Приложенія.
- Приложеніе А.Князь Фердинандъ Болгарскій. (Изъ корреспонденцій 1894 и 1896 годовъ)
Князь Фердинандъ Болгарскій. (Изъ корреспонденцій 1894 и 1896 годовъ).
Я былъ свидѣтелемъ двухъ важныхъ политическихъ моментовъ, создавшихъ почти неожиданно новое русло въ теченіи современной болгарской исторіи: смутныхъ дней 1894 года, когда палъ Степанъ Стамбуловъ и рухнулъ упроченный имъ режимъ, и радостныхъ празднествъ 2 февраля 1896 года, когда воля Государя Императора Николая Александровича положила предѣлъ тягостному отчужденію Россіи и Болгаріи и, признавъ принца Фердинанда Кобургскаго законнымъ княземъ болгарскимъ, возстановила дипломатическія, торговыя и обще-культурныя отношенія между двумя славянскими государствами, прерванныя въ теченіе почти десяти лѣтъ.
Судьба позволила мнѣ быть первою ласточкою наступившей теперь весны. Восемь лѣтъ суровая бдительность Стамбулова заграждала русскому журналисту доступъ въ Болгарію. Восемь лѣтъ русское общество получало извѣстія объ этой злополучной странѣ изъ крайне сомнительныхъ третьихъ рукъ австро-германской печати, враждебной идеѣ славянскаго единенія, создавшей послѣдовательную систему оглашать ложные слухи, фальшивые документы, обманныя характеристики и корреспонденціи, которыя, безпорядочно волнуя и болгарское, и русское общественное мнѣніе, разжигали все большее и большее недовольство съ обѣихъ сторонъ. Русскія газеты были запрещены Стамбуловымъ ко ввозу въ Болгарію, но его органъ «Свобода» усердно перепечатывалъ на своихъ страницахъ каждую безтактную выходку нашихъ шовинистовъ,
224
которая могла бы послужить доказательствомъ, что русскіе—кровные враги болгарской независимости. Къ сожалѣнію, наша печать, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, обращалась съ болгарскою прессою по тому же рецепту: подчеркивала голоса, враждебные Россіи, и совершенно замалчивала голоса, взывавшіе о мирѣ и согласіи.
Кромѣ австро-германской печати, органами посредничества между Россіей и Болгаріей за этотъ печальный періодъ были болгарскіе эмигранты, укрытые Россіею послѣ грознаго разгрома регентствомъ Стамбулова и Ко заговорщиковъ 9 августа—противъ князя Александра I Баттенберга, послѣ казней Паницы, Узунова, Панова, послѣ убійства Бельчева и лицемѣрнаго процесса по этому убійству, съ неправою казнью Миларова и его друзей въ финалѣ,—казнью, за которую именно и поплатился Степанъ Стамбуловъ своею буйною головою. Изъ русскихъ, въ стамбуловскую пору, посѣтили Болгарію два писателя pur sang: одинъ бывшій дипломатъ, другой — корреспондентъ изъ крайнихъ шовинистовъ. Оба скользнули по Болгаріи мелькомъ и не съ цѣлыо описать ея дѣйствительное положеніе, но въ намѣреніи попытать въ ней счастья со своими проектами политическаго упорядоченія болгаро-русскихъ отношеній. Наконецъ, писали кое-что немногочисленные русскіе политическіе эмигранты, пріютившіеся въ Болгаріи. Одинъ русскій государственный мужъ, въ Петербургѣ, имѣлъ полное основаніе сказать мнѣ, когда, передъ первою поѣздкою, я заѣхалъ къ нему съ прощальнымъ визитомъ:
— Главное, пишите свои корреспонденціи, какъ лѣтопись,— «добру и злу внимая равнодушно, не вѣдая ни жалости, ни гнѣва». Помните: мы такъ отвыкли отъ Болгаріи, такъ основательно сбились съ пути въ ея лабиринтѣ, что въ отношеніи болгарскаго вопроса можемъ по совѣсти признаться, какъ Фаустъ: «мы не знаемъ ничего, что точно стоило бы знанья». ..
225
Я никогда не занимался политикою и, равнодушный ко всѣмъ болгарскимъ партіямъ, не могъ удариться въ политиканство. Отъ меня требовали и ждали простого разсказа, кто изъ политическихъ дѣятелей что творить въ Болгаріи, требовали впечатлѣній совершенно объективныхъ, способныхъ явиться твердымъ и незаподозрѣннымъ матеріаломъ для сужденія по нимъ о чувствахъ болгарскаго народа и правительства. Эту задачу я и старался выполнить и, кажется, небезуспѣшно и небезполезно.
За эти строки меня могутъ упрекнуть въ нескромности. Пускай! Я купилъ себѣ право быть нескромнымъ дорогою цѣною: въ свое время я столько вытерпѣлъ за Болгарію брани и насмѣшекъ и отъ вѣнскихъ руссофобовъ, и отъ россійскихъ шовинистовъ, отъ сознательныхъ и безсознательныхъ враговъ славянскаго единенія, что мое путешествіе, какъ говорится, мнѣ сокомъ вышло. Побѣдили однако мои, а не ихъ взгляды.
Во время празднествъ 2 февраля я имѣлъ удовольствіе встрѣчать въ княжескомъ конакѣ лицъ, которыя, еще за два дня, не знали для Фердинанда иныхъ титуловъ, какъ «узурпаторъ», «авантюристъ», «австрійскій поручикъ». Теперь они весьма почтительно именовали его «ваше царское высочество» и съ низкими поклонами принимали дарованные имъ ордена.
У насъ, русскихъ, есть одна очень дурная и вредная намъ націоналыіая черта. Когда мы ссоримся съ кѣмъ-нибудь, мы находимъ странное удовольствіе воображать своего непріятеля глупѣе, слабѣе, неловче, невѣжественнѣе, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ. Этотъ способъ политическаго опошленія, устами стоголосой прессы, былъ примѣненъ и къ Фердинанду Кобургскому. Когда, впервые отъѣзжая въ Софію, я взялся за русскія газеты съ цѣлью выжать изъ нихъ хоть приблизительное понятіе: къ кому собственно я ѣду? что это за человѣкъ?—я пришелъ къ убѣжденію, что ни одна изъ русскихъ газетъ сама не имѣетъ
226
ни малѣйшаго понятія о принцѣ Кобургскомъ (по эффектному полемическому титулу Каравелова— «князѣ части болгарскаго народа») и отдѣлывается въ войнѣ противъ него смѣшками, шуточками, либо ругательными общими мѣстами. Я узналъ, что у Фердинанда—большой носъ, что Стамбуловъ «чуть не билъ его», что ему «поднесли гарбузъ» сначала всѣ именитыя невѣсты Европы, что у него есть строгая и бойкая мамаша Клементина, что сидитъ онъ на болгарскомъ престолѣ едва ли не исключительно по заказу и для удовольствія политическихъ карикатуристовъ и газетныхъ передовиковъ; когда нѣтъ темы, то валяй съ принца Фердинанда! не съ чего, — такъ съ бубенъ! Больше ничего не узналъ. Однако, мнѣ стало странно, какими же колдовскими чарами этотъ смѣшной, ограниченный, трусливый, ненавистный народу поручикъ съ большимъ носомъ ухитряется сидѣть на незаконно занятомъ имъ тронѣ восемь лѣтъ сряду, на зло непризнанно его державами, нарушая конституцію, среди вѣчной борьбы политическихъ партій? Нѣтъ, тутъ что-то не такъ!
И уже въ Букурештѣ я убѣдился, что заподозрѣнное мною «не такъ»—дѣйствительно, совсѣмъ «не такъ».
— Не вѣрьте полемической болтовнѣ. Фердинандъ— человѣкъ чрезвычайно приличный и, вопреки юмористическимъ о немъ толкамъ, безспорно умный. Смѣшнымъ его дѣлаютъ фатовство и франтовство: камни, перстни, изнѣженныя манеры. Но не надо забывать, что онъ еще молодъ, не уходился, что онъ страшно богатъ и воспитанъ въ австрійской арміи, гдѣ франтовство вообще развито больше, чѣмъ, напримѣръ, среди нашего офицерства. Тамъ все щегольки. Франтовство — его личная слабость, а не государственное дѣло, и драгоцѣнные камни не мѣшаютъ ему быть сильнымъ политикомъ. Отставку Стамбулова онъ провелъ такимъ ловкимъ и смѣлымъ ходомъ, [*] что показалъ
*. См. о томъ подробно мою книгу «Недавніе Люди», статья «Степанъ Стамбуловъ».
227
себя совсѣмъ въ новомъ свѣтѣ. Говорю вамъ: это—въ дипломатическихъ шахматахъ будущаго — очень недюжинный и внимательный игрокъ.
Такъ рекомендовалъ принца Кобургскаго вовсе не другъ и не поклонникъ его, а, напротивъ, человѣкъ, положительно отвергавшій возможность, чтобы когда-нибудь Европа признала Фердинанда болгарскимъ княземъ, сколько бы Стамбуловыхъ ни смѣнилъ онъ у премьерскаго портфеля. Правда, не ожидая для Фердинанда офиціалынаго признанія, дипломатъ предполагалъ, что Кобурга не потревожатъ на болгарскомъ тронѣ, и, хотя непризнанный, онъ доцарствуетъ до самой смерти или до совершеннолѣтія своего престолонаслѣдника.
— И, пожалуй, лучше пусть царствуетъ онъ, чѣмъ искать новаго, заводя за-ново смуту избранія, конституціоинныхъ компромиссовъ, создавая муку для Болгаріи и безконечный рядъ неловкихъ положеніи для всѣхъ безъ исключенія державъ европейскаго концерта... Что за радость снова попятить страну на восемь лѣтъ назадъ къ междуцарствію послѣ Баттенберга? Какъ ни разбирайте, Кобургъ утвержденъ уже въ Болгаріи—силою давности. Вотъ уже семь лѣтъ, какъ онъ себѣ живетъ да поливаетъ въ Софіи загадкою для всей Европы, непризнанный пикѣмъ, кромѣ своихъ подданныхъ, а этими—съ грѣхомъ пополамъ. Семь лѣтъ! Послушайте, если вы поставите эту вотъ чернильницу на столъ и не тронете ее съ мѣста, то и она, предметъ бездушный, безвольный и недвижимый, должна оставить подъ собою глубокій слѣдъ. Такъ и Кобургъ, безспорно, уже углубился, въѣлся, какъ говорятъ, въ болгарскую жизнь. Въ Европѣ могутъ дѣлать видъ, будто Кобурга нѣтъ, но, если наступить такой момента, что его, дѣйствительно, не будетъ, и Европѣ придется возиться съ новыми болгарскими претендентами, тогда она должна будетъ убѣдиться, что Кобургъ былъ...
Недѣлю спустя послѣ этого разговора, г. Стоиловъ
228
представилъ меня князю Фердинанду на софійскомъ вокзалѣ желѣзной дороги, когда княгиня Марія-Луиза отправлялась въ Франценсбадъ. Она, какъ предполагаемая участница паденія Стамбулова, была тогда въ апогеѣ своей популярности. Проводы поэтому вышли очень торжественные. Тогда, на первомъ знакомствѣ, князь сказалъ мнѣ лишь нѣсколько любезныхъ словъ. Общій смыслъ ихъ былъ таковъ:
— Вы желали видѣть нашу страну; я удовлетворилъ ваше желаніе. Смотрите все, что вамъ угодно, и откровенно пишите все, что вы увидите.
Это было сказано уже на платформѣ вагона. Затѣмъ князь, провожавшій свою супругу до Цариброда (сербской границы), вошелъ въ вагонъ и поѣздъ тронулся... Раскланиваясь изъ окна вагона, князь замѣтно выдѣлилъ изъ общаго поклона придворной толпѣ—особый для меня, чѣмъ и надѣлалъ софійскимъ политиканамъ толковъ на цѣлый день. Здѣсь не укрывается отъ всеобщаго вниманія и наблюденія ни одна мелочь въ поведеніи офиціальнаго лица, все обсуждается, все принимается во вниманіе. Князь былъ особенно любезенъ съ корреспондентомъ русской газеты, даже самъ пожелалъ, чтобы корреспондентъ этотъ былъ ему представленъ,—значитъ, князь въ руссофильскомъ настроеніи ума и духа. А такъ какъ руссофильская партія тогда была въ Болгаріи наивліятельнѣйшею и наиоткровеннѣйшею, то, стало быть, «на нашей улицѣ праздникъ».
Прошла еще недѣля. Согласно личному обѣщанію князя и г. Стоилова, я получилъ аудіенцію во дворцѣ. Дворецъ, дороговизною и мнимой роскошью котораго такъ попрекали Баттенберга (даже Лавелэ!), не великъ и только комфортабеленъ, не больше. Аристократическій вкусъ двухъ послѣдовательныхъ обитателей-хозяевъ дворца не позволилъ испортить зданіе чрезмѣрно кричащими заявленіями: «вотъ какъ мы богаты». Баттенбергъ этого не могъ сдѣлать по бѣдности, Кобургъ не захотѣлъ по здравому смыслу.
229
Однако—два года спустя—я нашелъ во дворцѣ большія перемѣны въ пользу его пышности и нарядности,— его бѣлая столовая, тронный залъ, красная пріемная стали прямо великолѣпны. Княжескій дворецъ—передѣлка стараго конака турецкаго паши-намѣстника. Здѣсь же была и государственная тюрьма. Въ стѣнахъ той самой бѣлой столовой, гдѣ теперь лились такія славянофильскія рѣчи, турецкіе палачи допрашивали и пытали болгарскаго патріота Василія Левскаго и отсюда повели его на убой.
Мнѣ пришлось обождать князя нѣсколько минутъ въ въ аванъ-залѣ, всецѣло посвященной памяти князя Александра Баттенберга: здѣсь его портретъ, сабля—подарокъ Царя-Освободителя, самарское знамя болгарскихъ дружинъ, ружья русско-турецкой и сербско-болгарской войны. Половина стѣны, у входныхъ дверей, занята огромнымъ и очень удачнымъ портретомъ Императора Александра II. Среди залы стеклянная витрина съ адресами отъ болгарскихъ городовъ, поднесенными князю Фердинанду по случаю его бракосочетанія съ княгиней Маріей-Луизой. Приглашеніе во дворецъ было прислано мнѣ письмомъ на русскомъ языкѣ: обстоятельству этому мои софійскіе знакомьте придавали весьма много значенія; можетъ быть, такъ оно и есть, не знаю,—я въ этикетѣ не знатокъ. Выжидая князя, мы, съ его флигель-адъютантомъ г. Стояновымъ, который именно и писалъ письмо, обсуждали, помнитъ ли онъ правила россійской грамматики,—онъ въ своихъ познаніяхъ сомнѣвался, а я его утѣшалъ, что все въ русскомъ письмѣ обстоитъ благополучно, и есть въ Россіи русскіе, которые не только пишутъ хуже, но еще и печатаютъ писанное. На обѣдѣ, въ честь экзарха, 31 января, мы возобновили знакомство съ этимъ симпатичнымъ и на-диво красивымъ юношею и весело вспоминали наши первыя грамматическія совѣщанія.
Провели къ князю—въ не особенно обширный залъ, заставленный мебелью съ шелковой малиновой обивкою.
230
Князь Фердинандъ, въ бѣломъ кителѣ съ нѣсколькими орденами (простите: назвать ихъ не умѣю, ибо форменныя отлички, погоны, выпушки и петлички—не по моей части) и, дѣйствительно, какъ мнѣ его описывали раньше, со множествомъ дорогихъ перстней на холеныхъ рукахъ, показался изъ своего кабинета. Во второй пріѣздъ мой перстни уже исчезли. Доняли ли князя выходки на этотъ счетъ прессы, или онъ счелъ неудобнымъ сверкать камнями въ присутствіи столь важныхъ гостей, какъ русскіе и турецкіе послы, экзархъ Іосифъ, все болгарское духовенство etc.,—не знаю.
Манеры Фердинанда замѣчательно изящны и мягки — до вкрадчивости; маленькіе сѣрые глаза смотрятъ весело и «себѣ на умѣ»; интонаціи голоса, явственнаго, но не громкаго, спокойны и любезно - предупредительны. Въ пылу разговора, онъ не замѣчаетъ своей привычки жестикулировать лѣвой рукой и поминутно касаться платья собесѣдника. Носъ принца, такъ безбожно вытягиваемый европейскими и нашими карикатуристами, въ дѣйствительности—самый безобидный носъ, безъ особенныхъ преувеличеній со стороны матери-природы и ничуть не портить удлиненный овалъ лица. Князь очень запинается своею наружностью. Онъ слегка сутуловатъ. Но, пока молодъ, круглота спины и высокія плечи не мѣшаютъ ему, а скорѣе помогаютъ: даютъ осанистость и солидность не по лѣтамъ. Онъ держится очень прямо, часто откидывая голову назадъ; желая сказать что-нибудь, что вы должны хорошо запомнить, онъ долго смотритъ въ глаза собесѣдинку улыбающимся, но проницательнымъ и значительнымъ взглядомъ:
— Не переври—дескать...
— Здравствуйте,—началъ князь по-французски,—я очень радъ видѣть русскаго журналиста въ своемъ дворцѣ. Этого, къ сожалѣнію, давно не случалось. Вы довольны своимъ пріѣздомъ въ Софію и болгарскими впечатлѣніями?
— Очень доволенъ, ваше высочество; я не ожидалъ
231
встрѣтить такъ много порядка въ странѣ и такой радушный пріемъ повсюду.
— Вы, оказывается, мой ближайшій сосѣдъ, прервалъ князь; Стояновъ сказалъ мнѣ, что вы живете въ отелѣ Кобургъ (противъ дворца). Вы выбрали отель, названіе котораго не можетъ звучать пріятно для русскаго уха.
— Ваше высочество, будемъ надѣяться, что когда-нибудь этотъ звукъ станетъ болѣе для насъ пріятнымъ, — возразилъ я—какъ потомъ упрекали меня болгары, маленькой непреднамѣренною двусмысленностью; но князь принялъ эту фразу, какъ и намѣревался я ее произнести, въ смыслѣ самомъ благопріятномъ для него.
Въ послѣднее наше свиданіе послѣ 2 февраля, когда князь призвалъ меня къ себѣ, чтобы проститься онъ сказалъ, между прочимъ:
— Помните, какъ —два года назадъ—мы бесѣдовали съ вами, строя всякія теоретическія возможности выйти изъ тяжелаго напряженія, въ какое поставила Болгарію и Россію ихъ взаимная политика! Мы не предчувствовали, что жизнь разрѣшитъ этотъ вопросъ сама и гораздо скорѣе, чѣмъ можно было предполагать.
— Виноватъ, ваше царское высочество, — возразилъ я, — я позволю себѣ замѣтить, что уже тогда ждалъ для Болгаріи всего лучшаго. Можетъ быть, вы припомните, что на ваши слова, будто имя Кобургъ непріятно звучитъ для русскаго уха, я выразилъ надежду, что скоро звукъ этотъ станетъ для насъ болѣе отраднымъ...
Князь весело засмѣялся.
— Это истина! Это истина! — воскликнулъ онъ.—Я хорошо помню.
Возвращаюсь къ первой аудіенціи 1894 г.
— Трудно исправить прошлое, очень трудно...—задумчиво произиесъ князь.
— Подождемъ будущихъ фактовъ,—сказалъ я.
— Какихъ фактовъ? — быстро пересприсиль князь,
232
настороживъ свое вниманіе. Надо замѣтить, что и болгары, и ихъ правительственные люди относились къ моей поѣздкѣ въ первое время довольно подозрительно: имъ не хотѣлось вѣрить, что я попалъ въ Софію только какъ журналистъ,— они все желали видѣть во, мнѣ посланца офиціознаго, въ родѣ С. С. Татищева... Противъ этого много приходилось спорить.
— Я хочу сказать, что историческія ошибки не исправляются однимъ почеркомъ пера, и согласіе между двумя разрозненными государствами не возстановляется въ одинъ день.
— Да,—сказалъ князь, сбирая колку на лбу въ серьезныя морщины, — я не отрицаю, что Россія имѣла много причинъ къ неудовольствію за минувшія восемь лѣтъ. Ее вызывали на ссоры, ее раздражали часто безъ всякаго повода, заводили раздоръ ради раздора. Я неоднократно говорилъ Стамбулову, что такъ нельзя, по мои слова не оказывали должнаго дѣйствія. Онъ былъ сильнѣе меня.
— Я не могу скрыть отъ вашего высочества, что отставка Стамбулова произвела въ русскомъ обществѣ отрадное впечатлѣніе.
— Русское общество имѣло право не любить Стамбулова, я это понимаю,—возразилъ князь.—Но за что оно всегда высказывалось противъ меня? Что я ему сдѣлалъ? Его оскорблялъ Стамбуловъ. Но развѣ Стамбуловъ —я, а я—Стамбуловъ? Про меня распространили слухъ, будто я лишь безсловесныя исполнитель стамбуловскихъ намѣреній, и, однако, преслѣдовали меня съ большимъ ожесточеніемъ, чѣмъ Стамбулова. Меня гласно обзывали узурпаторомъ, авантюристомъ. Я не узурпаторъ: я сѣлъ на тронъ по призванію народной воли, провозглашенной великимъ народнымъ собраніемъ. Говорятъ: оно незаконное. Почему я обязанъ былъ вѣрить тѣмъ, кто это утверждаетъ? Почему законно собраніе, провозгласившее княземъ Баттенберга, и которое Баттенбергъ, однако, долженъ былъ сперва дважды
233
распустить, а потомъ нарушить, изъ-за его хаотичности, конституцію пресловутыми полномочіями 1881 г.? Признаютъ ли меня, нѣтъ ли великія державы Европы, но Болгаріей я признанъ, и, такъ какъ болгарскій князь—не для великихъ державъ, а для Болгаріи, значитъ, я не узурпаторъ. Я происхожу отъ слишкомъ благородной родословной вѣтви, чтобы можно было называть меня авантюристомъ. Русское правительство и общественное мнѣніе не могутъ не сознавать всего этого: зачѣмъ же оскорблять меня и усиливать вражду словами, когда она и безъ того уже достаточно доказана фактами?
Все сказанное я привожу съ буквальной точностью.
Кстати о «благородной родословной вѣтви». Въ свое время надѣлала много шума легенда о происхожденіи князя Фердинанда отъ св. великой княгини Ольги. По изслѣдованію архимандрита Леонида, извѣстнаго археолога, великая княгиня Ольга была родомъ не изъ Пскова, какъ обычно думаютъ, но болгарка. У нея была пра-правнука, дочь Ярослава Мудраго, Анна Ярославна, которая вышла замужъ за Генриха I, короля французскаго. Отъ сего послѣдняго, по прямой линіи, происходить принцесса Климентина, мать князя Фердинанда... Такимъ образомъ, въ послѣднемъ соединяются русская, болгарская и французская кровь. Легенда достаточно нелѣпа, чтобы быть остроумною—и обратно. Болгары надъ нею хохотали. Самъ князь принялъ ее, какъ придворную шутку. По крайней мѣрѣ, когда онъ говоритъ объ изобрѣтенномъ для него новомъ происхожденіи по русско-болгарско-французской линіи, въ глазахъ его начинаюсь бѣгать весьма веселые огоньки, и уголки губъ складываются въ ироническую улыбку. Но ему очень хочется ославянить нѣсколько свое происхожденіе, и онъ охотно намекаетъ на принадлежность свою къ династіи Витинговъ, корень которой—славянскій...
— Вотъ что,—сказалъ князь Фердинандъ —позвольте мнѣ васъ предупредить: я желаю, чтобы нашъ разговоръ
234
не былъ interview, спеціально назначеннымъ для печати, во всей своей цѣлости. Я принялъ васъ не какъ журналиста par excellence, а какъ русскаго человѣка и писателя. Мнѣ хотѣлось бы говорить откровенно, чего я, разумѣется, не могу сдѣлать, разъ наша бесѣда обратится въ interview. Общія впечатлѣнія, общіе выводы, общія мнѣнія, взятыя вами изъ разговора со мною—къ вашимъ услугамъ, но я желалъ бы, чтобы факты и нѣкоторыя частныя указанія и замѣчанія, необходимыя для меня въ настоящей бесѣдѣ, остались бы между нами. Вы можете заявить, что видѣли меня и говорили о такихъ-то вопросахъ, можете указать общее направленіе моихъ мыслей, какъ вы ихъ поняли, но остальное —частный разговоръ, отнюдь не для печати. Я не буду въ претензіи, если вы будете разсказывать нашу бесѣду, но положительно противъ ея подробнаго оглашенія.
Въ свое время я сдержалъ обѣщаніе, но факты, которые были тогда тайною, давно уже стали общимъ достояніемъ. Все, что говорено было княземъ о паденіи Стамбулова, вошло въ позднѣйшую мою статью о послѣднемъ. (См. сборникъ «Недавніе Люди»).
Между прочимъ князь Фердинандъ говорилъ мнѣ:
— Увѣряютъ, будто я врагъ всего русскаго. Это неправда. Что я не могу сейчасъ питать особенно пылкихъ дружескихъ чувствъ къ странѣ, гдѣ меня ежеминутно оскорбляютъ и обзываютъ бранными именами, понятно; но я не врагъ Россіи. Наоборотъ. Меня къ ней влечетъ, тянетъ. Не знаю, какимъ предчувствіемъ меня всегда съ дѣтства тянуло ко всему славянскому. Я присутствовалъ, двадцатилѣтнимъ мальчикомъ, на коронаціи Государя Императора Александра III, и зрѣлище это глубоко залегло въ мою память, въ мою душу, какъ свидѣтельство величія и могущества Россіи. Судьба сдѣлала меня болгарскимъ княземъ... Вѣрьте: на болгарской почвѣ я сталъ болгариномъ, и, какъ для всякаго болгарина, память Царя-Освободителя для меня священна, его завѣты ненарушимы. Моя маленькая
235
страна—Болгарія для болгаръ—должна быть одинаково внѣ вражды и внѣ господствующаго вліянія внѣшнихъ силъ. Я одинаково хорошъ съ Вѣной, Берлиномъ, Лондономъ но они не оказываютъ на наши дѣла давленія, какъ не оказываетъ его и Петербургъ, съ которымъ мы вовсе не хороши. Сейчасъ въ Болгаріи нѣтъ русскаго вліянія, но вѣрьте—нѣтъ и ничьего другого.
Въ 1896 году, когда всѣ наши не безъ удивленія повторяли руссофильскія и славянофильскія рѣчи князя Фердинанда, — однажды (послѣ обѣда въ честь экзарха) князь сдѣлалъ мнѣ знакъ подойти къ нему.
— Вы, который знаете меня два года,—сказалъ онъ,— находите ли вы, что я перемѣнился въ моихъ взглядахъ и желаніяхъ?
— Нѣтъ, ваше высочество: если слова—точное изображеніе мыслей, то вы и тогда думали такъ же, какъ и теперь.
— Неужели такъ трудно повѣрить въ искренность человѣка?—возразилъ онъ не безъ горечи, задумчиво глядя мнѣ въ глаза.
Я промолчалъ. Онъ, улыбаясь, продолжалъ:
— Радость моя пришла ко мнѣ немножко поздно, но, слава Богу, что она пришла!.. Кажется, я заслужилъ ее — ждалъ и терпѣлъ долго...
Послѣ паденія Стамбулова, которое было принято всею Европою за первый сигналъ къ признанію князя Фердинанда, много носились съ идеею, пущенною, кажется, капитаномъ Бендеровымъ: о переизбраніи князя. Личное самолюбіе не позволяло Фердинанду рѣшиться на эту мѣру, въ то время совершенно для него безопасную, потому что лѣтомъ 1894 года къ нему примкнули положительно всѣ партіи и фракціи партій политической Болгаріи, кромѣ стамбулистовъ.
Болгарскіе же государственные люди протестовали противъ переизбранія по такимъ мотивамъ:
236
Какой видъ имѣло бы переизбраніе? Всѣ рѣшительно считаютъ Фердинанда законнымъ княземъ—и вдругъ, пожалуйте: начинайте снова провѣрку этой законности! Зачѣмъ? Потому что это угодно иностраннымъ державамъ. Избиратель широко откроетъ глаза: какое ему дѣло до иностранныхъ державъ? Онъ выбралъ, своего князя, онъ знаетъ своего князя, а вѣдаться съ иностранными державами— уже дѣло князя и его правительства. Онъ избралъ князя для себя, а не для иностранныхъ державъ, и переизбирать его, съ исключительной цѣлью угодить послѣднимъ, оскорбительно не только для князя, но и для народнаго самолюбія [1]. На эту мѣру указываютъ, какъ на шагъ къ признанію князя Фердинанда Россіей? Если бы такой шагъ оказался дѣйствительнымъ, можно бы рискнуть многимъ, конечно, но наши свѣдѣнія о Россіи и русскомъ правительствѣ темны, смутны; не имѣя никакихъ ясныхъ сношеній съ Петербургомъ, мы не можемъ и судить, чего тамъ хотятъ, или не хотятъ — опредѣленно. Дѣлать же такіе огромные шаги на рискъ — въ расчетѣ: авось, угодимъ,—ужъ слишкомъ безумно. Представьте себѣ, что... карта сорвется: Россія, все-таки, не признаетъ Фердинанда. Вѣдь мы станемъ посмѣшищемъ всего свѣта.
Вообще, вопросъ о признаніи, такой тревожный и горькій для Фердинанда, пока онъ смотрѣлъ изъ рукъ Стамбулова, значительно потерялъ для него свою остроту, когда паденіе диктатора-руссофоба открыло ему глаза на его новорожденную популярность. Въ сознаніи прочности занятой позиціи, онъ резюмировалъ мнѣ свои мнѣнія по этому вопросу очень опредѣленно и откровенно:
— Если внутренній порядокъ Болгаріи—надѣюсь, вы замѣтили, что онъ повсюду удовлетворителенъ—докажетъ иностраннымъ державамъ, что ею управляетъ не авантюриста, а государь, облеченный законными правами, и,
1. Все, выше сказанное, говорилъ и самъ кн. Ф. (1903.)
237
убѣдившись въ этомъ, державы, и въ особенности Россія, захотятъ меня признать, я буду глубоко благодаренъ, искренно счастливъ, я приму актъ признанія съ низко склоненною головой. Но я не могу дѣлать новыхъ попытокъ, чтобы меня признали, и слухи, будто я дѣлалъ такія попытки послѣ паденія Стамбулова, невѣрны. Отказъ былъ бы для меня новымъ оскорбленіемъ, а я уже считаю за Европою достаточно и старыхъ. Признаніе меня Европою—вещь очень важная и желательная, но все-таки не настолько, чтобы ради нея становиться къ Европѣ какъ бы въ вассальныя отношенія; по трактатамъ, я вассалъ Турціи, но не Европы. Итакъ, все въ рукахъ Бога и будущаго. А мы будемъ терпѣть и ждать.
Пробило полдень: ровно часъ прошелъ незамѣтно. Князь всталъ и извинился:
— Простите, что я долженъ прервать нашъ разговоръ. Сегодня суббота, и, по заведенному порядку, въ полдень бываетъ торжественная смѣна дворцоваго караула... Если вамъ угодно взглянуть на эту церемонію, она должна оставить въ васъ пріятное впечатлѣніе: вы убѣдитесь, что наше войско сохранило ясные слѣды русскаго вліянія. Мы не мѣняли ни устава, ни пріемовъ, ни формы. Болгарскаго офицера трудно отличить отъ русскаго. Согласитесь, что это не похоже на руссофобство.
Я откланялся.
На прощанье принцъ Фердинандъ, крѣпко пожавъ мнѣ руку, еще разъ выразилъ свое удовольствіе видѣть у себя русскаго гражданина и журналиста.
— Не прощайте, а до свиданья,—заключилъ онъ и вышелъ на балконъ. Навстрѣчу ему загремѣла музыка. Послышалась его негромкая команда... Интонаціи у Фердинанда и въ командѣ тѣ же, что въ бесѣдѣ: онъ то тянетъ рѣчь по слогамъ, то небрежно бросаетъ слово за словомъ тихимъ горловымъ баритономъ и чуть-чуть въ носъ...
Кобургъ недаромъ похвалился предстоящей церемоніей:
238
она была выполнена съ большимъ эффектомъ; солдаты, а тѣмъ паче офицеры—живой сколокъ съ нашихъ— народъ ловкій, бравый и молодцоватый. Фердинандъ великій любитель всякихъ парадныхъ церемоній и завелъ у себя во дворцѣ строжайшій этикетъ. Боюсь, не проштрафился ли я противъ этого этикета рѣзкостью иныхъ своихъ вопросовъ, потому что въ концѣ разговора князь замѣтилъ мнѣ:
— Какъ видите, на ваши весьма откровенные и свободные вопросы я отвѣчалъ съ неменьшею откровенностью...
Я извинился:
— Ваше высочество, вы, конечно, поймете необходимость, въ силу которой я позволилъ себѣ эту откровенность...
— Не извиняйтесь; я, напротивъ, очень радъ этому. Откровенно говорить случается рѣдко. А между тѣмъ только откровенностью выясняются обстоятельства.
Въ празднества 2-го февраля мнѣ случалось очень часто видѣть князя и много говорить съ нимъ, но самый характеръ торжествъ давалъ въ этихъ бесѣдахъ меньше матеріала для передачи публикѣ, чѣмъ въ первый пріѣздъ. Князь былъ очень счастливъ совершившимся событіемъ, несмотря на семейный разладъ, какимъ отозвалось оно во дворцѣ. Волновался князь чрезвычайно. Не избалованный русскимъ вниманіемъ, онъ все опасался, все пыталъ и приглядывался, насколько искренни тѣ добрыя чувства, какія привезли ему теперь русскіе люди, а русскіе люди отвѣчали тѣмъ же—князю.
Когда на обѣдѣ въ честь пословъ, гр. Голенищевъ-Кутузовъ провозгласилъ тостъ не за князя Фердинанда, но за престолонаслѣдника, Бориса, князь замѣтно смутился, совершенно забывъ, что тостъ за него былъ уже провозглашенъ турецкимъ посломъ, и что, послѣ княжескаго тоста за Государя Императора, графу Голенищеву-Кутузову слѣдовало именно отвѣчать тостомъ за крестника Его Величества—князя Бориса Тырновскаго.
239
Видѣлъ я князя и воиномъ, и дипломатомъ, и на трибунѣ народнаго собранія, и во главѣ своей гвардіи, и среди православнаго духовенства, впервые посѣтившаго теперь его дворецъ: ужъ такая князю судьба, что какое-нибудь духовенство всегда держитъ въ опалѣ княжескую палату—сперва православное, теперь католическое. И нигдѣ онъ не ударилъ себя въ грязь лицомъ. На завтракѣ, данномъ въ честь представителей русской печати, онъ сказалъ блестящую рѣчь о значеніи печати, новой «великой державыі» въ наше время.
— Вѣрю въ ваше безпристрастіе, господа! — заявилъ онъ между прочимъ.—Когда вы разъѣдетесь и будете описывать событія, коихъ были свидѣтелями, вы не забудете указать и ту силу, которая двигала этими событіями и опочила на нихъ; это—славянскій Духъ, всевыносящій, объединяющій народы, славянскій духъ, быть служителемъ котораго давно уже поставилъ я своею цѣлью...
Однажды, въ разговорѣ, я поздравилъ князя съ счастливою перемѣною въ народномъ образованіи: русскій языкъ, исключенный изъ программы среднихъ учебныхъ заведеній при Стамбуловѣ, возстаіювленъ въ своихъ правахъ обязательнаго предмета г. Величковымъ.
— Знаете ли вы,—возразилъ мнѣ князь, улыбаясь,— что я учился русскому языку прежде, чѣмъ болгарскому?
По-болгарски князь говорить блестяще,— всѣ болгары даютъ ему въ этомъ отношеніи самыя лестныя аттестаціи. Природный языкъ высокопоставленныхъ лицъ, какъ удачно выразился какой-то романистъ, не языкъ той страны, гдѣ они родятся, но французскій языкъ... и, надо сознаться, мнѣ не случалось слыхать болѣе красивой, и изящно-разговорной, и лптературно-правильной вмѣстѣ, французской рѣчи, чѣмъ рѣчь князя Фердинанда.
— Какой я нѣмецъ? Почему я австріецъ?—вырвалось у него въ одномъ разговорѣ со мною во время перваго пріѣзда.—Если ужъ опредѣлять мою національность, то я
240
скорѣе всего французъ—и по крови, и по воспитанію, и по симпатіямъ, и по образу жизни...
Князь понимаетъ по-русски очень хорошо, говорить же неохотно, вѣроятно, стѣсняясь произношенія; въ Болгаріи у него не было до сихъ поръ практики для русскаго языка. Но иногда онъ вставляетъ русскія фразы—короткія, разговорныя... Въ помянутой уже выше бесѣдѣ послѣ обѣда экзарха князь, между прочимъ, замѣтилъ:
— Вы присутствуете при историческомъ событіи. Надъ Болгаріей всходить, наконецъ, солнце. Впереди еще много темныхъ тучъ, но я твердо уповаю: главное сдѣлано,—и онѣ мало-по-малу разсѣятся. Я вѣрю въ будущее: оно должно устроиться къ лучшему...
— Ваше высочество,— сказалъ я,—у насъ, русскихъ, на такой случай есть словечко «образуется».
На мою шутку, князь сперва серьезно взглянулъ—по обычаю своему—мнѣ въ глаза, ища въ памяти перевода незнакомому слову... потомъ сообразилъ и расхохотался:
— Ah! c’est le mot, je le comprends... «Nitchevo! nitchevo!»—закончилъ онъ, напоминая мнѣ старое бисмарково словцо, подалъ мнѣ руку и отошелъ къ экзарху.
О королѣ Александрѣ. (Посмертная замѣтка).
Покойнаго Александра, сербскаго короля, многіе считали коварнымъ и преднамѣреннымъ политическимъ обманщикомъ, подобнымъ отцу его, Милану. Я не сказалъ бы о немъ этого, хотя—въ разговорѣ при аудіенціи, которую онъ далъ мнѣ въ апрѣлѣ 1901 года, онъ изложилъ мнѣ, съ самымъ искреннимъ и даже восторженнымъ видомъ, множество хорошихъ идеи и плановъ о тогдашней конституціи, только что данной, а между тѣмъ оказалось впослѣдствіи, что конституцію свою онъ ненавидѣлъ и круто отмѣнилъ ее при первой возможности За это, конечно, онъ и погибъ. Я думаю, что этотъ человѣкъ,—къ тому же очень молодой, —получивъ очень малое образованіе, самое безпорядочное воспитаніе, не обладая большими умственными способностями, вѣчно мучась политическими и домашними интригами,—болѣлъ зыбкостью мысли, при полномъ отсутствіи характера. Увлекаясь чѣмъ-либо, въ ту данную минуту увлеченія, онъ говорилъ и поступалъ вполнѣ искренно. Но нельзя было положиться на прочность его симпатій и антипатій, а, слѣдовательно, и словъ, и намѣреній. Онъ говорилъ со мною, какъ твердо убѣжденный конституціоналистъ, но это не самъ онъ говорилъ, а говорили его устами: Павле Маринковичъ, подъ чьимъ вліяніемъ онъ тогда находился, dr. Миша Вуичъ и, отчасти, г. Чарыковъ. Когда измѣнились вліянія, Александръ съ такою же легкостью объявилъ войну конституціи съ какою раньше провозгласилъ ее. Полный упрямства и капризовъ въ личной жизни,
242
Александръ въ вопросахъ государственныхъ былъ, да и остался бы впредь, вѣчною игрушкою временныхъ любимцевъ или удачниковъ, случайныхъ людей, и хотя, женясь на Драгѣ, онъ обѣщалъ, что «сюрпризовъ въ Сербіи больше не будетъ», но, но неустойчивости подозрительнаго ума и капризной слабости характера, никакой иной политики, кромѣ «сюрпризной», вести онъ не могъ. Онъ удивительно легко разставался съ друзьями и приближалъ къ себѣ враговъ. Близорукость нравственная едва ли не превосходила въ немъ близорукость физическую. Два прочныя чувства, какія успѣлъ онъ обнаружить за свою короткую самостоятельною жизнь: привязанность къ королевѣ Драгѣ, устоявшая предъ самыми серьезными испытаніями (пресловутый скандалъ 1901 г.), и ненависть къ императору австрійскому, оскорбившему его отказомъ выдать прахъ Милана для погребенія на сербской землѣ. Оба чувства— на личной почвѣ. До человѣка государственнаго и монарха Александру оставалось рости еще цѣлыя десятилѣтія, и сомнительно, чтобы онъ доросъ...
Сербы въ королевствѣ удивлялись, когда я нашелъ, что король Александръ хорошо говорилъ, хотя и на очень вульгарномъ французскомъ языкѣ. Они увѣряли, что, по застѣнчивости, по вѣчно опасающемуся за себя самолюбію, онъ и по-сербски-то дурно связываетъ слова. Сербы въ Петербургѣ, читая мое interview съ Александромъ не вѣрили, что онъ могъ говорить такъ складно и послѣдовательно въ теченіе сорока минутъ, и поддразнивали меня:
— Ей-Богу, это вы сами за него написали въ его духѣ.
Но я еще лишній разъ могу по чести и совѣсти подтвердить, что король говорилъ тогда не только связно и складно, но умно и хорошо. Конечно, онъ былъ не блестящій causeur, не вдохновенный ораторъ, какъ Фердинандъ Болгарскій, не поэтъ, какъ Николай Черногорскій. Охотно допускаю, что онъ лишь повторялъ заученные уроки
243
Маринковича и Вуича, тѣмъ болѣе, что въ бесѣдахъ съ Маринковичемъ и Вуичемъ я слышалъ, дѣйствительно, не только тѣ же мысли, но и дословно тѣ же выраженія. Но залѣчилъ онъ уроки твердо и, «отвѣчая» ихъ, не запинался.
Несомнѣнною положительною чертою въ характерѣ короля Александра являлась его личная храбрость. Этотъ маленькій, черненькій, некрасивый мальчикъ, съ безпокойными глазами, много разъ доказала что онъ уродился не робкаго десятка, въ мать, а не въ отца. Да и самая смерть его—смерть рыцаря, а не труса. Будь онъ трусомъ, покорись обстоятельствамъ, какъ покорился имъ Александръ Баттенбергскій,—остался бы живъ. Не знаю, какія мѣры къ охранѣ своей особы принималъ онъ въ послѣднее вреля, но въ 1901 г. конакъ почти не оберегался, и проникнутъ въ покои короля было легче, чѣмъ въ иной аристократическій частный домъ. Отъ меня, когда я приѣхалъ для аудіенціи, не потребовали даже пригласительнаго извѣщенія. Поджидая, пока позовутъ меня въ кабинетъ короля, я просидѣлъ въ пріемной — одинъ-одинешенекъ — минутъ двадцать, и не только кто-нибудь изъ дворцоваго караула, но хотя бы лакей прошелъ мимо или показался въ дверяхъ. Какъ опасно могъ бы распорядиться столь долгимъ временемъ какой-либо злоумышленникъ, само собою понятно... Король Александръ не боялся, жилъ безъ опаски. Изъ троихъ южно-славянскихъ монарховъ онъ былъ самый доступный. Близорукіе люди по большей части, бываютъ или ужъ очень трусы, или безумно храбры. Король Александръ принадлежалъ ко второй категоріи. Къ ней же принадлежитъ другой, видный въ настоящее время славянскій дѣятель—нашъ консулъ въ Ускюбѣ Викторъ Федоровичъ Машковъ.
— Еще бы ему не быть храбрымъ!—сказалъ мнѣ о немъ одинъ врагъ его, болгаринъ. — Онъ не видитъ предъ собою и на десять шаговъ.
244
— Такъ что же?
Ну, стало быть, и опасности не видитъ заранѣе, а узнаетъ о ней, когда уже увязъ въ ней по уши, и трусить некогда, а надо нападать или защищаться.
«Слѣпая храбрость», такимъ образомъ, не совсѣмъ метафора.
1903.