, по милости Стамбулова, въ Черной Джаміи), дышитъ истинно-спартанскою

 

 

218

 

патріархальностью. Проходя мимо, благоговѣйно снимай шляпу, болгаринъ: предъ тобою жилище честнаго человѣка, который не имѣлъ ни средствъ, ни времени позаботиться о собственномъ благѣ, потому что и день, и ночь думалъ о благѣ Болгаріи и для блага Болгаріи трудился.

 

Когда я посѣтилъ Софію въ первый разъ (послѣ паденія Стамбулова 18 іюня 1894 года), Каравеловъ сидѣлъ, или,—какъ въ Болгаріи больше принято говорить,— «лежалъ» въ Черной Джаміи. Лѣзть къ нему напроломъ въ Черную Джамію я считалъ неловкимъ, а г. Китанчевъ, кого я просилъ устроить мнѣ свиданіе съ Каравеловымъ, либо позабылъ о моемъ желаніи, либо Каравеловъ не захотѣлъ этой встрѣчи. Тогда онъ еще меньше разговаривалъ, чѣмъ разговорился къ концу іюля, когда, дѣйствительно, къ нему повалили пилигримы со всѣхъ концовъ Болгаріи. Но я въ эпоху этихъ пилигримствъ былъ уже въ Греціи. Популярность Каравелова въ эти дни была необыкновенно широка и могуча. Правительство, наскоро сплоченной покойнымъ Константиномъ Стоиловымъ, «народной партіи» замѣтно боялось знаменитаго узника и, кажется, изъ всѣхъ дѣйствій низвергнутаго «тиранина и блудника», т. е. Стамбулова, втайнѣ сочувствовало только одной мѣрѣ — держать Каравелова подъ замкомъ, какъ опаснѣйшаго демагога. Я никогда не забуду, какую гримасу сдѣлалъ, при всемъ своемъ тактѣ и самообладаніи, Стоиловъ, когда я поставилъ ему прямой вопросъ:

 

— Если всѣ согласны, что заключеніе Каравелова было дѣломъ личной ненависти Стамбулова, почему теперь, когда Стамбуловъ палъ, и сотни лютыхъ жертвъ его возвратили себѣ права гражданства,—почему одинъ Каравеловъ забытъ въ темницѣ?

 

Стамбуловъ тоже злобно издѣвался въ своемъ отставномъ одиночествѣ:

 

— Я—насильникъ... я превышалъ власть, я губилъ самостоятельныхъ и сильныхъ соперниковъ... А «они» —

 

 

219

 

освободители? Что же они, освободители, Каравелова-то не выпускаютъ, томятъ въ Черной Джаміи? Или находятъ, что тамъ ему и мѣсто?...

 

— Отчего вы, освободивъ такъ много «политическихъ преступниковъ», не освобождаете Каравелова?—спросилъ я Радославова.

 

Онъ потупился.

 

— Противъ его освобожденія никто ничего не имѣетъ,—уклончиво произнесъ онъ, но тутъ замѣшались нѣкоторыя формальности и... маленькая доля принципіальнаго тумана. Во всякомъ случаѣ, я полагаю, что его освобожденіе дѣло самаго близкаго времени. Можетъ-быть, не пройдетъ и недѣли, какъ онъ будетъ на свободѣ.

 

Однако—послѣ этого разговора прошло около мѣсяца, а Каравеловъ по-прежнему сидѣлъ въ Черной Джаміи. Предположеніе Радославова оказалось преждевременнымъ. По винѣ правительства или Каравелова? Говорили разно. Г. Китанчевъ, котораго я видѣлъ на другой день по его освобожденіи, сомнѣвался, чтобы Каравеловъ самъ хотѣлъ оставить тюрьму прежде, чѣмъ будетъ пересмотрѣно и оглашено его дѣло о прикосновенности къ убійству Бельчева.

 

Извѣстно, что вскорѣ обстоятельства перемѣнились. Стоиловское министерство спохватилось, что Каравеловъ въ тюрьмѣ, пожалуй, сильнѣе Каравелова на свободѣ. Но, пожелавъ отъ него отдѣлаться, оно неожиданно очутилось въ положеніи охотника, который «поймалъ медвѣдя, а привести не можетъ, потому что медвѣдь не пускаетъ». Строптивый трибунъ, — полуслѣпой отъ тюремныхъ потемокъ, измученный ревматизмами и бронхитомъ отъ тюремной сырости, — тѣмъ не менѣе отказывался разстаться со своею ямою въ Черной Джаміи иначе, какъ по судебному приговору. Переговоры и просьбы уйти честью изъ тюрьмы, не омрачая ликующій правительственный день послѣднею тучею разсѣянной политической бури, продолжались очень долго. Наконецъ, Каравеловъ сдался, уступивъ просьбамъ собственной своей партіи.

 

 

220

 

Я познакомился съ Каравеловымъ въ февралѣ 1896 года, послѣ празднествъ въ честь присоединенія княжича Бориса къ православію. Живо помню, какъ—вошелъ я въ маленькія досчатыя сѣни и вижу предъ собою живую картину изъ «Наканунѣ»: за бѣдно накрытымъ, простымъ столомъ сидятъ нѣсколько болгаръ въ жилетахъ на рубахи, безъ пиджаковъ, и спѣшно, какъ очень проголодавшіеся люди, хлебаютъ изъ общей миски чорбу...

 

— Господинъ Каравеловъ дома?

 

Одинъ изъ болгаръ,—ясноглазый, съ большимъ лбомъ и курчавою вкругъ него сѣдиною,—всталъ изъ-за стола:

 

—Я—Каравеловъ. Чѣмъ могу служить? Настроеніе трибуна, въ моментъ русско-болгарскаго примиренія, было не радостное, о чемъ онъ и писалъ въ своемъ «Знамени» рѣзко и откровенно. Онъ никакъ не могъ забыть и простить князю Фердинанду ни его стамбуловскаго избранія, ни долгаго стамбуловскаго режима,— былъ предубѣжденъ и вооруженъ противъ правительства страшно. То обстоятельство, что Россія пошла на миръ съ «Кобургомъ», совершенно его обезкураживало, вынимало у него почву изъ-подъ ногъ.

 

— Дешево же, дешево вы помирились!..—со страданіемъ иронизировалъ онъ. —Дешево. Конечно, княжичъ Борисъ—очень симпатичное дитя, но какъ же мы-то всѣ теперь? Друзья Россіи, полагавшіе свою нравственную опору въ ея отчужденіи отъ Болгаріи незаконной, въ ея требованіи, чтобы Болгарія возвратилась на прямой путь своей конституціи, — мы оставлены, покинуты?.. Вѣрьте мнѣ: Россія раскается. Разрывъ съ прошлымъ не пройдетъ ей даромъ: она будетъ наказана, и очень скоро; она утратитъ свою нравственную связь съ Болгаріей и потеряетъ вліяніе на народъ...

 

— Вы, я вижу, оптимистъ, — желчно продолжалъ онъ, попивая жидкій студенческій чай, сквозь который было «Кронштадтъ видно»...—Ну, и давай вамъ Богъ не

 

 

221

 

ошибиться въ своей вѣрѣ и въ своемъ прекраснодушіи. А я вижу не только, кто васъ обманетъ, но и какъ васъ обманутъ...

 

Февральскія празднества онъ считалъ фальшивою мистификаціей, энтузіазмъ поддѣльнымъ, оваціи полицейски сфабрикованными.

 

— Гдѣ наши эмигранты?—восклицалъ онъ. Гдѣ амнистія? Гдѣ свободно избранный князь? Гдѣ гарантія, что завтра правительство не повернетъ носа по другому вѣтру? Въ чемъ ручательство за прочность конституціи? Стамбуловъ былъ мой врагъ,—но нельзя же всѣ грѣхи валить на одного Стамбулова! Существуютъ режимы, при которыхъ Стамбуловыхъ можетъ быть сколько угодно, и изъ кого угодно молено сдѣлать новаго Стамбулова... Что же? Прикажете мнѣ вѣрить въ закономѣрность лисицы Стоилова и въ лойяльность скрытнаго звѣря Петрова?

 

Въ полемикѣ своей съ торжествующимъ правительствомъ Каравеловъ заходилъ даже слишкомъ далеко, оглашая на вѣру самые пристрастные партійные слухи и толки, въ родѣ хотя бы того, будто народъ для встрѣчи генерала Голенищева-Кутузова былъ согнанъ палками. Въ дѣйствительности,—я, какъ очевидецъ, могу съ убѣжденіемъ и сознаніемъ обстоятельствъ засвидѣтельствовать это, — оваціи, при встрѣчѣ офиціальнаго представителя Россіи, по силѣ напряженія, по искренности восторга народнаго, приняли размѣры не только грандіозные, но совершенно исключительные: ни прежде, ни послѣ я уже такой бурной манифестаціи не видалъ. Когда надъ зданіемъ русскаго дипломатическаго агентства взвился давно не виданный русскій флагъ, вся многотысячная толпа такъ и ахнула общимъ «ура»; многіе плакали...

 

Россія укрѣпила надъ нами власть своихъ злѣйшихъ враговъ,—тоскливо жаловался Каравеловъ. Не возражайте. Знаю все, что вы скажете: вы влюблены въ «Кобурга». Онъ васъ запѣлъ, заговорилъ. Онъ всѣхъ

 

 

222

 

запѣваетъ—сирена! Но, повторяю вамъ, я еще увижу, какъ вы раскаетесь въ своемъ довѣріи,—скоро увижу... Тогда вы сами скажете: правъ былъ Каравеловъ: зналъ онъ людей,—и вамъ будетъ жалко, что вы мнѣ не вѣрили...

 

Мрачныя предсказанія эти покуда не исполнились...

 

Популярность Каравелова въ этотъ періодъ представлялась нѣсколько расшатанною, что онъ, повидимому, и самъ чувствовалъ, и на что въ разговорѣ намекалъ. Друзья его откровенно злились на своего шефа, что онъ, въ тюрьмѣ и послѣ тюрьмы, черезчуръ долго «жантильничалъ» съ правительствомъ и, проволочивъ время, упустилъ моментъ, когда ореолъ мученичества открывалъ ему возможность стать диктаторомъ, если не Болгаріи, то болгарскаго общественнаго мнѣнія, когда вниманіе народа было фанатически приковано къ кельѣ узника Черной Джаміи и повторяло слова его, какъ заповѣди. Но Каравеловъ не былъ честолюбивымъ авантюристомъ; добросовѣстность русскаго интеллигента-народника семидесятыхъ годовъ сказывалась въ немъ, необычнымъ для болгарскаго политика, критическимъ недовѣріемъ къ своимъ силамъ. У него вырывались (на что трагикомически жаловался мнѣ Китанчевъ) столь невѣроятныя, по мѣстнымъ нравамъ, признанія, какъ:

 

— Я слишкомъ долго пробылъ въ тюрьмѣ. Я отвыкъ отъ дѣйствительности. Я долженъ осмотрѣться, разобрать курсы дѣлъ.

 

Тургеневъ увѣрялъ, что—дайте русскому школьнику карту звѣзднаго неба, и онъ завтра же вернетъ вамъ ее исправленною. Болгарскіе школьники звѣздъ съ неба не хватаютъ, но—предложите любому постъ министра-президента, и мальчуганъ возьмется за государственныя дѣла, ничтоже сумняшеся, съ такою увѣренностью, точно именно онъ затѣмъ и на свѣтъ родился. Понятно, что въ средѣ самонадѣяннаго политическаго авантюризма, добросовѣстность Каравелова многимъ казалась просто слабостью.

 

 

223

 

— Опустился...—говорили о немъ.

— Тюрьма сломила.

— Это—уже не Каравеловъ, а развѣ четверть Каравелова.

— По книжному разсуждать началъ! Книги виноваты. Слишкомъ много книгъ онъ въ тюрьмѣ неречиталъ...

 

Нѣкоторые даже цинически заявляли, что, молъ, политика—не училище добродѣтели и не богадѣльня; что изъ политической честности не шубу шить, и ловкій, энергическій авантюристъ, въ качествѣ шефа партіи, всегда имѣетъ шансовъ на успѣхъ больше, чѣмъ добросовѣстный старый кунктаторъ...

 

Такимъ образомъ, покидая Болгарію въ 1896 году, я очень мало расчитывалъ видѣть Каравелова когда-либо вновь вершителемъ болгарскихъ государственныхъ судебъ, — особенно, въ силу той непримиримой ненависти, которую онъ выказывалъ тогда къ князю Фердинанду. Князь тоже говорилъ о Каравеловѣ далеко неравнодушно. Замѣчательно, что такой умный и проницательный человѣкъ, какъ Стоиловъ, въ эту пору, считалъ Каравелова совершенно конченнымъ человѣкомъ, говорилъ о немъ только-что не презрительно и исчислялъ его партію даже не десятками, по единицами.

 

 

ΙΙ.

 

Возвратила Каравелова къ кормилу правленія именно та выжидательная политическая честность, за которую его объявили было слабовольнымъ. Четыре года, 1896—1900. послѣдовательно компрометировали всѣ политическія партіи Болгаріи. Утомленная скандалами въ своихъ эфемерныхъ министерствахъ, страна жаждала видѣть у власти честныхъ людей и не находила ихъ. Чтобы вернуть себѣ свое прежнее вліяніе, Каравелову не надо было прибѣгать ни къ какимъ ухищреніямъ и манифестаціямъ. Просто,—

 

 

224

 

Онъ стоялъ передъ отчизною

Воплощенной укоризною...

 

И каждый порядочный болгаринъ, мечтая о честномъ правительствѣ, вспоминалъ прежде всѣхъ именъ имя Петка Каравелова, гордаго, нищаго, неподкупнаго, неустрашимаго. Каравеловъ сталъ для народа живымъ символомъ болгарской чести, политическаго благородства. Его требовалъ къ власти голосъ націи!

 

Князь Фердинандъ—человѣкъ большого ума и такта. И надо отдать ему полную справедливость: въ данномъ моментѣ, онъ поступилъ не только тактично, но и рыцарски, и какъ истинно-честный гражданинъ... Не помня старой непріязни, онъ пошелъ навстрѣчу симпатіямъ народа и, — какъ уже описано выше,—составилъ каравелистско-цанковистскій кабинетъ. Правда, что, исполняя народное желаніе, князь держалъ себя въ отношеніи новаго «своего» министерства довольно иронически и не скрывалъ, что не возлагаетъ на него особенно большихъ упованій, кромѣ одного:

 

— Поработавъ вмѣстѣ со мною, каравелисты и цанковисты убѣдятся: во-первыхъ, что я—совсѣмъ не такой дурной человѣкъ, какимъ они меня воображаютъ, а, во-вторыхъ, узнаютъ на опытѣ, что управлять Болгаріей, при современныхъ ея условіяхъ, гораздо труднѣе, чѣмъ во дни ихъ давняго могущества, пятнадцать лѣтъ назадъ.

 

— Вы много критиковали: не угодно ли творить самимъ?—насмѣшливо сказалъ онъ на одной аудіенціи, а на другой добавилъ:

 

— Господа, я знаю, что вы—честные люди. Вы имѣете мое полное довѣріе... Что же касается моего благоволенія, то вы о немъ и не заботитесь...

 

Какъ бы то ни было, ироническая или героическая рѣшимость принца Фердинанда составить кабинета изъ своихъ завѣдомыхъ противниковъ поразила Софію, какъ нѣчто крайне сенсаціонное. Распространился было даже глупый

 

 

225

 

слухъ, будто призваніе Каравелова и цанковистовъ—просто антиконституціонный фарсъ: князь-де хочетъ скомпрометировать послѣднія политическія группы, не успѣвшія еще осрамиться, а затѣмъ, доказавъ неспособность и непригодность и ихъ тоже, устроить «превратъ» и явить себя уже настоящимъ абсолютистомъ... Вь чепуху эту вѣрили многіе даже, казалось бы, серьезные и неглупые люди.

 

Въ мартѣ 1901 года я пріѣхалъ въ Софію, проѣздомъ въ Константинополь и Македонію, какъ разъ въ медовый мѣсяцъ новаго министерства (Каравеловъ, Сарафовъ, Даневъ, Бѣлиновъ, Людскановъ, Славейковъ и Паприковъ). Опять— домикъ на Левской улицѣ, со дворомъ, по которому протянулись черезъ грязь пляшущія дощечки къ кладовкѣ или кухонькѣ, гдѣ, какъ оказалось, и находился въ эту минуту министръ-президентъ Болгаріи: ни стоиловскихъ жандармовъ, ни радославовскихъ сыщиковъ-городовыхъ («сопаджіевъ»), ни стамбуловскихъ гайдуковъ на улицѣ предъ домомъ, во дворѣ и на крыльцѣ. Только собака лаяла, когда я входилъ въ хату Каравелова. Болгаръ-ѣдоковъ изъ «Наканунѣ» на этотъ разъ въ сѣняхъ не было, но въ бѣдномъ убранствѣ ничего не перемѣнилось съ 1896 года. Изъ боковой двери неслись звуки скриики... На кашель мой выглянула стройная, смуглая дѣвочка-подростокъ, гимназистка съ живымъ, симпатичнымъ личикомъ, разгорѣвшаяся румянцемъ: это именно она разыгрывала скрипичные этюды...

 

— Папа дома... Вы не уходите... Онъ сейчасъ придетъ...

 

Словно на смѣхъ и нарочно для контраста, я попалъ въ каравеловскую простоту прямо изъ одного учрежденія-лилипута, гдѣ, прежде чѣмъ добраться до «самого», мнѣ пришлось пройти сквозь цѣлый строй дежурныхъ докладчиковъ, помощниковъ и секретарей. Эта широкая доступность, эта безбоязненная простота, неумѣніе и нежеланіе

 

 

226

 

драпироваться въ тогу «великихъ міра сего» сразу подкупали посѣтителя въ пользу Каравелова. Нравилось, что онъ живетъ, какъ всѣ небогатые мѣщане живутъ, что не остерегается своихъ враговъ, что нѣтъ у него рѣшетокъ на окнахъ, верзилъ-палочниковъ въ передней, револьвера на письменномъ столѣ. Стамбуловъ, Стоиловъ, Радославовъ, Петровъ, Сарафовъ— всѣ окружали себя гласною или негласною гвардіей тѣлохранителей и принимали полицейскія предосторожности. Каравеловъ—одинъ—словно не вѣрилъ или не желалъ знать, что у него имѣются ярые враги.

 

И сидѣли мы, и опять пили жидкій студенческій чай съ видомъ на Кронштадтъ... Часть нашего разговора я уже передалъ выше. Каравеловъ очень хорошо понималъ трудность отвѣтственнаго положенія, которое онъ принялъ, и не скрывалъ: ни—что онъ нашелъ дѣла хуже, а обязанности сложнѣе, чѣмъ олшдалъ, ни—что призванъ къ власти, лишь скрѣпя сердце, по силѣ устуики необходимости.

 

— Эхъ!—отвѣчалъ онъ на мое поздравленіе,—слыхали вы пословицу: «когда осла зовутъ на свадьбу это значить, что понадобились дрова или вода»...

 

Въ теченіе всего нашего свиданія, русскіе писатели, русская школа, русская культура не сходили у него съ языка. Передъ отъѣздомъ изъ Россіи, я имѣлъ разговоръ съ однимъ крупнымъ предпринимателемъ, который, узнавъ, что я ѣду въ Софію, гдѣ имѣю знакомства, просилъ меня навести справки, какъ развивается и проектируется болгарская железнодорожная сѣть. Я говорилъ объ этомъ съ Каравеловымъ (въ то время въ рукахъ его было и министерство финансовъ). Онъ сдѣлался необыкновенно внимателенъ...

 

— Вѣдь у насъ есть законъ: право постройки и эксплоатаціи желѣзныхъ дорогъ принадлежитъ только государству. Но этотъ законъ, собственно говоря, лишь оборонительный. Онъ былъ предложенъ и проведенъ исключительно затѣмъ, чтобы австро-германскіе желѣзподорожные тузы не захватили

 

 

227

 

насъ въ рабство. Но мы сами слишкомъ бѣдны, чтобы осуществить необходимыя намъ и уже рѣшенныя дороги. Поэтому, хотя принципіально я, конечно, стою за строгую государственность путей сообщенія, но, по нуждѣ, изъ всякаго правила бываютъ исключенія; поэтому, если бы можно было привлечь къ нашему желѣзнодорожному дѣлу солидные русскіе капиталы, то, по всей вѣроятности, народное собраніе не затруднилось бы отмѣнить законъ, если не вообще, то въ видѣ особой льготы, не въ примѣръ прочимъ.

 

— Значитъ, русскаго, желѣзнодорожнаго рабства вы не боитесь?—улыбнулся я.

 

— Нисколько. Его не можетъ быть. Прежде всего, мы не состоимъ въ непосредственной желѣзнодорожной связи съ Россіей, и, слѣдовательно, не зависимъ отъ ея путей въ такой мѣрѣ, какъ отъ австро-германской сѣти. Во-вторыхъ, русскій капиталистъ, конечно, далеко не безкорыстный предприниматель, но онъ, по крайней мѣрѣ, за деньгами охотясь, только о деньгахъ и думаетъ, а не воображаетъ себя героемъ культуркампфа, творящимъ нѣкую политическую миссію, онъ — не завоеватель. Въ-третьихъ, безъ чужой помощи намъ въ желѣзнодорожномъ дѣлѣ трудно обойтись,—такъ ужъ пусть эта помощь будетъ лучше славянская, чѣмъ швабская. Князь Хилковъ нѣкогда настроилъ намъ отличныхъ шоссе: отчего намъ не увѣровать и въ русскія желѣзныя дороги? Въ-четвертыхъ, — если предъ европейскими дѣльцами мы еще дѣти, то съ вашими-то, пожалуй, уже почти ровесники. Насъ,—засмѣялся онъ,— никакіе Губонины не заглотаютъ: сами имѣемъ зубы! Въ-пятыхъ и главныхъ, уже безъ всякихъ шутокъ, чѣмъ больше будетъ возникать у насъ точекъ дружескаго, культурнаго соприкосновенія съ Россіей, тѣмъ лучше. Изоляція отъ Россіи намъ не только общественно вредна, но и политически опасна, какъ зловѣще доказалъ нашъ конфликтъ съ Румыніей, когда мы оказались неожиданно отрѣзанными

 

 

228

 

отъ міра... Но, конечно, такъ какъ вопросъ, васъ интересующій, можетъ быть практически разрѣшенъ только въ законодательномъ порядкѣ, то предлогъ къ нему долженъ быть обоснованъ въ высшей степени солидно, и не съ одной матеріальной стороны, но и нравственными гарантіями, именами и репутаціей предпринимателей. Мы столько нарывались на иностранныхъ аферахъ!.. Эхъ, господа русскіе!—продолжалъ онъ дружески укоризненнымъ тономъ. Не будь ваши капиталисты такъ избалованы и неподвижны, какимъ бы прекраснымъ рынкомъ была для васъ Болгарія, а, чрезъ Болгарію, и всѣ славянскія земли! Но настоящіе, авторитетные ваши коммерсанты брезгаютъ Балканскимъ полуостровомъ, какъ мелочью, а аферисты безъ капиталовъ только подрываютъ довѣріе къ русской промышленности и компрометируюсь русское имя. Чѣмъ представлять славянскимъ народамъ русскую коммерцію рискованными предпріятіями на фу-фу, лучше ужъ совсѣмъ ея не представлять... Правда?

 

— Конечно.

 

Каравеловъ засмѣялся.

 

— Если вы собираетесь изучить проекты нашихъ желѣзныхъ дорогъ, обратитесь къ Бѣлинову: онъ дастъ вамъ свѣдѣнія. Васъ, вѣроятно, удивятъ двѣ странныя особенности нашей предполагаемой сѣти: множество маленькихъ параллельныхъ линій и—чуть не изъ каждаго городка— свой самостоятельный выходъ къ Дунаю. Но вы не смущайтесь этимъ чудачествомъ. Надо умѣть различать настоящія дороги отъ «депутатскихъ».

 

— То-есть?

 

— А видите ли: страна наша такъ жестоко страдаетъ отъ недостатка въ путяхъ сообщенія, что желѣзныя дороги—прямо неотвязная мечта какая-то въ большинствѣ избирательныхъ округовъ. Во время выборной агитаціи, кандидаты прельщаютъ избирателей: только, молъ, отправьте въ собраніе представителемъ меня, а ужъ дорогу я вамъ

 

 

229

 

выхлопочу. И вотъ—представитель въ собраніи. Избиратели памятливы, въ покоѣ его не оставятъ: «гдѣ наша дорога? Подай дорогу...» Въ одинъ прекрасный день, голосъ депутата и вліяніе его оказываются нужными какой-либо сильной партіи. Очень хорошо,—говоритъ депутатъ,—я по этому вопросу—вашъ человѣкъ, но услуга за услугу: вы поддержите проекта моей дороги.—По рукамъ!.. Тѣмъ охотнѣе, что партія, вотируя за дорогу, рѣшительно ни къ чему себя не обязываетъ: утвердить дорогу въ идеѣ — одна вещъ, а привести идею въ исполненіе—другая. Ни денегъ вѣдь, ни кредита на нее нѣтъ, и, сколько ни включай ее въ роспись государственной смѣты, такъ она и останется въ графахъ мертвою буквою и цифрою. Прежде нея, если бы и были деньги, нужно еще десятокъ тысячъ километровъ построить, раньше вотированныхъ. Стало быть; какъ бы дорога ни была нелѣпа, все равно: отъ воздушныхъ замковъ худа никому не бываетъ, а въ дѣйствительность они никогда не перейдутъ. Но,—серьезно закончить онъ,—это, если и не преступная, все-таки мистификація, игра человѣческимъ довѣріемъ; двусмысленная, способная легко превратиться въ злонамѣренное надувательство. Я счастливъ заявить, что между моими друзьями нѣтъ людей, прибѣгающихъ къ подобнымъ продѣлкамъ...

 

— Если вглядитесь пристальнѣе,—прибавилъ онъ, подумавъ,—то, при всей своей нелѣпости, эти депутатскія дороги—тоже показаніе, хотя и отъ противнаго, въ пользу строжайшаго соблюденія принципа государственности желѣзныхъ путей. Допустите сейчасъ, при нашей задолженности и нервной страсти быстро разбогатѣть, частныя строительство и эксплоатацію, и десятки городовъ бросятся за деньгами въ Вѣну, Будапештъ, Парижъ, и сразу очутятся въ лапахъ европейскихъ банкировъ и желѣзнодорожныхъ компаній. И заканаеть тогда сокъ изъ насъ, вотъ—какъ изъ этого лимона...

 

Случалось мнѣ разговаривать о Каравеловѣ не съ

 

 

230

 

одними друзьями его, но и съ ожесточенными врагами, готовыми его утопить въ ложкѣ воды. Они, конечно, взводили на трибуна кучу всяческихъ пороковъ и недостатковъ. Но его поразительной политической честности и денежной нестяжателыіости не смѣли отрицать даже эти предубѣжденные, озлобленные люди. Издѣвались больше надъ его мягкостью и «слабохарактерностью» въ домашнемъ быту, т. е.,—переводя на языкъ цивилизованнаго общества,— надъ хорошими, деликатными отношеніями къ женѣ и семьѣ, въ которой Каравеловъ, какъ истый воспитанникъ шестидесятыхъ годовъ и человѣкъ семидесятыхъ, хотѣлъ видѣть своихъ друзей и товарищей, а не полурабовъ восточнаго домовладыки...

 

Съ женою Каравелова, Катериною Николаевною, мнѣ не пришлось познакомиться. Говорятъ, она женщина замѣчательнаго ума и образованія, совершенно исключительнаго гражданскаго мужества и той же свободолюбивой народнической закваски, какъ и покойный супругъ ея. Героическую стойкость своихъ убѣжденій она обнаружила во время заключенія Каравелова въ Черной Джаміи, когда, живя въ Рущукѣ, только-что не умирала съ голода, но отвергла лицемѣрныя попытки стамбуловскаго правительства оказать ей помощь. Катерина Николаевна перевела на болгарскій языкъ «Логику» Милля и, вообще, популярна, какъ переводчица, писательница и пылкая публицистка. Многія боевыя статьи «Знамени» и «Прѣпорца» приписывались ея перу. Страстная порывистость и властность характера жены, конечно, не могли остаться безъ вліянія на дѣятельность мужа,—тѣмъ болѣе, что Катерина Николаевна обладаетъ рѣдкимъ даромъ слова.

 

— Бывало,—разсказывалъ мнѣ одинъ каравелистъ,— сойдемся мы къ шефу на совѣщаніе. Споръ, шумъ. Катерина Николаевна тутъ же, въ углу, ребенка качаетъ. Вдругъ услышитъ что-нибудь не по душѣ себѣ... — Постойте, господа! Подожди, Петко! Это — не такъ, это надо разсудить...

 

 

231

 

И сейчасъ же сунетъ мужу ребенка на руки, выбѣжитъ на середину комнаты и пошла отчитывать нашу честную компанію. Выговорится, объяснится, растолкуетъ, что хотѣла,—и опять къ младенцу...

 

Отъ товарищескаго равенства сильныхъ умами мужа и жены до женовластительства и «башмака», которымъ попрекали Каравелова его зложелатели, разумѣется, — дистанція огромнаго размѣра. Дай Богъ всякому политическому дѣятелю такую жену-товарища, и дай Богъ всякой женѣ стоять въ глазахъ мужа на такой высотѣ, какъ цѣнилъ Катерину Николаевну Петко Каравеловъ.

 

Недостатки и промахи Каравелова были не лично ему характерные, но типическіе; привила ему ихъ старая, еще рабская Болгарія. Обвинителямъ Каравелова никогда не слѣдуетъ забывать, что онъ былъ еще человѣкомъ ига. Отсюда частая неразборчивость его въ средствахъ политической борьбы, нѣкоторое «византійское» лукавство дѣйствія, скрытность, пристрастіе къ своимъ партизанамъ, неровность характера, вспыльчивость, а въ вспыльчивости—грубость.

 

— Какъ будто «вашъ» Каравеловъ никогда не палочничалъ! — язвительно сказалъ мнѣ въ 1894 г. покойный Стамбуловъ, исчисляя и опровергая предъявленныя къ нему обвиненія.

 

Но пятнышки солнца не препятствуютъ ему быть солнцемъ. Неудачи и личные недостатки Каравелова давно уже стушевались для Болгаріи за огромными достоинствами, его, какъ дѣятеля и человѣка, за пользою, которую онъ принесъ своей страдалицѣ-родниѣ. Образъ Каравелова, какъ безкорыстнаго, самоотверженнаго патріота, останется сіять въ будущихъ славянскихъ поколѣніяхъ, незабвеннымъ примѣромъ человѣка, для котораго слово «родина» было требовательнѣе и святѣе слова «я». Жизнь Петко Каравелова достойна плутарховыхъ страницъ: такъ полна она эпизодами дивной гражданской красоты. Великолѣпна—патріотическая роль его въ румелійскомъ переворотѣ. Великолѣпна

 

 

232

 

фигура его суроваго обличителя, предъ Александромъ Баттенбергомъ, убѣжавшимъ было съ поля сливницкой битвы. Великолѣпенъ онъ въ сырой, какъ погребъ, камерѣ Черной Джаміи, узникомъ, побѣждающимъ своихъ тюремщиковъ..

 

— Ломай меня, сколько хочешь, а согнуть—не согнешь.

 

Но всего великолѣпнѣе онъ, на мой взглядъ, все-таки, въ своей хаткѣ, — хижинѣ новаго Цинцината,—на Левской улицѣ, гдѣ

 

Воленъ умеръ онъ, какъ жилъ...

 

Повторяю: прямая обязанность болгаръ сохранить это жилище въ его смиренной и поучительной неприкосновенности. Оно лучше самыхъ краснорѣчивыхъ панегириковъ объяснитъ потомству, какіе люди освобождали и созидали Болгарію, и почему хватило у нихъ нравственной силы освободить и создать ее, при противодѣйствіи вдесятеро сильнѣйшихъ. Болгарская интеллигенція, на ряду съ множествомъ прекрасныхъ положительныхъ чертъ своего характера, часто обнаруживаетъ черезчуръ большую склонности къ эгоистическому, гордому «буржуйству». Въ ней ужъ слишкомъ быстро и нагло развивается въ послѣднее время бюрократическая и коммерческая аристократія. Ей нужны отрезвляющіе уроки противъ этого антипатичнаго теченія. Однимъ изъ такихъ полезныхъ постоянныхъ уроковъ былъ бы видъ житейскаго памятника народному трибуну, который я позволяю себѣ рекомендовать. Пусть хижина болгарскаго Цинцината постоянно напоминаетъ Болгаріи объ ея демократическомъ первоукладѣ, коего типичнѣйшимъ представителемъ былъ покойный Каравеловъ! Единственно при условіи такого уклада, Болгарія,—какъ и всякій славянскій край, — въ состояніи быть свободною, . . сильною, уважаемою. Сохраните память Каравелова, болгаре, и память эта убережетъ васъ самихъ отъ многаго зла!..

 

1903.

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]