1. У румынъ.—За Дунаемъ (1894).
По Яссамъ возилъ меня старожилъ-извозчикъ, какъ и всѣ почти извозчики здѣсь—русскій.
— Молоканинъ, что ли?
— Нѣтъ, ужъ если но правдѣ тебѣ говорить, будемъ, такъ называется, скопцы.
Неестественно ожирѣлое туловище, желтое безбородое и безусое лицо, потухшій взглядъ: «злополучно-безполезный мѣняла». Глядя на смѣшного кучера, у меня такъ и запросилось было на языкъ:
— Ахъ, тетенька, тетенька!
«Тетенька» числится въ эмиграціи сорокъ одинъ годъ. Орловскій, изъ-подъ Сѣвска.
— Много васъ здѣсь?
— Ужасно какъ много. Потому намъ здѣсь ужасно какъ хорошо. Здѣшніе господа, молдаване эти, насъ ужасно какъ обожаютъ.
Все у «тетеньки» было почему-то ужасно!
— Такъ что въ Россію васъ уже не тянетъ?
— Нѣтъ, зачѣмъ? Развѣ повидаться съ родными. И то, я думаю, всѣ померли. А, по житью, какое же сравненіе? Я здѣсь могу быть въ думу выбранъ, самъ избиратель.
— Какую это вы газету читаете?
— Мѣстную. Вамъ не интересно: все про здѣшнія, мелкія городскія дѣла. Здѣсь господа только своею политикою занимаются. Настоящія газеты, вся жизнь—въ Букурештѣ. Тамъ большой котелъ заваренъ.
4
— Что же, какъ живутъ здѣсь русскіе? въ разбросъ или есть у нихъ свое общество?
— Общества нѣтъ, но единеніе имѣемъ. Если угодно проѣхать, могу показать цѣлую улицу, сплошь заселенную нашимъ братомъ: направо, налѣво,—все русскіе дома. И клубъ у насъ тоже свой.
— Русскій?
— Нѣтъ, кучерской. Да кучера-то—почти всѣ русскіе. Мы румыновъ на этотъ счетъ ужасно потѣснили. Ихнимъ кучерамъ противъ насъ конкуренцію выдерживать невозможно. Мы и ѣздимъ лучше, и за честность насъ хвалятъ. Съ нами—что трезвый, что пьяный—безопасны. Да и занимаемся мы своимъ дѣломъ исконибѣ, отъ дѣда къ отцу, отъ отца къ сыну. Вѣдь иныя семьи живутъ здѣсь уже въ третьемъ, а то и въ четвертомъ колѣнѣ. Еще при царѣ Николаѣ Павловичѣ ушли за рубежъ.
— Вотъ тебѣ разъ! Откуда же у васъ... поколѣнія?!
— Многіе переселялись съ семьями. Сами скопцы были, а семьи остались церковныя... Тоже примаковъ многіе въ домъ берутъ, усыновляютъ...
— А теперь переселяются сюда русскіе?
— Какъ же! Да вотъ вы хотѣли мѣнять деньги,—поѣдемте къ русскому лавочнику, онъ купитъ. Всего два года, какъ изъ Россіи. Ермаковъ—фамилія, такъ и на вывѣскѣ значится.
Пріѣхали—и прямо изъ Яссъ перенеслись въ бойкую бакалейную лавочку съ окраинъ Москвы Или Петербурга. Лавочникъ—русскій рижанинъ—выразилъ свой восторгъ при встрѣчѣ съ компатріотомъ тѣмъ, что наотрѣзъ отказался дать компатріоту больше 265 леевъ за сто рублей.
— Да вѣдь курсъ много выше?
— Очень можетъ быть-съ, но, какъ мы этимъ дѣломъ не занимаемся и не слѣдимъ за курсомъ, то намъ иначе выходить не подходяще.
Дѣло было какъ нарочно въ субботу: лавочки евреевъ,
5
въ такихъ случаяхъ истинныхъ благодѣтелей рода человѣческаго, заперты, а въ карманѣ у меня румынскими деньгами всего пятнадцать леевъ. До Бухареста не доѣдешь. Прижалъ соотечественникъ! жестоко прижалъ!
Старый румынъ, commis voyageur какой-то крупной фирмы, ѣхавшій со мною отъ Унгени, ахнулъ, когда узналъ, какую я совершилъ аферу:
— Зачѣмъ не сказали мнѣ? Отдавать русскія деньги за 265! Да я бы, не глядя на биржевую таблицу, согласенъ былъ дать 268...
«Тетенька», послѣ всѣхъ эклогъ скопческой честности, тоже сдѣлала легкую попытку къ грабительству заѣзжаго человѣка, заломивъ 20 леевъ за три часа, проведенныхъ въ городѣ, при весьма незначительныхъ переѣздахъ, но я выдержалъ характеръ, разобрался въ румынской таксѣ и заплатилъ лишь, сколько слѣдовало. Что меня удивило, отъ «бѣлаго голубя» страшно несло водкой: у насъ въ Россіи скопцы не пьютъ.
Жить въ Яссахъ, должно-быть, скучно. Двѣ трети населенія—евреи, подобные нашимъ юго-западнымъ—только здѣсь они богаче, чѣмъ у насъ, а, слѣдовательно, и самостоятельнѣе. Они фактическіе хозяева города. Въ шабашъ Яссы точно вымираютъ. Лучшіе кварталы заперты: всѣ магазины, банкирская и другія операціонныя конторы— еврейскіе. Поэтому, христіанскіе праздники въ Яссахъ, какъ говорили мнѣ спутники-румыны, гораздо менѣе замѣтны, чѣмъ еврейскіе.
— Хорошо еще, что шабашъ длится только сутки, а то бы намъ всѣмъ, не евреямъ, пришлось умирать съ голода.
— По внѣшнему виду, Яссы—увеличенный Кишиневъ, а Кишиневъ—увеличенная Смѣла, Шпола, Бѣлая Церковь; одно изъ тѣхъ обильныхъ населеніемъ торгово-промышленныхъ мѣстечекъ, какими такъ богата Украина... Кто въ нихъ бывалъ, легко вообразитъ Яссы, а кто живалъ, сразу догадается, и какъ живутъ въ Яссахъ.
6
Румыны хвастаются своимъ Букурештомъ: по ихъ мнѣнію, онъ чуть-чуть что не «Дунайскій Парижъ». Но хорошая русская поговорка учитъ насъ, что «чуть-чуть не считается». На мой взглядъ, Букурештъ—уголокъ Москвы, пытающейся, въ пику Петербургу, притвориться Вѣной. Та-же, что въ Москвѣ, смѣсь европейскаго города съ большою деревней. Въ центрѣ города зданія огромны, красивы и новы, но стоятъ они тѣсно и криво—улицы плохо выравнены. Въ самыхъ бойкихъ пунктахъ попадаются сомнительные переулки; развалюги лѣпятся къ громадамъ дворцовъ. И это—не милые chiassi, курьезные и прелестные коридоры безъ крышъ, пробѣгающіе отъ улицы къ улицѣ старыхъ итальянскихъ городовъ; это просто—царевококшайщина, гнилыя захолустья. Окраины Букурешта— самая добродушная россійская провинція, —провинція-черноземъ. Такъ и ждешь, что вотъ-вотъ задребезжитъ за угломъ колымага, и поѣдетъ въ ней Коробочка совѣтоваться съ Протопоповымъ сыномъ, почемъ ходитъ теперь мертвая душа.
Букурештцы страдаютъ нѣсколько маніей величія. По дорогѣ изъ Яссъ, я наслушался чудесъ о букурештскихъ бульварахъ и ждалъ видѣть Семирамидины сады. Ничего особеннаго. Больше: ничего замѣчательнаго. Такіе проспекты съ деревьями имѣются во всѣхъ южно-русскихъ городахъ. О прекрасномъ Головинскомъ проспектѣ въ Тифлисѣ я уже и не говорю. По вечерамъ, букурештскіе бульвары залиты электрическимъ свѣтомъ, людны, шумны и — по наполняющей ихъ ресторанно-кафе-шантанной толпѣ —любопытны. Зеленью они ни въ какомъ случаѣ не могутъ считаться и, такимъ образомъ, въ каменномъ,
7
раскаленномъ центрѣ Букурешта, буквально, негдѣ схватить глотокъ свѣжаго воздуха.
Букурештъ—истый румынъ: окультуренный дакъ съ плохо вымытой шеей и сомнительнымъ бѣльемъ, но одѣтый по послѣдней картинкѣ парижскихъ модъ. Въ болгарскомъ Рущукѣ, я насчиталъ четыре книжныхъ магазина на одной улицѣ. Въ Букурештѣ они такъ рѣдки и мало замѣтны, что ихъ надо искать по-діогеновски, съ фонаремъ въ рукахъ. Зато на каждомъ шагу—вывѣска: «и вотъ заведеніе», ресторанъ и кафе-шантанъ. Точно румынскую культуру насаждалъ пресловутый бояринъ Пурческо-Манеско изъ оперетки «Апаюнъ»!
Не знаю, каковы букурештскія удовольствія зимою; лѣтомъ очень плохи. Я побывалъ въ двухъ «градинахъ» — на лучшемъ счету въ городѣ. Въ одномъ— вѣнская оперетка, въ другомъ—оперетка еврейской труппы. Я сбѣжалъ послѣ перваго акта «Цыганскаго барона». Если бы эту благозвучную вещицу спѣли такимъ образомъ русскому коту, онъ бы три дня послѣ того съ горя мяукалъ. Но румынская публика невзыскательна: она апплодировала и подносила букеты.
У вѣнцевъ—нѣмецкій языкъ и на сценѣ, и въ саду. Публики масса, и очень приличной публики: сомнительныхъ дамъ и подозрительныхъ пшюттовъ незамѣтно. Столики заняты семьями: папаши, мамаши и дѣтки, включительно отъ грудныхъ ребятъ до трехъ-аршинныхъ парней въ курточкахъ и подростковъ-«ангелочковъ», которымъ давно бы пора подумать о длинномъ платьѣ. Тѣмъ страннѣе невѣроятный цинизмъ спектакля. Въ концертномъ отдѣленіи комики-дуэтисты, взамѣнъ таланта и умѣнья, такъ и сыпятъ сальностями: не только гнусные намеки, но и гнусныя слова. У насъ что-либо подобное—подчеркиваю: подобное, а не такое—можетъ имѣть мѣсто развѣ лишь въ самомъ отчаянномъ шато-кабакѣ, куда никогда не заглянетъ порядочная женщина, а порядочные мужчины пробираются
8
тайкомъ и оглядываясь, не попасться бы кому изъ знакомыхъ. Здѣсь же всѣ—въ восторгѣ, нараспашку. Мамаши скрываютъ за вѣерами и букетами улыбающіяся лица, «ангелочки» стыдливо потупляются и дѣлаютъ видъ, будто у нихъ уши завѣшаны золотомъ, балбесы въ курточкахъ осклабляютъ рты до ушей, а pater familias'ы въ азартѣ, стучатъ пивными кружками и требуютъ безконечныхъ bis’овъ...
Я засталъ букурештскій Salon. Выставка картинъ національной живописи занимала двѣ небольшія залы въ великолѣпномъ зданіи Athenaem'а. Румынская живопись въ Россіи совсѣмъ неизвѣстна. Новизной, оригинальностью, совершенствомъ техники, содержательностью румынскій салонъ далеко не блисталъ. Золотая середина: ничего особенно дурного, ничего выдающагося, блестящаго. Добропорядочная подражательность не только манерамъ, но и манерности современныхъ французовъ и мюнхенцевъ. Большинство полотенъ, впрочемъ, и помѣчено Мюнхеномъ. Весьма много pleine air'истовъ. Безсюжетность—еще большая, чѣмъ у молодыхъ русскихъ художниковъ, а этимъ сказано много. Излюбленная тема большихъ полотенъ—голая розовая женщина на свѣтло-зеленой травѣ.
Лучшая часть salon'а портреты. Въ огромномъ большинствѣ, почти безъ исключеній, они ярки и жизненны; чувствуется не только сходство, но и схваченный художникомъ характеръ оригинала. Мазокъ смѣлый, размашистый, но не грубо-неряшливый. Чтобы любоваться портретомъ, не надо переходить на другую сторону площади, какъ требуетъ того кляксанье импрессіонистовъ. Реалистическіе порывы румынскихъ портретистовъ сближаютъ ихъ, пожалуй, со школою Крамского: правда, вылившаяся въ изящество; сила и смѣлость, смягченныя чувствомъ мѣры.
Исключеніе представляетъ — самая крупная звѣзда румынскаго искусства, профессоръ Миреа, человѣкъ уже
9
немолодой и много поработавшій. Миреа — портретистъ романтикъ; его стиль напоминаетъ Брюллова. Одинаковая твердость рисунка, одинаковое эффектёрство; только у Брюллова, какъ портретиста, много больше сока и блеска въ колоритѣ; у Миреа онъ нѣсколько тускловатъ.
Хорошая черта румынской живописи — обиліе свѣта, яркая, чисто-южная красочность. Это качество родится только подъ синимъ небомъ и подъ жаркимъ солнцемъ. Испанцы прославились такимъ письмомъ. Изъ молодыхъ школъ, въ этомъ отношеніи, къ румынамъ близко подходитъ малоизвѣстная группа нашихъ закавказскихъ художниковъ.
Какъ иностранному журналисту, мнѣ не только доказали, салонъ и зданіе Атенеума безплатно, но даже приставили ко мнѣ чичероне изъ распорядителей. Но по части именъ и названій этотъ милый малый оказался самъ вполнѣ невиненъ. Зато, водя меня по отдѣлу живописи, онъ тыкалъ пальцемъ въ картины и приговаривалъ:
— C’est un tableau!
Въ отдѣлѣ же скульптуры, хлопалъ статуи по ляжкамъ, просвѣщая мое иноземное невѣжество справедливымъ объясненіемъ.
— Статуя!.. И это статуя!.. И еще...
Къ чести его сказать, различіе между картиной и статуей онъ зналъ твердо и ни статую картиною, ни картину статуей ни разу не назвалъ.
Румыны — народъ живой, и букурештская улица—хорошая, подвишная, веселая улица. Я до страсти люблю толпу и уличную суетню. Послѣ мертвой оцѣненѣлости нашихъ сѣверныхъ городовъ, пріятно окунуться въ шумную толкотню на Calea Victoria: здѣсь бьется пульсъ букурештской жизни. Похоже въ миніатюрѣ на неаполитанскую Via Toledo: человѣческій муравейникъ, полный матово-смуглыхъ лицъ, сверкающихъ черныхъ глазъ, густыхъ жесткихъ бородъ и страшнѣйшихъ усищъ.
10
Женщины очаровательны. Въ Италіи встрѣчаются красавицы, какихъ, можетъ-быть, не найти во всей Румыніи, но, въ массѣ, румынки красивѣе итальянокъ. Я говорю, конечно, только про культурные типы; женщинъ народа— по румынскимъ деревнямъ — я не видалъ, а образцы, встрѣчавшіеся въ Букурештѣ, сродни нашимъ россійскимъ пейзанкамъ. Но женщины «общества» великолѣпны. Видно, справедливы слухи, будто румынка убиваетъ на туалетъ ровно девять десятыхъ дня, чтобы ослѣплять своею красотою вечеромъ. Иначе нельзя такъ выхолить, такъ выходить себя, какъ замѣтно это на большинствѣ. Нервная, тонкая кожа, розовыя ногти, сверкающіе зубы, тяжелыя груды темныхъ волосъ—все это проходитъ, съ утра до вечера, цѣлую лѣстницу мытарствъ, предписанныхъ косметической наукой. Почти всѣ онѣ слегка подрисованы, но— съ большимъ искусствомъ: не оставляютъ впечатлѣнія мазанности, какое неизмѣнно выносишь изъ откровенной дамской толпы Петербурга или Москвы. Моды смѣлы; цвѣта матеріи часто ярки и рѣзки, но всегда — къ лицу, такъ что яркость здѣсь, очевидно, плодъ не безвкусія полудикарки, а эффектнаго расчета: кричу о своей красотѣ и не боюсь кричать! Вотъ я какая, — любуйтесь и погибайте!.. Удивительные глаза у румынокъ. Вотъ ужъ — «яснѣе дня, чернѣе ночи». И выраженіе славное—горячее, глубокое. Славянская задумчивость смѣшалась съ романскою страстностью въ этомъ взглядѣ — чувственномъ, но не безстыдномъ, сулящемъ романъ, но не оргію... А жизнь въ Букурештѣ, сказываюсь, романична, и скандальной хроникѣ города нѣтъ отдыха въ теченіе всѣхъ четырехъ сезоновъ года: всегда новости и новости, одна другой пикантнѣй... Что дѣлать? Слишкомъ много благопріятныхъ факторовъ: и южный темпераментъ, и погоня за парижскими нравами, и вліяніе вѣнцевъ, составляющихъ чуть не тридцать процентовъ букурештскаго образованнаго круга. Единственнымъ недостаткомъ румынокъ, съ точки зрѣнія
11
строгой красоты, является чрезмѣрная полнота, какою надѣляетъ ихъ судьба годамъ къ 28—30. Но даже и этотъ недостатокъ не достигаетъ здѣсь такого уродства, какъ у женщинъ другихъ южныхъ національностей: армянокъ, евреекъ, грузинокъ, гречанокъ, итальянокъ Лигуріи и Ломбардіи. Еще преимущество румынскаго прекраснаго пола: на улицахъ Букурешта почти не встрѣчается уродливыхъ вѣдьмоподобныхъ старухъ, тогда какъ въ Неаполѣ или Римѣ каждую минуту ждешь услышать зловѣщее шамканье:
— Привѣтъ Макбету, тану Кавдора!
Цвѣтъ толпы—нарядное офицерство—производитъ нѣсколько мишурное впечатлѣніе. Румынскіе офицеры—плохой сколокъ съ австрійскихъ. Какіе-то изнѣженные франтики, съ женственными манерами, завитые и надушеные. Въ румынскомъ обществѣ хоть пропадай отъ духовъ: женщины—точно каждая взяла ванну изъ опопонакса или шипра, мужчины тоже безбожно пичкаются ароматами. Для человѣка съ тонкимъ обоняніемъ,—а меня, какъ нарочно, Богъ наградилъ имъ до болѣзненности,—это несносно. Я понимаю до извѣстной степени ароматоманію въ женщинѣ, но мужчинѣ, да еще офицеру, она какъ-будто даже конфузна. У румынскаго воинства изящныя манеры, но далеко не молодцоватая выправка. Въ салонѣ эти господа, надо полагать, очень милы и кстати; не знаю, таковы ли они въ полѣ... Многаго не обѣщаютъ.
Румыны, кромѣ офицеровъ, оперетки и опереточныхъ нравовъ заимствовали у вѣнцевъ пиво. Оно всюду побѣждаетъ вино несмотря на его изобиліе и мѣстное происхожденіе. Букурештъ имѣетъ уже нѣсколько Bierhallen на вѣнскій и берлинскій образецъ: то-есть—чуть не дворцы, съ прелестными садиками при нихъ. Бѣдный виноградный сокъ! Еще Юліанъ Отступникъ защищалъ его благородную влагу противъ «мутнаго ячменнаго Вакха, приходящаго съ сѣвера», но пятнадцативѣковая борьба разрѣшается
12
повсюду въ пользу этого Вакха. Пивомъ портятъ себя итальянцы, измѣнивъ своему chianti — благороднѣйшему изъ всѣхъ vins ordinaires на земномъ шарѣ; во Франціи, Испаніи, въ Закавказьѣ, во всѣхъ родинахъ винограда, господствуетъ пиво.
— Замѣтьте,—указалъ мнѣ одинъ римлянинъ,—какъ наше населеніе ожирѣло, отупѣло и отяжелѣло за послѣднія шесть-семь лѣтъ. Это отъ проклятаго пива—подарка triplie alleanza. Въ нашемъ климатѣ оно ядъ, а мы пьемъ его съ утра до вечера. Увидите, что въ какія-нибудь двадцать пять лѣтъ оно переродитъ націю. Вмѣстѣ съ пивомъ въ насъ переливаются кровь и темперамента тедесковъ.
Румыны прилагаютъ всѣ усилія къ такому перерожденію: дуютъ пиво, какъ давай Богъ всякому пруссаку. Вино ихъ не слишкомъ хорошо: одного типа съ бессарабскимъ, т.-е. очень вкусно для уксуса, но недостаточно содержательно для вина.
Въ Кишиневѣ я былъ удивленъ, когда лишь въ одной книжной лавкѣ, послѣ долгихъ разспросовъ и поисковъ, нашелъ учебникъ румынскаго языка—старое, очень неудобно и малопрактично составленное изданіе г. Іоанна Данчева. Казалось бы, какъ, на границѣ Румыніи, не нуждаться въ румынской грамматикѣ и румынскомъ лексиконѣ. А, впрочемъ,—такова ужъ доля всякаго русскаго, затѣявшаго учиться какому-нибудь ново-славянскому языку: охота смертная, да участь горькая!
Ѣдучи въ 1901 г. въ Сербію, Болгарію, Македонію, я старался воскресить въ памяти то, что въ 1894 и 1896 гг. «подучилъ малость» по-болгарски и занялся, совсѣмъ наново для себя, сербскимъ языкомъ. Я твердо убѣжденъ, что, при толковыхъ занятіяхъ, русскому достаточно одного
13
мѣсяца, чтобы овладѣть сербскою или болгарскою рѣчью для бѣглаго разговора, не говоря уже о литературномъ чтеніи; способность къ послѣднему вы легко пріобрѣтаете, послѣ самаго поверхностнаго ознакомленія съ грамматиками южно-славянскихъ языковъ. Но поразительно мало сдѣлано нашимъ славянофильствомъ для того, чтобы русскій, желающій изучить братскій славянскій языкъ, могъ приступить къ тому безъ препятствій и затрудненій. Мнѣ нуженъ болгарско-русскій словарь. Что могу я найти и купить въ Петербургѣ? Великолѣпное, какъ научный, спеціально-филологическій трудъ, произведеніе покойнаго А. Л. Дювернуа,—никуда негодное, однако, какъ практическое, ручное пособіе,—хотя бы уже потому, что въ немъ 3,000 страницъ in 8°. Даже австрійскіе таможенные,—обыкновенно самые равнодушные въ мірѣ люди къ литературѣ и книгѣ,—заинтересовались этимъ страшилищемъ въ шагреневомъ переплетѣ и смотрѣли на него съ дикимъ любопытствомъ, которое я истолковывалъ себѣ такъ:
— Хорошо, если это, дѣйствительно, книга. Но, если это динамитная бомба, ея совершенно достаточно, чтобы взорвать на воздухъ половину Бурга и весь Maria-Teresien Platz!
Въ дополненіе всей своей неуклюжести, книга-бомба стоить 20 рублей. Милостивые государи! Скажите, положа руку на сердце: ну, кто въ Россіи,—помимо завзятыхъ любителей-библіомановъ или спеціалистовъ, одержимыхъ крайнею необходимостью именно къ такому-то и такому-то опредѣленнаго рода и вида чтенію, чего бы оно ни стоило, — ну, кто у насъ платитъ за книгу по 20 рублей?! И еще за словарь?! И еще за болгарскій?! Нѣмецкій словарь Павловскаго стоитъ 6 рублей, макаровскіе идутъ по 5 руб. 50 коп.,—а тутъ вынь да положа два большихъ золотыхъ... За что?! Признаюсь искренно: я «вынулъ и положилъ» со скрежетомъ зубовнымъ. Ибо я, во-первыхъ, сознавалъ, что,—вмѣсто желательнаго практическаго, оборотнаго
14
руководства,—какъ говорятъ малороссы, покупаю лишь чорта за свои гроши: чорта, который оттянетъ мнѣ руки и ничему меня не научитъ. А во-вторыхъ... двадцать рублей... Господа! вѣдь это мѣсячный заработокъ многихъ изъ той молодежи русской, которую еще въ «Руси» восьмидесятыхъ годовъ наше славянофильство попрекало нежеланіемъ знакомиться съ инославянскими нарѣчіями и литературами. Познакомишься тутъ!
Но словарь Дювернуа, повторяю, спеціальный ученый трудъ, изданный академіей наукъ въ качествѣ филологическаго chef d'oeuvre’а. А вотъ лежитъ предо мною «Русско-сербскій словарь» Лавровскаго, стоящій всего два рубля и выпущенный въ свѣтъ санктпетербургскимъ славянскимъ благотворительнымъ обществомъ спеціально для облегченія сношеній между русскими и сербами. Удивительное произведеніе! Изъ него вы можете узнать, какъ по-сербски звучатъ русскія реченія, коихъ никогда не употребляютъ въ обиходѣ своемъ русскіе, но не узнаете даже, какъ по-сербски будетъ русскій глаголъ «имѣть». Просматриванье словаря этого доставило мнѣ много веселыхъ минуть и значительно сократило время путевой тряски въ вагонѣ. Въ результатѣ просматриванья я получилъ тотъ счастливый даръ, что знаю по-сербски весьма много русскихъ словъ, которыхъ, однако, не понимаю по-русски. Такъ напр., я знаю, что русское «малка» есть по-сербски «покретна мѣра углова», но—что такое «малка»—долженъ буду, по возвращеніи, освѣдомиться въ «Толковомъ Словарѣ» Даля. Такъ и не знаю я, какъ по-сербски сказать: «я имѣю, ты имѣешь, онъ имѣетъ»; зато никто лучше меня не переведетъ вамъ на сербскій языкъ такихъ насущно-необходимыхъ русскихъ реченій, какъ «дерба», «дёрбничекъ», «дербовать», «кука», «кубура», «свохлять» и т. д. — особенно, если какой-либо добрый читатель будетъ такъ любезенъ, что сообщить мнѣ ихъ русскій смыслъ и значеніе.
Неудивительно, что при такихъ условіяхъ изъ 1000
15
русскихъ едва ли одинъ смыслитъ сколько-нибудь въ одномъ изъ славянскихъ языковъ, и развѣ одинъ изъ 100 южныхъ славянъ владѣетъ языкомъ русскимъ, несмотря на полнѣйшую его для нихъ необходимость—не только литературно-общественную, но и лексическую. А, впрочемъ, Кишиневъ и вся пограничная Бессарабія до Унгени поражаютъ руссификаціей, далеко не привычной для человѣка, знакомаго съ другими порубежными окраинами нашей территоріи. Ѣдешь изъ Петербурга или Москвы въ Вѣну, русскій языкъ теряется уже за Брестомъ, а отъ Варшавы до границы—ни слова русскаго, ни русскаго лица. Здѣсь наоборотъ: самый сильный изъ чужеземныіхъ элементовъ рѣчи, польскій, ослабѣваетъ уже черезъ нѣсколько перегоновъ отъ Кіева, а къ Раздѣльной пропадаетъ даже еврейскій жаргонъ. Всѣ — молдаване, нѣмцы, евреи, цыгане—говорятъ по-русски. Говорятъ нехорошо, съ грубымъ одесскимъ произношеніемъ, по которому и одессита-то легко принять за иностранца, но говорятъ обязательно и охотно, съ такимъ же обильнымъ запасомъ словъ, какъ на родномъ языкѣ. Нѣсколько интеллигентныхъ молдаванъ ѣхали со мною до Пырлицы, послѣдней станціи предъ Унгени. Ихъ живой разговоръ на румынскомъ языкѣ былъ испещренъ русскими фразами и словами—еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ вычурный языкъ нашихъ петербургскихъ декадентовъ унизанъ французскимъ бисеромъ. Это тѣмъ страннѣе, что, едва переѣдешь румынскую границу, нить русской рѣчи обрывается, точно перерѣзанная ножницами. По нашу сторону Прута ни одного слова румынскаго, по румынскую же ни одного слова русскаго. Спрашиваю нѣмца-буфетчика на станціи Унгени:
— Скажите, пожалуйста, какъ по-румынски «артельщикъ», « носильщикъ»?
Выпучилъ глаза:
— Представьте,—не знаю! Какъ-то никогда не случалось слыхать...
16
Къ стыду почтеннаго германца, оказалось еще, что носильщиковъ на румынскихъ дорогахъ кличутъ по-нѣмецки: Träger! Вотъ что значить граница: живетъ человѣкъ у самой незримой ея черты и знать не хочетъ, что за этой чертой дѣлается. А еще говорятъ, будто политическія грани — фантастический бредъ исторіи, когда она больна лихорадкой!..
Букурештъ удивилъ меня своимъ безкнижіемъ еще больше Кишинева. Плутая изъ магазина въ магазинъ, я не могъ добиться ни путеводителя по Букурешту, ни русски или французско-румынскаго словаря, ни какой-нибудь разговорной книжки. Спросилъ учебникъ болгарскаго языка: тоже нѣтъ. Что же есть? Французскіе романы,—имя же имъ легіонъ,—и сенсаціонныя изданія въ родѣ толстовскаго «Царства Божія». Мнѣніе, будто тому, кто понимаетъ французскую и итальянскую рѣчь, легко изучить и можно не учась понимать румынскій языкъ, ошибочно. Путаница корней романскихъ и славянскихъ—истинное несчастье румынскаго языка; въ послѣднее время румынскіе литераторы стараются какъ можно болѣе латинизировать свой слогъ, вытѣсняя изъ него славянскія реченія въ народный жаргонъ. Это не хорошо, да и не худо: по крайней мѣрѣ, языкъ пристанетъ къ какому-нибудь берегу, а то онъ какой-то межеумокъ: ни славянинъ, ни латинецъ. Реформа алфавита, какъ извѣстно, давно уже введена въ Румыніи. Кириллица осталась только въ церковныхъ книгахъ. Свѣтскій языкъ давно латинизированъ въ шрифтѣ. Все шаги къ полному дезертирству изъ славянской семьи. Что же? Если славянство потеряетъ румынъ, то, можетъ-быть, утрата будетъ не такъ ужъ огорчительна. Румыны считаютъ себя потомками римскихъ поселенцевъ, отправленныхъ Трояномъ къ дакамъ.
— Да,—со злостью подтвердилъ мнѣ въ Петербургѣ недолюбливающій румынъ писатель-дипломатъ. Только румыны забываютъ, какіе это были поселенцы. Они потомки
17
римскихъ каторжниковъ. А туда же—civis romanus sum!
Истинный литературный языкъ Румыніи — французскій: многіе литераторы пишутъ по-французски; нѣсколько букурештскихъ газетъ, между прочимъ, вліятельная «Indépendance Rumaine», издаются на французскомъ языкѣ, а чисто румынскія газеты полны, какъ говорятъ знатоки, галлицизмовъ не только лексическихъ, но и въ оборотахъ фразъ, въ строеніи рѣчи. Въ Молдавіи французскій языкъ распространенъ мало, но въ Букурештѣ онъ—необходимая принадлежность каждаго прилично одѣтаго человѣка. Даже въ народѣ старинное румынское «буна сара» — «добрый вечеръ» уступило мѣсто французскому bonsoir. Говорятъ, однако, вовсе не хорошо—съ некрасивымъ акцентомъ и грубыми, тяжеловатыми оборотами: языкъ колоній, какъ выражаются парижане. Итальянскій языкъ также въ большомъ распространеніе. Нѣмецкая рѣчь—повсюду; на желѣзныхъ дорогахъ, по преимуществу, вѣнскій говоръ и еврейскій жаргонъ. Русскаго языка никто не понимаетъ, кромѣ опять-таки извозчиковъ-скопцовъ и молоканъ,—а ихъ въ Букурештѣ вовсе не такъ много, какъ описываетъ Эмиль де-Лавелэ въ своей книгѣ о Балканскомъ полуостровѣ.
Русскіе эмигранты—простолюдины поразительно легко забываютъ родной языкъ. Старшій кельнеръ прекрасиаго «Hôtel Union», гдѣ я остановился, оказался русскимъ. Всего семь лѣтъ, какъ онъ эмигрировалъ изъ Одессы,— положимъ, одесскій русскій языкъ—тоже штучка особаго рода!—и уже почти не въ состояніи связно вести русскую рѣчь: сохранилъ лексиконъ, но утратилъ этимологію и синтаксисъ. Языкъ скопцовъ-извозчиковъ тоже совсѣмъ невѣроятный: иностранныя слова и иностранные обороты затемняютъ рѣчь; произношеніе хуже, чѣмъ даже у бессарабцевъ. А есть чистые русаки: орловцы, калужане. Чудно они ѣздять: прекрасные кони, удобные и красивые на видъ
18
фаэтоны, съ эластическими подушками... Кучера, молдаване и валахи, щеголеватѣе русскихъ; бархатные кафтаны, цѣпочки вдоль груди, наборные пояса и шляпы съ перышками придаютъ имъ видъ театральныхъ пейзанъ или «добрыхъ честныхъ мужичковъ» изъ чувствительной дѣтской книжки, награжденныхъ отъ небесъ за добродѣтель богатствомъ и благоденствіемъ.
Не знаю, какъ дорога въ Букурештѣ жизнь семейная, но отельная не дешева. Какъ ни скупишься на франки, они летятъ дождемъ. И, въ отчаяніи удержать ихъ, наконецъ, рѣшаешь:
— Нѣтъ, ужъ лучше убираться вонъ изъ Букурешта и поискать по свѣту, гдѣ опустошенному кошельку есть уголокъ...
Значитъ,—опять вагонъ и... брр! румынская желѣзная дорога: степи, по которымъ разбросаны свинарники, имѣющіе наглость называться станціями. Спасибо, что хоть вагоны порядочные: австрійскаго типа, съ длинными поперечными купэ и продольнымъ коридоромъ. Движеніе по румынскимъ путямъ не слишкомъ велико, и молено ѣхать съ удобствами. Впрочемъ, однажды, когда въ поѣздъ набралось много пассажировъ, меня отлично выручила моя нисколько фантастическая матросская куртка. Лежу и слышу раздраженный голосъ:
— Этого господина надо поднять; онъ занимаетъ слишкомъ много мѣста.
А другой голосъ, кроткій и вѣжливый, возражаетъ:
— Оставь. Развѣ ты не видишь, что это иностранецъ? Намъ ѣхать какихъ-нибудь сорокъ километровъ, а онъ, можетъ-быть, проѣхалъ тысячу... усталъ, нашелъ время и мѣсто уснуть,— какъ же можно его будить?
Раздраженный голосъ утихъ. Я же благословилъ румынскую деликатность и, повернувшись носомъ къ стѣнѣ, благополучно проспалъ всю ночную дорогу.
Не знаю, были ли бы эти добрые люди такъ любезны,
19
если бы знали, что я русскій. Русскихъ румыны не слишкомъ-то долюбливаютъ.
Впрочемъ, кто насъ искренно любитъ на Балканскомъ полуостровѣ? Между нами и румынами давно лежитъ черная кошка. Русская политика на Востокѣ всегда отличалась качествомъ чисто - русскаго характера— желаніемъ облагодѣтельствовать. Благодѣтельствовать пріятно потому, что затѣмъ должны бы создаваться обязательныя отношенія благодарности. Говорю «должны бы», потому что на дѣлѣ этого никогда не бываетъ. Благодарность едва ли не самое рѣдкое качество между людьми и совершенно небывалое между народами. Когда французы помогли итальянцамъ раздѣлаться съ австрійцами, пьемонтцы даже о насущныхъ врагахъ своихъ, австріакахъ, говорили съ меньшимъ ожесточеніемъ, чѣмъ о «спасителяхъ»-французахъ. Это происходитъ именно отъ сознанія: мы обязаны быть благодарными, что значитъ—подчинить свою волю волѣ обязавшаго насъ народа... Но если мы не хотимъ? Тогда насъ будутъ считать неблагодарными и при случаѣ припомнитъ намъ это. Россія обязала всѣ славянскія государства, и всѣ оказались—въ политическомъ смыслѣ—неблагодарными, и всѣ боятся, что рано или поздно Россія ихъ за эту неблагодарность такъ или иначе высѣчетъ. Чистосердечію русской политики они не вѣрятъ: это, молъ, одно притворство, что она бездѣйствуетъ, а, на самомъ дѣлѣ, она сложила наши вины въ сердцѣ своемъ и въ одно прескверное утро потребуетъ за нихъ удовлетворепія. Страхъ безъ вины виноватыхъ людей. Какая ужъ тутъ любовь?
У румынъ же есть и другія причины. Они считаютъ себя обиженными еще съ прошлой войны. Ихъ пригласили драться—и драться не давали. Это обижало народное самолюбіе. Наконецъ, пустили — и въ такой тяжелый моментъ, что румыны сгоряча вообразили себя спасителями русской арміи и заважничали. Вѣдь румыны серьезно увѣрены, что это они, а вовсе не русскіе, взяли Плевну. Кончилась
20
война,—начинается исторія съ Измаильскимъ округомъ, которой они переварить не могутъ. Разумѣется, странно было румынамъ расчитывать на уступку бессарабскихъ земель, тѣмъ болѣе, что никто Румыніи этихъ земель не обѣщалъ. Румыны кричать, что у нихъ эти земли отрѣзали. Но,—говорятъ дипломаты, — онѣ никогда Румыніи не принадлежали; онѣ были уступлены Россіей Турціи, и у Турціи были взяты обратно. Румыны того знать не хотятъ и попрекаютъ русскихъ Бессарабіей, при всякомъ удобномъ случаѣ. Затѣмъ воспоминанія военнаго постоя въ эпоху турецкой войны. Это всюду и всегда фатальный источникъ непріязни. Страна, гдѣ побывало союзное войско постоемъ, утрачиваетъ, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ процентовъ симпатіи къ союзникамъ.
Румынское правительство дорожитъ собою въ международныхъ сношеніяхъ. Оно очень формалистично и потому мелочныя пограничныя столкновенія иностранцевъ съ чиновниками, строго исполняющими свои предписанія, довольно часты. Но достаточно коротенькой записки, нѣсколькихъ вѣжливыхъ словъ представителя затронутой державы, чтобы недоразумѣніе уладилось, по возможности, къ обоюдному удовольствію.
Если, съ одной стороны, румыны черезчуръ формалисты, то съ другой,—наши соотечественники слишкомъ безпечны. Въ одномъ округѣ вышли безпорядки. Пошла провѣрка населенія. Между прочимъ, обнаружено было одиннадцать русскихъ коробейниковъ; ни у одного не оказалось свидѣтельства на право торговли въ той мѣстности... Ихъ выслали. Спрашивается: кто виноватъ? Пьяный капитанъ—грекъ, подъ русскимъ флагомъ, лѣзетъ, на зло всѣмъ предупрежденіямъ, куда не велѣно. Ему рѣшительно заявляютъ, что это нарушеніе международнаго права.— Если вы пойдете дальше, мы вынуждены будемъ стрѣлять.
— Ладно! Не будете!
И, спьяну ли, молодечества ли ради, идетъ.
21
Одинъ надуритъ, а сто умныхъ ломай головы, какъ дурь распутать.
Правда, и румынскіе стражники—порядочные звѣри. Антипатія ли къ сосѣдямъ, просто ли горячая южная кровь, но они хватаются за ружья гораздо скорѣе, чѣмъ требуютъ благоразуміе и человѣколюбіе. Русскій солдатъ мирно рыбачилъ въ своей лодченкѣ и не замѣтилъ, что теченіе унесло его слишкомъ близко къ румынскому берегу. Румынъ-стражникъ его застрѣлилъ.
Если туристъ желаетъ, — туристамъ свойственно желать много глупостей,—убить цѣлый день и значительную часть ночи на прогулку, безусловно скучную, надоѣдливую до зѣвоты, досадную до злости, утомительную до лома въ костяхъ, мой ему совѣтъ: пусть онъ сядетъ въ Рущукѣ на австрійскій пароходикъ и плыветъ по Дунаю до Ломъ-Паланки. Я ручаюсь за хорошій сплинъ—вполнѣ достаточный для американца, чтобы напиться до положенія ризъ, для англичанина, чтобы застрѣлиться, для русскаго, чтобы чертыхаться, покуда даже пароходная труба — и та покраснѣетъ отъ конфуза. Виды, тоску наводящіе: справа — безотрадно-гладкая румынская равнина, слѣва - безотрадно-голые обрывы болгарскаго берега; впереди и позади грязная полоса Дуная—самой некрасивой изъ большихъ рѣкъ, какія случалось мнѣ видѣть. На этой грязной полосѣ чернѣютъ отмели — плоскія, поросшія мелкимъ ивнякомъ и тоже весьма безобразныя. Ученые слависты предполагаютъ, что у древнихъ славянъ слово Дунай обозначало вообще рѣку. Донъ, Дунай, Дуна—все одинъ корень, всегда прилагаемый къ сильной текучей водѣ. Даже Дунай-богатырь русской былины, и тотъ, въ концѣ концовъ, растекся
22
рѣкою. Надо полагать: слависты правы, потому что надо быть сумасшедшимъ, чтобы пѣть про этотъ Дунай:
Ой, Дунай мой, Дунай!
Ой, веселый Дунай!
Очевидно, пѣсня поется о какомъ-то другомъ Дунаѣ: въ этомъ нѣтъ ни веселья, ни красы, ни радости. Впрочемъ, можетъ-быть, старинные славяне лгали и льстили въ своихъ пѣсняхъ богу Дуная такъ же, какъ лгутъ и льстятъ ему современные нѣмцы. Назвалъ же Іоганнъ Штрауссъ лучшій свой вальсъ — «An der schönen blauen Donau». А ни голубого, ни прекраснаго, рѣшительно ничего нѣтъ въ этой бурой жидкости на всемъ ея протяженіи отъ Вѣны до Чернаго моря. Скучный Дунай! Бурый Дунай!
У насъ въ Россіи развѣ гдѣ-нибудь на Окѣ или на Мологѣ можно найти пароходы хуже самоварной канфорки, пущенной австрійцами въ дунайскую грязь, подъ громкимъ именемъ « Нептуна». Надо удивляться, какъ старый богъ терпитъ это посрамленіе своего имени. Душная столовая, въ которой негдѣ повернуться, вонючая общая каюта, закуты вмѣсто каютъ приватныхъ, кривая палуба, всюду грязь и соръ,—это первый классъ. Воображаю, какъ хороши второй и третій! Прислуга грязная, глупая и грубая; скатерти на столахъ... ахъ, какія скатерти! Къ небу вопіютъ о прачкѣ, — и небо ихъ не слышитъ. Ѣсть можно только рыбу; остального нельзя въ ротъ взять: маргаринъ,—и самый покойницкій.
Рыбы, разумѣется, хороши, но, по мѣстному улову, дороги: вы платите гульденъ за стерлядку, какой на Волгѣ красная цѣна двугривенный. Прибавьте къ этому, что дунайская стерлядь и вполовину не такъ вкусна, мягка и сочна, какъ волжская; это, скорѣе, шипъ, а не стерлядь. И готовить ее нѣмцы не умѣютъ; получается что-то студенистое, осклизлое. Волжская стерлядь манитъ себя ѣсть,—вѣрнѣе, впрочемъ, манила: въ послѣдніе годы волжскія
23
стерляди отравлены и весьма пропахли нефтью, — съ дунайскою же надо сперва примириться, а потомъ уже получишь къ ней аппетитъ и отъ нея удовольствіе.
На «Нептунѣ» нашлось нѣсколько болгаръ, говорящихъ по-русски, — и все руссофилы. Стамбуловъ тогда только-что палъ, — и, съ разрѣшенія начальства, руссофиловъ объявилось множество. Въ числѣ ихъ былъ докторъ Т., русскаго воспитанія, изъ Варны, милый собесѣдникъ и—великая рѣдкость въ Болгаріи! — не политиканъ. Докторъ ѣхалъ въ Австрію—жениться.
— Трудно, очень трудно жить одинокимъ холостякоыъ въ Болгаріи,—говорилъ онъ. —Возьмите хоть квартирный вопросъ. Если въ городѣ нѣтъ семейства русскаго, нѣмецкаго или еврейскаго, — вы осуждены на жизнь въ гостиницѣ: болгарская семья никогда не сдастъ комнаты холостому человѣку, не приметь его столоваться,—это почитается неприличнымъ. А болгарскія гостиницы. . въ Европѣ полицейскіе участки лучше!
И вотъ—я, холостякъ, долженъ былъ нанимать въ Варнѣ цѣлый домъ, на который требовался не малый штатъ прислуги. А знаете ли вы, что такое болгарская прислуга? Съ нею мука, каторга! Наши поселяне зажиточны, земля ихъ кормитъ, они привержены къ родному дому и уходятъ на городской заработокъ крайне неохотно. Надо уламывать, упрашивать, соблазнять безобразно высокою платою, прежде чѣмъ баба покинетъ свой очагъ для вашей кухни. Служить она у васъ въ такомъ сознаніи и съ такимъ видомъ, будто дѣлаетъ вамъ величайшее одолженіе, и безъ нея вы пропали. Два-три замѣчанія, первое недоразумѣніе,—и до свиданья! Обидѣлась и ушла: ступайте на новую муку, ищите себѣ новую кухарку. Кормятъ ужасно. Кто изъ насъ воспитывался въ Россіи и набаловался разнообразіемъ русской кухни, тому отъ болгарскаго стола приходится жутко: наша національная поваренная книга знаетъ всего пять-шесть блюдъ, очень простыхъ,
24
грубыхъ л тяжелыхъ. Я жилъ студентомъ въ Кіевѣ и, конечно, ѣлъ и пилъ небогато, по кухмистерскимъ. За четвертакъ на обѣдъ разносоловъ не получишь и гурманству не научишься. Однако, даже послѣ кухмистерской ѣды, я ходилъ по цѣлымъ днямъ голодный въ первое время, какъ возвратился въ свое родное Габрово. Это вѣдь совсѣмъ дикое, патріархальное мѣстечко. Вино да баранъ, баранъ да вино,—вотъ и все меню. Бараномъ пахнетъ все: хлѣбъ, супъ... брр!... На первыхъ порахъ—хоть плачь: ничто въ ротъ найдетъ. Потомъ—голодъ не свой братъ, обучилъ кормиться, чѣмъ Богъ послалъ. А жизнь въ Габровѣ? Чуть сумерки, всѣ двери на запоръ. Возьмешься за картузъ, — отецъ окликаетъ:
— Куда?
— Хочу навѣстить товарища.
— Бойся Бога, человѣкъ! какіе по ночамъ товарищи? Сиди дома!
— Но...
— Сиди, говорятъ, коли отецъ велитъ!
Ну-съ, и вотъ я, тридцатилѣтій докторъ медицины, смиренно вѣшаю картузъ на гвоздь и сажусь къ очагу хлопать глазами на огонь, пока не сморитъ сномъ,—больше дѣлать нечего. И не думайте, что отецъ мой деспотъ, самодуръ,—добрѣйшей души старикъ, безъ памяти любитъ насъ, дѣтей, рубашку съ себя сниметъ, если мнѣ понадобится. Но за старообычную жизнь держится крѣпко; велитъ преданіе замыкать двери съ сумерками,—и шабашъ! замыкаетъ. Такъ запирались дѣды и отцы, такъ и онъ запирается. И, я думаю,—не послушайся я его, онъ не задумался бы меня поколотить, хотя бы я былъ не только докторомъ медицины, но даже министромъ-президентомъ. Потому, скажетъ, ты сынъ, а я батька; я тебя родилъ и взялъ за тебя отвѣтъ предъ Богомъ; ты меня не слушаешь,—долженъ я тебя научить, чтобы чтилъ отца своего и матерь свою и долголѣтенъ былъ на земли: ложись!..
25
Крѣпокъ у насъ семейный строй —что говорить. Но, какъ это ни патріархально, а нашему брату, хватившему европейской цивилизаціи, тяжело. Если бы не баловала меня мать,—извѣстно, всѣ матери потворщицы,—не знаю, какъ и выжилъ бы въ Габровѣ. Но, и при материнскомъ потворствѣ, представьте себѣ только, какое красивое для взрослаго человѣка положеніе—осуществлять свои самыя невинный желанія и привычки не иначе, какъ прячась, тайкомъ, съ лганьемъ и притворствомъ, за спиною отца, съ вѣчньшъ страхомъ: ахъ, не замѣтилъ бы старикъ! То-то будетъ буря!.. Совсѣмъ темное царство: точно Тихонъ въ «Грозѣ». А ужъ какъ отцу не хотѣлось, чтобы я покинулъ Габрово для Варны:—Одинъ, говорить, безъ семьи, въ большомъ городѣ... пропадетъ малый! А «малому» четвертый десятокъ!—уже не молоденькій кабанокъ... Когда я учился въ Кіевѣ,—а поѣхалъ въ университетъ я тоже уже парнемъ лѣтъ двадцати пяти,—старикъ пріѣхалъ меня провѣдать. Что же вы думаете? Даже не предупредилъ ждать его. Остановился потихоньку на постояломъ дворѣ, и обходилъ всѣхъ знакомыхъ съ развѣдками: какъ я живу и веду себя? Ну, я былъ студентъ изъ смирныхъ,—худа про меня никто не могъ сказать... Возвращаюсь какъ-то домой изъ университета,— вотъ тебѣ разъ! глазамъ не вѣрю: сидитъ мой старикъ.
— Батька! какими судьбами? когда?
— А я, сынокъ, ужъ три дня въ Кіевѣ. Приглядывался, какъ тебя повстрѣчать и какое отцовское слово надо тебѣ сказать: грозное или ласковое. Вотъ теперь здравствуй. Хорошій ты человѣкъ, не позоришь нашу семью, хорошо говорятъ о тебѣ люди.
Такой характерный старичина! А у самого между тѣмъ слезы на глазахъ, и сѣдые усы такъ и прыгаютъ...
Свечерѣло и захолодало. Волею-неволею пришлось спуститься въ клоаку, которую прислуга «Нептуна» выдаетъ за спальную каюту. Духота, міазмы... Лампы чадятъ,
26
пока горятъ, и невыносимо смердятъ, погасая; на низкомъ потолкѣ притаились кошмары, готовые прыгнуть на грудь засыпающихъ. Ложусь и предаюсь размышленіямъ: много ли капитановъ «Нептуна» кончило жизнь самоубійствомъ, и послѣ котораго по счету рейса приводили ихъ къ этому искупительному шагу угрызенія совѣсти? На плечахъ моихъ покоятся пятки какого-то толстаго поляка. Онъ несносно мечется и бредитъ во снѣ:
— Вилькъ! вилькъ! вилькъ!
И, удирая отъ воображаемаго волка, топочетъ по моимъ плечамъ. Бужу,—не просыпается. Остается молить Бога, чтобы полякъ поскорѣе увидалъ во снѣ ружье и застрѣлилъ своего волка.
Забываюсь дремотой...
— Вставайте! вставайте!
— Что такое?
— Мы уже пять минутъ стоимъ въ Ломъ-Паланкѣ. Скорѣе выбирайтесь съ парохода: сейчасъ тронемся.
— Ахъ, чортъ бы васъ дралъ! а вещи не собраны... Не могли разбудить раньше?
Я и мои спутники - болгары поднимаемъ отчаянную суматоху. Капитанъ оретъ на насъ благимъ матомъ, ругаясь на пяти языкахъ. Но мы такъ спѣшимъ, что и отругиваться некогда. Скручены вещи...
— Träger!
Нѣтъ трэгера. Не въ обычаѣ, въ Ломъ-Паланкѣ, трэгеры. Стоимъ въ недоумѣніи предъ горами нашего багажа.
— Schnell! schnell! bitte schnell, zum Teufel! оретъ капитанъ.—Я пущу пароходъ.
Чувствуя подъ ногами содроганіе готовой прійти въ движеніе машины и отчаявшись въ существованіи трэгеровъ, рѣшаюсь воспользоваться отпущенной мнѣ отъ матери-природы силой, перешвыриваю свою корзину и баулы моихъ спутниковъ на пристань и прыгаю съ уже зашевелившагося парохода. Чрезъ мгновеніе, отъ «Нептуна»
27
остается только скверное воспоминаніе. Вдругъ... вотъ такъ мысль!
— Господа!—кричу я не своимъ голосомъ.—Я ограбилъ австрійскій пароходъ: я, впопыхахъ, не заплатилъ за свои заборъ въ буфетѣ.
Мои болгары садятся на землю и начинаютъ умирать отъ смѣха.
— Ха-ха-ха! Вотъ будутъ злиться нѣмцы.
— Ха-ха-ха! Такъ швабамъ и надо.
— Однако, господа, какъ же теперь быть?—недоумѣваю я.
— Да никакъ! Чортъ съ ними... Вѣдь вы не знаете, сколько остались должны?
— Не знаю.
— Ну, какъ же вы будете платить?
— Можетъ быть, передать деньги мѣстному агентству пароходства?
— Чтобы управляющій присвоилъ ихъ себѣ?
— Послать на имя капитана «Нептуна»?
— Ну, присвоить капитанъ.
— На имя буфетчика?
— Присвоитъ буфетчнкъ.
— На чье же, наконецъ?
— На чье ни пошлете, ужъ кто-нибудь да присвоить. Вѣдь это швабы. Все, что не контрактовано, они норовятъ утянуть у общества и положить въ свой карманъ. Вамъ остается примириться съ мыслью, что вы ограбили швабское пароходное общество. Ничего: вы славянинъ,—и только отомстили немножко за Боснію и Герцеговину. А, если васъ все-таки мучить совѣсть, бросьте франковъ двадцать въ кружку для бѣдныхъ... вотъ и будете квиты!..
Фаэтонъ изъ Ломъ-Паланки въ Софію стоить пятьдесятъ левовъ (франковъ), т.-е. по курсу около восемнадцати рублей. Это—за два дня ѣзды, безсмѣнною четверкою маленькихъ и тощихъ лошадокъ. Дешевизна замѣчательная,
28
по времени, по огромности разстоянія п но трудности пути: надо одолѣвать Берковецкій Балканъ, подниматься до Петроханскаго перевала. Сравнительно съ Военно-Грузинскимъ шоссе, гдѣ двѣсти верстъ разстоянія отъ Владикавказа до Тифлиса стоятъ, въ отдѣльномъ фаэтонѣ, 54 рубля, совсѣмъ благодать. Дешевизна обусловливается конкуренціей ямщиковъ съ государственною почтой; послѣдняя завела было дилижансы, съ платою 25—30 франковъ за мѣсто; ямщики тотчасъ же стали предлагать проѣзжимъ за ту же цѣну цѣлый фаэтонъ. Государственная почта еще понизила таксу,—ямщики пошли и на эту уступку, готовясь лучше потернѣть убытки, чѣмъ сойти съ поля сраженія, такъ выгоднаго для нихъ. Дешевизна кормовъ явилась для нихъ немалою поддержкою. Кончилось дѣло полною побѣдою ямщиковъ: государство спасовало, дилижансы были уничтожены, и сообщеніе между Софіей и Ломъ-Паланкой перешло всецѣло въ частныя руки, на соглашеніе по вольной цѣнѣ. Въ мѣсяцы очень бойкаго движенія цѣна фаэтона возрастаетъ до 75 франковъ; въ тихое время падаетъ до 40—30, даже до 25 левовъ... Никакихъ «на чаевъ» по дорогѣ; удивляются, когда даешь:
— За что? съ какой стати?
Пока закладывали лошадей, разсвѣло. Мы сидѣли въ грязномъ хану, сонные, голодные, злые. Хозяинъ принесъ намъ по чашкѣ турецкаго кофе, — мѣсиво, хорошо разгоняющее сонъ, но не убивающее голода. Къ счастью, оказался открытымъ кабачокъ для рабочихъ пристани, гдѣ не нашлось никакой ѣды, но, по крайней мѣрѣ, было вкусное вино. Впервые въ жизни пилъ натощакъ... и трещала же потомъ голова! Не въ обиду будь сказано болгарскимъ винодѣламъ, не пожалѣли они подлить въ виноградный сокъ хлѣбнаго спирта. Пришли разносчики съ лотками, предлагаютъ витушки какого-то жирнаго тѣста.
— Вотъ и закуска!—воскликнулъ одинъ изъ моихъ
29
спутниковъ,—Кушайте, господа! До станціи съ трактиромъ добрыхъ шесть часовъ.
Господа стали кушать, Видя, что они ѣдятъ и не морщатся, я тоже вооружился было витушкой, куснулъ ее, и долго послѣ того отплевывался, напрасно стараясь запить виномъ ужасный вкусъ болгарскаго лакомства. Трижды правъ былъ варненскій докторъ: здѣсь всюду и все пахнетъ бараномъ, Представьте себѣ сладкое слоеное тѣсто, сваренное въ овечьемъ салѣ... Ахъ, сальныя свѣчи, ѣдоками которыхъ изображали насъ, русскихъ варваровъ, старинные европейскіе путешественники,—и тѣ, надо надѣяться, не пахнуть хуже и не поганѣе на вкусъ! Вещи увязаны, фаэтонъ устланъ одѣялами, бубенцы звенятъ, трогай!
Катимся долиною Лома. Южно-русскіи пейзажъ —тѣ же мазанныя хатки на косогорѣ, тѣ же неглубокія и сырыя балки, та же цвѣтущая степь машетъ на десятки верстъ кругозора мохнатымъ ковылемъ и дышетъ ароматомъ свѣжаго сѣпа. Сѣрая лента дороги безлюдна, Изрѣдка обгоняемъ тяжелую телѣгу на скрипучихъ, деревянныхъ восьмиугольникахъ, вмѣсто колесъ: это — и тормазъ, и колесо вмѣстѣ. Медленно волокутъ допотопный экипажъ безобразные черные буйволы, — въ нихъ есть что-то допотопное; еще медленнѣе шагаетъ вслѣдъ длинноусый шопъ—въ бѣлой свиткѣ, покроя, какой можно видѣть на иконахъ святыхъ южнорусскихъ князей до татарщины, да и то писанныхъ только Васиецовымъ либо Нестеровымъ, подъ редакціей Адріана Прахова.
Тяжело и важно выступаетъ шопъ по пыли въ своихъ опанкахъ, положа на плечо длинный кривой дрюкъ; за нимъ плетется собака—кровь предка, степного волка, ярко сказывается въ породѣ. Говорятъ, будто между собакой и ея хозяиномъ всегда есть сходство. То-есть, — «покажите мнѣ, какова собака, и я скажу, каковъ хозяинъ», Шопъ и его собака-волкъ вполнѣ оправдываютъ эту примѣту: одинаково дикій, и пугливый, и хищный взглядъ; осторожная,
30
но сильная и широкая походка; въ осанкѣ сказывается привычка къ частой опасности — и оглядчивая боязнь нападенія, и готовность крѣпко и храбро защищаться. Даже въ глубинѣ Кавказа, у сванетовъ, пшавовъ, хевсуровъ — я не встрѣчалъ болѣе типичныхъ полудикарей, чѣмъ шопы, съ ихъ мощными скулами, глазами, косо ушедшими подъ крутые лбы, полными и звѣриной простоты, и звѣринаго коварства: рабочій волъ и лисица — одинаково смотрятъ изъ этихъ глазъ. На иныхъ телѣгахъ сидѣли женщины; обнаженныя почти до пояса, онѣ кормили своихъ голыхъ ребятишекъ и, не стыдясь проѣзжающихъ, молча глядѣли на фаэтонъ, не выражая ни любопытства, ни оживленія; тупой коровій взглядъ,—даже не разобрать, видитъ васъ шопка или, въ своемъ животномъ лунатизмѣ, она за тридевять земель, въ тридесятомъ царствѣ. Меня поразила чистота, соблюдаемая шопами въ одеждѣ: они всѣ въ бѣломъ, бѣлую одежду труднѣе всего сохранить въ свѣжести, въ хатахъ шоповъ тѣсно, грязно, душно, а на свиткахъ и рубахахъ, между тѣмъ, ни пятнышка. Какъ они ухитряются выходить чистыми изъ грязи, — Богъ ихъ знаетъ. Костюмъ шопки напоминаетъ малороссійскій, только въ еще большемъ упрощеніи, хотя, казалось бы, упрощать уже и нечего: черевики, цвѣточный вѣнокъ, короткая бѣлоснѣжная рубаха, надѣтая прямо на голое тѣло, плахта... и конецъ. Шопки некрасивы, но производитъ впечатлѣніе рѣдкостнаго здоровья и большой физической силы. Хорошія, выносливыя и нетребовательный работницы.
Облака пыли встаютъ слѣдомъ за тяжелыми возами шоповъ, и долго слышится ихъ, понемногу затихающій, скрипъ... «Заскрипѣли телѣги половецкія, рцы лебеди распущени»,—вспоминается старое сравненіе изъ «Слова о полку Игоревѣ». Кто-то изъ старыхъ кочевыхъ враговъ удѣльной Руси, не то печенѣги, не то половцы, а, можетъ-быть, и тѣ и другіе приходятся предками шопамъ. Много азіатской крови въ болгарскихъ жилахъ. Какихъ только нашествій
31
не претерпѣло это злополучнѣйшее изъ славянскихъ племенъ, начиная съ тюркской орды Аспаруха, основателя Болгаріи, и кончая черкесскими шайками семидесятыхъ годовъ. Авары, мадьяры, печенѣги, половцы, татары, турки —вихремъ носились отъ Дуная до Балканъ, всѣ оставляя хоть маленькій слѣдъ въ тысячелѣтней исторіи несчастнаго народа. Въ Добруджѣ, близъ Варны, живутъ какіе то гагоузы—христіане, говорящіе, однако, по-турецки... Откуда взялся этотъ народъ,—историческая загадка; чехъ Иречекъ, историкъ болгарской національности, считаетъ ихъ выродившимися потомками половцевъ-кумановъ.
Путь однообразенъ; дорога—какъ скатерть. Цвѣты да крики орловъ подъ блѣдно-голубыми небесами, съ островами бѣлыхъ облаковъ... только и впечатлѣній въ цвѣтущей пустынѣ. Укачало... сплю... Тряхнуло фаэтонъ — открываю глаза: какъ тучи, плывутъ навстрѣчу горы, купая зелень своихъ лѣсовъ въ голубомъ туманѣ,—это Балканъ! Горы кажутся близкими, а между тѣмъ мы цѣлый день мчимся къ нимъ и, какъ-будто, не можемъ сократить разстоянія; мы къ нимъ, а онѣ отъ насъ. Наконецъ, въ Берковецахъ подпустили къ себѣ. Съ тяжелымъ грохотомъ тянется въ гору артиллерійскій обозъ; сходство офицера и солдатъ въ лѣтней формѣ съ русскими поразительно; кабы не горы на горизонтѣ—легко вообразить себя близъ лагерей, подъ Петербургомъ или Москвою... Такъ и хочется спросить:
— Служивые! Какъ васъ сюда занесло?!
Жаль лошадей: трудно имъ взбираться по песчаной, сыпучей дорогѣ на крутое предгорье...
Эка денекъ!
Эка жара,
Эка песокъ,
Эка гора!..
32
Вылѣзаемъ изъ экипажей, идемъ пѣшкомъ среди благоухающихъ рощъ. Онѣ становятся все гуще и прекраснѣе, чѣмъ выше. Цѣлое море алаго шиповника; подъ кустами— колокольцы, фіалки, незабудки, гвоздики... Пьешь воздухъ, а не дышешь имъ!
Догнали какихъ-то путниковъ, направлявшихся тоже изъ Лома въ Софію. Оказались весьма подозрительными господами. Выдавали себя за эмигрантовъ, возвращающихся на родину, по случаю паденія Стамбулова, но весьма смахивали на шпіоновъ. Одинъ изъ нихъ былъ верхомъ. Его малорослый, но крѣпкій и бойкій молодой конекъ расковался. Поднялась суматоха: конекъ крутился, какъ волчокъ, не имѣя ни малѣйшаго желанія сдаться ловившимъ его кузнецамъ. Лазарь, кучеръ моихъ спутниковъ, веселый малый, всю дорогу потѣшавшій насъ дикими пѣснями, приходитъ въ страшную ажитацію, кулемъ сваливается съ козелъ и становится самымъ дѣятельнымъ охотникомъ въ облавѣ на перепуганнаго и озленнаго коня. Послѣдній!, между тѣмъ, прыгаетъ, какъ сумасшедшій: кровяные глаза — вкось, ноздри трепещутъ, кожа дрожитъ, точно подъ нею ртуть перекатывается, а копыта такъ и сверкаютъ въ воздухѣ. Не довольствуясь обыкновенными способами ловли, Лазарь изобрѣтаетъ свой собственный— новый, но нельзя сказать, чтобы очень остроумный. Присѣлъ сзади коня на корточки и норовитъ опутать ему веревкой ноги. Ноздревъ ловилъ зайцевъ за заднія лапы, не знаю, удалось ли бы ему такое молодечество съ лошадью: похоже, что лошади этого не любятъ. Трижды взвились копыта, раздалось три глухихъ удара, словно валькомъ по мягкому бѣлыо... Конекъ помчался въ пространство, а на землѣ осталось безчувственное тѣло Лазаря, безпомощно свернутое въ клубочекъ. Мы переглянулись, блѣднѣя:
— Готово! Покойникъ!..
Однако, отдышался, хотя... не думаю, чтобы надолго: удары пришлись бѣднягѣ въ грудь и животъ; такіе страшные
33
подарки не проходятъ даромъ. Когда на другой день въ Софіи Лазарь прощался со мною, его исхудалое лицо съ заостреннымъ носомъ, его лихорадочные пожелтѣлые глаза показались мнѣ призракомъ неизбѣжной и близкой чахотки.
— Какъ тебя угораздило подвернуться подъ копыта?
— Бѣсъ попуталъ.
— На бѣса мы всѣ горазды бѣду валить. А кто просилъ соваться? Точно безъ тебя не поймали бы коня?
— Нельзя. Ковачъ—мой другарь.
— А, это дѣло другое,—хоромъ согласились спутники-болгары.—Другарство—дѣло великое. Хочешь не хочешь, а другарю ступай помогать. Другарствомъ люди живутъ и земля стоитъ.
Кое-какъ отпоили Лазаря виномъ и водкой настолько, чтобы онъ могъ доѣхать до Клиссуры, гдѣ предполагалась ночевка. Говорятъ, что цинцары, содержащіе ханы по всѣмъ шляхамъ Болгаріи, жадны, корыстолюбивы, не стыдятся обобрать и мертваго. Однако хозяинъ хана, гдѣ приключился несчастный случай съ Лазаремъ, наотрѣзъ отказался отъ платы за издержанный на раненаго вино, водку и масло для растиранія. Цинцары—насмѣшливая кличка, обратившаяся въ названіе страннаго племени, разсѣяннаго по Болгаріи: это—древнѣйшіе ея обитатели, македонскіе румыны, прямые потомки романизованныхъ ѳракійскихъ племенъ, погибшихъ впослѣдствіи подъ натискомъ славянъ. Совершенно оболгарившись, цинцары однако сохранили румынскую рѣчь для своего домашняго обихода. Пишутъ же они и счеты ведутъ по-гречески, что и между болгарскими стариками не рѣдкость: вѣдь націонализація болгарскаго народнаго просвѣщенія—дѣло всего двадцати лѣтъ.
Цинцары народъ промышленный, предпріимчивый, смышленый, ловкій; въ краѣ они играютъ такую же роль, какъ въ Польшѣ и въ юго-западныхъ губерніяхъ Россіи—
34
евреи. Одинаковость профессій выработала и сходство характера и пріемовъ. Цинцаръ такъ же навязчивъ и необидчивъ, какъ жидки-факторы захолустныхъ мѣстечекъ; такъ же, какъ они, онъ—необходимость для края, особенно для высшаго класса, работою на который онъ живетъ. Закажите цинцару, что угодно,—хоть птичье молоко,— онъ найдетъ. А, если не найдетъ, принесетъ какое-нибудь самодѣльное мѣсиво и храбро объявитъ:
— Вотъ самое настоящее птичье молоко, какъ вы желали, и пусть кто другой достанетъ вамъ за такую дешевую цѣну!
И, если заказчикъ, разозлившись на нахальство цинцара, сгоряча выплеснетъ ему «птичье молоко» въ лицо, цинцаръ, не смущаясь и не обижаясь, оботрется и сумѣетъ-таки въ концѣ концовъ выпросить за свое мѣсиво левъ-другой.
При всемъ томъ цинцары, какъ, впрочемъ, и наши юго-западные еврейчики, не воры. Притомъ, и не трусы. Народъ красивый; романскія физіономіи цинцаровъ рѣзко выдѣляются въ болгарской толпѣ. По общности жизни и образа дѣйствіи, иные принимаютъ цинцаровъ за оболгаренныхъ румынскихъ евреевъ, но Иречекъ объяснилъ ихъ римское происхожденіе. Въ огромномъ большинствѣ, они—христіане; есть и магометане. Иречекъ указываетъ на послѣднихъ, какъ на единственное латинское племя, покоренное Исламомъ. Слово «цинцаръ» —искаженное румынское «zanzaro», комаръ. По шерсти кличка.
Добрались до Клиссуры—ущелья, служащаго сѣверными воротами въ Старую Плапииу. Солнце было уже за горами, а небо блестѣло еще полными серебрянаго свѣта облаками. Балконъ гостиницы повисъ надъ пропастью: глянешь внизъ,—лѣстница черныхъ, обросшихъ мохомъ камней, а по нимъ, съ грохотомъ, прыгаетъ полоса живого серебра; окрестный скалы прислушиваются къ реву потока и двоятъ его, троятъ... Все кругомъ полно голосами
35
веселыхъ водяныхъ духовъ, рѣзво кувыркающихся вмѣстѣ съ пѣною каскада въ черную бездну, навстрѣчу медленно ползущимъ вверхъ туманамъ.
— Какъ зовутъ рѣку?
— А кто ее знаетъ? Зовутъ по мѣстечку...
— Рѣзва, Рѣзва зовутъ,—вертя сильными плечами, вмѣшивается въ бесѣду служанка, красивая и проворная Пѣнка, по смѣлости глазъ и рѣчей не похожая на болгарку; онѣ всѣ такія смирныя и застѣнчивыя.
Разговорились. Оказывается, — воспитанница матери Скобелева, такъ трагически погибшей подъ разбойничьимъ ножемъ. Скобелева воспитывала въ Одессѣ нѣсколькихъ болгарскихъ дѣвочекъ; когда Узатисъ зарѣзалъ свою и ихъ благодѣтельницу, за болгарочекъ стало некому платить, и, отосланныя на родину, онѣ возвратились къ пенатамъ своимъ и снова одичали... А, впрочемъ, люди свѣдущіе, хотя и безнравственные, увѣряли меня, будто слыть «скобелевскою воспитанницею»—это своеобразная мода болгарскаго полусвѣта; изъ десяти дѣвицъ легкаго поведенія девять готовы божиться, что генеральша Скобелева воспитывала ихъ въ Одессѣ, но злодѣй Узатисъ фатально закрылъ для нихъ честныя русскія перспективы и заставилъ ихъ свернуть съ пути добродѣтели на стезю порока. Но въ горной глухой Клиссурѣ нѣтъ полусвѣта, нѣтъ его модъ, и я охотно вѣрю красивой Пѣнкѣ и протягиваю ей стаканъ, полный чернымъ виномъ:
— На вѣчную память бѣлаго генерала!
Рѣзва—не отвѣтъ. Рѣзва значитъ Скорая, Быстрая—скорѣе нарицательное, чѣмъ собственное имя чуть не каждой горной рѣчки. Все равно, какъ въ Грузіи. Спросишь:
— Раквіянъ цкаро? Какъ звсять ручей?
— Чкери, батона,! Быстрый, баринъ.
Хоть номерами ихъ помѣчай: быстрый первый, быстрый второй и такъ далѣе до безконечности.
— Знаете ли вы, что мы уже на двѣ тысячи футовъ
36
надъ уровнемъ моря?—спрашиваютъ меня,—а полѣземъ еще выше, много выше... вонъ куда!
Зеленая зубчатая стѣна Балкана не смотритъ сердитою. Кудрявая растительность одѣваетъ ее отъ подошвы до маковки и смягчаетъ впечатлѣніе строгаго величія горныхъ громадъ. Врѣзанное въ нихъ ущелье смотритъ весело подъ радугой, раскинутой на прощанье уходящимъ спать солнцемъ. Пейзажъ дикій, но не мрачный. Это не полный сверхъестественнаго ужаса скалы Дарьяла, гдѣ тучи спятъ на голыхъ камняхъ, а безустанный вихрь крутитъ надъ бѣшеной рѣкой легіоны проклятыхъ дьяволовъ, оглушающихъ путника воплями, стонами, проклятіями, хохотомъ и плачемъ... Дарьялъ—застылый хаосъ: не то остатки разрушеннаго міра, не то—остовъ міра недостроеннаго. Въ немъ жутко. Отовсюду глядитъ на путника неподвижными холодными глазами стихійная творческая сила—враждебная, злая, презрительная:— Зачѣмъ ты здѣсь? Кто тебя звалъ? Уходи, пока цѣлъ, жалкій муравей! Ты способенъ только ползать по ступенямъ скалъ-лѣстницъ, воздвигнутыхъ мною для вѣчныхъ духовъ, съ громомъ и молніями летающихъ по вершинамъ, въ непроглядномъ мракѣ грозовыхъ тучъ... Я не поклонникъ А. Г. Рубинштейна, какъ опернаго композитора, но нельзя не сознаться, что въ первыхъ тактахъ вступленія къ «Демону» ему хорошо удалось выразить грозное настроеніе, какимъ наполняетъ душу Дарьялъ. Это тѣмъ страннѣе, что Рубинштейнъ писалъ Демона, еще не видавъ Кавказа. Онъ пріѣхалъ познакомиться съ Кавказомъ уже послѣ того, какъ написалъ кавказскую оперу. Клиссурскій Балканъ—совсѣмъ не то. Налюбовавшись его зубцами, вы спокойно ложитесь спать въ чистенькой гостиницѣ, а онъ добродушно заглядываетъ къ вамъ въ окно и—будто шепчетъ:
— Спи. Будь гостемъ. Я люблю людей и не даю ихъ въ обиду. Спи! Вотъ тебѣ теплый вѣтеръ въ окно. Слышишь, какъ шумятъ водопады? Слушай ихъ сказки.
37
Онѣ навѣютъ тебѣ волшебныя грезы о вилахъ, живущихъ въ моихъ ущельяхъ... Съ первымъ свѣтомъ, онѣ полетятъ купаться въ румяномъ заревомъ туманѣ...
Вокругъ тебя станутъ играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять...
Старикъ, впрочемъ, только нахвасталъ. Никакихъ вилъ ко мнѣ не прилетѣло, если не считать проклятой Пѣнки, которая, въ пятомъ часу утра, ворвалась будить меня въ дорогу съ такимъ воплемъ, что и впрямь—даже вила, невзначай раненая Маркомъ Кралевичемъ, врядъ ли кричала громче.
Клиссура сіяла утромъ. Она напоминала мнѣ Котерэ, воспѣтый Генрихомъ Гейне въ первыхъ стихахъ Атта-Траля:
„Межъ зелеными горами,
Что стремятся гордо къ небу,
Шумомъ дикихъ водопадовъ
Убаюканъ, снитъ въ долинѣ
Элегантный Котерэ.
Бѣлыхъ домиковъ балконы,
А на нихъ стоятъ...
болгарки въ пестрыхъ вѣнкахъ изъ горныхъ цвѣтовъ и готовятъ форель намъ на завтракъ... или ужъ, право, не знаю, какъ назвать эту ѣду ни свѣтъ, ни заря. Клиссурская форель—я забылъ ея мѣстное названіе—славится по всей Болгаріи. Крупная, веселая рыбка, въ бархатной, испещренной пятнышками одеждѣ. Изъ нея должна выходить отличная уха, но... хорошо, что я еще не дошелъ до гастрономическаго возраста! Истый гурманъ пришелъ бы въ неистовство отъ грубаго жарева, въ какое превращаютъ нѣжную форель невзыскательные болгары. Есть народный анекдотъ. Одесскій грекъ увидалъ однажды, какъ русскій несетъ чудесную рыбу.
— Что ты будешь дѣлать съ этой рыбой?
— Съѣмъ ее.
— Какъ же ты ее приготовишь?
38
— Извѣстно какъ: сварю, да съѣмъ.
При такомъ невѣжественномъ отвѣтѣ, грекъ повалился на-земь, какъ подкошенный, въ глубокомъ обморокѣ. Сбѣжались другіе греки и набросились на изумленнаго москаля:
— Что ты сдѣлалъ съ нашимъ товарищемъ?
— Ничего я ему не дѣлалъ; онъ меня спросилъ, какъ я намѣренъ готовить эту рыбу; я сказалъ: сварю, да съѣмъ; а онъ повалился и сталъ умирать.
— Ай-ай-ай!—закачали головами греки, —какъ же молено говорить такія неосторожныя слова, когда дѣло идетъ о такой прекрасной рыбѣ? Чувствительный человѣкъ можетъ отъ этого не только упасть въ обморокъ, но и умереть.
И, присѣвъ на корточки вокругъ безчувственнаго гастронома, они принялись расписывать ему на ухо, какой соусъ русскій приготовитъ къ чудесной рыбѣ, сколько будетъ положено маслинъ, капорцевъ, пикулей, томата...
— Перчику, перчику не забудь,—простоналъ горемыка и очнулся.
Клиссурскаго способа приготовленія форели вполнѣ достаточно, чтобы уморить цѣлый отрядъ греческихъ сластолюбцевъ.
Блѣдно-голубое утро; небо трепещетъ нѣжными, дѣвственными тонами; горы, еще не озаренныя солнцемъ, лѣниво просыпаются, зѣвая черными пастями лѣсистыхъ ущелій; плывутъ туманы; по лысинамъ дальнихъ вершинъ бѣгаютъ румяные зайчики... свѣжо и сыро въ воздухѣ, бодро на душѣ.
Четверня отдохнувшихъ за ночь коней мчитъ меня изъ Клиссуры въ разинутое ущелье къ Петроханскому перевалу. Красивая Пѣнка что-то кричитъ вслѣдъ съ крыльца
39
гостиницы... Обернулся, но не успѣваю ничего разобрать. Пѣнка исчезаетъ за облакомъ пыли, оставляя въ моей памяти смутный, но прекрасный образъ, въ которомъ все—улыбка: заспанное личико, бойкіе каріе глазки, ямочки на щекахъ, ямочки на подбородкѣ, ямочки на локтяхъ... Addio, mia bella, addio!
И вотъ наконецъ она—священная глушь и тишь Старой Планины, неприступныя трущобы Балкана, за которыя еще такъ недавно гайдуки спорили съ волками и медвѣдями. Конямъ трудно. Они шагаютъ мѣрно и медленно, и бубенцы ихъ тихо и таинственно позвякиваютъ въ зеленомъ святилищѣ природы... Тонкія пленки тумана колеблятся на горныхъ скатахъ, подъ ногами—милліоны брилліантовъ, яхонтовъ, изумрудовъ, зажженныхъ первымъ лучомъ солнца, выплывающаго изъ-за голаго гребня, въ росѣ на цвѣтахъ. Какія краски! какіе запахи! какой хоръ птицъ!..
Я вышелъ изъ экипажа и побрелъ пѣшкомъ, прыгая черезъ сердитые, да не сильные ручьи, пробираясь сквозь цѣпкій орѣшникъ; вѣтки брызгали мнѣ въ лицо водою, сверкавшей, какъ огонь, и освѣжавшей, какъ ледъ... Нога вязла-въ коврѣ изъ царскихъ кудрей, башмачковъ, ноготковъ, незабудокъ. Такую пышную цвѣточную растительность я видалъ раньше только по горнымъ ручьямъ Грузіи. Часть Старой Планины отъ Клиссуры до Петрохана вообще напоминаетъ Млетскую долину и ущелье Пасанаура: тѣ же краски курчавыхъ опушекъ, та же ласковость тоновъ зелени, разнообразныхъ, но гармоничныхъ.
Только—лѣсъ не тотъ. Чѣмъ дальше углубляешься въ Балканъ, тѣмъ меньше кудрявыхъ кустарниковъ на горахъ, тогда какъ въ Грузіи они заростили всю Карталинію. Ихъ смѣняетъ высокій могучій мачтовикъ—дубы, буки, ясень, вязъ, клёнъ, платаны: дерево—къ дереву, одно красивѣе и стройнѣе другого. Время отъ времени попадаются лѣсопилки—первобытнаго устройства, зато очень живописныя,
40
съ длинными деревянными водопроводами, брызжущими изъ трубъ яркіе фонтаны жидкаго серебра.
Это—преимущества пейзажа Старой Шанины предъ пейзажемъ Грузіи. Но здѣсь нѣтъ главной прелести Закавказья: его удивительнаго неба, безмолвно прославляющаго Бога своею глубокою и радостною синевою; здѣсь нѣтъ Арагвы, царицы горныхъ рѣкъ, съ ея капризнымъ ропотомъ и лепетомъ, переходящимъ то въ плачъ, то въ смѣхъ, то въ болтовню, то въ хныканье. Кто не жилъ у Арагвы, тотъ и вообразить не можетъ, какъ краснорѣчива вода, сколько она знаетъ и умѣетъ разсказать, когда одиноко призадумаешься падъ нею въ жаркій полдень или на закатѣ солнца... Заря умираетъ, пѣна волнъ кипитъ красною кровью, а Арагва поетъ и поетъ...
Здѣсь—много «сѣвернѣе». Похоже на Штирію, Каринтію, преобладаютъ зеленые тона. Нѣтъ страсти въ пейзажѣ, зато — много стыдливой, дѣвственной свѣжести. Я шелъ и воображалъ легенду о добромъ королѣ Гунтрамѣ, какъ именно въ такое утро и въ такомъ горномъ лѣсу онъ встрѣтилъ юную дріаду, которая стала его женою и породнила его съ древними богами.
Выше! выше!—вдоль зеленыхъ отвѣсовъ, кудрявыхъ крѣпколистымъ дубнякомъ... Немножко кружится голова. Какъ, однако, столичная жизнь портитъ человѣка! Давно ли я взбирался на Казбекъ до одиннадцати тысячъ футовъ надъ уровнемъ моря, ползалъ по чертовымъ тропиикамъ Куросцери, гдѣ иной разъ, вися надъ бездною, приходилось довѣряться больше рукамъ, чѣмъ ногамъ, храбро прыгалъ съ камня на камень по кипящимъ горнымъ рѣченкамъ Кавказа? Кипучая и нервная городская жизнь отстранила отъ природы и внушила ея бояться. Вотъ тебѣ зато — и головокруженіе!
Мои спутники не обращаютъ вниманія ни на зеленый горы, ни на дѣвственную прелесть стыдливаго утра, ни на птицъ, ни на потоки. «Не обращаютъ» не въ томъ смыслѣ,
41
что не выражаютъ восхищенія вслухъ,—это-то слава Богу! Нѣтъ ничего тошнотворнѣе громкихъ восторговъ предъ природой, какими, среди туристовъ, щеголяютъ по преимуществу нѣмцы—изъ мужчинъ и англичанки—изъ женщинъ. Нѣтъ,—мои спутники просто не замѣчаютъ своей природы и проходятъ мимо чудесъ мірозданія, точно мимо кирпичнаго склада—не удостоивая ихъ ни однимъ взглядомъ. Думаю: свыклись съ пейзажемъ, приглядѣлся онъ имъ слишкомъ. Спросилъ: нѣтъ; одинъ дѣлаетъ эту дорогу впервые въ жизни, другой—во второй разъ. До того, чтобы свыкнуться или приглядѣться, значитъ, очень далеко. Просто,—какъ замѣчалъ я не разъ и впослѣдствіи, —въ болгарской натурѣ нѣтъ эстетической жилки или, по крайней мѣрѣ, очень ужъ слабо она бъется. Болгаре заѣдены политикой и политиканствомъ. Мои спутники всю дорогу чуть не дрались между собою изъ-за Каравелова. Король Гунтрамъ улетѣлъ изъ моихъ мыслей, спугнутый именемъ Стамбулова, съ аккомпаниментомъ всѣхъ ругательствъ, какія существуютъ на болгарскомъ языкѣ. А послѣдній въ этомъ отношеніи много богаче русскаго. По-болгарски можно такъ выругаться, что послѣ того самый грубый русскій извозчикъ будетъ три дня краснѣть, какъ дѣвушка, при одномъ воспоминаніи. Однако, и болгары, и турки, и даже итальянцы—невинныя дѣти сравнительно съ греками: брань этихъ послѣднихъ особенно гнусна тѣмъ, что крайній цинизмъ ея уступаетъ лишь ея же крайнему богохульству.
Въ Петроханъ, тычкомъ торчащій на безлѣсной вершинѣ, пріѣхали голодные и холодные. Набросились на захваченный изъ Клиссуры форели. Не ѣдимъ, пожираемъ. Тотъ, у кого въ рукахъ остался только хвостикъ, съ жадною завистью смотритъ на тѣхъ, кто еще принимается за головку.
— Пейте вино, пейте вино!—поощрялъ цинцаръ.— Теперь лѣсъ кончился, холодно будетъ... Много надо вина!..
42
Дѣйствительно, не успѣли выбраться изъ Петрохана, какъ, изъ каждаго ущелья лысыхъ горъ стало насъ обдавать ледянымъ дыханіемъ далекихъ снѣговъ — точно изъ крещенской проруби. Сперва натянулъ на плечи легкое пальто, потомъ—осеннее, потомъ пожалѣлъ, что не захватилъ съ собою шубы... Это въ іюнѣ-то мѣсяцѣ!
Скоро, однако, пришлось согрѣться—поневолѣ. На крутомъ довольно спускѣ я замѣтилъ, что аллюръ моего фаэтона странно ускоряется. По части лошадей я невиненъ, какъ младенецъ: ровно ничего въ нихъ не понимаю; когда я пробовалъ быть всадникомъ, то не я управлялъ лошадью, а лошадь управляла мною. Помню одну, которая систематически сбрасывала меня на песокъ и потомъ, погарцовавъ вокругъ меня малую толику, начинала меня не безъ любопытства обнюхивать: что молъ это за человѣкъ? Зачѣмъ онъ, собственно, на меня взбирался и почему, разъ взобравшись, не усидѣлъ на мнѣ, а лежитъ на землѣ, охаетъ и ругается? Привыкнувъ быть жертвой лошадиной тираніи, я и теперь рѣшилъ, что—разъ лошади скачутъ, значитъ, и надо скакать, значить, имъ такъ нравится... Однако, скокъ становился все безпорядочнѣе и неистовѣе; фаэтонъ швыряло изъ стороны въ сторону. Ямщикъ принялся вопить, какъ зарѣзанный. Ага! стало быть, неблагополучно! Стало быть, лошади несутъ! Раньше меня никогда лошади не носили и я рѣшительно не зналъ, что дѣлать предписываетъ въ этомъ случаѣ сѣдоку кодексъ благоразумія.
— Прыгайте, прыгайте! слышалъ я крики позади себя изъ другихъ фаэтоновъ.
Однако, прыгать я не имѣлъ ни малѣйшаго желапія, имѣя слабость дорожить членами своего тѣла и ничуть не стремясь разбить ихъ о камни балканскаго шоссе. Кучеръ, продолжая голосить, выпустилъ изъ рукъ возжи и сталъ валиться съ козелъ... Какъ я успѣлъ перехватить возжи, какъ ухитрился осадить лошадей—право, не помню. Знаю
43
только, что была секунда, когда я ничего не видалъ, а когда снова все увидѣлъ,—то я стоялъ въ фаэтонѣ, и въ рукахъ моихъ дрожали натянутыя, какъ струны возжи. У присмирѣвшаго коренника была морда въ крови, а я чувствовалъ боль въ груди, въ спинѣ, въ рукахъ и страшную усталость во всемъ тѣлѣ, точно меня палками избили. Болѣла спина, тѣснило въ груди. Къ вечеру мои руки вспухли, какъ бревна, недѣли двѣ я не могъ отдѣлаться отъ послѣдствій этого непомѣрнаго напряженія...
Дальше уже не было никакихъ приключены—если не считать омлетъ на овечьемъ салѣ, испеченный на какой-то станціи однимъ изъ спутниковъ, сербомъ-рестораторомъ изъ Клиссуры... Вотъ ужъ сочеталъ-то несочетаемое! Брилья де Саваренъ перевернулся въ гробу, когда изумительное кушанье появилось на столѣ, а мы зажали носы. Это кулинарное злодѣйство было продѣлано изъ рыцарскаго желанія угодить догнавшимъ насъ въ пути дамамъ—матери съ дочерью; онѣ тоже ѣхали въ Софію.
По-польски кушанье—«потрава»; я впервые понялъ глубокій смыслъ этимологіи этого слова, когда увидалъ отчаянныя лица бѣдняжекъ, принужденныхъ проглотить стряпню наивнаго ухаживателя. Мать была русская, но уже лѣтъ пятнадцать изъ Россіи, замужемъ за болгарскимъ офицеромъ. Болгаръ ненавидѣла, надъ Болгаріей смѣялась, а дочь ея, между тѣмъ, не знала ни слова по-русски. Совсѣмъ россійскій патріотизмъ: ругать чужое, неуча своему!
Лысыя горы переходятъ въ лысые холмы, лысые холмы —въ лысую равнину. Совсѣмъ—какъ будто отъ Мцхета ѣдешь въ Тифлисъ. Такая же скука, даже еще хуже!.. Вдали щетинится крутымъ горбомъ огромная гора—тоже на видъ совсѣмъ тифлисскій Св. Давидъ, а подъ нею бѣлѣютъ, какъ овцы, бѣлые домики... Гора—Витуша, домики—городъ Софія. Вотъ я и у цѣли...
Продолженіемъ служитъ статья «Софійское Житье-Бытье» въ моей книгѣ «Недавніе Люди» (1902).