6. Захарьинъ.
Предсвяточное событіе Бѣлокаменной — смерть Захарьина. Когда я увидѣлъ это неожиданное извѣстіе въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ", я, право, не повѣрилъ своимъ глазамъ и даже протеръ ихъ:
— Какъ же это? Захарьинъ, самъ Захарьинъ—и вдругъ умеръ?!
Захарьина у чужого смертнаго одра всѣ привыкли воображать себѣ, но Захарьина на его собственномъ смертномъ одрѣ всякому представить дико.
Старинное качество Москвы: она очень быстро охладѣваетъ къ памяти своихъ знаменитыхъ покойниковъ и забываетъ ихъ, но, въ первыхъ взрывахъ надгробнаго рыданія, она— неутомимая и самоотверженная плакальщица. Памятуя похороны Алексѣева, Аксакова, Каткова, Рубинштейна, я ждалъ и теперь
222
сильнаго, всемосковскаго, такъ сказать, энтузіазма печали. Помните, какъ въ „Антоніи и Клеопатрѣ" возвѣщаютъ смерть Антонія, и вѣсть эта встрѣчаетъ недовѣріе: — Не можетъ быть! Если бы Антоній умеръ, то полсвѣта потряслось бы на своихъ устояхъ, и Африка сбросила бы съ лица своего всѣхъ львовъ своихъ. Захарьинъ—для Москвы — былъ фигурою огромнаго значенія. Однако, и его смерть не вызвала трясенія въ устояхъ свѣта, и по поводу его смерти львы не только въ Африкѣ, но даже и на воротахъ Англійскаго Клуба на Тверской не были обезпокоены. Прямо удивляться приходилось, съ какимъ равнодушіемъ приняли москвичи сообщеніе, что не стало ихъ врача-ѳауматурга—несомнѣнно, одного изъ самыхъ солидныхъ китовъ, на которыхъ держался всероссійскій интересъ къ современной Москвѣ.
Газетные некрологи Захарьина вышли сухи и формальны, кромѣ „Московскихъ Вѣдомостей". Онѣ, поминая покойника весьма теплыми и прочувствованными строками, заключили свою статью многознаменательнымъ совѣтомъ въ пространство—оставить вражду къ Захарьину у открытой его могилы. Газета говоритъ о клеветахъ на покойнаго, объ огорченіяхъ, отравлявшихъ ему жизнь „послѣ 1894 года". Я думаю, что не во враждѣ и не въ клеветахъ дѣло, а просто въ томъ, что—при всей своей, до баснословія возвышавшейся, знаменитости,— Захарьинъ былъ крайне „не популяренъ" въ русскомъ
223
обществѣ. Если оно не всполошилось при слухѣ о своей внезапной потерѣ, то объясненія надо искать не во враждѣ и клеветахъ, а именно въ этой непопулярности великаго врача, какую онъ самъ себѣ сковывалъ всю свою жизнь, изо дня въ день, послѣдовательно, безъ масокъ и уступокъ—скорѣе, наоборотъ, дразня своимъ образомъ дѣйствій и вызывая противъ себя общественное мнѣніе.
Я видѣлъ Захарьина пять-шесть разъ, не болѣе, въ томъ числѣ—лишь однажды у постели больной; первые случаи не имѣли ничего общаго съ врачебною его практикой. Призванъ къ больной онъ былъ, конечно, когда уже перепробованы были всѣ остальныя знаменитости медицинской Москвы, и ни одна не помогла. Трепетали въ домѣ паціентки—крупной и вліятельной богачихи московской—передъ пріѣздомъ Захарьина, точно ждали не благодѣтеля и цѣлителя, а самого Ивана Васильевича Грознаго со всею опричниною. Наслушавшись съ дѣтства о захарьинскихъ капризахъ и причудахъ, я, въ числѣ прочихъ, ждалъ „спектакля". Но великій человѣкъ пріѣхалъ не то ужъ очень въ духѣ, не то ужъ очень не въ духѣ; дѣло въ томъ, что изъ прославленныхъ своихъ проказъ онъ на сей разъ ни одной не продѣлалъ, что говорило за доброе его расположеніе. Но—по усталому лицу его, угрюмому и презрительному, по взгляду, до оскорбительности небрежному, по враждебной, повелительной сухости обращенія съ паціенткою, родственниками ея, асистентомъ
224
своимъ и домашнимъ врачемъ—можно было предположить совершенно обратное. Онъ казался человѣкомъ въ состояніи крайняго удрученія и нравственнаго, и физическаго, чѣмъ-то жестоко и безнадежно раздраженнаго и срывающаго свое гнѣвное сердце на каждомъ встрѣчномъ. Часовъ въ домѣ онъ, вопреки сложившейся легендѣ, не останавливалъ, костылемъ не стучалъ, крѣпкими словами не ругался, — онъ только презиралъ за что-то всѣхъ вокругъ себя: и больную, и лечащихъ, и родныхъ, съ трепетомъ ждавшихъ его рѣшенья; говорилъ нехотя и такимъ злымъ тономъ, точно всѣ его несправедливо въ чемъ-то обижаютъ; съѣлъ и выпилъ что-то особенное, заранѣе, по совѣту съ его асистентомъ, для него приготовленное, и при этомъ выразилъ благодарность за хозяйскую любезность гримасою самаго неподдѣльнаго омерзѣнія: угораздило же, молъ, васъ купить такую гадость,—не могли найти лучше?.. Потомъ уѣхалъ, объявивъ больную безнадежною. Она, словно на зло, взяла, да и выздоровѣла.
Въ слухахъ о дурномъ обращеніи Захарьина съ паціентами, при безспорной долѣ правды, много преувеличенія. Однако, что рѣзкость и грубость входили въ его систему діагноза,—нельзя отрицать. Медицина,—странное дѣло. Публика такъ привыкла въ ея области къ суевѣрію, къ жреческимъ, мистическимъ продѣлкамъ, къ авторитету высшаго, недосягаемаго простымъ смертнымъ умомъ, знанія,
225
что до сихъ поръ стучится къ врачамъ не столько за положительными научными свѣдѣніями о своихъ болѣзняхъ, сколько съ требованіемъ—сдѣлай такоето чудо in herbis, verbis et lapidibus и за то возьми съ меня какія угодно дани и пошлины! Къ врачамъ знаменитымъ это относится даже въ гораздо большей степени, въ гораздо ярчайшихъ проявленіяхъ, чѣмъ къ врачамъ съ практикою общедоступною. Если мнѣ врачъ Иванъ Иванычъ говоритъ:
— Вамъ, м. г., осталось жить трое сутокъ, ибо отъ легкихъ у васъ уцѣлѣло одно воспоминаніе...
То, хотя я и знаю, что по наукѣ безъ легкихъ жить нельзя, хотя увѣренъ, что настолько-то Иванъ Иванычъ знаетъ человѣческій организмъ, чтобы не ошибиться въ степени разрушенія легкихъ,—я ни за что не повѣрю, однако, Ивану Иванычу:
— Что? умирать черезъ трое сутокъ? съ какой стати? отъ какихъ-то тамъ легкихъ? Ни за что! Не можетъ быть, чтобы не было средства... Это не легкія мои виноваты, что я умираю, а виноватъ Иванъ Иванычъ—зачѣмъ онъ не знаетъ средства, какъ бы удержать меня въ живыхъ, хотя и безъ легкихъ. Везите меня къ Боткину, къ Остроумову, къ Захарьину: они-то ужъ, навѣрное, такое средство знаютъ.... должны знать! иначе;—зачѣмъ же они знаменитости?
На предѣльныхъ высотахъ своихъ медицина—съ паціентской точки зрѣнія—обращается въ то же, чѣмъ встрѣчаемъ мы ее на низшихъ ступеняхъ ея развитія: въ знахарство. Какъ мужикъ, изсыхая въ
226
щепку отъ увѣренности, что его испортила какая-нибудь Перфильевна, ищетъ колдуна - кудесника, со словомъ посильнѣе ейнаго, чтобы снять порчу,— такъ и интелигентъ мечется по великимъ медицинскимъ людямъ міра сего—кто же, наконецъ, изъ нихъ знаетъ настоящее научное слово на его болѣзнь? Что вѣрятъ не въ науку медицинскую, а въ личность врача, въ его таинственную силу, въ знаніе какого-то особаго, припрятаннаго отъ другихъ врачей, разряда,—по-моему, лучшее доказательство въ томъ, что, разочаровавшись въ чудодѣйствѣ Захарьиныхъ, больной обыкновенно снимаетъ съ себя маску напускного довѣрія къ наукѣ и уже откровенно бросается въ поиски чуда: идутъ въ ходъ гомеопатія, внушеніе, сумская бабка, Кузьмичъ, Wunderfrau, знахарки, шептуны, наговоры... А—въ заключеніе, когда истощается надежда на силу темную и таинственную—больной рыдаетъ и проситъ себѣ тѣлесной милости отъ Господа въ Иверской часовнѣ, либо за молебномъ о. Іоанна Кронштадтскаго.
Взглядъ на знаменитаго врача, какъ на великаго знахаря, на Захарьинѣ оправдывался съ особенно упорною настойчивостью и послѣдовательностью. Если собрать тысячи анекдотовъ, о немъ ходящихъ, вы убѣдитесь: онъ въ жизнь свою, можетъ-быть, ни разу не былъ призванъ къ постели больного, съ просьбою—изслѣдуй меня и сдѣлай для меня все, что позволять тебѣ законы твоей науки! Его звали съ требованіемъ: силою ли науки,
227
другою ли какою,—мнѣ все равно!—ты, говорятъ, дѣлаешь чудеса!—соверши же чудо и надо мною—возстанови мое здоровье!.. Чудесъ Захарьинъ, конечно, не дѣлалъ,—напротивъ, можетъ - быть, ни одинъ врачъ не напутствовалъ къ смерти столькихъ больныхъ, какъ покойный Григорій Антоновичъ, потому что приглашали его, какъ послѣднее прибѣжище, обыкновенно уже къ совершенно безнадежнымъ, in statu mortis. Слѣдующіе за нимъ гости больного были духовникъ и гробовщикъ. Но къ вѣчному ожиданію отъ себя чуда знаменитый докторъ привыкъ— привыкъ и къ раболѣпству, съ какимъ толпа преклоняется предъ чудотворцами. Что Захарьинъ былъ очень ученымъ человѣкомъ, не подлежитъ сомнѣнію; что чрезвычайно умнымъ и самолюбивымъ— также. Вооруженный всею силою положительнаго знанія, умный, чуткій аналитикъ, онъ не могъ не презирать эту суевѣрную массу, ждущую отъ него не законныхъ и естественныхъ, но сверхчеловѣческихъ дѣяній. А, такъ какъ по натурѣ своей онъ былъ не изъ мягкихъ характеровъ, то и презрѣніе сказывалось въ формахъ рѣзкихъ, громкихъ, кричащихъ. Жизнь то и дѣло ставила его въ совсѣмъ ненаучныя позиціи мага и волшебника по медицинской части, выставляя его—какъ бы выразиться помягче? право, не приберешь другого выраженія—факиромъ что ли какимъ-то, только факиромъ не вѣры, но науки. Для человѣка самолюбиваго и понимающаго истинные смыслъ и объемъ своего знанія—позиція,
228
втайнѣ, обидная, положеніе раздражающее. И—когда Захарьинъ видѣлъ, что паціентъ пришелъ къ нему не какъ къ ученому, а какъ къ знахарю, не за наукою, а за шарлатанствомъ,—онъ выходилъ изъ себя и на свой образецъ мстилъ обществу, съ злобною ироніею давалъ ему именно то, чего отъ него просили: шарлатанство, въ самой жреческой обстановкѣ, съ тысячами трагикомическихъ подробностей, грубыхъ и властныхъ выходокъ человѣка, зазнавшагося въ увѣренности, что безъ него паціенту—не дохнуть. И, наоборотъ, мнѣ извѣстно нѣсколько случаевъ, когда Захарьинъ, что называется, „оборванный" паціентомъ, проникался истиннымъ къ нему уваженіемъ, дѣлался милъ, внимателенъ, участливъ и, дѣйстительно, приносилъ огромную пользу.
Есть старый англійскій анекдотъ, какъ нѣкій лордъ, дѣлая у себя балъ, велѣлъ разстелить красное сукно на улицѣ передъ своимъ домомъ. А, чтобы прохожіе не затоптали сукна, поставилъ двухъ гайдуковъ охранять его. Чуть кто подойдетъ къ сукну, гайдуки кричатъ:
— Сворачивай!
— Но улица открыта для всѣхъ,...
— Сворачивай!
— Вы не имѣете никакого права....
— Сворачивай!
Спорили, бранились, возмущались, но... сворачивали. Вдругъ, откуда ни возьмись оборванецъ, въ грязнѣйшихъ сапогахъ, и шагаетъ прямехонько на сукно.
229
Сворачивай—гаркнулъ гайдукъ. Но прохожій, не отвѣчая ни слова, хватилъ гайдука „боксомъ" подъ глазъ и пошелъ своею дорогою дальше.
— Что же ты пропустилъ его?—упрекаетъ побитаго гайдука другой гайдукъ. А тотъ, пожимая плечами, возражаетъ:
— Развѣ ты не видѣлъ, что этотъ джентльменъ понимаетъ свои права?
Русскимъ знаменитостямъ свойственно легко избаловываться, забываться и разстилать красное сукно самообожанія въ мѣстахъ, совсѣмъ къ тому не предназначенныхъ. Это, конечно, не хорошо, но добрая половина вины можетъ быть переложена съ самой знаменитости на общество, балующее ее, позволяющее ей распускаться. У насъ мало кто знаетъ свои права и умѣетъ ихъ защищать; незаслуженная надменность въ русскомъ обществѣ всегда находитъ достаточно обширную почву подобострастія, на которой и развивается пышнымъ, но ядовитымъ цвѣтомъ. Захарьинскіе „капризы" были, въ значительной степени, того же происхожденія.
Подобострастіе, какимъ окруженъ былъ Захарьинъ—на практикѣ ли, въ клиникѣ ли—лакейство предъ нимъ младшихъ жрецовъ науки превосходили всякое вѣроятіе.
Въ угодничествѣ предъ всесильнымъ докторомъ, въ лести предъ нимъ, въ пресмыкательствѣ иные медицинскіе карьеристы доходили до добровольныхъ униженій, отъ какихъ съ презрѣніемъ отвернется
230
самый покладистый чинуша петербургскихъ канцелярій. Къ сожалѣнію, нельзя не признать, что многіе этимъ путемъ добились своего и „вышли въ люди“, подъ властною, хотя и оскорбительною опекою Захарьина: падали больно, но вставали здорово. И то правда, что тѣ колеги Захарьина по московской медицинской корпораціи, которые держались по отношенію къ своему шефу самостоятельно и независимо, не пользовались его симпатіями и очень скоро оказывались въ вольной или невольной ему оппозиціи.
Захарьинъ высоко цѣнилъ свой трудъ. Въ послѣдніе годы его визитъ на домъ доступенъ былъ лишь очень богатымъ людямъ; для человѣка средняго состоянія пригласить Захарьина было равносильно только-только-что не разоренію... О снисходительности его къ больнымъ неимущимъ—святая черта покойнаго Боткина—Москва что то не слыхивала. Хотя, съ другой стороны, я лично знаю случай, какъ онъ, незваный, пріѣхалъ къ больному Ю. Н. Говорухѣ-Отроку, чьи статьи онъ любилъ,—пріѣхалъ только потому, что услыхалъ о серьезномъ недомоганіи писателя. Любопытно, что, до этого своего визита, Захарьинъ съ Говорухою и знакомъ-то не былъ. Случай этотъ разсказывалъ мнѣ самъ покойный Говоруха. Состояніе Захарьинъ оставилъ колоссальное—вѣроятно, многомилліонное: одинъ домъ его на Кузнецкомъ мосту—огромнѣйшій капиталъ!
Студенчество Захарьина не любило, чувствуя
231
что и Захарьинъ его не любитъ. Между молодежью и старикомъ-професоромъ уже давно не оставалось ничего общаго, а въ послѣдніе годы совсѣмъ „порвалась цѣпь великая“. Молодежь была слишкомъ откровенна, чтобы професоръ не догадывался о ея охлажденіи къ нему, а професоръ слишкомъ гордъ, чтобы ухаживать за молодежью, ища въ ея средѣ популярности. Въ концѣ-концовъ, взаимно недовольные другъ другомъ, и слушатели, и лекторъ расходились все далѣе и далѣе, выращивая непріязнь обоюднаго непониманія.... Отношенія обострились до того, что, когда Захарьинъ пожертвовалъ 500,000 руб. на нужды церковно-приходскихъ школъ, Москва объясняла это пожертвованіе, какъ сдѣланное „въ пику“ университету: вотъ же, молъ, жертвую и я на общественныя нужды, да только не вамъ, хотя и возился съ вами всю жизнь! Врядъ ли это было такъ. Захарьинъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы срывать свое неудовольствіе на университетъ такимъ дѣтскимъ проявленіемъ безцѣльной злобы. Просто онъ вѣрилъ въ необходимость первоначальной школы на Руси больше, чѣмъ въ насущную потребность другихъ видовъ образованія, и—такъ какъ считалъ, что церковно - приходская школа имѣетъ больше правительственныхъ шансовъ вѣроятія за свое распространеніе, чѣмъ земская,—то и пожертвовалъ свои деньги туда, гдѣ, думалъ онъ, онѣ скорѣе приведутъ къ практической цѣли.