Балканскія впечатлѣнія. Въ моихъ скитаньяхъ

Александръ Амфитеатровъ

5. Аѳинскіе дни. (1894—1901).

 

- __1_

- __2_

- __3_

- __4_

- __5_

 

I.

 

Прохладный берегъ Коринѳскаго залива, съ его чудными горными ущельями по правую сторону желѣзнодорожнаго полотна, съ его бархатными песочными spiaggie подъ лѣнивымъ, прозрачно-серебристымъ прибоемъ — по лѣвую руку, съ его сѣдыми маслинами, зелеными виноградниками и даже не рощами, а цѣлыми дубравами пламенныхъ олеандровъ, съ его Парнасомъ, Киллене, Геликономъ, Киѳерономъ, встающими, подобно далекимъ гигантамъ-призракамъ, тамъ, въ кудрявыхъ облакахъ, за шумящимъ ласковымъ моремъ, — прохладный берегъ Коринѳскаго залива остался позади. Мы переползли уже и ту узенькую голубую полоску, что, подъ громкимъ именемъ Новаго канала, неудачно поправляетъ съ 1893 года ошибку природы, раздѣлившей заливы Кориноскій и Саронскій холмистымъ перешейкомъ. Положимъ, онъ такой узенькій, что и впрямь—точно напрашивается, чтобы его перекопали. Создать изъ Истма европейскій Суэцъ хотѣли еще римскіе императоры,—на истмійскую попытку Нерона дошла до насъ рѣзкая сатира, ошибочно приписываемая Лукіану. Осуществила эти великолѣпныя затѣи греческая компанія, которая, принявъ въ 1889 году предварительныя работы отъ французовъ, копавшихся тутъ съ 1881 года, сдѣлала каналъ очень быстро, но—какъ дѣлаютъ луну въ Гамбургѣ: то-есть — прескверно. Пассажирскіе рейсы Австрійскаго Ллойда, Флоріо и Рубатино, главнѣйшихъ греческихъ пароходствъ,

 

 

116

 

избѣгаютъ канала, предпочитая терять сутки на обходъ вокругъ Пелопонеса, съ заходомъ въ его гавани. Военныя суда проходятъ по каналу съ большимъ рискомъ— имъ тѣсно такъ, что едва протиснуться. Нашъ «Кубанецъ», канонерская лодка средиземной эскадры, совсѣмъ не гигантъ, а—когда онъ проходилъ каналомъ, офицеры тросточками доставали съ бортовъ его стѣнную облицовку.

 

Итакъ — коротенькій пелопонесскій рай кончился: мы вступили въ аттическое чистилище. Пыльнаго, закопченнаго, чернаго, какъ муринъ, тащитъ меня пыльный, закопченный, черный курьерскій поѣздъ изъ Патраса по сѣрымъ каменнымъ грудамъ — безплоднымъ и безотраднымъ грудамъ холмовъ Аттики. На ихъ маковкахъ и скатахъ такъ же сѣро, безплодно и безотрадно рисуются сожженные солнцемъ, изъѣденные летучими песками, насквозь пропыленные форты, сторожевые домики, сигнальныя будки, сложенныя изъ дикаго камня. Тяжелыя, унылыя мѣста—какая-то пещь огненная, говорящая воображенію скорѣе о кровожадной и палящей пасти финикійскаго Молоха, чѣмъ о прекрасныхъ, граціозныхъ, вѣчно-юныхъ и веселыхъ божествахъ Гезіода и Гомера, въ чье древнее царство мы въѣзжаемъ, къ чьей священной столицѣ быстро приближаетъ насъ каждый оборотъ колесъ шумнаго, огромнаго поѣзда. Даже морская синева, безконечно вьющаяся вдоль полотна, не смягчаетъ пейзажа. Море сверкаетъ такъ же металлически, такъ же остро и безжалостно, какъ раскаленное небо. Зевсъ и Посейдонъ здѣсь наглядно показываютъ, что они родные братья, схожіе между собою, какъ близнецы, оба великолѣпные и могущественные, оба и очаровательные, и страшные своею жгучею, слѣпящею, губительною красотою. Право, глядя на синія полосы Саронскаго залива, Элевзинской бухты, Филера и Саламина, почти не вѣрится, чтобы въ нихъ жила та же ласковая прохлада, что дышетъ въ другихъ средиземныхъ водахъ—хотя бы въ томъ же Іоническомъ морѣ, въ томъ же Коринѳскомъ заливѣ, съ которыми мы только

 

 

117

 

что разстались. Отъ этихъ—будто эмальированныхъ—волнъ того и ждешь, наоборотъ, что вотъ-вотъ онѣ закипятъ, и красивыя пестрыя рыбы, и черные, мордастые дельфины высунуть надъ дымящеюся поверхностью свои горемычныя головы и замечутся въ тоскѣ, безсильно ловя ртами воздухъ—этотъ ужасный, удушливый воздухъ, накаленный отвѣсными лучами солнца до 40° Реомюра, отравленный противнымъ запахомъ глубоко прогрѣтыхъ известковыхъ скалъ и прянымъ ароматомъ какой-то кустистой желтоцвѣтной травки, по нимъ ползущей.

 

Вагонъ,—мерзѣйшій въ мірѣ вагопъ мерзѣйшей въ мірѣ, лишь въ Греціи могущей быть терпимою, желѣзной дороги,— стоналъ и кряхтѣлъ, точно и ему было мочи нѣтъ жарко, и онъ считалъ долгомъ предупредить насъ: голубчики, сейчасъ растаю! Пассажиры внутри тоже стонали и кряхтѣли въ тактъ болѣзненному реву его старыхъ, шаткихъ колесъ. А я, задыхаясь отъ зноя, наглотавшись пыли въ такомъ количествѣ, что начиналъ уже чувствовать себя чѣмъто въ родѣ пирога съ известковымъ фаршемъ, припоминалъ— съ сравненіемъ далеко не въ пользу настоящаго—первое свое прибытіе въ Аѳины въ іюнѣ 1894 г.

 

О, то путешествіе было «совсѣмъ изъ другой оперы»! Изъ чудной, обаятельной, высоко-поэтической оперы... Я шелъ тогда моремъ, изъ Константинополя, черезъ Смирну, съ пароходомъ «Чихачовъ».

 

Мы плыли отъ Смирны въ серебряную ночь по серебряному морю. Нигдѣ, никогда, ни прежде, ни послѣ не случалось мнѣ видѣть болѣе мощнаго и болѣе красиваго теченія, какъ на Эгейскомъ морѣ въ это іюльское полнолуніе. Долго бродили мы съ молодымъ казанскимъ профессоромъ, археологомъ А—ловымъ, по палубѣ «Чихачова», перетряхивая смирнскія впечатлѣнія, —настоящее и старину, людей и искусство. На душѣ было хорошо — «тепло и свято»: доброе и возвышенное настроеніе, какое дается человѣку только созерцаніемъ великихъ красотъ природы,

 

 

118

 

только обаяніемъ могучихъ ласкъ южнаго моря и южнаго неба. Собесѣдника моего, наконецъ, сморило сномъ, а я еще добрый часъ сновалъ по пароходу, слушалъ богатырское пыхтѣніе машины и глядѣлъ, какъ жемчужная пѣна, высоко поднятая нашимъ быстрымъ ходомъ, разбивается на волнахъ серебромъ и чернью; какъ все свѣтлое море сверкаетъ, зыблется и блещетъ,—точно на днѣ, въ чертогахъ стараго Посейдона, идетъ веселый пиръ, свадебная гульба глубокой, холодной Ѳетиды и пламеннаго Геліоса, ночного гостя морей. Качаются лампады, пылающія сверканіемъ не жгучаго огня, машутъ фосфорическими факелами пляшущія нереиды, и тысячами дрожащихъ отсвѣтовъ зажглись янтарь и хрусталь подводнаго дворца... Мелкіе острова съ именами и безъ именъ спали надъ моремъ, какъ неподвижные черные киты. Иногда мы шли такъ близко къ берегу, что ясно были слышны пѣсни греческихъ рыбаковъ, самыхъ гнусавыхъ пѣвцовъ въ мірѣ. Вотъ ужъ гдѣ именно— «охота смертная, да участь горькая»! Пѣть греческіи народъ любитъ до страсти, но поетъ—сплошь и заурядъ— замѣчательно скверно: козлиные голоса, носовой тембръ и полное отсутствіе слуха. Ни одной мелодіи не передадутъ точно,— все бродятъ гдѣ-то вокругъ да около. Въ этомъ отношеніи—рекордъ фальши могутъ перебить у нихъ развѣ англичане и англичанки, изучающіе пѣніе у миланскихъ maestri di canto. Тѣмъ не менѣе греки большіе любители хоровой гармоніи, и я часто замѣчалъ: соберется компанія и пѣсенъ пѣть не поетъ, а раздѣлитъ по голосамъ какой-нибудь аккордъ и гудитъ его безъ словъ, мѣняя напряженіе звука отъ forte къ piano, отъ piano къ forte. Точно шмели жужжатъ! Надоѣстъ одна тональность,—модулируютъ въ другую, и опять жужскатъ. И опять-таки два-три шмеля и тутъ неизбѣжно и безбольно фальшатъ и гудятъ въ сосѣднихъ топахъ съ упорствомъ, способнымъ довести до отчаянія самаго терпѣливаго профессора solfeggi. Престранная вокальная забава, не практикуемая,

 

 

119

 

кажется, ни однимъ европейскимъ народомъ, кромѣ чудаковъ эллиновъ.

 

Но въ чудной, прозрачной синевѣ теплой ночи, сквозь которую мы плыли, даже и греческая пѣсня звучала поэтично, полная какой-то невысказанной тоски, какого-то затаеннаго призыва. Мнѣ вспомнился изящный мотивъ « Греческой ночи» Щербины и прелестная мелодія, подобранная къ этому стихотворенію покойнымъ Г. О. Каргановымъ:

 

На раздольи небесъ ярко свѣтитъ луна,

И листы серебрятся оливъ;

Дикой воли полна,

Заходила волна,

Серебромъ убирая заливъ...

Эта тихая ночь и тепла и свѣтла,

И огонь разливаетъ въ крови...

Я мастику зажгла,

Я цвѣтовъ нарвала,—

Поспѣшай на свиданье любви.

Эта ночь пролетитъ, и затихнетъ волна..

При сіяньи безстрастнаго дня Буду я холодна...

Ты тогда не узнаешь меня!

 

Рѣдко удается поэтамъ такъ типически-красиво и вѣрно нарисовать нѣсколькими стихами пейзажъ и выразить его настроеніе, какъ посчастливилось Щербинѣ: сказались эллинское чутье, эллинская кровь, эллинская душа поэта. А, впрочемъ, Тургеневъ эллинство Щербины отрицалъ и въ весьма извѣстной злой эпиграммѣ язвительно утверждалъ, что Щербина былъ «грекъ нѣжинскій, но не милетскій».

 

Мы вошли въ Пирей съ разсвѣтомъ, когда небо было бирюзовое съ зеленью, море цвѣта gris perle, а темно-лиловый хребетъ Гимета чуть просвѣчивалъ сквозь туманъ, склоняясь надъ долиной, точно сонный щетинистый кабанъ падъ бахчей. Лодочники окружили пароходъ и полѣзли на абордажъ. Причалить было трудно. Лодки швыряло моремъ, а съ парохода долго не опускали трапа. Наконецъ спустили. Греки,—было ихъ хоть и не десять ксенофонтовыхъ тысячъ, однако не меньше, чѣмъ спартанцевъ при Ѳермопилахъ, — ринулись вверхъ по лѣстницамъ. Проклятія и увѣщанія

 

 

120

 

нашего капитана не лѣзть безъ толка и не дѣлать давки пропали даромъ. Изругавшись по-гречески, по-итальянски, по-англійски, по-турецки, по-французски и по-русски, капитанъ впалъ въ недоумѣніе, какой еще языкъ остался ему, кромѣ эсперанто и волапюка, обезсилѣлъ, махнулъ рукою и отошелъ отъ сходней. Но тутъ— откуда ни взялся находчивый матросикъ и мигомъ прекратилъ суетню, употребивъ для этого средство простое, но выразительное. Онъ всталъ на трапѣ и, когда какая-нибудь греческая голова поднималась по лѣсенкѣ въ уровень съ его ногою, матросикъ молча и невозмутимо тыкалъ своимъ сапожищемъ прямо въ физіономію потомка ѳермопильскихъ героевъ. Послѣ чего потомокъ,—хотя и ругаясь, и крича, какъ варваръ въ полѣ,—стремительно отступалъ и заставлялъ отступать напиравшихъ снизу, заднихъ. Они кубаремъ катились въ лодки, выли, грозились кулаками, проклинали «Панагію» и дерзновеннаго матроса, и своихъ злополучныхъ сосѣдей-гребцовъ.

 

— Посмотрите,—указалъ я на эту сцену одному изъ своихъ спутниковъ, казанскому профессору-канонисту Б.,— до чего можетъ выродиться народъ...

 

— Изъ чего вы это заключаете?

 

— Да какъ же? Матросъ—ни за что, ни про что, за здорово живешь—тычетъ грека сапогомъ въ «хрюкало», и тотъ—ничего, принимаетъ тычки, какъ должное...

 

— Я понимаю, чѣмъ вы возмущаетесь, но не понимаю, почему вы думаете, будто греки выродились?

 

— Вотъ тебѣ разъ! А Мильтіадъ, Аристидъ, Периклъ и кто бишь тамъ еще?

 

— Рѣшительно ничего не доказываютъ...

 

— Однако ихъ сапогами въ физіономію не тыкали?

 

— А вы думаете—это потому, что они были очень щепетильны на этотъ счетъ?

 

— Какъ же иначе?

 

— А просто потому, что тогда не было ни этихъ безобразныхъ

 

 

121

 

сапоговъ, ни безцеремонныхъ русскихъ матросовъ, охочихъ тыкать ими въ греческія физіономіи... Грекъ же, какъ исторически прослѣдить можно, никогда за тычкомъ не гнался и не находилъ для себя безчестія въ изувѣченіи своей физіономіи... Вспомните Ѳемистоклово: «Бей, но выслушай!» А Діогенъ, когда ему, съ позволенія сказать, набили морду, только вывѣсилъ у себя на груди дощечку съ именемъ автора своихъ синяковъ: такой-то ἐποίει. Позорно было, стало-быть, обижать, а не быть обиженнымъ. Это у Шопенгауэра вѣрно замѣчено: античный міръ признавалъ безчестіе активное, а не пассивное, какъ признается въ наши дни; честь человѣка опредѣлялась тѣмъ, что онъ самъ дѣлалъ, а не тѣмъ, что съ нимъ другіе дѣлали. Оттого у нихъ этой глупости нашей не было—дуэли.

 

— И скверныхъ болѣзней, — подхватилъ кто-то.—Шопенгауэръ вѣдь такъ и опредѣляетъ: міръ античный отличался отъ современнаго общества, главнымъ образомъ, тѣмъ, что не дрался на дуэляхъ и не болѣлъ сифилисомъ...

 

— Ну,—скептически возразилъ профессоръ,—что касается послѣдняго,—на этотъ счетъ бабушка еще надвое говорила! Антіохъ Епифанъ меня смущаетъ... И Сулла тоже... Скверно умеръ Епифанъ!

 

Перебрались на берегъ. Таможня легкая,—только для формы. Изъ Пирея въ Аѳины можно ѣхать по желѣзной дорогѣ, но я предпочелъ фаэтонъ, мечтая полюбоваться мѣстностью... Увы! любоваться рѣшительно нечѣмъ. Волшебная сказка морского пейзажа умерла, едва мы покинули пристань и набережную. Впереди клубилась бѣлою пылью известковая дорога, известковый палетъ лежалъ на тощихъ маслинахъ, гладь и плоскость сѣрѣли направо и налѣво—до самыхъ горъ, чернѣющихъ на горизонтѣ.

 

Я много видалъ портовыхъ городковъ, но отвратительнѣй Пирея,—по первому впечатлѣнію, —кажется, не видывалъ; только нѣкоторые кварталы Ливорно, да гнилыя, протухшія керосиномъ трущобы Спалато могутъ соперничать

 

 

122

 

съ этимъ городомъ-вертепомъ. Грязь, вонь, растрепанные страшные люди, съ пьяными лицами и наглыми глазами, кабакъ на каждомъ шагу,—отъ улицъ пахнетъ развратомъ и грубымъ пьянствомъ. Женщинъ не видать; но мой вожатый—итальянецъ клялся мнѣ, что двѣ трети домовъ, которые мы минуемъ, заняты явными и тайными проститутками, питающимися крохами отъ кутежа захожихъ моряковъ. Впрочемъ, быть-можетъ, Пирей показался мнѣ такимъ сквернымъ и по контрасту съ только что оставленною свѣжестью моря и щеголеватою опрятностью «Чихачова». Посѣтивъ его потомъ, семь лѣтъ спустя, уже съ суши, я нашелъ городъ гораздо опрятнѣе: хорошая набережная, много красивыхъ общественныхъ зданій, церквей, богатые магазины—многіе даже съ русскими вывѣсками. Удивительно, для кого они существуютъ. Моряковъ, конечно, въ Пиреѣ видимо-невидимо, но они на мѣстѣ совсѣмъ не щедры и предпочитаютъ растрясать свои денежки въ Аѳинахъ.

 

— Пуговицу купить надо,—и то въ Аѳины ѣдемъ! Все-таки,—предлогъ!

— Вы такъ любите Аѳины?

— Э! что тамъ любить? Но—все же столица, жизнь есть хоть какая-нибудь, не то, что въ этой пирейской лужѣ.

 

Ѣдемъ больше часа.

 

Пейзажъ Аттики—самый жалкій изъ горныхъ пейзажей юга, вопреки своей всемірной славѣ, раздутой историческими иллюзіями и, еще болѣе, архитектурными впечатлѣніями, такъ какъ останки древняго зодчества — здѣсь вторая натура и много лучшая первой. Человѣкъ въ Аттикѣ работалъ для красоты ея усерднѣе и искуснѣе, чѣмъ природа. Безъ Парѳенона, Эрехтейона, Тезеума, колоннъ Зевсова храма, сѣрыя, обожженныя солнцемъ груды аттическихъ скалъ были бы безобразны и безсмысленны,—такъ же безсмысленны, какъ безсмысленъ сейчасъ, напримѣръ, холмъ Ареопага. Торчитъ онъ, рядомъ съ красавцемъ

 

 

123

 

Акрополемъ, какъ гигантская шишковатая лысина, и священною высотою, гдѣ Орестъ защищалъ свои права противъ мстительныхъ Эринній, гдѣ апостолъ Павелъ проповѣдывалъ мужамъ аѳинянамъ «Бога невѣдомаго», современные греки кощунственно дополняютъ недостатокъ въ городѣ lieux d'aisance. Гнуснѣе и смраднѣе скатовъ Ареопага ничего нельзя себѣ представить. А Пниксъ? Смотрѣлъ я на него, и никакъ не могъ настроить свое воображеніе, чтобы видѣть его полнымъ народа, вотирующимъ изгнаніе Аристида, внимающимъ Демосѳену или Эсхину. Я только думалъ: стоило ради такой пустыни запоминать, что Πνύξ склоняется неправильно и въ родительномъ имѣетъ Πυκνὸς, за незнаніе чего покойный «грекъ» мой, Кипдлеръ, поставилъ мнѣ однажды предлинную единицу. И—глядя на современный Пниксъ—ужъ такъ было мнѣ досадно на эту старую единицу и жаль старыхъ волненій, изъ-за нея когда-то пережитыхъ.

 

Солнце жжетъ невыносимо. Дѣлаемъ стоянку у какойто жалкой таверны.

 

— Дайте вина!

 

Попробовалъ,—и плюнулъ. Богъ знаетъ что: не то скипидаръ, не то керосинъ, съ примѣсью толченаго сургуча.

 

— Я вина просилъ, а не сусла! Этимъ не людей поить, а сороконожекъ морить.

 

Проводникъ-итальянецъ ухмыляется.

 

— Это вино!

 

— Вино? Что же въ такомъ случаѣ называется у васъ столярнымъ лакомъ?

 

— Это—рицинатъ. Чтобы вино не портилось, здѣсь кладутъ въ него особенную смолу... ну, оно и не портится, но принимаетъ вкусъ и запахъ этой смолы... Всѣ иностранцы плюются, когда попробуютъ его въ первый разъ. Но потомъ иные такъ привыкаютъ, что имъ начинаетъ казаться уже страннымъ и невкуснымъ чистое вино, не рицинированное.

 

 

124

 

Притерпѣться, конечно, ко всему можно. Одинъ семинаристъ, экзаменуемый митрополитомъ Филаретомъ, утверждалъ, будто человѣкъ въ состояніи привыкнуть даже падать внизъ головою съ колокольни Ивана Великаго. Однако—надо полагать—я пробылъ въ Греціи слишкомъ мало времени, чтобы привыкнуть къ рициновой отравѣ, ибо и сейчасъ еще склоненъ думать, что, какъ ни эксцентрична и ни опасна привычка сваливаться съ колокольни, но все-таки она, должно быть, дается легче и даже, пожалуй, по результатамъ пріятнѣе. Кажется, въ настоящее время, этотъ способъ порчи вина, подъ предлогомъ его сбереженія, начинаетъ уже, слава Богу, вымирать и выходить изъ употребленія. По крайней мѣрѣ, во второе мое путешествіе но Греціи, я уже не встрѣчалъ рицинированнаго вина ни въ одномъ, сколько-нибудь пристойномъ отелѣ или ресторанѣ. А въ первое—рицинаты подавались всюду, гдѣ я ни обѣдалъ. Миръ праху рицинатовъ! Не будемъ поминать покойниковъ лихомъ, но добромъ—правду говоря—не за что.

 

Вообще, какъ мнѣ говорили, да и по опыту столовыхъ винъ можно было замѣтить, винодѣліе въ Греціи, особенно въ Пелопонесѣ, быстро развивается, переходя отъ первобытныхъ, чуть не Ноевыхъ жомовъ къ болѣе усовершенствованнымъ, французскимъ способамъ и хозяйства, и производства. Только бы филоксера не разбойничала а то греки своими винами еще поторгуютъ и покормятся. Къ сожалѣнію, большинство хорошихъ виноградниковъ или скуплено, или заарендовано иностранцами — нѣмцами изъ Австріи по преимуществу. Такъ, напримѣръ, патрасское винодѣліе—всецѣло въ рукахъ двухъ австрійскихъ фирмъ— Гамбургера и Фельса. Въ Аѳинахъ сборное мѣсто европейцевъ-винопійцъ — тоже нѣмецкая Weinstube, приличный, скромный и дешевый уголокъ въ улицѣ Побѣды (Nike). Лѣтомъ 1894 года тамъ каждый вечеръ часамъ къ десяти собиралась почти вся мужская половина русской колоніи

 

 

125

 

въ Аѳинахъ, уничтожая, за мирной бесѣдой, не опьяняющее бѣлое вино, похожее на рейнвейнъ вкусомъ и на квасъ крѣпостью... Не удивляйтесь, что я такъ долго и внимательно останавливаюсь въ своемъ очеркѣ на, такъ сказать, «винномъ вопросѣ»: это—не по пристрастію къ «пьяному дѣлу», а потому, что найти порядочное вино для туриста въ Аѳинахъ и, особенно, лѣтомъ—дѣйствительно, задача неизбѣжная и первой важности. Съ питьемъ здѣсь бѣда. Диву даешься, какъ въ іюньскіе жары аѳиняне не спиваются съ круга. Вода въ греческой столицѣ очень недурная, даже и въ водопроводѣ общественномъ, не говоря уже о той хрустальной влагѣ, что каждое утро развозятъ по Аѳинамъ, въ глиняныхъ амфорахъ, мужики изъ горныхъ деревень, ютящихся на Гиметѣ. Горы Аттики богаты источниками великолѣпной питьевой воды. Пресловутая «перо Кэсаріанисъ», столь популярная между туристами, благодаря рекомендаціямъ Бедекера, ничуть не лучше другихъ, и, кто ожидаетъ отъ нея какого-либо особеннаго вкуса, чудесъ свѣжести и прозрачности, при пробѣ бываетъ горько разочарованъ. Вода какъ вода. Много лучше, конечно, чѣмъ изъ невскаго фильтра, но, напримѣръ, до неаполитанской Aqua Serina—ей далеко. Но, какъ вода ни будь хороша, она не утоляетъ жажды надолго, развѣ что пить ее походя бочками, покуда самого тебя не раздуетъ въ бочку и не потребуется набить обручи на бока, дабы чрево не лопнуло. Извѣстно, что нѣчто въ этомъ родѣ и приключилось съ героемъ Марка Твэна, имѣвшимъ неосторожность стать членомъ общества трезвости. Лимонады, gelati и granite— пагота, по-здѣшнему,—вскорѣ пріѣдаются до отвращенія, потому что греческія кафе грязны, небрежны и не умѣютъ превращать ледъ и снѣгъ въ тѣ вкусные шедевры, которыми такъ справедливо гордятся Неаполь и Мадридъ. Отравлять себя солями разныхъ Гисгюблеровъ, Аполлинарисовъ и прочихъ привозныхъ минералокъ и не полезно, и безумно дорого. Да и что за охота превращать себя ихъ газами въ

 

 

126

 

воздушный шаръ, готовый взлетѣть при первомъ дуновеніи здѣшняго несноснаго и неугомоннаго вѣтра? Пиво—на югѣ вездѣ мерзость, а въ Аѳинахъ — нарочитая. И не по климату оно,—тяжело, дурѣешь отъ него какъ-то. И, надо полагать, кукельвану въ него пивовары не жалѣютъ: съ одной-двухъ кружекъ—головная боль на цѣлый день. Остается, значить, и рекомендуется мѣстными жителями одно: выбрать себѣ по вкусу и пить quantum satis кислое бѣлое вино со льдомъ— мѣстное, дешевенькое пойло, благодаря испаринѣ, исчезающее изъ организма такъ быстро, что не успѣваешь хмѣлѣть. Сосешь эту влагу, буквально, «бутылками и пребольшими... нѣтъ, бочками сороковыми!»—и ничего.

 

 

II.

 

Первое впечатлѣніе Аѳины, откуда въ нихъ ни въѣзжать, производятъ очень хорошее. Сразу, отовсюду, попадаешь въ центръ столицы. Городъ малъ, но въ показной своей части изященъ, какъ бонбоньерка. Его можно пройти изъ конца въ конецъ въ какіе-нибудь полчаса, но зато въ эти полчаса вы почти не видите некрасивыхъ зданій. Греки умѣютъ цѣнить свою древнюю архитектуру, и вѣянія красотъ ея замѣтны и въ современной. Мотивы Парѳенона и Эрехтейона гораздо чаще отражаются на улицахъ Аѳинъ, чѣмъ, напримѣръ, мотивы Помпей на улицахъ Неаполя, не говоря уже о Римѣ, на архитектуру котораго его древніе памятники не имѣютъ рѣшительно никакого вліянія. Зданія современныхъ Аѳинъ свѣтлы, легки, воздушны, они стремятся летѣть вслѣдъ прозрачнымъ формамъ античныхъ руинъ на Акрополѣ, Тезеева храма, Адріанова портика и т. д. Поэтому, когда не душно, когда пыльные вихри не терзаютъ вамъ лицо и не слѣпятъ глаза, прогулка черезъ Аѳины увлекательна. Національный или, какъ его здѣсь называютъ, Центральный музей, политехническая школа,

 

 

127

 

рядъ частныхъ, похожихъ на виллы, домовъ улицы Патиссіа, площадь Согласія, съ ея скверомъ, обставленнымъ эффектными общественными сооруженіями, банками и присутственными мѣстами, длинная улица Стадіона, университетъ, академія, зданіе народнаго собранія, площадь Конституціи съ королевскимъ дворцомъ, блестящіе магазины улицы Гермеса, великолѣпный каѳедральный соборъ — всѣ эти прелести новыхъ Аѳинъ лежать на одной непрерывной линіи, слагаясь въ эффектную декорацію весьма благоустроеннаго города. Но за декораціями скрываются, какъ обыкновенно, весьма несуразныя, изношенныя подпорки, и, въ дѣйствительности, Аѳины совсѣмъ не благоустроенный городъ. Вонючіе дворы, кривые закоулки, тупики, загрязненныя площадки замѣщаютъ собою пространства между широкими и красивыми улицами. Стоить свернуть съ торговыхъ улицъ Гермеса, Минервы, Эола въ переулокъ, чтобы очутиться чуть не въ эпохѣ Перикла, при чемъ переулки засорены, какъ будто по нимъ сейчасъ только прошелъ со всею своей пьяной компаніей безпутный Алкивіадъ и перебилъ, переломалъ, перешвырялъ всѣ, попавшіеся подъ руку, гермы. Базары грязны. Вонь,—мочи нѣтъ! Акрополь и его развалины содержатся въ порядкѣ; но нельзя сказать того же про другія руины, напримѣръ, про башню Вѣтровъ и римскій рынокъ при ней. Это мѣсто глубоко погрязло въ мерзости запустѣнія: валяются какія-то тряпки, бабьи башмаки, сложена солома, оселъ пасется... Пришелъ я сюда какъ-то разъ послѣ грозы: болото болотомъ! Урочище это лежитъ какъ разъ у подошвы Акрополя, подъ крутымъ обрывомъ, —и чего, чего только не нанесло съ высоты въ эти портики, внезапно обращенные въ цистерны. Тропинка отъ башин Вѣтровъ къ сѣверной части Акрополя заставляетъ сомнѣваться, существуетъ ли въ Аѳинахъ ассенизаціонное общество. Впрочемъ, съ этой стороны къ Акрополю поднимаются только ужъ черезчуръ самостоятельные въ своемъ любопытствѣ путешественники,

 

 

128

 

не признающіе Кука, привычные обходиться безъ гидовъ. Есть дорога показная, огибающая почти весь холмъ, прекрасно шоссированная; по ней можно доѣхать въ парномъ фаэтонѣ до самыхъ воротъ крѣпости. Словомъ, какъ все въ Аѳинахъ: съ лица красиво, изящно, по-европейски; а съ изнанки несносная грязь, грязь средневѣковая... нѣтъ, даже хуже: византійская. То есть—самая грязная изъ всѣхъ грязей, какъ историческихъ, такъ, вѣроятно, и до историческихъ.

 

Дважды погостивъ въ Аѳинахъ, я дважды увезъ изъ нихъ впечатлѣнія большой «мизеріи». Мѣщанскій городишко, построенный на кладбищѣ великихъ людей, при чемъ плиты съ гробницъ безъ церемоніи были обращены въ фундаменты и стѣны коровниковъ, лабазовъ и кладовыхъ. Казалось бы, трудно вообразить расу, болѣе нелѣпую и выродившуюся, чѣмъ нищее и безпутное населеніе Неаполя, но—сравнительно съ аѳинянами—это прелестнѣйшіе люди. Неаполитанцы мило-плутоваты, веселы, музыкальны, они знаютъ наизусть каждый уголокъ своего края, для нихъ— не мертвые звуки имена великихъ людей, его прославившихъ, изъ ихъ среды до сихъ поръ выходятъ талантливѣйшіе артисты, художники, писатели, ораторы Италіи. Аѳинянинъ — какой-то захудалый приказчикъ, — притомъ придавленный отсутствіемъ денегъ, только о деньгахъ думающій, только деньги считающій. Пойдите на главныя улицы Аѳинъ — Гермесову, Эолову, Стадіона — въ кафе, на гулянья, въ театры: вы не слышите разговоровъ ни объ искусствѣ, ни о литературѣ, ни даже о политикѣ,—вокругъ васъ все считаетъ деньги, деньги и деньги. Считаетъ въ своемъ карманѣ, считаетъ въ карманѣ сосѣда. «Хримата»,— эти жалкія тряпки-драхмы, которыхъ даютъ вамъ по двѣ за европейскій франкъ, которыя рвутъ пополамъ, чтобы превратить десятидрахмовый билетъ въ пятидрахмовый,— единственный богъ, царящій нынѣ въ древнихъ владѣніяхъ Аѳины-Паллады. Ужъ и божокъ! Пошелъ я въ аптеку,—

 

 

129

 

расплачиваюсь,—проклятыя, вонючія, грязныя драхмы слиплись, не разлѣпишь. Хочу ихъ, какъ водится по россійскому обычаю и какъ Алексѣй Толстой или Владиміръ Соловьевъ, подъ псевдонимомъ Алексѣя Толстого, выразился, «отслюнить», — аптекарь даже руками на меня замахалъ:

 

— Что вы дѣлаете? Хотите заразиться какою-нибудь болѣзнью? Вѣдь наши мерзѣйшія деньги — это злѣйшій ядъ, пастбище всевозможныхъ микробовъ. Ну, видано ли въ какой-либо другой странѣ безобразіе, подобное этимъ отвратительнымъ тряпкамъ? Италія пробовала догнать насъ, выпустивъ свои бумажки по лирѣ, по двѣ —сущія почтовый марки—и все-таки не могла перещеголять: дала слишкомъ хорошую, плотную бумагу, которая не позволяетъ деньгамъ превращаться въ навозъ черезъ мѣсяцъ обращенія.

 

Аптекарь оказался веселымъ малымъ, бывшимъ депутатомъ, знающимъ политиканомъ, но совсѣмъ не шовинистомъ, скорѣе отрицателемъ.

 

— Удивительная наша страна!—иронизировалъ онъ. — Мегаломанія — наша общая болѣзнь. Вмѣсто денегъ у насъ — гнилыя бумажонки и никкель. Этотъ превосходный, симптоматическій никкель... Гдѣ забѣлѣлъ никкель, дѣло плохо, тамъ пахнетъ крахомъ либо цѣлыхъ сословій, либо всего государства. А у насъ нѣтъ ничего кромѣ никкеля. Никкелевая валюта. Ха-ха-ха! У васъ золотая, а у насъ никкелевая. И вотъ еще эти тряпки, въ которыхъ мало пользы, но много микробовъ. Но при этомъ мы всѣ—мегаломаны. Неисправимые! И — стоить хорошо уродиться нашей коринкѣ, стоитъ нашему курсу, благодаря урожаю, подняться настолько, что за одинъ наполеонъ мы имѣемъ храбрость предлагать не 33 драхмы, а только 32 съ половиною,—какъ у насъ уже начинаетъ кружиться голова отъ несбыточныхъ историческихъ мечтаній. Мы уже беремъ Константинополь, возстановляемъ византійскую моиархію, грозимъ цѣлому міру... Величія—хоть отбавляй! И все

 

 

130

 

это, конечно, до... неурожая коринки или паденія цѣнъ на нее и пониженія курса на два, на три десятка лепта.

 

— А тогда?

— Тогда мы вѣшаемъ носы на квинту и начинаемъ проклинать Россіи.

— За что же?

— За все. За то, что она—главный нашъ кориночный рынокъ; за то, что она не беретъ Константинополя и не даритъ его намъ; за то, что она предала насъ въ послѣднюю пашу войну съ турками.

— Какъ предала? Развѣ васъ обнадеживали помощью? Развѣ вамъ была обѣщана какая-нибудь поддержка'?

 

Собесѣдникъ мой засмѣялся.

 

— Рѣшительно никакой. Напротивъ, усиленно совѣтовали намъ: не суйтесь. Но это-то мы и называемъ «предала». Для кого же секретъ, что нашъ расчета былъ: мы начнемъ, а —когда удивимъ весь міръ своимъ геройствомъ, но турки станутъ насъ одолѣвать—русскіе и французы придутъ и докончатъ кампаніи. Все это, конечно, мы рѣшили сами, безъ спроса ихъ, будущихъ-то завершителей войны. Что же спрашивать? Помилуйте! Они должны поступать такъ, какъ мы хотимъ. Это—ихъ историческая обязанность, это—воскресеніе двадцатыхъ годовъ! Давайте намъ новый Наваринъ, пошлите къ намъ умирать за насъ новаго Байрона! Ну... никакой Байронъ къ намъ, конечно, не поѣхалъ, а пріѣхалъ-было русскій корреспондентъ г. П., да и тотъ поспѣшилъ уѣхать: очень ужъ звѣрскими глазами смотрѣли тогда на каждаго русскаго наши шовинисты, злились, что Наварина намъ не дарятъ, и въ злости готовы были сами раздѣлать подъ Наваринъ любого русскаго подданнаго. Расколотили насъ турки въ лучшемъ видѣ, и—если бы только расколотили! Если бы война эта неимѣла другихъ послѣдствій, кромѣ траура по героямъ и матеріальныхъ жертвъ... Послѣ дней печали наступаютъ дни радости, разоренные люди, перетерпѣвъ бѣду, часто дѣлаются милліонерами. Но эта

 

 

131

 

роковая война имѣла еще тотъ ужасный для насъ результата, что мы въ неудачахъ ея потеряли духъ народный, жившій насъ въ течете ста лѣтъ, а турки, наоборотъ, его въ себѣ воскресили.

 

— Вы повторяете мысль, которую я неоднократно слышалъ уже въ Македоніи.

 

Собесѣдникъ мой прервалъ меня съ комическимъ ужасомъ:

 

— Брр! Вотъ еще словцо, отъ котораго въ Греціи каждаго благоразумнаго человѣка морозъ подираетъ по кожѣ!.. Впрочемъ, благоразумныхъ людей у насъ—штукъ шесть на все государство. Такъ что, если они и померзнутъ, то не велика бѣда. Македонія! Вѣдь это для насъ — изъ магнитовъ магнитъ! Если она не будетъ наша, цѣликомъ и безраздѣльно наша, мы объявимъ узурпаціей всякій раздѣлъ ея, какой бы ни рѣшила Европа. По-вашему, гдѣ стоятъ Призренъ и Приштина?

 

— Въ Старой Сербіи.

 

— А по-нашему,—въ Эпирѣ. И, если вы возьмете сегодняшній «Νεολόγος», гдѣ редакторъ излагаетъ свое interview съ вами, то,—быть можете, къ полному удивленію своему,—узнаете, что вы путешествовали по Эпиру. И вотъ эти-то Эпиры и Македоніи—для нашего брата, обывателя, не-шовиниста—истинно ужасны, какъ символъ будущей непремѣнной драки.

 

Въ оба раза, что я посѣтилъ Аѳины, я ѣхалъ въ этотъ городъ не для трудовъ, а по трудахъ—затѣмъ, чтобы на свободѣ отъ разговоровъ газетныхъ и политическихъ, которыми бывали переполнены предварительныя поѣздки мои въ Турцію и славянскія земли, никого не видѣть и разобраться въ пестромъ хаосѣ накопленныхъ впечатлѣній. Не тутъ-то было. Аѳинскіе журналисты—бойкій народъ, и ужъ Богъ ихъ знаетъ, какимъ способомъ, но они ухитряются раскрывать всякое «инкогнито проклятое». Въ 1894 году—едва пріѣхалъ я, на другой же день получилъ

 

 

132

 

визитъ отъ капитана Г., который заявилъ мнѣ, что тогдашній министръ-президентъ, нынѣ уже покойный, Трикуписъ, узнавъ изъ газетъ о моемъ пріѣздѣ, поручилъ ему, какъ человѣку, говорящему по-русски, взять мое пребываніе въ Аѳинахъ подъ свою любезную опеку, показать достопримечательности, дать всѣ нужныя объясненія и т. д. Это было очень любезно, хотя и совершенно напрасно и неожиданно. А затѣмъ начались интервью—тѣмъ болѣе для меня плачевныя, что интервьюеры не знали никакого европейскаго языка, кромѣ новогреческаго, и приходилось говорить черезъ переводчика-капитала; а онъ, хоть былъ гораздъ и на своемъ языкѣ, и по-русски, но не далъ ему Богъ таланта къ толмачеству, и, переводя, онъ то и дѣло нестерпимо путалъ. Капитанъ — воспитанникъ пресловутаго пансіона южныхъ славянъ въ Николаевѣ, служилъ нѣкоторое время въ русской арміи, а въ греческую службу перешелъ—какъ любилъ онъ выражаться и повторялъ чуть не каждыя три минуты— «движимый чувствомъ патріотизма», послѣ русско-турецкой войны за освобожденіе славянъ. Хотя уже давно изъ Россіи, капитанъ Г., дѣйствительно, хорошо владѣетъ языкомъ и даже чуть ли не корреспондировалъ во время оно въ русскія газеты. Онъ—природный македонецъ и, въ этомъ качествѣ, ненавидитъ болгаръ до ярости: черта, сколько я могъ замѣтить, общая всему греческому воинству, но у грековъ изъ Македоніи выступающая съ особенною рѣзкостью. Кромѣ вѣковой племенной распри, тутъ играетъ не малую роль и современная политическая боязнь. Что рано или поздно грекамъ придется столкнуться съ болгарами изъ-за Македоніи, въ этомъ не сомнѣваются ни въ Аѳинахъ, ни въ Софіи. Въ какомъ отдаленномъ будущемъ это случится—другой вопросъ; но когда-нибудь случится. Предчувствуя столкновенія, греки, при всемъ своемъ шовинизмѣ и хвастливости, втаинѣ не могутъ не опасаться за его исходъ. Какъ ни огромна бываетъ энергія шовинистическаго ослѣпленія, въ душѣ у самаго яраго шовиниста

 

 

133

 

все же теплится искра здраваго смысла, подсказывающая ему необходимость націи въ состояніи упадка отступить въ тѣнь предъ прогрессомъ націи молодой, сильной, бодрой растущей. За болгарами—будущее, у грековъ—хорошо только прошедшее.

 

— Вы, русскіе, выростили змѣю,—вырвалось въ разговорѣ со мною у весьма высокопоставленнаго эллина,—и змѣя эта перекусастъ всѣхъ насъ, чтобы потомъ обратить жало на васъ.

 

Старый русскій морякъ средиземной эскадры говорилъ мнѣ:

 

— Богъ ихъ знаетъ, этихъ грековъ. Въ отдѣльности— молодцы, воины хоть куда. Въ той же самой турецкой войнѣ, которую они проиграли, можно найти эпизоды, когда офицеры и небольшія части войскъ совершали подвиги, достойные старинныхъ Леонидовъ и Эпаминондовъ. Но масса бѣжала предъ турками, какъ стадо барановъ. Отъ нихъ, что называется, только пухъ летѣлъ.

 

Болгарскій военный характеръ — совсѣмъ обратнаго свойства. Индивидуальное личное молодечество—рѣдкость у болгарина. Одинокій болгаринъ легко теряется предъ опасностью и пассивно ей подчиняется. Лучшее свидѣтельство тому—хотя бы убійство Стамбулова, который позволилъ изрубить себя безъ сопротивленія, хотя былъ отлично вооруженъ, да и у спутниковъ его были револьверы [*]. Но соединенные въ массу болгары —львы. У нихъ та же способность «навалиться кучею», что и въ нашей арміи, которой традиціями они воспитаны и живутъ.

 

— Глупѣе войны, чѣмъ между турками и греками, я и придумать не могу,—говорилъ мнѣ тотъ же морякъ.—Ну, а братушки наши, хоть и малъ золотникъ, доставятъ когда-нибудь Стамбулу большія непріятности.

 

 

*. В. Ѳ. Машковъ разсказывалъ мнѣ, какъ безоружный албанецъ выдернулъ у болгарина-каваса изъ-за пояса револьверъ и застрѣлилъ бѣднягу изъ его же собственнаго оружія (1903).

 

 

134

 

— Вы находите ихъ способными противостоять великолѣпной турецкой арміи?

 

— Видите ли: вѣдь на турокъ — секретъ надо знать. Они блистательные воины, изумительные солдаты. Никакою храбростью ихъ не удивишь, готовностью умирать въ бою не испугаешь. Но мужества пассивнаго, такъ-сказать, они не понимаютъ. Имъ любы дикія атаки, имъ, пожалуй, свойственна стойкость предъ нападающимъ врагомъ, но — какъ, напримѣръ, можетъ армія, окруженная непріятелемъ, бездѣятельно стоять въ снѣгахъ, голодная, холодная, босая, безъ крова, вымерзая цѣлыми ротами, но не сдаваясь — это свыше ихъ разума, не по терпѣнію ихъ, это имъ кажется почти сверхъестественнымъ, это ихъ пугаетъ. Никто не билъ турокъ больше, чѣмъ русскіе. И били мы ихъ не столько страшными атаками съ потрясающими криками «ура», сколько этою роковою привычкою безтрепетно встрѣчать смерть, въ какомъ бы тяжкомъ видѣ ни пришла она къ солдату. Умереть въ эффектной позѣ, героемъ на полѣ битвы—солдату не штука, это не только обязанность его, это—его награда. А вотъ ты, страдая дизентеріей, въ траншеѣ полежи, да, въ госпиталь не попросись, такъ подъ ружьемъ и умри, когда тебя совсѣмъ уже скрючитъ,—на это немногія военныя силы способны. У насъ способность такой выносливости доходитъ почти до чудесныхъ размѣровъ. А—по сходству—думаю, что должна она быть и у болгаръ. Вѣдь это—лицо въ лицо наши батальоны, наша «михрютка», наша «святая сѣрая скотинка»... Нѣтъ, съ ними не шути! Они, можетъ-быть, тоже не одинъ разъ покажутъ туркамъ спины, но ихъ не раздавишь, какъ грековъ, однимъ натискомъ низама: съ ними придется повозиться и поплакать. Пассивное мужество всегда грубѣе активнаго, а безстрашіе массы всегда сильнѣе самаго удалаго геройства и молодечества. Греки—очень часто великолѣпные храбрецы, паликары. У нихъ вѣдь тоже и Миссолунги были, и все такое. Но, какъ солдаты, какъ армія,

 

 

135

 

они никуда не годны. Они —герои по мелочамъ, въ розницу, враздробь. Они хороши въ бандѣ, но не въ арміи. Это —все равно, какъ взять ихъ на морѣ. Кто лучшіе лодочники? Греки. А флотъ ихъ — курамъ на смѣхъ, хотя и дорого стоить. Во время войны флоты греческій и турецкій заботились объ одномъ—какъ бы имъ не встрѣтиться, что имъ и удавалось блистательно: — море-то вѣдь широко! Отъ турокъ удирали! А ужъ турки—знаете, небось—каковы моряки. Анекдотическіе. Фактъ, какъ они посылали своего адмирала въ Мальту съ фрегатомъ, въ исторію вошелъ. Поплылъ адмиралъ въ Мальту, плавалъ-плавалъ, плавалъ-плавалъ и... назадъ къ Константинополю приплылъ.—Что же вы?! откуда? зачѣмъ? какъ же Мальта то?.. А онъ отвѣчаетъ:—Я искалъ вашу Мальту двѣ недѣли и не нашелъ. Очевидно, это ошибка на картѣ. Никакой Мальты въ природѣ не существуетъ. Йокъ Мальта!.. Скажите-ка, попробуйте, турецкому моряку «йокъ Мальта»,—онъ вамъ глаза выцарапаетъ.

 

Сравнивая между собою воинственность и выправку балканскихъ армій, я, право, не знаю, какъ поставить въ относительной таблицѣ ихъ болгарскаго солдата—первымъ или вторымъ. Турецкіе аскеры, которыхъ я неоднократно видѣлъ въ полномъ блескѣ на церемоніи Селамлика въ Константинополѣ, оставляютъ чрезвычайно эффектное впечатлѣніе. Народъ рослый, красивый, здоровый, сытый, нарядный. Они отлично обучены. Ихъ движеніями можно залюбоваться. Въ турецкомъ солдатѣ вы сразу видите члена стройной арміи, воииственнаго цѣлаго, которое стоить государству огромныхъ, если не денегъ, то долговъ и неусыпныхъ заботъ. По внѣшней эффектности, военные Турціи — безспорно самые блестящіе въ ряду военныхъ балканскихъ государствъ. Но врядъ ли у турокъ ужъ не слишкомъ много показнаго блеска. Притомъ, командуютъ ими, если не иностранцы и ренегаты, то, зачастую, ужъ слишкомъ невѣжественные, первобытные начальники. Въ

 

 

130

 

началѣ царствованія Абдулъ-Гамида волновались софты. Султанъ, въ одну трагическую ночь, велѣлъ перерѣзать ихъ сходку. Организаторомъ этой бойни былъ унтеръ-офицеръ, простой, грубый, безграмотный солдатъ. Абдулъ-Гамидъ сдѣлалъ его полковникомъ и провелъ по лѣстницѣ высшихъ чиновъ быстрѣе, чѣмъ проходилъ ее Фрицъ при дворѣ принцессы Герольштейнской,— совершенно дикій и глупый рѣзака управлялъ частями войскъ, генералъ-губернаторствовалъ въ лучшихъ вилайетахъ [*]. Такія нелѣпыя, капризныя карьеры часты въ Стамбулѣ.

 

— Ими Богъ наказываетъ турокъ и благословляетъ насъ!—смѣясь, говорилъ мнѣ молодой сербъ-дипломатъ.

 

— Почему?

 

— А потому, что эти карьеры неучей-фаворитовъ, бездарныхъ, случайныхъ людей являются злѣйшею язвою для турецкой арміи, которая иначе была бы страшною силою. Турецкій солдатъ — сокровище; у него немного соперниковъ въ Европѣ. Но солдатъ этотъ находится въ рукахъ офицерства невѣжественнаго, бездарнаго, устарѣлаго, отнимающаго у ввѣренныхъ ему частей половину вѣса и значенія, какъ боевой силы. Притомъ, офицерство страшно бѣдно. Жалованье ему государство платить дурно, трудно.

 

— До майора (бимбаши) служить еще куда ни шло, можно,—признаются сами военные,—а затѣмъ уже одинъ мундиръ разорить.

 

Большинство великолѣпныхъ, раззолоченныхъ воиновъ, мелькающихъ по Перѣ и Галатѣ,—живыя иллюстраціи къ ходячей русской поговоркѣ: «на брюхѣ шелкъ, а въ брюхѣ щелкъ!» Весь въ мишурѣ, а дома ѣстъ сухіе бобы, либо хлѣбъ съ краснымъ перцемъ. Въ провинціи жизнь военныхъ легче, но въ Константинополѣ она—тяжелая и унизительная голодовка.

 

 

*. См. въ моей книгѣ „Страна Раздора“ статью „Повелитель Правовѣрныхъ“.

 

 

137

 

Одинъ важный славянскій дѣятель получилъ отъ султана орденъ—Османіэ. Спрашиваетъ другого, болѣе опытнаго: дадутъ ли ему только бератъ на орденъ, а самый орденъ надо будетъ купить, или же дадутъ и самый знакъ?

 

— Конечно, знакъ,—отвѣчаетъ спрошенный.—И очень красивый знакъ. Султанъ на эти вещи очень щедръ. Вамъ вся эта исторія обойдется лишь въ двѣ-три лиры на чай офицеру, который привезетъ вамъ бератъ.

 

— На чай... офицеру?!

— Ну, да. Здѣсь такъ водится.

— А онъ мнѣ... того... не швырнетъ денегъ въ лицо?

 

— Напротивъ! разсыплется въ благодарностяхъ. Вѣдь они же—несчастные, имъ жить нечѣмъ. Этакій внезапный бакшишъ—для военнаго горемыки—прямо кладь, американское наслѣдство. Его, собственно говоря, затѣмъ и посылаютъ, чтобы бѣднягѣ перепала малая толика.

 

Во время греческой войны, турецкія войска безжалостно грабили Ѳессалію.

 

— Только грабить-то тамъ нечего было!—съ наивно-откровенною грустью говорятъ офицеры:—ничего не поправились: какими нищими пошли, такими и назадъ пришли. Проклятая служба! И воевать-то намъ судьба—только съ нищими.

 

Хорошо живется въ турецкихъ войскахъ лишь командирамъ частей да офицерамъ-иностранцамъ. Зато и не любятъ же ихъ здѣсь! — развѣ лишь для нѣмцевъ дѣлается теперь маленькое исключеніе, да и то временное и скрѣпя сердце.

 

Въ болгарской арміи, наоборотъ, показнаго ничего нѣтъ; она бѣдна, сѣра; мундиришки стары и вытерты; нѣтъ и слѣда опереточной щеголеватости румынъ, грековъ и итальянцевъ. Зато въ ней проглядываетъ русское воспитаніе, и есть стремленіе крѣпко держаться за русскіе традиціи и образцы. Стремленіе—сознательное: вѣдь благодаря именно этимъ традиціямъ и образцамъ, болгарскіе мальчики-офицеры

 

 

138

 

русской выучки, съ молодымъ, чуть не отъ сохи взятымъ войскомъ, побили при Сливницѣ сербовъ. Сербы народъ-красавецъ, молодцы на подборъ одинъ къ одному, изъ каждаго серба выйдетъ полтора болгарина; но военнаго энтузіазма, надо полагать, маловато въ ихъ національномъ характерѣ. Они здраво разсуждаютъ, что освободились отъ турокъ они для того, чтобы мирно пасти овецъ и снимать съ земли урожаи, а не для того, чтобы рѣзаться съ сосѣдями. Поэтому изъ нихъ вышли неважные солдаты, при Сливницѣ они бѣжали, какъ зайцы... Правда, что при Сливницѣ сербская армія, какъ говорятъ, дралась неохотно, черезъ силу побѣждая свое отвращеніе къ братоубійственной войнѣ. Генералы боялись приказывать, не будучи увѣрены, послушаются ли ихъ солдаты, — король Миланъ не смѣлъ воззвать къ народу, чувствуя, что народъ—за радикальную партію, которую онъ гналъ.

 

— Если бы Миланъ имѣлъ умъ и мужество призвать насъ къ власти и опереться, чрезъ насъ, на силу народныхъ массъ, — развѣ Сербіи пришлось бы переживать позоръ Сливницы?

 

Эту фразу я не разъ слыхалъ отъ сербскихъ политикановъ-радикаловъ. Но политика—политикою, а дисциплина—дисциплиною. Молено не сочувствовать войнѣ и противодѣйствовать ей—до открытаго поля; но, разъ дѣло дошло до битвъ и сраженій, тутъ уже не до политики, тутъ уже инстинктъ охраненія крови своей собственной и братьевъ своихъ долженъ разбудить въ хорошо организованной арміи всѣ силы дисциплины, которую она успѣла впитать. И этой-то спасительной дисциплины, какъ военной, такъ и политической—у бѣдныхъ сербовъ въ роковую болгарскую войну совершенно не оказалось.

 

Внѣшній видъ греческихъ воякъ внушаетъ весьма мало довѣрія къ ихъ доброкачественности на полѣ сраженія. Стрѣлки, какъ въ Италіи, лучшая часть арміи; несмотря на свои юбки и красные колпаки, они не вызываютъ

 

 

139

 

улыбки; это солдаты, а не театральные ряженые. Зато представители другихъ видовъ оружія, и особенно офицерство, въ своихъ парусиновыхъ пиджакахъ съ форменнымъ погономъ, — совсѣмъ телеграфисты съ захолустныхъ станцій.

 

Греческій офицеръ полонъ самодовольства и важности необыкновенной. Если бы Липочка Большова попала въ Аѳины, то-то была бы счастлива: нигдѣ въ мірѣ, кажется, нѣтъ офицеровъ, болѣе усердствующихъ «блеснуть поочаровательнѣй». Одною саблищею, отпущенною влачиться чуть не на аршинъ сзади своего обладателя, греческій офицеръ гремитъ «иду на вы» цѣлому кварталу...

 

А хвастовства-то! а донжуанскаго и бретерскаго лганья-то! а забіячества-то съ мирными гражданами! Самое заурядное въ мѣстныхъ газетахъ извѣстіе, что недовольные чѣмъ-либо греческіе офицеры разнесли вдребезги редакцію того или другого органа. Помню, въ 1894 году такой военный подвигъ въ мирное время—совершенно въ духѣ аѳинскаго рыцарства— уничтожилъ редакцію газеты «Акрополь». Это штурмованіе редакцій—спеціально греческое удальство. Турокъ не разнесъ бы, потому что газетъ не читаетъ, а если и читаетъ, то слишкомъ презираетъ печатное слово, чтобы ради его обидъ выходить изъ кейфа и ломать стулья. Болгаринъ разнесетъ—но лишь въ томъ случаѣ, если военный министръ дастъ на то прямое или косвенное разрѣшеніе. Иначе — струсить. Румынъ будетъ ругаться, но не разнесетъ, ибо, въ своемъ недавнемъ просвѣщеніи, онъ очень стыдится старинныхъ боярскихъ замашекъ къ физическому насилію и трепещетъ, какъ бы европейцы не приняли его за варвара. А грекъ—этотъ разнесетъ и еще совершенно серьезно приметъ свой разносъ за героическій подвигъ! Старый французъ-инженеръ, съ которымъ я встрѣтился на пути изъ Аѳинъ въ Патрасъ, человѣкъ желчный, страшно истрепанный жизнью, язвительный и политически разочарованный, находилъ большое сходство между

 

 

140

 

крикунами греческой арміи и эмигрантами-военными польскаго повстанья; онъ зналъ, въ свое время, очень многихъ въ Парижѣ и въ Константинополѣ. Какъ-то недавно я упомянулъ объ этомъ сходствѣ въ разговорѣ съ извѣстнымъ боевымъ генераломъ. Генералъ согласился только наполовину.

 

— Вѣрно-съ! Вѣрно! Вашъ французъ правильно подмѣтилъ... Но только вотъ какая разница: у поляковъ мало способности къ общей военной организаціи, у нихъ все вмѣстѣ не клеилось и не ладилось, но храбрости и талантливости отдѣльныхъ лицъ нельзя отрицать... Поляки— рыцари. Греки же и въ семъ отношеніи пока не проявили себя ничѣмъ блистательнымъ. А репутація у нихъ —не похвалишь.

 

— А паликары? А возрожденіе Эллады, Байронъ и клефтическія пѣсни?

 

— Позвольте-съ: клефтъ сейчасъ въ Греціи самое ругательное слово; клефтъ значить воръ —не благородный, романтическій бандитъ, въ родѣ какого-нибудь Фра-Діавола: это у нихъ называется «листисъ», [*]—а просто жуликъ. Ежели семидесяти лѣтъ было достаточно, чтобы обратить благороднѣйшее слово языка въ позорнѣйшее, то, стало быть, и понятіе, которое имъ выражались, уничтожилось и испошлѣло; стало быть, клефтовъ-паликаровъ нѣтъ въ народѣ, а клюфты-жулики развелись въ количествѣ, не дѣлающемъ чести націи. Да, наконецъ, всѣ эти паликары, гайдуки и т. и. ничуть не доказываютъ военныхъ способностей народа. Отъ сербскихъ богатырей-гайдуковъ насъ отдѣляетъ меньшій промежутокъ времени, чѣмъ отъ греческихъ паликаровъ. Однако изъ сербовъ вышли неважные солдаты. Также и съ греками. Пока они были разбойниками, они

 

 

*. „Листисъ“—званіе настолько почетное, что въ 1895 году одинъ изъ депутатовъ аѳинскаго народнаго собранія, обличенный въ сношеніяхъ сь атаманомъ горныхъ разбойниковъ, публично оправдывался, что пріятель его—не какой-нибудь мелкій проходимецъ но знаменитый λήστης (листисъ)...

 

 

141

 

были молодцы, но, перевернутые въ солдаты, они чрезвычайно плохи... И всегда такъ выходить, что хорошій разбойникъ—сквернѣйшій солдатъ. Ибо храбрость разбойника и храбрость солдата—двѣ разныя вещи и разныя отъ нихъ требованія. Это все равно—что наши кавказскіе джигиты. Ужъ удалѣе ихъ быть нельзя, звѣри въ полѣ... Переверните ихъ въ регулярное воинство, и половину ихъ достоинствъ надо сбросить со счетовъ. Лучшіе въ мірѣ солдаты тѣ-съ, которые, не щеголяя мужествомъ личнымъ, отдѣльнымъ, способны къ настойчивому и устойчивому мужеству массовому: французы, нѣмцы, турки, а въ особенности — русскіе. Если же судить солдатъ по индивидуальной храбрости, такъ, пожалуй, испанцы весь міръ бы уже побѣдили: неустрашимый народъ, а между тѣмъ, съ точки зрѣнія армейской—грошъ ему цѣна!

 

 

III.

 

Такимъ образомъ современный эллинскій воинъ (въ Греціи слова «грекъ» не любятъ,—вѣроятно, потому, что въ парижскомъ жаргонѣ grecque стало синонимомъ проходимца, шулера,—и надо говорить «эллинъ») весьма далеко ушелъ отъ мощнаго и внушительнаго гоплита, о которомъ мы читали у Ксенофонта. Въ аѳинскомъ національномъ музеѣ этотъ, знакомый каждому гимназисту, гоплитъ, какъ живой, смотритъ со стѣны,—въ похоронной стелѣ Аристіона. Наслѣдники Аристіона имѣли благоразуміе заказать художнику Аристоклесу его рельефный портретъ, въ полномъ доспѣхѣ тяжеловооруженнаго воина, и этотъ портретъ Аристіона обезсмертилъ. Вѣка пройдутъ, а онъ все будетъ показывать художникамъ и ученымъ археологамъ,— какого фасона были настоящіе кнэмиды (наколѣнники) аѳинской гвардіи VI вѣка до Р. X.,— тѣ самые кнэмиды, за ошибки въ склоненіи которыхъ получали мы въ

 

 

142

 

годы школьнаго дѣтства нашего нещадныя единицы и двойки. Въ длинной солидной фигурѣ Аристіона много «англійской складки»; въ наше время такіе сухощавые, но здоровенные люди встрѣчаются едва ли не исключительно между британскими джентльменами, воспитанными на гимнастикѣ, гребномъ спортѣ и игрѣ въ мячъ. Продолговатые мускулы рукъ и ногъ Аристіона привели бы въ завистливый восторгъ членовъ любого атлетикъ-клуба. Увы! современнымъ атлетамъ пивной соблазнъ и женолюбіе никогда не дозволятъ дойти до идеально безжирныхъ мышцъ греческаго гоплита. Это не мускулы напоказъ—безобразныя, толстыя шишки твердаго мяса, какими щеголяютъ Фоссы, Сандорфы и иные, имена же ихъ ты, Господи, вѣси. Въ Аристіонѣ поражаетъ строгое распредѣленіе силы по всему тѣлу; въ этомъ человѣкѣ не было ни одного слабаго мѣста. Онъ весь—готовая напречься мышца. Глядишь на Аристіона и начинаешь понимать, почему Киръ младшій находилъ выгоднымъ платить греческимъ наемникамъ дарейки чуть не гарнцами и четвериками: масса, сплоченная изъ такихъ людей, должна быть почти неодолима. Леонидъ и его триста воиновъ при Ѳермопилахъ не удивляютъ меня болѣе. Не удивляютъ и баснословные переходы, прославленные Анабазисомъ: Аристіонъ тренированъ на страшную выносливость и энергію въ движеніи—въ бою ли, въ ходьбѣ ли. Онъ—долгоногій, какъ англичане-альпинисты, которые, ни спѣшно, ни медленно, уходятъ своимъ ровнымъ шагомъ по шести съ половиною верстъ въ часъ и пятидесятиверстный дневной переходъ считаютъ самымъ обычнымъ дѣломъ, совершая его безъ малѣйшей усталости. На мой взглядъ, въ Аристіонѣ и съ лица много англійскаго: такой холодный, сосредоточенный, порядочный человѣкъ; надо полагать, онъ былъ очень вѣжливъ, очень молчаливъ и очень внимателенъ къ разговорамъ другихъ; участвуя въ излюбленныхъ аѳинянами спорахъ, онъ говорилъ мало; за то, когда онъ начиналъ говорить, всѣ смолкали, чтобы

 

 

143

 

прислушаться къ его вѣскому и солидному мнѣнію. Слову Аристіона вѣрили больше, чѣмъ самому вѣрному векселю, самой крѣпкой присягѣ; онъ былъ великій охотникъ держать пари и, проигравъ, платилъ добытые потомъ и кровью дарейки, не поморщившись. Барельефъ удивительно хорошо сохранился, какъ впрочемъ и большинство скульптуръ центральнаго музея; директоръ и описатель его, г. Кавадіасъ—великій мастеръ по возстановленію древностей. Это совсѣмъ гномъ какой-то. За семь лѣтъ, что мы не видались, онъ даже не постарѣлъ: вылился разъ навсегда въ форму, предопредѣленную ему судьбою, да такъ и засохъ въ ней, не мѣняясь. И, попрежнему, онъ днюетъ и ночуетъ въ кладовыхъ музея, заваленныхъ обломками, мраморнымъ мусоромъ, мучительно разглядывая: отъ какого именно лица отбиты вотъ этотъ носъ, вонъ то ухо? придется или нѣтъ мраморный мизинецъ къ найденной неподалеку отъ него ступнѣ? а ступня—въ свою очередь — кому принадлежитъ? Какъ обозначить ее въ каталогѣ? Судя по ременному переплету—нога Гермеса, но, съ другой стороны, вѣдь и Аполлонъ не всегда ходилъ босикомъ? Вотъ и разбирайся! Нелегка жизнь археологическая.

 

И даже вотъ какъ не легка.

 

Въ другомъ аѳинскомъ музеѣ древностей, Акропольскомъ, имѣется обломокъ конной группы: могучая лошадиная шея, переднія ноги и полморды. На конѣ сидѣлъ нѣкто, отъ кого остались двѣ прекрасныя ноги въ башмакахъ и начало спины, прикрытое пестрой рубахой. Статуя была раскрашена. Гиды выдаютъ эту группу за «раненую амазонку»; такъ рекомендуетъ ее и офиціальный каталогъ. Но, когда я выразилъ свое восхищеніе этими ногами нашимъ русскимъ археологамъ, съѣхавшимся со мною въ Аѳинахъ, они заявили мнѣ, что ноги, конечно, очень красивы, но—почему онѣ ноги амазонки — это загадка составителей каталога.

 

— Кто же это, если не амазонка?

 

 

144

 

— Это—жандармъ.

 

— Какъ жандармъ?

 

— Ну, да, конный полицейскій — какъ у насъ жандармы. Вы замѣтили, какъ раскрашена рубаха на статуѣ? Это персидскій узоръ. А извѣстно, что конные городовые въ Аѳинахъ носили униформу персидскаго образца... И потомъ, на ней штиблеты по щиколку,—мужскіе, полицейскіе.

 

Не во гнѣвъ нашимъ молодымъ ученымъ,—я все-таки примыкаю къ г. Кавадіасу и стою за амазонку противъ коннаго городового. Пестрая рубашка и штиблеты, конечно, аргументы сильные; однако, пеструю рубашку могла надѣть и амазонка. Но съ какой стати будутъ у жандарма такія красиво-энергичныя ноги, полныя упругой силы, напоминающей гибкую несокрушимость толедскаго клинка,—ноги закаленной на пуантахъ танцовщицы или цирковой вольтижерки? Такъ вотъ и судите по этому примѣру, какъ широко качается маятникъ археологическихъ гипотезъ: отъ Пентезилеи—къ вахмистру, отъ фантастическихъ дѣвъ-воительницъ, служительницъ цѣломудренной Діаны, къ самому, прозаическому «осади назадъ!»

 

Не совсѣмъ рѣшено, что именно представляютъ собою въ томъ же акропольскомъ музеѣ каменныя женщины восьмиугольной залы, которую гиды называютъ «павильономъ Аѳины». Предполагалось, будто заключепныя здѣсь изображенія, хотя разнолицыя, но схожія между собою по типу,—кумиры Аѳины, сдѣланные, хотя приблизительно и въ одно время, но разными художниками. Субъективизмъ послѣднихъ внесъ-де легкія измѣненія въ общеизвѣстный ликъ богини, отовсюду глядящій на васъ въ умершей столицѣ Аттики, и, правду сказать, въ концѣ-концовъ весьма надоѣдающій. Другое предположеніе, будто эти статуи— портреты жрицъ акропольской богини, кажется мнѣ гораздо болѣе вѣроятнымъ. Тогда объясняется и родовое сходство, и видовое несходство между собою этихъ красивыхъ, но нельзя сказать, чтобы очень осмысленныхъ лицъ. Что это не

 

 

145

 

кумиры, но портреты, доказываетъ еще и отсутствіе въ нѣкоторыхъ лицахъ того цѣломудреннаго, строгаго и сильнаго, часто почти жестокаго выраженія, какимъ отличаются идеализированныя голова и фигура Паллады. Позволю себѣ напомнить здѣсь прекрасное объясненіе типа этой богини, сдѣланное покойнымъ Буслаевымъ:

 

«Въ типѣ Паллады греческое ваяніе умѣло стройно сочетать древнюю суровость съ идеальнымъ величіемъ по требованію позднѣйшаго, цвѣтущаго періода искусства. Прекрасныя, но не роскошныя формы этой богини не только не оставляютъ ничего желать совершеннѣйшаго, но даже передъ прочили богинями сообщаютъ ей взамѣнъ роскоши необыкновенно ясное успокоеніе, давая чувствовать каждому, что хотя она и отказалась отъ нѣжныхъ удовольствій жизни, однако не нанесла тѣмъ оскорбленія своей природѣ, уже отъ самаго рожденія къ нимъ мало склонной. Формы тѣла, въ которыхъ особенно раскрывается полнота и нѣга женской природы, у Аѳины значительно сокращены; руки же и ноги, а также и изгибъ спины можно бы назвать мужскимъ, если бы съ силою и легкостью не соединяли онѣ дѣвичьей нѣжности и граціи въ движеніяхъ. Чувствуешь, что сама Аѳина столько мужественна, что ей уже трудно, невозможно предаться мужчинѣ. Но не будь въ ней твердой рѣшимости оставаться неприступною, несмотря на врожденную ея непреклонность, въ типѣ ея не могло бы быть ни ясности духа, ни самоувѣренности въ собственной силѣ— качествъ, которыя человѣкъ снискиваетъ для своего духовнаго величія свободнымъ избраніемъ и твердою волею. Добровольно отказывая себѣ въ радостяхъ жизни (а были онѣ, по понятію грека, болѣе чувственныя), она становится строгою не только для другихъ, но и къ самой себѣ. Если природное расположеніе ваятель обозначилъ въ формахъ всего тѣла, то разумную побѣду души надъ увлеченіями могъ выразить только въ лицѣ. Ясное и продолговатое чело ея легко спускается къ тонкому очертанію носа; строгое

 

 

146

 

выраженіе устъ и ланитъ (torva genis) довершается мало округленнымъ подбородкомъ. Нешироко раскрытыми и внизъ опущенными глазами обозначались не застѣнчивость и стыдливость неопытной дѣвушки, а разумное сознаніе въ превосходствѣ дѣвственной чистоты и обращеніе глубокой и самодовольной натуры внутрь себя самой».

 

Вотъ этого-то, Буслаевымъ вѣрно замѣченнаго въ доисторической прародительницѣ феминизма и нарочито подчеркнутаго, «цѣломудрія для цѣломудрія» — и не хватаетъ женскимъ статуямъ восьмиугольной залы акропольскаго музея, несмотря на ихъ внѣшнее сходство съ богинею. Это не отвлеченный понятія, воплощенныя въ мраморѣ, но женщины отъ міра сего, а нѣкоторыя изъ нихъ даже чувственныя женщины. Это кокетливыя актрисы, наряженныя богинею, фигурантки изъ процессіи великихъ Панаѳиней —но ни въ какомъ случаѣ не сама богиня. Съ нею сближаютъ ихъ лишь торжественное одѣяніе да черты лица. Очень можетъ быть, что жрицы Аѳины служили моделями для ея статуй, подвергаясь при этомъ тому же процессу типической идеализаціи и одухотворенія, какимъ впослѣдствіи Рафаэль Санціо превраилъ въ Мадонну, въ «чистѣйшей прелести чистѣйшій образецъ», свою сладострастную и сентиментальную Форнарину.

 

Несомнѣнно, что отъ великолѣппыхъ, но все-таки грубоватыхъ мраморныхъ жрицъ акропольскаго музея до изящной парѳенонской Аѳины Фидія, о которой даютъ намъ понятіе драгоцѣнныя статуэтки центральнаго музея, Паллада-Аѳина прошла длинный путь послѣдовательнаго художественнаго усовершенствованія. Статуи жрицъ относятся къ VI вѣку до Р. X.; ихъ находили въ слоѣ мраморнаго мусора, обязаннаго своимъ происхожденіемъ неистовствамъ персидскаго нашествія. Онѣ были раскрашены въ зеленый, красный и голубой цвѣта: зеленый лучше другихъ сохранился; края гиматіевъ и хитоновъ были обведены красною и зеленою каемкой, какъ бы тесьмой; по матеріямъ, вытканнымъ

 

 

147

 

узорами, разбросаны украшенія: пальмочки, розочки, крестики. Нагія части тѣла были сѣраго цвѣта, а волосы— рыжіе. Глаза тоже были выкрашены, а у одной (сохранились и теперь) сдѣланы были изъ горнаго хрусталя. Эффектъ оригинальный и, въ своемъ родѣ, несравненный: когда по статуѣ скользитъ солнечный лучъ, лицо ея осмысливается, благодаря этому сверкающему взору, становится совсѣмъ живымъ, полнымъ какого-то удальства, насмѣшливаго, плутоватаго кокетства. У всѣхъ—странная, точно кружевная прическа, длинными и тонкими плетеными косами, сбѣгающая черезъ ухо на обнаженныя плечи и грудь. Фигуры скованы однообразнымъ жестомъ; одна рука поддерживаетъ хитонъ, другая повѣшена вдоль бедра. Лица еще не совсѣмъ освободились отъ застылыхъ улыбокъ, напоминающихъ азіатскія и египетскія божества. Но за всѣмъ тѣмъ, въ таинственныхъ дѣвахъ уже есть грація, уже въ фигурѣ много воздуха, въ тѣлѣ есть порывъ къ мощному движенію, а въ лицѣ — попытка выразить характеръ, воплотить мысль... просвѣтить тѣло духомъ.

 

Необычайно любопытно слѣдить за этимъ художественно-историческимъ процессомъ. Центральный и акропольскій музеи даютъ къ тому значительный удобства. Особенно — центральный, гдѣ всѣ предметы распредѣлены въ строго послѣдовательномъ хронологическомъ порядкѣ. Совершенствомъ систематизаціи аѳинскій центральный музей оставляетъ далеко за собой не только наши, но даже итальянскія собранія мраморовъ. Тамъ—руководящая идея системы преслѣдуетъ цѣль ошеломить туриста богатствомъ собранныхъ сокровищъ, показавъ ихъ съ лицевой стороны. Все, что не знаменито и не красиво, въ итальянскихъ музеяхъ скромно задвигается въ темные уголки, какъ бы оно ни было важно въ научномъ и культурномъ отношеніи. Итальянскіе музеи разсчитаны, прежде всего, на зрѣлище, а аѳинскіе—на изученіе. Центральный музей открываетъ свои коллекціи остатками культа доисторическаго. Солонъ

 

 

148

 

былъ мальчишкою, когда первый номеръ музея—обрубокъ съ женскимъ лицомъ египетскаго типа, носящій названіе Артемиды и Артемидѣ же посвященный какою-то Никандрой съ острова Наксоса, считалъ себѣ уже цѣлое столѣтіе. Эту полустатую, полуглыбу нашли въ Делосѣ. Вокругъ нея—куда ни обернись—огромные, вытянутые во фронтъ, съ руками по швамъ атлеты—Аполлоны Тенейскій, Орхоменскій и такъ далѣе, также еще окованные цѣпями египетскихъ традицій: преувеличенныя сѣрыя тѣла безъ обозначенія мускуловъ, выраженіе блаженнаго безстрастія на продолговатомъ овалѣ толстаго лица, и странная улыбка, полная какого-то загадочнаго безсмыслія, какой-то чреватой таинственными намѣреніями глупости. Точно эти придурковатые сѣрые парни, при всей своей тупости,— себѣ на умѣ и, втихомолку, про себя, знаютъ кое-что такое, что и не грезилось взирающимъ на нихъ людямъ. Глядя на этихъ божественныхъ оболтусовъ, я невольно вспомнилъ пренелѣпое стихотвореніе г. Соллогуба, рекомендующее:

 

Пусть смѣются дѣти,

Боги и глупцы...

 

— потому что въ улыбающихся полукамияхъ, полуистуканахъ архаическихъ Аполлоновъ есть что-то именно и дѣтское, и дурацкое, и сверхчеловѣческое, мистическое. Словно распутные и глумливые юродивые какіе-то. Выраженіе это играетъ еще и на лицахъ акропольскихъ жрицъ, но тамъ оно — уже умирающее, а здѣсь господствующее и торжествующее. Аполлоны—начало, а акропольскія жрицы—конецъ дофидіевской скульптуры. Архаическій Аполлонъ—идолъ, близкій къ обращенію, но еще далеко не обращенный въ статую; а акропольскія жрицы —уже статуи, готовыя обратиться въ божества; мраморныя куколки, изъ которыхъ не нынче-завтра вырвется, какъ бабочка, высокая религіозная идея.

 

 

149

 

 

IѴ.

 

Виновникомъ нарожденія скульптурныхъ идеаловъ, творцомъ божества въ мраморѣ, слоновой кости и драгоцѣнномъ металлѣ явился Фидій. Извѣстно, что отъ работъ Фидія потомству подлиннаго не досталось ничего или почти ничего, и намъ приходится принимать почти-что на вѣру и на слово древнихъ репутацію этого великаго мастера, опредѣлившаго собою одинъ изъ главнѣйшихъ рубежей въ исторіи духовной культуры человѣчества, много вѣковъ потомъ подчиненнаго религіозному, философскому и художественному вліянію Эллады. Лишь въ 1859 году статуэтка въ четверть человѣческаго роста, найденная на Пниксѣ, дала истинное понятіе о фидіевой Аоннѣ Парѳенона. Статуэтка эта вмѣстѣ съ другою, открытою въ 1880 году въ Аѳинахъ, на площади Варвакіонъ, хранится, какъ я уже упомянулъ, въ Центральномъ музеѣ, подъ стекломъ, окруженная вниманіемъ, доходящимъ до культа. Фидіево изображеніе богини Парѳенона слишкомъ общеизвѣстно, чтобы надо было дѣлать его описаніе,—тѣмъ болѣе, что идею его превосходно уяснилъ Буслаевъ въ приведенной уже мною выпискѣ. Скажу лишь, что необычайная жизненность статуэтокъ, ихъ благородная простота, въ соединенія съ тонкимъ, но чуждымъ всякой манерности изяществомъ внимательной работы, быстро захватываютъ вниманіе зрителя и заставляютъ его подолгу стоять предъ витринами, гдѣ хранятся эти маленькія, чудеса. Человѣку, съ сильнымъ и привычнымъ къ зрѣлищу памятниковъ древняго искусства воображеніемъ, ничего не стоитъ представить себѣ эти маленькія статуэтки въ огромныхъ размѣрахъ, возсозданныхъ Фидіемъ изъ слоновой кости и «дѣвственнаго золота». Ихъ драгоцѣнный мраморъ, загорѣвшій подъ аттическимъ небомъ до прозрачной, горячей, самосвѣтящейся желтизны

 

 

150

 

янтаря—представляется живымъ тѣломъ, заключающимъ въ себѣ сознательно-высокую, божественную душу, тѣломъ, полнымъ величественнаго, свободнаго движенія, одинаково привычнымъ къ землѣ и къ воздушному полету, тѣломъ, которое не говоритъ только потому, что не хочетъ говорить. Вы начинаете понимать, почему у древнихъ такъ широко развилась идея оракуловъ, краснорѣчивыхъ кумировъ-чудотворцевъ. Аѳина-Паллада Фидія невольно вызываетъ васъ на эту идею. Она—живая, она должна говорить. Это «не слѣпокъ, не бездушный трупъ» богини, но сама богиня, которая прежде облекала землю голубымъ небеснымъ сводомъ, а потомъ, воплощенная въ золотѣ и слоновой кости, сошла въ Аттику, подарила ей маслину, стала ея совѣтницей въ мирѣ, щитомъ на войнѣ, путеводительницей странниковъ и мореходовъ, покровительницей труда, домашняго очага и семейнаго согласія; олицетвореніемъ всей практической жизни великаго эллинскаго племени. Разнообразіе культа Аѳины-Паллады такъ пестро, что его смѣло можно сравнивать съ разнообразіемъ католическаго культа Мадонны въ южныхъ земляхъ—въ Испаніи, въ Сициліи, въ Корсикѣ, въ Провансѣ. Между величавой вооруженной Палладой Фидія и кроткою хрупкою дѣвушкою въ шлемѣ, которая, на одномъ барельефѣ, проходитъ, опираясь на копье, мимо придорожнаго столба, какъ объясняютъ одни, и извлекаетъ ударомъ копья маслину, какъ объясняютъ другіе—огромная нравственная разница. Ничуть не меньше, чѣмъ между грозною Notre Dame de la Haïne, которой молятся мужики въ Провансѣ передъ тѣмъ, какъ идутъ на вендетту, и трогательнымъ образомъ Матери всѣхъ скорбящихъ.

 

Я остерегусь вдаваться въ описаніе слишкомъ популярныхъ и много разъ описанныхъ памятниковъ аѳинскихъ музеевъ, вродѣ Гермеса Андросскаго —лучшей статуи Національнаго музея, вышедшей изъ школы Праксителя, чьему Гермесу Олимпійскому она представляетъ прямое и

 

 

151

 

близкое подражаніе. Въ македонскую и римскую эпохи эту статую повторяли въ безчисленныхъ копіяхъ и видоизмѣненіяхъ; образцы ихъ, выкопанные въ Эгіонѣ и Аталантѣ, также имѣются въ аѳинской коллекціи мраморовъ. Коснусь лишь мимоходомъ Венеры, типа Venus Genetrix, изъ святилища Эскулапа въ Эпидаврѣ. Это, конечно, самая царственная, самая цѣломудренная и самая одѣтая изъ всѣхъ Венеръ въ свѣтѣ. Кто привыкъ сопоставлять съ именемъ Венеры сладострастные образы нагихъ статуй Флоренціи, Капитолія, неаполитанскаго Muzo Nazionale,—того аѳинская Венера изумитъ: почти то же самое лицо, но до неузнаваемости измѣненное серьезною нѣжностью выраженія. Эта Венера—царица души, а не тѣла, Венера— любящая жена, неразлучная въ горѣ и радости, а не Венера—любовница. Очаровательныя женскія головки эпохи Праксителя, а можетъ быть, и его работы, о чемъ даютъ соблазнъ предполагать волнистая мягкость линій и желтоватый тонъ мрамора, предшествуютъ этой статуѣ. Это— обломки Венеръ и Гигій изъ аѳинскаго храма Эскулапа. Трудно разобрать, которая Венера, которая Гигія. Типъ головокъ отражается въ головѣ значительно позднѣйшей Венеры Эпидаврской, о которой я только что говорилъ, по въ нихъ больше дѣйственной нервности, ихъ изящный наклонъ въ груди кокетливъ, и въ то же время не лишенъ какого-то сантиментализма, и грустнаго, и влекущаго. Мы видимъ здѣсь предшественницъ Венеры Милосской, Медицейской, ватиканской Анадіомены, неаполитанской Каллипиги; съ Милосскою—сходство всего замѣтнѣе.

 

Вообще аѳинскіе мраморы зрителю, хорошо ознакомленному съ наиболѣе прославленными памятниками классической древности, часто представляются какъ бы этюдами, изъ которыхъ случайно, а иногда, можетъ-быть, и по преднамѣренному художественному замыслу и изученію, вышли общеизвѣстные впослѣдствіи скульптурные типы Греціи и Рима. Трудно, напримѣръ, думать, чтобы голова

 

 

152

 

Эскулапа, найденнаго въ Пиреѣ и отнесеннаго по несомнѣннымъ признакамъ къ греческой эпохѣ, не была извѣстна авторамъ группы Лаокоона: эта безглазая голова разительно схожа съ головой Лаокоона, именно, какъ первоначальный черновой этюдъ съ законченнымъ художественнымъ произведеніемъ. Уснувшая на скалѣ Вакханка—произведеніе римской эпохи—грубоватое подобіе знаменитыхъ гермафродитовъ Флоренціи, Рима, Неаполя и петербургскаго Эрмитажа. Однако, несмотря на грубоватость, Вакханка лучше своихъ прототиповъ или, наоборотъ, подражаній: не знаю, она имъ предшествовала, или они ей. Лучше потому именно, что скульптору не было надобности создать «лживый, но прекрасный» образъ, соединяющій съ мужскою ловкостью и мускулатурой женское сложеніе, женскую грацію, женскія формы, женское выраженіе лица, женски-кокетливыя позы. Художнику предстояла болѣе легкая задача—изобразить лишь сильную и полную жизни женщину, брошенную «божественнымъ» опьяненіемъ въ честь Вакха на скалу какъ разъ въ той позѣ, въ какой спятъ гермафродиты классической скульптуры.

 

Странную находку представляетъ собою одинъ мраморный бюстъ уже римской эпохи. Каталогъ опредѣляетъ его, какъ портретъ невѣдомаго побѣдителя на олимпійскихъ играхъ. Его семитическія черты такъ выдѣляются своимъ несоотвѣтствіемъ съ окружающими его античными типами, что пройти мимо, не замѣтивъ его, нельзя. А замѣтивъ и вглядѣвшись, вы долго стоите въ изумленіи: предъ вами Христосъ. Черта въ черту, линія въ линію, съ тѣмъ же самымъ страдающимъ выраженіемъ кроткихъ очей на не страдающемъ лицѣ, съ тою же самою загадкою возвышенной тайны на челѣ, съ тѣмъ же самымъ любвеобильнымъ складомъ устъ, съ тѣми же самыми волнами волосъ, падающихъ на плечи, и съ такою же короткою курчавою бородкою, какъ изображали Христа художники Возрожденія. У

 

 

153

 

него даже посадка головы, даже подъемъ глазъ, напоминаютъ Христа Корреджіо и .Гвидо Рени. Даже увѣчье бюста—у него отколото лѣвое крыло носа, отъ переносья до самыхъ ноздрей,—не мѣшаетъ этому подобію, которому суждено остаться непостижимою историческою загадкой. Профессоръ А—ловъ, спеціалистъ по искусству первыхъ вѣковъ христіанства, написавшій цѣлое научное изслѣдованіе о первобытныхъ изображеніяхъ Христа,—былъ совсѣмъ озадаченъ этою головою. Во-первыхъ, она завѣдомо дохристіанской эпохи. Во-вторыхъ, если допустить даже натяжку, что она создана post Christum natum, въ ней все-таки нѣтъ ничего общаго ни съ Христомъ фресокъ въ катакомбахъ Рима, ни съ Христомъ равенскихъ мозаикъ. Христоподобный незнакомецъ аѳинскаго музея прямо смотритъ изъ языческой древности въ XVI вѣкъ... Кто же это? Аполлоній Тіанскій, что ли? Язычество пыталось сблизить его черты съ чертами Спасителя, подобно тому, какъ пыталось біографію этого чудотворца - пиѳагорейца обратить въ противовѣсъ Евангелію. Вѣроятнѣе же всего, что сходство совершенно случайно. Сходства, вѣдь, бываютъ очень странныя. Въ томъ же самомъ національномъ аѳинскомъ музеѣ, одинъ изъ тридцати трехъ косметовъ (начальниковъ гимназій)—живое повтореніе Ив. Серг. Тургенева, включительно до жирныхъ морщинъ на лбу и пряди волосъ, падающей съ виска къ глазу. А посмотрите въ Ватиканѣ знаменитаго мраморнаго Тритона съ весломъ. Развѣ это не точка въ точку Федоръ Ивановичъ Шаляпинъ, когда онъ размечетъ свои вихры для торжественнаго концерта? Совсѣмъ какъ въ фантастической повѣсти Райдера Гаггарда «She», гдѣ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ умерщвленный грекъ возрождается, волосъ въ волосъ, голосъ въ голосъ, въ молодомъ красавцѣ-англичанинѣ, и послѣдній обязанъ, на основаніи этого родственнаго сходства, испытать самыя разнообразныя приключенія въ таинственной африканской странѣ, которою правитъ

 

 

154

 

безсмертная волшебница и красавица «She», когда-то влюбленная въ предка юноши.

 

Сходство образовъ древняго искусства съ образами искусства эпохи Возрожденія особенно часто наблюдается, когда бродишь между саркофагами, занимающими лучшія залы центральнаго музея. Все это — результаты новѣйшихъ раскопокъ, а между тѣмъ можно подумать, что Тиціанъ и Веронезе прекрасно знали красивыхъ и сильныхъ людей, изъ чьего быта семейныя сцены передаютъ намъ надгробные барельефы... Гордый и спокойный овалъ лица и прямой взглядъ величественной Цереры Тиціана въ генуэзскомъ Palazzo Durazzo, чувственно-наивное личико его же неаполитанской Данаи, не то слишкомъ наслаждающейся, не то немножко страдающей, были въ древнихъ Аѳинахъ заурядными: изъ десяти покойницъ на нихъ непремѣнно походятъ двѣ-три. Семейныя сцены—а чаще всего прощанье умирающихъ съ семьею—преобладающій сюжетъ барельефовъ. Благодаря этому, блуждая по заламъ саркофаговъ, вы какъ бы перелистываете альбомъ аѳинскихъ модъ за нѣсколько сотъ лѣтъ. Это цѣлая исторія одежды, оружія, причесокъ, даже манеръ. Постановка фигуръ позднѣйшей эпохи типически разнится отъ постановки эпохъ болѣе раннихъ. Это доказываете, что и въ жизни оригиналы, позирующихъ на барельефахъ, лицъ уже измѣнили пластикѣ старины для пластики новой: фатъ Фидиппидъ побѣдилъ старомоднаго Стрепсіада; древне-эллинскіе пріемы устарѣли и вышли изъ употребленія—подобно тому, какъ хорошій тонъ XVIII вѣка былъ бы весьма смѣшнымъ тономъ въ современномъ обществѣ. За исключеніемъ фамильныхъ сценокъ, надгробныя стелы весьма интересны для любителей фантастическихъ причудъ во вкусѣ Жака Калло. Крылатые львы пожираютъ быковъ, ревущихъ, съ глазами и ноздрями, расширенными ужасомъ предъ сверхъестественнымъ врагомъ. Не то сирены, не то гарпіи—женщины съ птичьими ногами и хвостомъ, но чешуйчатыми бедрами—съ

 

 

155

 

загадочною злобою переглядываются между собою черезъ головы статуй. Юный геній мчится во весь опоръ верхомъ на полу-конѣ, полу-пѣтухѣ, гиппалектріонѣ Аристофана. Медузы, грифоны, стоголовый Тифонъ, сторукій Бріарей, эхидны, химеры, сфинксы, эмпузы и прочая нечисть классической Вальпургіевой ночи извиваются и корчатся по карнизамъ саркофаговъ. Изъ миѳологическихъ сюжетовъ и здѣсь, какъ повсюду, наиболѣе излюблены аллегорическіе: похищеніе Прозерпины, травля калидонскаго вепря и смерть Мелеагра и т. и. Большимъ почетомъ ученыхъ наблюдателей пользуется барельефъ изъ Элевзиса, изображающій двухъ молодыхъ женщинъ и мальчика между ними: это— Деметра, Персефона и Триптолемъ, три фигуры Елевзинскихъ таинствъ, соединенныхъ здѣсь въ загадочномъ назначеніи. Но интересь барельефа не въ этой загадкѣ (не рѣшено даже, какая изъ женскихъ фигуръ Деметра, какая Персефона), а въ древности барельефа и, несмотря на древность, въ его художественномъ совершенствѣ. Это—работа неизвѣстныхъ художниковъ V вѣка, весьма удачно называемыхъ въ каталогѣ г. Кавадіаса «прерафаэлитами классическаго искусства»...

 

Въ самомъ дѣлѣ, въ строгой, добросовѣстной работѣ этой, въ ея идеализированныхъ, но не удалённыхъ отъ природы, фигурахъ уже предчувствуются, уже сквозятъ, готовыя осуществиться, совершенства скульптурнаго будущаго: и мягко изогнутыя волнистыя линіи фигуръ Праксителя, и свѣтлая сила Лизиппа, и внимательная наблюдательность Агазіаса Эфесскаго, удивительнаго скульптора, который въ своихъ борцахъ и атлетахъ читалъ современникамъ блестящія лекціи анатоміи. Одна изъ такихъ окаменѣвшихъ лекцій—сильно изломанная фигура воина, отражающаго нападеніе, украшаетъ національный музей. Она напоминаетъ знаменитаго гладіатора Боргезе въ Луврѣ. Мускулы ноги отставленной съ энергическимъ вывертомъ назадъ и упертой ступнею въ землю—поражаютъ своею силою,

 

 

156

 

объясненною художникомъ съ совершенно научною подробностью. Это — единовременно и совершеннѣйшій анатомическій этюдъ, и высокое художественное произведеніе. Я не видалъ мраморныхъ работъ Паоло Трубецкого, но—по его гипсамъ и бронзѣ —думаю, что, изъ скульпторовъ-современниковъ, вотъ онъ бы могъ такъ работать.

 

Одна англійская дама похвалила доктора Самуила Джонсона за то, что онъ не включилъ въ свой знаменитый словарь ни одного неприличнаго слова.

 

— А вы, стало быть, ихъ подыскивали?—рѣзко отвѣтилъ прославленный грубіянъ.

 

Я боюсь, что подвергнусь одинаковому упреку съ этой горемычной лэди, отмѣтивъ въ аѳинскихъ мраморахъ полное отсутствіе соблазнительныхъ сюжетовъ, какимъ отличаются художественныя коллекціи, напримѣръ, неаполитанскаго Museo Nazionale—одинаково въ мраморахъ и бронзѣ Фариезе, и въ помпейскихъ фрескахъ. Это тѣмъ страннѣе, что греки далеко не были ненавистниками нескромнаго—напротивъ. Ихъ остроуміе начинается Аристофаномъ и кончается Лукіаномъ Самосатскимъ: писатель - отнюдь не для дѣвицъ школьнаго возраста! Какъ бы то ни было,—странный, но несомнѣнный фактъ: въ Аттикѣ, этой родинѣ статуй, «одѣтой въ мраморъ наготы», и въ то же время родины людей, для которыхъ воздухъ составлялъ, дѣйствительно, чуть не единственное одѣяніе («грекамъ, говоритъ Плиній, свойственно ничего не прикрывать»), фигуры скульптурныя раздѣты менѣе, чѣмъ въ какой-либо другой странѣ Европы. Правда, одежды ихъ весьма легки, а даже часто совершенно прозрачны; правда, благодаря ихъ первобытному покрою изъ цѣлыхъ кусковъ еле схваченной складками матеріи, тѣло сквозитъ въ многочисленныя щели и прорѣхи. Тѣмъ не менѣе, nudités въ томъ заигрывающемъ смыслѣ, какъ понимаетъ ихъ современное искусство, унаслѣдовавъ это представленіе не отъ грековъ, но отъ римлянъ эпохи цезаризма и угождавшихъ имъ «греченковъ» (graeculi), надо

 

 

157

 

полагать, не слишкомъ нравились аѳинскому народу. Грекъ любилъ грѣшить словомъ, не оставляющимъ слѣда, но остерегался грѣшить зрѣніемъ, проникающимъ въ священную для эллина сферу искусства. Иначе, какъ ни жестоко ограбленъ Парѳепонъ лордомъ Эльджиномъ и другими цивилизованными варварами,—все-таки хоть что-нибудь да осталось бы въ такомъ родѣ. Нагота греческихъ статуй пріобрѣтаетъ чувственный оттѣнокъ лишь въ позднѣйшія эпохи. Книдская Венера Праксителя, дошедшая до нашего времени лишь въ изображеніяхъ на монетахъ, да въ описаніяхъ Лукіана и Плинія, была послѣднимъ словомъ простодушной греческой эстетики, которая здраво и трезво глядѣла прямо въ глаза и любви, и красотѣ, не конфузясь за ихъ грѣховность и не имѣя надобности прикрывать послѣднюю лицемѣріемъ. То была эстетика естественныхъ идеаловъ. Эстетика первороднаго грѣха, еще не понявшаго своей грѣховности и простодушно наслаждавшагося собою, не думая о близкой необходимости прикрываться поясомъ изъ листьевъ. Въ Книдской Афродитѣ она высказалась до конца и съ тѣхъ поръ пошла на убыль. Въ раздѣтой Книдской Венерѣ было такъ же мало кокетства, стремленія къ соблазну, заигрыванью красотой, какъ и въ одѣтой Венерѣ Центральнаго музея, описанной мною выше. Это была прекраснѣйшая душа, которой выразителемъ являлось прекраснѣйшее тѣло. Но время пошло впередъ,— и красота тѣла стала преувеличиваться въ ущербъ равновѣсію съ красотою духа. Явилась Афродита Клеомена (Медицейская)—ближайшее изъ всѣхъ подражаніе Афродитѣ Книдской, но уже съ другимъ выраженіемъ и лица, и позы.

 

«Книдская Афродита, возвышенная въ олимпійскомъ величіи, и не думаетъ о красотѣ своей и, будучи вся облажена, забываетъ прикрыть свои прелести, а только, подчиняясь простодушной граціи, невольно опускаетъ руку. Афродита Клеоменова уже сама знаетъ всю цѣну своей роскошной натуры, и, застѣнчиво заслоняясь, чѣмъ болѣе

 

 

158

 

думаетъ скрыться, тѣмъ сильнѣе тревожитъ воображеніе приближающагося. Тотъ уже лукавитъ, кто утаиваетъ. Итальянскіе художники давно разгадали это лукавое, грѣшное выраженіе. Masazzo на фрескѣ Maria del Carmine, во Флоренціи, а за нимъ Рафаэль, въ ватиканскихъ ложахъ, такую же позу дали первой женѣ, когда она, соблазнительная въ своей роскошной красотѣ, уже согрѣшила».

 

Этотъ переливъ отъ чистоты къ чувственности объясняется въ двухъ одинаковыхъ Венерахъ тѣмъ, что творецъ оригинала, Пракситель, еще вѣрилъ, что онъ ваяетъ божество, снисшедшее до вида женщины, а творецъ имитаціи, Клеоменъ, стремился уже изваять женщину, возвышенную до обожествленія. Пракситель былъ представителемъ эпохи, когда миѳологія еще сводила небо на землю, а миѳологія Клеомена стремится уже возвести землю на небо. Венера Книдская, такимъ образомъ,—красота, оцѣломудренная религіознымъ культомъ, тогда какъ красота Венеры Медицейской уже отгоняетъ религіозную идею на дальній планъ, возбуждая поклоненіе, хотя еще возвышеннаго, но все-таки совершенно земного характера. Венера Праксителя точно вырвалась изъ того таинственнаго царства идей, которое видѣлъ предъ собою духовными очами Платонъ, которое пытался увидѣть Гете, когда создавалъ во второй части «Фауста» загадку своихъ «матерей» и вызывалъ изъ ихъ таинственнаго общества величавый призракъ Елены Спартанской... Венера Медицейская—существо высокоодаренное и одухотворенное, она соединяетъ въ себѣ все, чѣмъ можетъ быть прекрасенъ человѣкъ, но сверхъестественнаго, надземнаго въ ней ничего нѣтъ: «не называй ее небесной и у земли не отнимай».

 

До какой степени могуче религіозное цѣломудріе древней греческой скульптуры статуй-кумировъ, превосходнымъ нагляднымъ примѣромъ служитъ барельефъ, посвященный одному изъ самыхъ щекотливыхъ на взглядъ нашей художественной этики сюжетовъ. Это архаическая Леда.

 

 

159

 

Уже маловѣрное искусство римской эпохи бралось за исторію Леды лишь съ цѣлью создать красивый этюдъ женскаго тѣла, а еще чаще — просто порнографическую группу. Такой характеръ имѣютъ помпейскія фрески въ Museo Nazionale, изящная античная статуэтка венеціанскаго археологическаго музея въ Palazzo Ducale, даже огромная Леда первой галлереи скульптуръ въ флорентійскомъ Palazzo degli Uffizzi. Въ эпоху Возрожденія художники съ любовью возвратились къ Ледѣ. Ипполитъ Тэнъ, въ своихъ чтеніяхъ объ искусствѣ, сдѣлалъ мастерское сопоставленіе трехъ знаменитыхъ Ледъ: Леонарда да Винчи, Микель-Анджело и Корреджіо. — три разныхъ художника, три разныхъ Леды, три разныхъ идеи. Ни одна изъ этихъ Ледъ не имѣетъ внѣшняго сходства съ древнимъ барельефомъ, но Леда Леонардо да Винчи, изъ всѣхъ трехъ художниковъ наиболѣе близкаго къ античному міросозерцанію, пожалуй, не лишена чего-то общаго съ этимъ барельефомъ въ настроеніи, которое такъ хорошо угадалъ и выразилъ Тэнъ. «Тайна первобытныхъ временъ,—говоритъ онъ,—глубокое родство между человѣкомъ и животнымъ, смутное языческо-философское чутье единой и всемірной жизни, нигдѣ не выразились съ такою мастерскою изысканностью и не обнаружили такъ вѣщей догадки столь проницательнаго и вдумчиваго вмѣстѣ генія». Къ Ледѣ барельефа эти строки относятся въ еще большей степени, чѣмъ къ Ледѣ Леонарда да Винчи. Оно и естественно; вѣдь до Леды, какъ личности, послѣднему не было никакого дѣла, и его Леда была лишь «догадкою проницательнаго и вдумчиваго генія» о символѣ миѳа. Творцу же барельефа не о чемъ было «догадываться»: онъ вѣрилъ въ самый миѳъ и воспроизвелъ его не какъ символъ, но какъ не подлелащій сомнѣнію фактъ, тайна котораго покоится въ лонѣ Зевеса. Неестественное для людей естественно для боговъ. И художникъ передаетъ съ патріархальною наивностью простую супружески-любовную сцену изъ закулисной жизни Олимпа. Леда

 

 

160

 

барельефа простодушна, какъ ея художникъ, больше того: простовата; она холодна; ея профиль не озаренъ сочувственной улыбкой; ея нисколько согбенная фигура выражаетъ равнодушную покорность и только. Уже барельефъ Леды съ лебедемъ можетъ дать хорошее понятіе о томъ, какими воздушными выходили въ тяжеломъ мраморѣ легкіе въ действительности предметы: перья, пухъ лебедя, полупрозрачное покрывало, скользящее съ колѣнъ Леды. Но,— что касается воздушныхъ драпировокъ,—еще болѣе замѣчателенъ другой барельефъ: «Побѣда» — къ сожалѣнію, обезглавленная фанатиками-турками; такъ какъ Коранъ воспрещаетъ изображенія лица человѣческаго, то мусульманскія орды, гдѣ ни проникалъ ихъ опустошительный путь, всегда и всюду оставляли по себѣ самые жалкіе слѣды на памятникахъ искусства: разбитыя статуи, обрубленныя головы на барельефахъ, замазанныя или соскобленныя лица на фрескахъ. Побѣда эта—какой-то живой водопадъ складокъ матеріи, настолько легкой и прозрачной, что, кажется, она затѣмъ лишь и надѣта, чтобы ярче оттѣнить линіи и рельефы прекраснаго стройнаго тѣла. Наша туристская компанія прозвала эту прозрачную даму— танцовщицей serpentine; въ самомъ дѣлѣ—подбитое вѣтеркомъ одѣяніе сходственно съ развивающимися балахонами нѣкогда знаменитой Иды Фуллеръ, сшитыми только что не изъ папиросной бумаги. Эта, если только позволено будетъ такъ выразиться, «сквозность» мрамора въ аѳинскомъ барельефѣ едва ли еще не болѣе совершенна, чѣмъ въ знаменитой флорентійской группѣ Ніобы: вспомните дѣвочку, которая, въ ужасѣ, бросается отъ стрѣлы Аполлона подъ защиту матери, и рубашка ея, смоченная потомъ усталости и страха, прилипла къ дѣтскимъ плечикамъ...

 

 

161

 

 

V.

 

Прошу читателя простить, что я долго задержалъ его вниманіе на старыхъ Аѳинахъ и ихъ искусствѣ. Но старыя Аѳины куда интереснѣе новыхъ, и ихъ мраморное населеніе много привлекательнѣй населенія изъ мяса и костей. За рѣдкими исключеніями, разумѣется. Съ народомъ освоиться я, конечно, не могъ, не зная ново-греческаго языка. Разные самоучители, проглатываемые на скорую руку, «Русскій въ Греціи», этимологія и справочникъ Бедекера — плохая помощь. Не разъ принимался я проклинать свое гимназическое образованіе, съ его архаическимъ греческимъ языкомъ по Эразму, такъ какъ часто убѣждался, что люди, изучавшіе греческій языкъ съ произношеніемъ по Рейхлину, принятымъ въ семинаріяхъ, довольно свободно понимаютъ новогреческую рѣчь. Слѣдовательно, недѣли черезъ двѣ практики могутъ и свободно говорить по-гречески,—подобно тому, какъ человѣкъ, хорошо знающій церковно-славянскій языкъ, свободно выучится въ двѣ недѣли говорить по-болгарски. Въ новогреческомъ языкѣ для русскаго семинарской выучки представятъ затрудненіе только согласныя delta и theta, законы произношенія которыхъ рѣшительно неуловимы для иностранца. Говорятъ, будто ихъ надо произносить, какъ англійское th. Но почему же, однако, въ такомъ случаѣ не могутъ справиться съ ними англичане? Я много разъ убѣждался, что почтенныхъ британцевъ, пытающихся перейти на эллинскую рѣчь, греки понимаютъ такъ же худо, какъ и всѣхъ другихъ европейцевъ, если еще не хуже. А между тѣмъ, безъ новогреческаго языка въ Греціи туристу очень худо. По-французски говорятъ здѣсь мало, по-нѣмецки совсѣмъ не говорятъ, англійскій языкъ—жаргонъ отелей. Съ употребительнѣйшимъ изъ иностранныхъ языковъ—съ итальянскимъ—вы разстаетесь

 

 

162

 

вмѣстѣ съ голубою лептою Коринѳскаго залива. Въ Патрасѣ и на Іоническихъ островахъ итальянскій языкъ столько же свой, какъ греческій. Но за Коринѳомъ,—ни звука итальянскаго. Даже кондуктора желѣзнодорожные безгласны. Одна надежда—на гидовъ да такъ-называемыхъ курьеровъ. Промыселъ послѣднихъ—совершенно особый отъ обычнаго проводничества. Кромѣ Греціи, врядъ ли онъ сохранился въ такомъ видѣ гдѣ-либо еще въ Европѣ. Путешествуя съ курьеромъ, вы платите ему 20—25 франковъ золотомъ въ сутки,—и затѣмъ не знаете уже ровно никакихъ заботъ и расходовъ въ своемъ странствіи. По контракту,—если угодно письменному,—курьеръ обязуется помѣщать васъ, кормить, поить, возить на свой счетъ: онъ долженъ даже имѣть при себѣ складную кровать и спальныя принадлежности—на случай, если бы вамъ пришлось заночевать подъ открытымъ небомъ. Конечно, теоретическія удобства этихъ контрактовъ требуютъ значительной поправки на практикѣ —и, прежде всего, въ расходной смѣтѣ. Вмѣсто чаемыхъ 20—25 франковъ вы все-таки истратите 35—40. Но тѣмъ не менѣе, путешествіе съ курьеромъ и экономнѣе, чѣмъ, если вы ѣдете одни, и больше знакомить васъ съ страною, черезъ которую ѣдете.

 

Итакъ,—народъ мнѣ пришлось наблюдать, какъ живую картину, не болѣе. Что касается аристократіи и la haute commerze я въ оба раза попадалъ въ Аѳины въ глухую пору лѣтняго затишья: знать разъѣзжалась по островамъ и горнымъ дачамъ. Въ послѣдній пріѣздъ нѣсколько познакомилъ меня съ бытомъ аѳинскаго общества русскій дипломатическій представитель—уважаемый А. А. Смирновъ: онъ— самъ литераторъ, талантливый поэтъ фето-майковской школы, авторъ «Склирены», интересной исторической повѣсти изъ поздней византійской эпохи. Въ 1894 году я попалъ подъ любезную опеку покойнаго министра-президента Трикуписа, бывъ принятъ въ домѣ его съ такою сердечною теплотой, что мнѣ стало почти совѣстно за свою

 

 

163

 

антипатію къ городу, гдѣ живутъ такіе милые люди. Трикуписъ былъ не женатъ; домомъ его заправляла сестра— пожилая дѣвица, лѣтъ сорока пяти, весьма популярная въ Аѳинахъ. Когда аѳинянинъ изъ порядочнаго, общества называлъ m-lle Sophie, всякій уже зналъ, о какой именно m-lle Sophie идетъ рѣчь: къ другимъ Софіямъ надо прибавлять фамилію, а Софія, понятная и безъ (фамиліи, была въ то время въ Аѳинахъ одна m-lle Трикуписъ. M-lle Sophie, какъ и братъ ея, были англійскаго воспитанія; и домъ былъ поставленъ ею на англійскій ладь. Да и сама она представлялась мнѣ оригинальною фигуркою изъ англійскаго романа. У Вильки Колинза, у Брэддонъ и Генри Удъ встрѣчаются такія кроткія старыя дѣвушки, которыя пожертвовали своимъ личнымъ счастіемъ для счастія чужого и, въ жертвѣ этой, безропотно состарили свою молодость и красоту. M-lle Sophie не вышла замужъ исключительно ради того, чтобы всегда быть около своего брата и помогать ему въ его патріотической дѣятельности, а братъ не женился потому, что считалъ непосильнымъ соединить въ себѣ одновременно и страстнаго политическаго борца, и хорошаго семьянина; и—въ выборѣ между семьею и политикой — отдалъ предпочтеніе послѣдней. Это былъ человѣкъ умный, вдумчивый, симпатичный, — съ сильно развитою логикою мысли и послѣдовательностью въ чувствѣ. Мнѣ онъ очень нравился, какъ собесѣдникъ и какъ «историческая фигура». Даже враги Трикуписа уважали его честный патріотизмъ, которому онъ посвятилъ всю свою дѣятельность и отдалъ значительную долю состоянія. Для отдыха послѣ политическихъ бурь m-lle Sophie устроила брату домъ, какъ уголокъ рая.. Въ ужасные іюльскіе дни Аѳинъ, когда вдобавокъ къ сорокаградусной жарѣ по улицамъ носится сирокко, засыпая городъ раскаленною пылью, домъ Трикуписа являлся для меня оазисомъ въ пустынѣ. Со своимъ огромнымь ростомъ я не зналъ, гдѣ стать, гдѣ сѣсть въ этихъ маленькихъ комнатахъ, обращенныхъ въ садъ. Мебель тонетъ въ зелени и

 

 

164

 

цвѣтахъ; изъ-за гіацинтовъ, розъ и левкоевъ выглядываютъ статуэтки, портреты и миніатюрная фигурка женщины, съ старомодными буклями вдоль желтаго лица и въ черномъ, старомодномъ шелковомъ платьѣ, съ длиннѣйшимъ трэномъ. Старомодная дама—это m-lle Sophie; она усаживаетъ васъ на какія-то потайныя, запутанныя зеленью кресла, при чемъ розы бьютъ васъ по лицу, пальма щекочетъ затылокъ, лиліи тянутся на рукава,—и вы не замѣчаете, какъ бѣжитъ время, слушая непрерывный потокъ рѣчей вашей собесѣдницы, остроумныхъ, живыхъ, полныхъ глубокаго знанія дѣла, на прекраснѣйшемъ французскомъ языкѣ, освѣщенномъ вспышками эффектныхъ тоіз... M-lle Sophie увлекается своею рѣчью, ея черные глазки вспыхшваютъ огонькомъ, она молодѣетъ на два десятка лѣтъ и въ оживленіи своемъ становится почти прекрасною. Политическое вліяніе этой домашней феи, вдохновительницы замѣчательнѣйшаго изъ государственныхъ людей Греціи, было огромно. Каждый шагъ ея брата былъ обусловленъ предварительнымъ совѣщаніемъ съ m-lle Sophie, какъ съ новою домашнею нимфой Эгеріей и, притомъ, самымъ добросовѣстнымъ и наиболѣе освѣдомленнымъ агентомъ.

 

Благодаря любезности именно Трикуписа и его сестры, мнѣ впервые удалось испытать не совсѣмъ обыкновенное наслажденіе — побродить часъ-другой между развалинъ Акрополя въ лунную ночь. Въ дневное время Акрополь открытъ для всѣхъ, но вечеромъ его запираютъ, и, чтобы войти, требуется спеціальное разрѣшеніе. Мнѣ сопутствовали капитанъ Г., о которомъ я говорилъ уже, и одинъ профессоръ-археологъ изъ Юрьева, любезно взявшій на, себя скучную обязанность помочь намъ возстановить въ своемъ воображеніи Парѳенонъ и Эрехтейонъ такими, какъ были они, пока на Акрополѣ не хозяйничали ни турки, ни варваръ, худшій, чѣмъ всѣ турки, лордъ Эльджинъ. Великолѣпна сатира, которою высѣкъ этого разрушителя Байронъ, но—когда вы видите слѣды его безобразій—сатира

 

 

165

 

вамъ кажется слабою: еще бы его, разбойника! вмѣсто прутьевъ—скорпіонами! Quod non fecerunt barbari, fecerunt Barberini, но Эльджинъ перещеголялъ и варваровъ, и Барберини. Этотъ убійца Акрополя—виновникъ того, что аѳинскимъ Кремлемъ въ настоящее время можно искренно любоваться лишь по ночамъ, въ часы когда великіе призраки встаютъ изъ могилъ, и самъ онъ весь оживаетъ, какъ тѣнь великихъ архитектуръ прошлаго. Днемъ я поднимался къ Акрополю много разъ, но у меня не захватывало духъ отъ грандіозности зрѣлища, какъ было со мной, когда я впервые очутился между эпическихъ развалинъ римскаго форума и даже—на сравнительно ничтожномъ форумѣ Помпеи. Изящество греческихъ построекъ было такъ тонко, такъ математически строго разсчитано на гармонію цѣлаго и деталей, что разрушеніе фризовъ и мраморной обшивки унесло съ собою и девять десятыхъ восторговъ, которые должны были возбуждать эти зданія. Чтобы возносить зрителя къ небу, ласковому, синему, они должны быть такими же яркими, какъ оно, должны сверкать лощеною пестротою мраморовъ. А теперь они сѣры и дряхлы; пепельный могильный оттѣнокъ жметъ къ землѣ ихъ фасады, дѣлаетъ приземистыми стройныя колонны портиковъ, выдаетъ первобытную толщину обрубковъ, изъ которыхъ вызваны къ вѣчному бытію громады Пропилеевъ. Аѳинскія развалины совершенно другого типа, чѣмъ развалины римскія: тамъ величіе грозное, могучее: Колизей, подземелья и фундаменты Палатина, памятники Аппіевой дороги. Это —не строенія, но первозданныя скалы: въ нихъ, точно въ зеркалѣ, отразилась вся львиная мощь и властность народа, заковавшаго въ цѣпи половину земного шара. Въ Римѣ много тяжеловѣснаго, жуткаго, навѣки внушительнаго: Римъ грозить и изъ-за могилы! Въ Лотахъ нѣтъ ничего подобнаго: развалины Акрополя легки, какъ игрушки, сравнительно съ Колизеемъ, Базиликой Константина, термами Каракаллы.

 

Ихъ прозрачная, какъ рѣшетка, стройка зоветъ человѣка

 

 

166

 

къ возвышенной радости, къ восторженному подъему духа... а между тѣмъ—по причинамъ грабежей византійско-христіанскихъ, грабежей турецкихъ, грабежей Эльджиновыхъ, — ни радости, ни подъема духа не только не получается, но, наоборотъ, дѣлается даже жалковато. Одинъ разъ я видѣлъ въ Италіи, какъ старая актриса, когда-то знаменитость, играла Джульетту; ничто не могло быть печальнѣе ея увядшаго лица и мертвенныхъ глазъ, ея кокетство наводило ужасъ, ея голосъ скрипѣлъ и обрывался, было скучно и противно, всѣ зѣвали, но не было ни шиканья, ни ироническихъ улыбокъ. Зрители чувствовали, что передъ ними—руина высокаго таланта и высокохудожественнаго исполненія: замыселъ не устарѣлъ, а формы одряхлѣли и стали въ такой карикатурный контрастъ съ замысломъ, что становилось и смѣшно, и больно. Или— видали вы, какъ семидесятилѣтій Сальвини пытается играть юношу Ингомара? Что можетъ быть печальнѣе этого древняго лица, покрытаго морщинами, которыхъ не въ силахъ закрасить никакія бѣлила,— подъ бѣлокурымъ паричкомъ, подъ розовымъ вѣночкомъ? Вотъ таково и впечатлѣніе отъ Акрополя—днемъ.

 

Но, когда на Аѳины наплыветъ изъ-за Гимета синяя ночь, Акрополь воскресаетъ. Лишь три силы властны придать старому зданію очарованіе прозрачной новизны: даль, луна и электричество. Самая сильная изъ нихъ—луна. Зданіе Акрополя—трупы, съ которыхъ содрана лишь кожа, а формы ихъ прекрасно сохранились. Ночью, когда всѣ кошки сѣры вы не замѣчаете ободраннаго, мусорнаго вида памятниковъ. Колонны, между которыми зелеными полосами падаетъ на мраморныя плиты лунный свѣтъ, стройнѣютъ и вытягиваются. Таинственныя красавицы-каріатиды Эрехтейона теряютъ свою угрюмость и выглядятъ такими легкими, будто онѣ ожили и расправляютъ члены, затекшіе отъ неподвижнаго дневного стоянія подъ тяжелымъ архитравомъ. Все бѣлѣетъ. Стоишь на ступеняхъ Парѳенона—и молчишь

 

 

167

 

въ священномъ восторгѣ... На горизонтѣ золотымъ щитомъ блещетъ недалекое море, на которомъ Ѳемыстоклъ и Эврибіадъ разбили флотъ царя Ксеркса. Направо—подъ обрывомъ—огоньки города, облагороженнаго луною. Днемъ, если смотрѣть на Аѳины съ Акрополя, какая это противная, пыльная, сѣрая куча плоскихъ кровель!... точно сгрудилось щитами безчисленное стадо колоссальныхъ черепахъ!... А ночью—прелесть. Тихо на Акрополѣ удивительно. Тишь пустыни, смиряющая, убаюкивающая, навѣвающая грезм. Эта тишь, въ заговорѣ съ луннымъ свѣтомъ и сверкающимъ щитомъ золотого моря, прямо гипнотизируютъ васъ... Такъ и хочется видѣть, какъ по широкимъ ступенямъ Пропилеевъ, труднымъ для шага современнаго человѣка, быстрою летучею походкой горца, обращеннаго гимнастикой въ атлета, поднимается Периклъ, окруженный толпою друзей. Мы только-что расфантазировались было на эту соблазнительную тему, какъ вожатый-профессоръ осадилъ насъ.

 

— Позвольте васъ спросить, что бы они здѣсь дѣлали въ такую пору?

— Да вѣдь это же Акрополь...

 

Ну, да, Акрополь. Священное мѣсто, переполненное храмами, которые тщательно и бережно охранялись, къ которымъ приближаться надо было съ благоговѣніемъ, — и шляться между ними въ ночное время, ради прогулки, было для аѳинянина такъ же неестественно, какъ неестественно для нашего брата ломиться ночью въ Исаакіевскій соборъ...

 

Вообще, профессоръ оказался человѣкомъ, чреватымъ классическими разочарованіями. Капитанъ Г.—патріотъ своего отечества, готовый перервать горло всякому, кто скажетъ, что онъ не происходить по прямой линіи отъ Мильтіада—кипѣлъ негодованіемъ, когда профессоръ, вооружась россійскимъ скептицизмомъ пополамъ съ германскою невозмутимостью, принимался послѣдовательно опровергать

 

 

168

 

ходячія представленія о статуѣ Аѳины-Воительницы.

 

— Шелломъ ся, видите ли, былъ виденъ мореходамъ отъ мыса Суніонъ,—ворчалъ онъ.—Греческія басни! Еще Лукіанъ сказалъ: «если бы изгнать изъ Греціи всѣ сказки и легенды, то проводники умерли бы съ голода, такъ какъ чужеземцы не хотятъ слушать правды и даромъ». Не только шелома не было видно, но и конца копья,—развѣ что греческіе мореходы имѣли способность видѣть сквозь камень и известку...

 

— Почему это? почему? — свирѣпѣлъ капитанъ.

 

— Потому что между ихъ глазами и статуей приходились вонъ эти горы,—хладнокровно продолжалъ профессоръ,—а, надѣюсь, вы не предполагаете, чтобы можно было воздвигнуть статую-чудовище выше этихъ громадъ?

 

— Можно!—упорствовалъ капитанъ.

 

— Да помилуйте, если бы аѳиняне въ теченіе всей своей исторіи не тратили своихъ государственныхъ доходовъ ни на что другое кромѣ уплаты за матеріалы для такой статуи, такъ и то у нихъ не хватило бы денегъ... А ужъ работа—не въ счетъ! И притомъ они были народъ со вкусомъ: неужели они стали бы уродовать такимъ непропорціональнымъ чудовищемъ свой великолѣпный Акрополь? Довольно уже онъ изуродованъ пьедесталомъ Агриппы... Вы посмотрите только: какимъ честолюбивымъ дуракомъ надо быть, чтобы построить эту неуклюжую громадину, поставить на ней самого себя въ видѣ такого же огромнаго золоченаго болвана и всѣмъ этимъ разстроить гармонію красивѣйшаго въ мірѣ зданія Пропилеевъ?! Этакій купеческій вкусъ: хоть не складно, да зато здорово,— знай нашихъ!

 

Пришли на «бельведеръ». Капитанъ Г., вдохновленный видомъ Аѳинъ, вскочилъ на какой-то жертвенникъ, обтесанный въ видѣ колонны, выхватилъ саблю и замеръ въ воинственной позѣ.

 

 

169

 

— Что это за колонна?—спрашиваю я.

 

— А Богъ ее знаетъ!—желчно возражаетъ профессоръ.—Это—новое. Развѣ не видите, какое безобразіе?

 

— Зачѣмъ же они ее здѣсь взгромоздили такъ некстати?

 

— Надо полагать, для охотниковъ рисоваться.

 

Капитанъ разсердился и слѣзъ наземь...

 

Акрополь—единственное мѣсто въ Аѳинахъ, гдѣ древность не профанирована сосѣдствомъ самой пошлой повседневщины. Тезейонъ, гимназій Адріана, агора, Стоа Аттала слишкомъ затерялись между рынковъ, балагановъ, казармъ и вонючихъ желѣзнодорожныхъ станцій. Сравнительно съ римскими развалинами, аѳинскія имѣютъ одно важное преимущество: вамъ не отравляютъ существованія своимъ приставаніемъ и невѣжественною болтовнею проводники. Они здѣсь не навязчивы и очень дешевы. Сверхсмѣтныхъ уплатъ и поборовъ не водится. Въ запустѣлой «Башнѣ Вѣтровъ» поднесутъ вамъ какой-то желтый курослѣпъ, именуемый «цвѣткомъ Эола», у входа въ Пропилеи заставятъ васъ выпить стаканъ воды изъ Акропольскаго ключа, на все это въ совокупности вы истратите полъ-драхмы,—вотъ и все. Зато Римъ, Неаполь, Верона гораздо почтительнѣе къ своимъ руинамъ, чѣмъ Аѳины. Какъ-то ночью отправился я въ развалины храма Зевса Олимпійскаго. Отъ этого храма-колосса, который Филостратъ называлъ великой «побѣдой надъ временемъ», осталось всего тринадцать колоннъ, еще соединенныхъ архитравомъ, легко лежащимъ на ихъ капителяхъ, подобныхъ цвѣточнымъ корзинамъ. Одна изъ колоннъ опрокинута ураганомъ 1852 года. Сѣлъ я на нее и принялся смотрѣть на костры, что вспыхивали далеко, далеко въ горномъ ущельи, звѣздочками-маяками для пѣшеходовъ Это старый обычай Эллады... еще «Орестейя» Эсхилова начинается разсказомъ о немъ... Такъ, вѣроятно, вспыхивали эти огоньки и въ ночи, современный Пизистрату, первостроителю храма, гдѣ я сижу и поэтизирую...

 

 

170

 

И вдругъ—въ этотъ моментъ, когда, казалось, вотъ-вотъ почва дрогнетъ подъ ногами, и старый храмъ возникнетъ изъ праха, и заблестятъ надо мною изъ темной целлы драгоцѣнные камни очей царя боговъ,—грянули нестройные звуки контрабаса, скрипки, флейты и барабана .. Слушаю и ушамъ не вѣрю:

 

— Господи! Да вѣдь это— «Стрѣлокъ!»

 

Я хочу вамъ разсказать,

Разсказать,

Разсказать,

Какъ дѣвицы шли гулять,

Шли гулять...

Да!

 

Его у насъ въ Россіи уже и мужики забыли, считаютъ моветономъ», а вотъ привелъ Богъ снова имъ насладиться... въ Аѳинахъ, на ступеняхъ храма Зевса Олимпійскаго!.. Развалины справа и слѣва стиснуты кафе-шантанами, безчисленно разсѣянными по сосѣдству, столики какогото кабачка разбросаны между самыми колоннами: при мнѣ разыгрался скандалъ между пьяницей и обсчитанной проституткой... До такого олимпійскаго позорища и Оффенбахъ не додумывался! А у Зевса не осталось ни громовъ, ни молніеноснаго орла, чтобы наказать наивныхъ осквернителей своей святыни. Во второй пріѣздъ, къ счастію, я уже не засталъ этой мерзости. Неурожаи коринки вычистили у грековъ карманы такъ ловко, что садики и кафешантаны въ столицѣ Аттики умерли естественною смертью,—и гробница отца боговъ покоится теперь среди площади—хотя и нищей, но, по крайней мѣрѣ, нравственно чистоплотной.

 

«Стрѣлку» въ Аѳинахъ удивляться нечего. По столицѣ Греціи шатается множество шарманщиковъ съ удивительно старыми и хриплыми шарманками; звуками ихъ смутился бы самъ Ноздревъ. Все подержанные инструменты, купленные изъ третьихъ-четвертыхъ рукъ въ Россіи, черезъ Одессу. Въ восьмидесятыхъ годахъ, одно время, по русскимъ городамъ было великое полицейское гоненіе на шарманку,—и

 

 

171

 

она бѣжала въ Грецію, славянскія земли, на Анатолійскій берегъ. Репертуаръ нашихъ бабушекъ: «Куда ты, ангелъ мой стремишься», «Соловей», «На зарѣ ты ее не буди»... Это ужасно смѣшно слушать: точно, вдругъ, подъ классическое небо, въ самый центръ классическихъ руинъ вкатывается, звеня и дребезжа, самодѣльный рыдванъ захолустной русской помѣщицы а въ немъ кряхтитъ и стонетъ измаянная скверною дорогою Коробочка!

 

Театры не работали, соблюдая лѣтнія вакаціи, а въ лѣтнихъ театрахъ шли какія-то ужасно патріотическія драмы съ пѣніемъ въ родѣ «Василія Болгаробойцы». Поютъ скверно, играютъ того хуже. Зашелъ въ циркъ. Боже! у насъ такой мерзости и въ Кременчугѣ не стерпѣли бы. Какія-то инвалидныя дамы скачутъ на клячахъ, современныхъ Буцефалу Александра Македонскаго. У каждой женщины въ глазахъ — мечта о богадѣльнѣ. У каждой лошади:

 

— Да когда же меня продадутъ цыганамъ на маханину?

 

Невзыскательны на развлеченія аѳиняне, нѣкогда самые строгіе въ мірѣ судьи искусства и спорта.

 

Однимъ изъ самыхъ пріятныхъ аѳинскихъ воспомннаній осталась для меня воскресная поѣздка въ Фалеръ, на гулянье у моря. Весело было летѣть туда на быстрой паровой конкѣ, хотя вагоны были переполнены настолько, что приходилось уже не стоять, а висѣть въ воздухѣ, кое-какъ уцѣпившись ногами за подножку. Я было захватилъ себѣ скамеечку, но нахлынула цѣлая стая дамъ, и я уступилъ одной изъ нихъ свое мѣсто.

 

— Что вы сдѣлали?—вознегодовалъ капитанъ Г.—Съ какой стати вы отдали ей мѣсто?

 

— Дама...—объяснилъ я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.

 

— Какая она, къ чорту, дама! Горничная какая-нибудь или модистка. Всѣ онѣ такія разряженныя по праздникамъ...

 

— Ахъ, вы!—упрекнулъ я его,—а еще демократъ!

 

— Да что же, въ самомъ дѣлѣ? Горничной мѣсто

 

 

172

 

уступать! Ну, ужъ, если сдѣлали глупость, такъ ухаживайте за ней по крайней мѣрѣ.

 

— Позвольте спросить: какъ?

— Заговорите съ нею...

— На какомъ языкѣ?

 

— Да, вѣдь вы не знаете по-эллински, — догадался капитанъ, — ну, въ такомъ случаѣ, конечно, вамъ трудно,— закончить онъ глубокомысленно.—А то вотъ что—толкайте ее ногами: пойметъ! — обрадовался онъ.

 

Но къ столь спеціально-греческому методу побѣды надъ сердцами я не рѣшился прибѣгнуть.

 

Аѳинянки, въ общемъ, не слишкомъ красивы и изящны, хотя изрѣдка попадаются изумительныя красавицы. Послѣ великолѣпныхъ левантинокъ Константинополя и Смирны, женщинъ Іоническихъ острововъ и—всѣхъ ихъ величіемъ своимъ затмевающихъ — черногорокъ, онѣ кажутся дурнушками весьма мѣщанскаго типа: такихъ лицъ, покрытыхъ платочками по чернымъ волосамъ, множество въ русскихъ городахъ, которые встарь были порубежными,—въ Курскѣ, Путивлѣ, Новгородѣ-Сѣверскомъ. Аѳинянка или (весьма часто) приземистая толстенькая кубышка, съ глазками, похожими на коринки, или (довольно рѣдко) худая и высокая женщина-змѣя, матовой блѣдности, съ огромными чашеподобными глазами, въ которыхъ свѣтится лихорадочная тоска не то болѣзненной страсти, не то болѣзненной усталости, съ красными губами вампира, съ таліей осы, гибкою, какъ пружина... «Коринѳская невѣста» Гете и гречанки Байрона были, конечно, изъ этого типа. Какія-то не то безумно влюбленныя, не то въ колецъ затрепанныя маляріею. Въ первомъ типѣ—поэзіи немного.

 

Нравы Аѳинъ очень строги. Открытой проституціи почти нѣтъ, а существующая связана по рукамъ и ногамъ суровымъ надзоромъ полиціи. Тѣмъ не менѣе, по вечерамъ, на улицѣ Стадіона, на площади Конституціи,—стало быть,

 

 

173

 

въ самыхъ показныхъ пунктахъ города, женское приставанье, все-таки, не рѣдкость. И—что особенно печально— все дѣвчонки лѣтъ двѣнадцати, тринадцати. Полиція, вѣроятно, задарена и смотритъ на нихъ сквозь пальцы...

 

Вагонъ трамвая мчится въ Фалеръ вдоль синяго моря, переполненнаго у береговъ человѣческими тѣлами. Это — аѳиняне. Въ безводныхъ, пыльныхъ, жаркихъ Аѳинахъ они грязнятся цѣлую недѣлю, чтобы въ воскресенье омыться въ водахъ Фалера. Это —въ родѣ русской бани по субботамъ. Аѳинскіе купцы средняго разбора и ремесленники выѣзжаютъ по воскресеньямъ въ Фалеръ, съ утра, съ семьями, на собственныхъ повозкахъ или верхомъ на коняхъ, на ослахъ, съ запасомъ провизіи и вина и остаются тамъ до поздней ночи. Это заслуженный воскресный отдыхъ. Іюльскіе жары въ Аѳинахъ ужасны. Городъ стоитъ въ котлѣ, загороженный отъ освѣжающаго дыханія моря, и съ утра накаляется, какъ мѣдный Молохъ. Даже тифлисцы не могутъ вообразить себѣ ничего подобнаго: у нихъ все-таки есть хоть какая-нибудь тяга изъ горъ. Здѣсь — никакой. Гиметъ — самъ печка печкою. Сплошное накаливаніе: хочешь, варись, хочешь, жарься,— совсѣмъ духовая печь. Каждое утро у меня — человѣка, привычнаго выносить какую угодно жару, если она влажная: въ Сициліи, напримѣръ, я ничуть не страдалъ, хотя термометръ показывалъ градусы много выше, чѣмъ въ Аѳинахъ, — каждое утро у меня шла кровь посомъ, и греки находили, что это прекрасно.

 

— Значить, привыкаете къ нашему климату. Не правда ли, потомъ у васъ цѣлый день голова легкая?

 

— Легкая-то—легкая, а все жъ лучше бы безъ этого...

 

— Нѣтъ, иностранцамъ эти кровопусканія полезны. А то у насъ въ эту пору заѣзжему человѣку опасно: того гляди, хватитъ ударъ... Зато весною и осенью—рай. И зима хорошая.

 

Писать, работать лѣтомъ въ Аѳинахъ нѣтъ никакой

 

 

174

 

возможности: гнетъ раскаленнаго воздуха удушаетъ всякую мысль. Дышать возможно только во время проливныхъ дождей, которыми раза по два на день угощали насъ страшныя, величественныя, но безплодныя горныя грозы. Безплодныя, потому что—гремитъ-гремитъ, дождитъ-дождитъ: думаешь, что почву до девонскихъ пластовъ промочило,— анъ, едва выглянуло солнце, черезъ полчаса опять пыль смерчами, опять у всѣхъ встрѣчныхъ—видъ больныхъ, безнадежно задушенныхъ астмою. При такихъ условіяхъ особенно понятно, что въ воскресенье прибережные Фалерскіе луга и пески представляютъ картину отчасти цыганскаго табора, отчасти ярмарочнаго съѣзда: повозки, задранныя къ небу дышла, пасущіеся кони и ослы, палатки, трапезующія семьи... Очень весело: много шума, пѣсенъ, звуковъ волынки и гитары.

 

Въ самой гавани Фалера толкотня невообразимая. Толпа шумна и пестра; яркіе цвѣта преобладаютъ, хотя національныхъ костюмовъ совсѣмъ не видно; все—желтыя, зеленыя, полосатыя платья. Причудливую яркость ихъ дѣлаетъ еще болѣе рѣзкою румяный отблескъ вечерней зари. Темно-вишневое солнце тонетъ въ аломъ морѣ, небо надъ нимъ чуть не до зенита сверкаетъ разнообразнѣйшими тонами краснаго и золотого цвѣтовъ... Только двѣ краски, но сколько переходовъ, переливовъ, полутоновъ, оттѣнковъ, контрастовъ! Чтобы бороться съ художественнымъ могуществомъ и богатствомъ заходящаго въ Эгейское море солнца, слишкомъ бѣденъ обычный красочный запасъ современной палитры. Даже испанцы—самые смѣлые, почти дерзкіе въ передачѣ свѣтовыхъ эффектовъ художники нашего вѣка, даже Прадилла, Галлегасъ, Виллегасъ, Барбудо—и тѣ въ смущеніи опустили бы кисти, безсильныя бороться съ величіемъ этой лучезарной бездны. Древніе любили сравнивать небо съ опрокинутымъ кубкомъ.. Мнѣ вспомнилось это уподобленіе въ гавани Фалера: дѣйствительно, точно кубокъ опрокинулся и съ краевъ его сбѣгаетъ

 

 

175

 

на землю море краснаго вина, прозрачнаго и блещущаго вина олимпійцевъ.

 

Сумерекъ почти нѣтъ. Едва солнце спряталось, падаетъ ночь—съ золотымъ кругомъ луны, съ изумрудными звѣздами въ тсмпосинемъ небѣ, съ серебряными гребнями набѣгающихъ на берегъ волнъ. Въ глубинѣ моря, куда уходитъ огромная, деревянная эстрада, служащая показнымъ центромъ гулянья,—волненія никакого. Это—только у берега громыхаетъ пѣнистый прибой: шумно топочутъ водяные кони Посейдона. Мѣсяцъ успѣлъ уже превратить море въ свѣтло синее, съ чешуйчатымъ золотымъ столбомъ поперекъ отъ берега до горизонта. Берегъ засвѣтился огоньками. Рестораны, палатки полишинелей, циркъ, передвижной кафешантанъ торгуютъ, не успѣвая удовлетворять потребителей,—толкотня, крикъ, частыя ссоры... впрочемъ, скромныя, греческія ссоры: съ проклятіями всѣхъ родныхъ противника, съ загвоздками по адресу всѣхъ святыхъ, даже съ дракою, но не далѣе. Если бы грузину, андалузцу или сициліанцу сказать хоть десятую долю оскорбленій, какими угощаютъ другъ друга греки, давно бы засверкали ножи. А грекъ слушаетъ, глотаетъ и только, въ отвѣтъ, самъ шире раскрываетъ горло и громче ругаетъ «Панагію» своего недруга. Накричатся, осипнуть и разойдутся.

 

Мы усѣлись уничтожать устрицъ—довольно большихъ и жирныхъ—у самаго моря, на мокромъ пескѣ; волна, стукаясь о берегъ, то и дѣло подмачивала намъ подошвы разбѣгающейся пѣной... Ручная лисица, которая весь вечеръ невѣроятно юрко даже не вертѣлась, а, какъ-то скользила подъ ногами гуляющихъ, подбѣжала къ намъ и, усѣвшись на заднія лапы, внимательно слѣдила за скорлупами, когда мы швыряли ихъ въ море. Она была такъ мала и такъ мила съ своимъ пушистымъ хвостомъ, длиною почти равнымъ стройному тѣльцу, что я понялъ непостижимаго спартанскаго мальчика, котораго всѣ хрестоматіи ставятъ юношеству въ примѣръ физической выносливости. Вы, конечно,

 

 

176

 

помните, какъ этотъ мальчикъ изловилъ лисенка и, спрятавъ подъ одежду, принесъ въ классъ, какъ лисенокъ изгрызъ ему животъ, какъ мальчикъ, несмотря на то, глазомъ не мигнулъ и отвѣчалъ урокъ, пока нестерпимыя боли не заставили его лишиться чувствъ... Нетрудно до страсти привязаться къ такому хорошенькому и веселому звѣренку...

[Previous] [Next]

[Back to Index]