Эхо

Александръ Амфитеатровъ

БАЛКАНСКАЯ ГРОЗА

 

1. Наканунѣ  197

2. Фердинандъ подъ Константинополемъ  215

3. Албанскій вопросъ  231

4. Живковичъ  245

 

 

1. НАКАНУНѢ.

 

Получилъ вчера отъ Вас. Ив. Немировича-Данченко телеграмму изъ Біарица:

 

— Ѣду въ Софію! Не встрѣтимся ли?

 

Значитъ, на Балканахъ военныя тучи нахмурились совсѣмъ грозно. Быть грому великому, итти дождю стрѣлами! Ибо хорошо извѣстно, что безъ Василія Ивановича ни одна порядочная война не дѣлается, и въ каждой порядочной войнѣ онъ—въ родѣ напутственнаго молебна съ водосвятіемъ. Когда всѣ усилія дипломатіи укротитъ бушующіе народы оказываются тщетными, когда становятся напрасными дружескія ноты и безсильны ультиматумы, когда народы плевать хотятъ на конференціи и обѣщанія гарантія со стороны великихъ державу когда даетъ трещину тройственный союзъ и покосились потолки у союза франкорусскаго, когда на границахъ бушующихъ народовъ идетъ непрерывныя кровопролитныя мордобоя, послѣ котораго обѣ стороны взываютъ къ Европѣ, что ихъ обидѣли, и ежели, молъ, такъ дальше то онѣ не только будутъ воеватъ (чего никто въ Европѣ не боится), но и объявятъ войну (чего Европа весьма боится)—тогда изнемогшая дипломатія умываетъ руки, яко Пилатъ, садится въ совершенномъ безсиліи на диванъ и,—надорваннымъ, истомленнымъ голосомъ нервной дамы, которая закатывала мужу истерики по крайней мѣрѣ три ночи сряду,—говорить бушующимъ народамъ:

 

197

 

 

— Чортъ съ вами! Отступаюсь. Хотите другъ другу руки-ноги переломать,—ломайте! ваше счастье! Зовите Немировича-Данченку и м-маршъ!.. Не хотите миромъ кончить и въ ладу жить, такъ пусть онъ ваши звѣрства описываетъ!

 

На этотъ разъ, хотя Василій Ивановичъ поѣхалъ въ Софію, однако мнѣ, признаюсь, славянская война еще сомнительна. Настолько, что, если она даже и будетъ объявлена, я подожду:

 

— Разгорится ли?

 

Черногорцы, вонъ, уже офиціально воюютъ и Тузи завоевали. Но какъ бы кровопролитны и кровожадны ни были сраженія на черногорской границѣ, это, все-таки, еще не война, а войнишка. Обычное обостреніе трехсотлѣтняго недуга, болѣзненное воспаленіе мѣстнаго нарыва, о которомъ обѣ воюющія стороны хорошо и опытно знаютъ, что самъ собою онъ—воюй, не воюй,—не лопнетъ: необходимо вмѣшательство какого-нибудь хирурга съ рѣшительнымъ и повелительнымъ ножомъ. Черногорская война и есть косвенное приглашеніе такихъ хирурговъ. И, такъ какъ хирурги не очень-то спѣшатъ къ операціи казуса застарѣлаго, осложненнаго, щекотливаго и съ двусмысленнымъ прогнозомъ, то не только приглашеніе, но и понужденіе... Рѣшающая роль въ началѣ все-балканской драки принадлежитъ не Черногоріи, даже не Сербіи, но Болгаріи, въ которую поскакалъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко, а я, все-таки,, какъ кто-то у Островскаго, «сумлѣваюсь насчетъ лимону»:

 

— Будетъ ли?

 

И сомнѣнія мои внушаются мнѣ совсѣмъ не тѣми усиліями, которыя употребляютъ великія державыц чтобы сохранить миръ на Балканскомъ полуостровѣ и о которыхъ даже С. Ю. Витте, изъ какихъ-то пещеръ отдаленныхъ и невѣдомыхъ, подалъ на-дняхъ древній

 

198

 

 

свой голосъ, что они искренни и должны воздѣйствовать. Госпожамъ великимъ державамъ на Балканскомъ полуостровѣ можно вѣрить ровно настолько же, какъ родственникамъ-наслѣдникамъ въ дому тяжко-больного богача, умирающаго безъ завѣщанія. «Раздѣлъ» Писемскаго вѣчно ставится на сценѣ Балканскаго полуострова съ весьма постояннымъ и, даже можно сказать, историческимъ распредѣленіемъ ролей. Всѣ почтенные родственники усиленно слѣдятъ другъ за другомъ, чтобы Иванъ Прокофьевичъ не обтяпалъ Кирилла Семеныча, а Анна Ефремовна не перехватила турецкой тетушкиной шали у Эмиліи Петровны. Подкупается прислуга. Преслѣдуются подозрительною ненавистью безправные, но близкіе къ наслѣдодателю члены семьи: невѣнчанная сожительница, внѣбрачныя дѣти, воспитанники, пріемыши и т. д. И всѣ говорятъ о мирѣ, согласіи, родственности, дружелюбіи. И каждый держитъ кулакъ наготовѣ, чтобы, «чуть что», засвѣтить ближайшему сонаслѣднику хорошую тютю подъ глазъ. И конецъ всегда одинъ и тотъ же:

 

Матвѣевна (вбѣгая). Отцы мои. что творится! Сергѣй Васильичъ съ народомъ, съ кольями и дрекольями пошелъ на Ивана Прокофьича. Тотъ на скотномъ было дворѣ заперся и скотинку началъ колоть, этотъ съ ружьемъ на него идетъ.

 

(Раздается ружейный выстрѣлъ).

 

Всѣ. Ай! (И присѣдаютъ).

 

Занавѣсъ.

 

 

Нигдѣ въ другомъ мѣстѣ на земномъ шарѣ слово «миръ» не склоняется во всѣхъ падежахъ болѣе усердно, чѣмъ на Балканскомъ полуостровѣ, и нигдѣ онъ не чувствуетъ себя болѣе жалкимъ хроническимъ дуракомъ, чѣмъ въ тѣхъ же бого... нѣтъ, кажется, эта міровая

 

199

 

 

власть здѣсь не причемъ,—скорѣе бѣсоспасамыхъ мѣстахъ. Вотъ уже гдѣ воистину-то оправдываются слова, будто бы сказанныя апостоломъ Павломъ, въ нощномъ видѣніи Тихону Задонскому:

 

— Егда всѣ рекутъ миръ и утвержденіе, тогда нападаетъ на нихъ внезапу всегубительство.

 

Это для всей европейской международной политики мѣткій афоризмъ, но для балканскихъ дѣлъ—почти аксіома. И сейчасъ—болѣе, чѣмъ когда-либо. Великія державы всѣми жерлами своихъ несчетныхъ пушекъ вопіютъ:

 

— Миръ!

 

А Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко уже командированъ лѣтописать всегубительство.

 

Но есть на Балканскомъ полуостровѣ еще одна великая держава, мнѣнія которой покуда не спрашивали, а между тѣмъ она очень способна вмѣшаться и сказать всегубительству:

 

— Обожди.

 

Держава эта—календарь, указывающій уже глубокую осень и надвигающуюся зиму. Осень же въ этомъ году всюду на югѣ небывало ранняя, скверная, дождливая, холодная. Италія пережила сентябрь, какимъ въ ней и ноябрь бываетъ въ рѣдкость. Сейчасъ стало лучше, но—надолго ли? «Ужъ небо осенью дышало»...

 

Первыми театрами готовой разразиться турко-славянской войны окажутся родопскія горы—для Болгаріи, Шаръ—для Сербіи, горы Эпира—для Черногоріи, Пиндъ —для Греціи. И турки, и враги ихъ одинаково поставлены предъ необходимостью—прежде, чѣмъ наброситься другъ на друга, перелѣзъ черезъ поставленный между ними природою исполинскій частоколъ. Въ вешнее и лѣтнее время это не весьма затруднительно. Въ раннюю осень—затруднительно. Въ позднюю осень—геройскій

 

200

 

 

подвигъ. Зимою—развѣ подвигъ отчаянія, когда ничего больше не остается дѣлать. Полѣзешь,—можетъ быть, еще цѣлъ останешься, хотя бы и съ увѣчьями; не полѣзешь, все равно аминь: сзади насѣдаетъ разъяренный медвѣдь, который, если настигнетъ, непремѣнно разорветъ. Кто хочетъ получить точное понятіе о прелестяхъ такого необходимаго зимняго перелаза, во что бы то ни стало, пусть обратится къ книгѣ «Годъ войны», принадлежащей талантливому перу именно Вас. Ив. Немировичъ-Данченко. Русскій писатель достаточно насмотрѣлся на балканскія дороги смерти, чтобы привѣтствовать выступленіе на нихъ братьевъ-славянъ...

 

Прощай, Тунджи-долина,

Увидимся-ли вновь?

Балканскія вершины—

Кладбище удальцовъ!—

 

поется русская солдатская пѣсня. Проголодавъ тридцать четыре года безъ жертвъ, кладбище удальцовъ сейчасъ снова жадно разѣваетъ старый ротъ свой и проситъ пищи... Что же? Ждать недолго. Была бы война, а трупы будутъ.

 

Я не военный человѣкъ, въ стратегіи и тактикѣ совершенный профанъ, и очень можетъ быть, что то, что я сейчасъ скажу—какъ мнѣ кажется, по здравому смыслу,—заставитъ улыбнуться спеціалистовъ военнаго дѣла. Но мнѣ сдается, что болгарское, по крайней мѣрѣ, наступленіе можетъ имѣть успѣхъ только въ томъ случаѣ, если оно въ первый же мѣсяцъ войны раздавитъ турецкую армію и овладѣетъ Адріанопольскимъ укрѣпленнымъ лагеремъ. И собственно говоря, тогда, и войнѣ конецъ. Дальнѣйшее уже будетъ не войною, а побѣдоноснымъ маршемъ на Константинополь—до какого-нибудь новаго

 

201

 

 

Санъ-Стефано, въ которомъ державы прикроютъ побѣжденнаго плащемъ своимъ, а побѣдителю скажутъ:

 

— Тпру! Хорошенькаго понемножку!

 

Все это, собственно говоря, дословно оправдалось.

 

Но, памятуя исторію прошлыхъ турецкихъ войнъ, а также личныя впечатлѣнія, которыя неизмѣнно выносилъ я изъ зрѣлища турецкихъ солдатъ и офицерства въ четыре мои большія путешествія по Балканскому полуострову, въ возможность такой молніеносной побѣды плохо вѣрится. И этотъ скептицизмъ былъ не напрасенъ. Несмотря на грандіозныя побѣды Лозенграда и Люле-Бургаса, Адріанополь и Чаталджа остановили болгаръ и повернули ходъ кампаніи. Даже въ томъ случаѣ, если болгарамъ удастся разъ или два поколотить турокъ на первыхъ порахъ, въ чемъ не было бы ничего удивительнаго, принимая въ соображеніе превосходную выучку болгарскаго солдата, боевую подготовленность болгарской арміи именно къ предстоящей войнѣ, для которой армія эта дрессировалась съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ свободная Болгарія, какъ къ неизбѣжной рано или поздно цѣли, и, наконецъ, главное, народность болгарской войны съ турками и популярность среди болгаръ македонской идеи. Даже въ этомъ случаѣ не слѣдуетъ забывать, что Болгарія, все-таки, маленькій бульдогъ, нападающій на весьма большого и лютаго медвѣдя. Одна изъ силъ Турціи та, что турки никогда не боялись быть побитыми и терять людей. Они привыкли быть битыми и не считать побоевъ: это ихъ система войны. У нихъ именно за битаго двухъ не битыхъ даютъ. Ихъ «гази»—это тѣ, которые были поражены, а изъ пораженій выростили успѣхъ. Побѣды турокъ всегда бывалы страшно дорого куплены, а поpажeнiя, въ которыхъ уничтожались цѣлыя арміи, ихъ не смущали, ибо турокъ всегда увѣренъ: въ чемъ-въ чемъ другомъ, но въ солдатахъ-то

 

202

 

 

у меня недостатка не будетъ. И онъ правъ, такъ какъ Турція—великій вулканъ народностей, съ жерломъ въ Константинополѣ, питающимся воинственными племенами трехъ континентовъ. И сейчасъ турки будутъ воевать не за моремъ, которымъ они, вообще, владѣть не мастера. Пресловутое «йокъ Мальта!»—«не существуетъ Мальты!»—восклицаніе какого-то турецкаго адмирала, который будучи командированъ на Мальту, плылъ-плылъ, исплавалъ все Средиземное море, но Мальты такъ и не нашелъ—можетъ быть, нѣсколько устарѣло, но и современное положеніе турецкаго флота, все-таки, очень печальное. Недавняя молодецкая выходка итальянскихъ миноносцевъ, произведшихъ воистину отчаянную рекогносцировку въ Дарданеллахъ, удалась исключительно по невѣжеству турецкихъ моряковъ, не умѣвшихъ дѣйствовать прожекторами. Они переусердствовали въ освѣщеніи моря и, буквально, ослѣпили другъ друга.

 

Итальянскіе миноносцы улизнули невредимыми изъподъ адской кононады турецкихъ броненосцевъ, защищенные чрезмѣрностью пересѣкающагося свѣта встрѣчныхъ прожекторовъ лучше, чѣмъ помогла бы самая темная и глубокая ночь... Море—старый врагъ турокъ. Оно, а не итальянцы, отнимаетъ у нихъ Триполи.

 

Однако, сейчасъ даже этотъ врагъ благосклоненъ къ туркамъ. Каковъ ни есть турецкій флотъ, онъ, все-таки, флотъ. Вотъ въ этомъ я, оказывается, ошибался и, слѣдовательно, опасная угроза для державы, не имѣющей флота вовсе, но, зато, имѣющей на громадное протяженію морскую границy, доступную нападенію и высадкѣ чуть ли не въ любомъ мѣстѣ береговой линіи. Ну, еще на высадку-то, пожалуй турецкихъ силъ не достанетъ, но бомбардировать Варну и Бургасъ—имъ прямое указаніе. И если болгары не запаслись противъ такой бомбардировки властнымъ veto со стороны великихъ державъ,

 

203

 

 

то объявленіе войны для нихъ рискъ самоубійственный: Варна—второй городъ ихъ государства. Это не Сухумъ.

 

Главная же опасность для славянъ въ томъ, что турки будутъ драться у себя дома. Дома—какъ никогда: съ постояннымъ приливомъ новыхъ и новыхъ мусульманскихъ силъ изъ нѣдръ своей великой кладовой, Азіи. Африка, быть можетъ, останется парализованною: совершенно, если не будетъ заключенъ миръ съ Италіей, до извѣстной степени, если миръ съ Италіей будетъ заключенъ, но въ драку вступится Греція, и превосходные эллинскіе крейсеры займутъ Эгейское море. Я знаю, что много надеждъ возлагается на распри, раздирающія мусульманскія части Турціи. «Оставьте! это споръ Ислама межъ собою»! Въ моментъ, когда война поставитъ на карту выборъ: быть Балканскому полуострову европейскимъ стражемъ Ислама или превратиться въ федерацію христіанскихъ государствъ, послѣднія увидятъ предъ собою, дружно сомкнувшеюся, всю силу мусульманскаго міра. Во внутреннихъ своихъ вопросахъ, ссорахъ, бунтахъ и даже революціяхъ онъ сосчитается по-домашнему потомъ, когда избудетъ внѣшнюю бѣду. Сейчасъ же—я не думаю, чтобы нашелся въ мірѣ мусульманскій уголокъ суннитскаго толка, который отказалъ бы турецкому правительству, какое бы оно ни было, въ помощи людьми. Еще сегодня была телеграмма, что мусульманскіе участники албанскаго возстанія, то есть самые въ немъ энергичные люди, рѣшили прекратить свою борьбу съ турецкимъ правительствомъ на время его борьбы съ славянскими государствами. Съ ихъ исторический ростомъ балканскіе мусульмане не могутъ примириться, какъ новшествомъ, превышающимъ ихъ пониманіе. Ибо нѣтъ среди нихъ мусульманина, который не видѣлъ бы въ Болгаріи и Сербіи только успѣшно бунтующую райю. «Сами взбунтовались, отложились да еще и наши руми-

 

204

 

 

вилайеты хотятъ взбунтовать и бунтомъ отнять! Ну, ужъ нѣтъ, этого-то не будетъ! Ла илла иль Алла Мухаммедъ расуль Алла!» Такъ, во времена Пугачевщины, крѣпостническое дворянство забывало свои внутренніе счеты, дрязги, процессы, межевые споры и т. д., видя подъемъ страшной враждебной рабской силы, которая, если хлестнетъ по дворянству волною, то сразу потеряютъ смыслъ всѣ дворянскія несогласія и недоразумѣнія, потому что не останется ни синь-пороха и отъ самого-то дворянства. Другое время, другой масштабъ, другія условія, другіе нравы, но, въ концѣ-концовъ, каждая балканская война, если только она не съ внѣшнимъ европейскимъ врагомъ, приходящимъ изъ-за Дуная, для турка есть усмиреніе большей или меньшей Пугачевщины: карательная экспедиція противъ райи, осмѣлившейся вооружиться на своихъ исконныхъ господъ, насочинить какихъ-то тамъ своихъ государствъ и, наконецъ, вотъ, обнаглѣвшей уже до того, что протягиваетъ руки къ наслѣдію Магомета II. Кто бывалъ на Балканскомъ полуостровѣ не только какъ туристъ, легко скользящій по впечатлѣніямъ наглядности, а изучалъ бытъ и нравы, —тотъ, конечно, встрѣчался съ этимъ постояннымъ и настойчивымъ явленіемъ турецкой политической психологіи:

 

— Франкъ? Да. Инглизъ? Да. Русъ? Да. Германецъ? Да.

 

Ихъ она понимаетъ, признаетъ, готова съ ними считаться серьезно, какъ съ врагами вровень, уважая не только ихъ силy, но и національное достоинство. Но сербъ? болгаринъ? грекъ? румынъ?.. Мысль турка никакъ не можетъ вмѣстить ихъ національной правоспособности. Европейская сила заставила Турцію считатъся съ ихъ государствами, какъ таковыми, но—дипломатія дипломатіей, необходимость необходимость, а психологія психологіей.

 

205

 

 

Нѣтъ турецкаго государственнаго человѣка, который втайнѣ,—иногда же и типически прорываясь вьявь,—не видѣлъ бы въ молодыхъ балканскихъ государствахъ отнюдь не государства, но обширные вертепы взбунтовавшихся рабовъ, а себя не считалъ бы униженнымъ тѣмъ, что онъ долженъ съ этими вертепами вести иные переговоры, какъ грознымъ приказомъ, мечомъ и бичомъ. Не было въ дипломатіи международной болѣе странныхъ и двусмысленныхъ фигуръ, чѣмъ представители Турціи въ славянскихъ государствахъ. И кого же туда назначали! Посты и роли отвѣтственные болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, а порядочные люди оттоманской знати на нихъ не идутъ, считаютъ ихъ ниже своего достоинства. И это настолько общепринято и общепонятно въ высшихъ сферахъ турецкаго двора, что даже такой деспотъ, какъ Абдулъ Гамидъ, считался съ боярскою спесью, которой казалось невмѣстнымъ ея присутствіе при дворахъ Фердинанда, Петра Карагеоргіевича или Николая Негоша... И вотъ, при европейскихъ большихъ дворахъ, особу султана представляли тузы и большіе баре, а для славянскихъ дворовъ заботились объ одномъ: былъ бы умный жуликъ,—честолюбивый и корыстолюбивый авантюристъ, нуждающійся въ быстрой служебной карьерѣ и большихъ доходахъ, а потому преданный своему правительству до безграничной растяжимости, готовый рѣшительно на всякую послугу, которой потребуетъ Стамбулъ. Обыкновенно, это люди выбирались изъ людей «новыхъ» и, чаще всего, изъ ренегатовъ армянскаго происхожденія, обязанныхъ «доказать» свою преданность интересамъ Ислама. Но даже и такая-то—съ точки зрѣнія настоящей знати—«шваль» становилась воистину бичомъ и язвою дипломатическаго корпуса маленькихъ балканскихъ столицъ. На сколько турецкіе дипломаты покладисты, уступчивы, «не гонятся

 

206

 

 

за тычкомъ» и не спѣшатъ ставить всякое лыко въ строку въ настоящей большой Европѣ, на столько же они взыскательны, придирчивы, капризно-мелочны и этикетно-щепетильны въ маленькой Европѣ Балканскаго полуострова. Здѣсь они умышленно держатся въ рѣзкой обособленности отъ другихъ дипломатовъ и никогда не прощаютъ малѣйшаго промаха или недосмотра въ формальныхъ отношеніяхъ, равно какъ не пропускаютъ ни одного случая пріятно напомнить, что вы, дескать, голубчики, еще недавно были нашею дѣдиною и вотчиною, а—угодно будетъ Аллаху преложить свой гнѣвъ на милость—такъ и опять ею будете. Я думаю, блаженной памяти Мельхамэ до сихъ поръ снится въ кошмарахъ софійскому дипломатическому корпусу, да и оберъ-церемоніймейстеру тогда князя, нынѣ царя Фердинанда. Каждый церемоніалъ былъ поводомъ къ тревожнымъ сомнѣніямъ:

 

— Не обидѣлся бы Мельхамэ...

 

Этикетъ, такъ сказать «редактировали сквозь Мельхамэ», чтобы послѣднему не къ чему было привязаться. Но, обыкновенно, Мельхамэ, все-таки, изыскивалъ предлогъ привязаться, обижался, сыпалъ шифрованными телеграммами въ Константинополь. Стамбулъ начиналъ рычатъ, Берлинъ принималъ его сторону, Вѣна выжидала, Софія пробовала храбpиться, уповая на Петербургъ, но Петербургъ дѣлалъ кислую гримасу:

 

— Бросьте... Не время... Ну, выразите сожалѣніе... Ну, вы же—европейцы, а это—Азія... Стоить ли? Уступите... Вѣдь вы же знаете: у насъ на Дальнемъ Востокѣ... мы не готовы.

 

И Мельхамэ, торжествуя, получалъ униженное извиненіе, которое принималъ съ видомъ барина, хорошо пробившаго зазнавшагося лакея. Свой день этотъ человѣкъ употреблялъ на то, чтобы осыпать болгарское правительство

 

207

 

 

и дворъ булавочными уколами, а ночи—на плетеніе истинно-кружевныхъ интригъ, которыя мастерски ссорили болгаръ съ сербами и греками, Фердинанда съ министерствомъ, министерство съ представителями державъ, русскаго дипломатическаго агента съ австрійскимъ и. т. д. Особенно великъ былъ этотъ ловкій плутъ въ провокаціи вспышекъ македонскаго движенія. Онъ умѣлъ ихъ приподносить правительству Фердинанда какъ разъ въ такіе моменты, когда оно, дыша на ладанъ, должно было—и по собственному безсилію, и по австрійскому приказу, и по двусмысленнымъ совѣтамъ «великой освободителки», т. е. Россіи—ниже тоненькой былиночки свою голову клонить. И, подводя Македонію подъ терроръ заптіевъ, а Болгарію подъ разносы европейской дипломатіи, одинаково компрометировалъ княжеское правительство и внутри страны—въ глазахъ патріотическихъ мечтателей о «цѣлокупной Болгаріи», и въ глазахъ уповающихъ на Софію македонскихъ революціонеровъ. Замѣчательный сѣятель предательскихъ смутъ былъ этотъ господинъ изъ бывшихъ «чубукчи» (казачекъ, подающій трубку) Абдулъ-Гамидовой дворни... Азефъ могъ бы протянуть ему товарищескую руку. А какъ чисто сплавлялъ онъ соблазненныхъ имъ и запутанныхъ въ сѣти (не всегда денежныя) слабыхъ людей, когда ихъ представительство переставало быть ему нужнымъ, а ихъ раскаяніе или слишкомъ экспансивный характеръ становились опасными. Съ какою несравненною ловкостью пускалъ онъ въ обращеніе клевету либо диффамацію, послѣ которой неудобный человѣкъ бывалъ «конченъ» не только для политической дѣятельности, но и вообще для общества. Какъ ловко запутывалъ людей въ громкіе скандалы по причинамъ, отъ которыхъ онъ, Мельхамэ, казался далекимъ на тысячи верстъ. Съ какимъ неуличимымъ совершенствомъ

 

208

 

 

убивалъ чужими руками, часто руками товарищей,—опаснаго врага или неосторожнаго союзника, который «зналъ слишкомъ много»...

 

Я остановился подробно на воспоминаніи о Мельхамэ, потому что онъ необычайно типиченъ для турецкаго дипломата въ балканскихъ христіанскихъ государствахъ. Все Мельхамэ! Одинъ способнѣе, другой слабѣе, одинъ умнѣе, другой глупѣе, одинъ больше карьеристъ, другой меньше, но типъ, система, школа—одни: все Мельхамэ! Щепетильно-вѣжливая надменность во внѣшнихъ формахъ, неуловимо оскорбительное подчеркиваніе своего барственно-владычнаго превосходства и неутомимая подпольная интрига.... Мельхамэ выжилъ изъ Болгаріи, если не ошибаюсь, только конституціонный переворотъ, низвергшій Абдулъ-Гамида: представитель палъ вмѣстѣ съ тѣмъ, кого онъ представлялъ. Но было бы жестокою ошибкою воображать, что онъ палъ, какъ политическій дѣятель отжившей свой вѣкъ гнусной дипломатической школы, которую новый режимъ рѣшилъ упразднить, какъ несогласную съ достоинствомъ государства. Нѣтъ, убрали просто фаворита «кроваваго султана» и черезчуръ откровеннаго взяточника, а, можетъ быть, и человѣка, успѣвшаго стать ужъ слишкомъ ненавистнымъ болгарамъ, въ которыхъ тогда младотурки очень нуждались. Дипломатическій же режимъ не измѣнился, въ принципахъ своихъ, ни на іоту. На мѣсто стараго Мельхамэ пріѣхалъ какой-то новый Мельхамэ и сейчасъ же устроилъ сцену во дворцѣ за неуваженіе къ суверенитету султана, и сейчасъ же сталъ подрывать очередное министерство, и сейчасъ же появились около Монастыря какія-то поразительно глупо и безтактно работавшія четы, отъ которыхъ одинаково открещивались и болгары, и сербы, и греки, но о которыхъ Стамбулъ шумѣлъ негодующими представленіями, державы морщились, а

 

209

 

 

«освободителка», по обыкновенію, брезгливо рекомендовала:

 

— Бросьте... Не стоитъ связываться... Выразите сожалѣніе... Вы же знаете: Дальній Востокъ... мы не готовы...

 

Болгары, какъ авангардъ славянскаго союза, думаютъ опрокинуть своихъ воинственныхъ враговъ наступленіемъ, которое, повторяю, имъ можетъ удаться. Но если, въ страшномъ размахѣ своемъ, молодой болгарскій кулакъ, даже сокрушивъ турецкую скулу, самъ объ нее расшибется,—дѣло будетъ плохо: обезсиленному короткою побѣдою болгарскому воинству придется отступать передъ врагомъ, который не боится короткихъ пораженій, и съ трепки только крѣпнетъ. Наступленіе можетъ перейти въ отступленіе, а послѣднее будетъ для болгарской арміи трагедіей, потому что горное отступленіе зимою есть одинъ изъ надежнѣйшихъ видовъ массоваго самоубійства.

 

Очень можетъ быть, что я кругомъ ошибаюсь во взглядахъ своихъ. Очень можетъ быть, что въ то время, какъ я пишу эти строки, война уже объявлена, и болгарскія пушки побѣдоносно переговариваются съ турецкими въ Родопахъ, а болгарская кавалерія прошла Мустафа-Пашу и жжетъ турецкія села. Такъ оно и оказалось. Статья увидѣла свѣтъ наканунѣ объявленія войны.

 

Очень можетъ быть. Благодаря итальянской войнѣ и внутренней неурядицѣ въ Турціи, моментъ такой что сосчитаться съ Турціей за вѣковыя обиды и муки свои славянамъ очень соблазнительно и, пожалуй, возможно. А ненависти, толкающей ихъ къ роковому расчету, нельзя выразить и описать. Есть моменты, когда эмоція перестаетъ находить для себя слова и должна вылиться жестомъ. Сотни разъ наблюдалъ я подобіные эмоціальные

 

210

 

 

жесты въ Старой Сербіи, въ Македоніи, въ Румеліи, когда безоружные люди говорили о вооруженныхъ туркахъ, увѣренные, что турокъ не услышитъ. Говорили поодиночкѣ, маленькими группами, въ розницу... Все, что сообщаютъ газеты, свидѣтельствуетъ, что ненависть дозрѣла до непреодолимой потребности въ жестѣ массовомъ. Онъ, можетъ быть, ужасенъ, но обязательство его, отвѣтственности, съ нимъ связанный, ужасны. Если жестъ промахнется по туркамъ, онъ тяжело ранитъ каждое изъ славянскихъ государствъ, которое совершитъ промахъ. Эта война—въ родѣ борьбы на условленный срокъ. Если въ столько-то минуть борецъ не положить другого на обѣ лопатки, онъ объявляется побѣжденнымъ и платитъ закладъ. А ставки громадныя! Если славянскія государства въ мѣсяцъ, самое большее въ два мѣсяца, не раздавятъ выставленныхъ противъ нихъ турецкихъ армій, если къ декабрю болгары не будутъ хозяевами Адріанополя, а сербы Ускюба, сербы Ускюбъ взяли, но Адріанополь стоитъ, и эта длящаяся неудача парализуетъ успѣхи всей остальной кампаніи, если не считать работающихъ въ сторонѣ «кустарей»—грековъ, то вѣроятія славянской кампаніи рисуются мнѣ въ свѣтѣ весьма пессимистическомъ, какъ бы успѣшно ни разыгрались ея первыя начинанія.

 

Въ Россіи сейчасъ замѣтна газетная мода на туркофильство. Я долженъ оговориться передъ читателемъ, что я не только не туркофилъ, но, наоборотъ, скорѣе туркофобъ. Насколько люблю я прелестный турецкій народъ—честный, чистый, серьезный, полный благовоспитанности и чувства долга—въ его частномъ и общественномъ быту, настолько же антипатична мнѣ турецкая государственность. Объ ужасахъ стараго режима—что же и говорить: это былъ—мало что адъ, но еще адъ съ убѣжденіемъ, адъ принципіальный. Но я долженъ

 

211

 

 

сознаться, что ни единой минуты не былъ обольщенъ и блистательнымъ фейерверкомъ младотурецкой революціи съ послѣдующимъ конституціоннымъ возрожденіемъ... «для немногихъ», какъ въ старину Жуковскій называлъ свои стихотворные сборники, предназначенные для придворнаго круга. И побывалъ я въ конституціонной Турціи и то, что я видѣлъ, отсутствіемъ бытовыхъ и правовыхъ перемѣнъ противъ прежняго, только утвердило меня въ моемъ скептицизмѣ. Конституціонная популярность Турціи очень дешево куплена. (См. мою книгу «Славянское горе»). И теперь я не боюсь прямо сказать, что, какими бы обѣщаніями реформъ не обязала себя Турція, чтобы избѣжать трудной войны, я не вѣрю ни въ искренность обѣщаній, ни въ возможность ихъ осуществить, если бы даже нашлись въ Турціи такіе наивные государственные идеалисты, которые обѣщали бы искренно. Есть пороги, черезъ которые переступить народу по щучьему велѣнію, по ванькину хотѣнію, невозможно. Я, напримѣръ, не ранѣе повѣрю, что, при мусульманскомъ правительствѣ, христіанинъ можетъ быть генералъ-губернаторомъ въ Монастырѣ или Ускюбѣ, то есть не только будетъ назначенъ на этотъ постъ, но и усидитъ на немъ, чѣмъ когда оберъ-прокуроромъ святѣйшаго синода окажется уфимскій муфтій или гомельскій раввинъ. Но объ этомъ я надѣюсь поговорить съ читателями особо. Сейчасъ же, говоря спеціально о войнѣ, въ особенности о болгарской, я останавливаю вниманіе на такихъ пессимистическихъ данныхъ:

 

Турки могутъ быть разбиты, но не побѣждены. Славяне, если будутъ разбиты, то будутъ и побѣждены.

 

Туркамъ есть откуда возрождаться новыми силами. Славянамъ неоткуда.

 

Туркамъ, въ случаѣ пораженій, есть куда отступать, хоть до самаго Мраморнаго моря, Славянамъ некуда.

 

212

 

 

Туркамъ, въ странахъ, которыя будутъ театромъ войны, нечего терять. Славянамъ очень есть что.

 

Славянъ Европа никогда не допуститъ ни до Константинополя, ни до Салоникъ. Въ Салоникахъ ошибся. Вообще всѣ эти пессимистическія заключительныя разсужденія, естественныя предъ войною, рухнули подъ стихійнымъ напоромъ славянства, такъ неожиданно покончившаго съ злобнымъ привидѣніемъ status quo.

 

Нарочно сохраняю этотъ кусочекъ, не вычеркивая, какъ памятникъ пріятнѣйшей политической ошибки, въ которую случалось впадать, и урокъ вѣры въ Давида, когда онъ идетъ на Голіафа. Турки и спрашиваться никого не будутъ для морскихъ набѣговъ на Бургасъ и Варну, для движенія на Вранью и т. д.

 

Побѣда славянъ надъ турками, равно какъ и турокъ надъ славянами, одинаково не рѣшитъ судебъ ни Македоніи, ни Старой Сербіи. Австрія не пожертвуетъ ни сербамъ, ни болгарамъ историческою задачею своего XIX вѣка, перевалившею въ ХХ-й: выходомъ въ Эгейское море черезъ Салоники. А турки не самоубійство же всѣмъ народомъ своимъ замышляютъ, чтобы уступить кому бы то ни было Ускюбъ—тотъ ключъ, которымъ одинаково отпираются: Сербія, Болгарія, Македонія, Эпиръ, и о которомъ великій османлисъ-завоеватель сказалъ мудрое пророческое слово:

 

— Кто владѣетъ Ускюбомъ, тотъ и хозяинъ Балканскаго полуострова.

 

 

---

 

 

2. ПОДЪ КОНСТАНТИНОПОЛЕМЪ.

 

 

Восемнадцать лѣтъ назадъ... 1894-й годъ! Софія.

 

Сижу я, свѣтлымъ іюньскимъ днемъ, въ небольшой комнаткѣ дома, въ который проникнуть было не легче, чѣмъ въ любую крѣпость, а предо мною маленькій, толстенькій, черненькій, необыкновенно лобастый, на матераго загнаннаго волка похожій, человѣчекъ, со смятыми чертами лица, часто обнажая улыбкою два ряда великолѣпныхъ бѣлыхъ зубовъ, хихикаетъ и говоритъ:

 

— Разъ всѣ и каждый въ Европѣ добиваются Константинополя, отчего же не попробовать счастья и намъ, болгарамъ? Для этого намъ нуженъ только государь съ большимъ историческимъ честолюбіемъ, способный повести народъ къ огромной цѣли. Кобургъ (такъ тогда звали нынѣшняго царя Фердинанда) мой врагъ, но я отдаю ему честь: у него такое честолюбіе имѣется. У него фантастическая голова, полная широкихъ плановъ, огромныхъ замысловъ. Болгарія ему тѣсна, онъ долженъ ее раздвинуть. Македонія намъ необходима. Что касается Константинополя, то, покуда Болгарія будетъ лежать на пути къ нему, она всегда останется въ глазахъ Европы какою-то проходною комнатою, военною дорогою. Для васъ, русскихъ, Болгарія—только ключъ къ Константинополю. Кто будетъ владѣть Константинополемъ,—тотъ станетъ повелителемъ великаго Балканскаго государства, которое должно будетъ тогда создаться самою силою вещей. Я не имѣю ни малѣйшаго желанія, чтобы эта

 

215

 

 

сила попала въ русскія руки. Наше государство молодо, но... есть же и у него какое-нибудь счастье... Почемъ знать? Можетъ быть, именно намъ и суждено пробиться къ Босфору и сыграть тамъ историческую роль... Это— загадка будущаго.

 

Человѣкъ, говорящій мнѣ таковыя слова, никто иной, какъ Степанъ Николаевичъ Стамбуловъ, только что падшій тогда диктаторъ Болгаріи.

 

Нѣсколько дней спустя.

 

Въ обширномъ, весьма красивомъ залѣ софійскаго дворца сидитъ предо мною молодой офицеръ, въ бѣломъ кителѣ, большой баринъ, немножко позеръ, съ чудной французской рѣчью, бѣлолицый, узкоглазый, съ проницательнымъ, умнымъ взглядомъ, и, медленно роняя обдуманныя слова, говоритъ:

 

— Наше государство молодо, невелико, но... есть же у него какое-нибудь счастье! Почемъ знать? Можетъ быть, именно намъ суждено занять Константинополь и, утвердившись на Босфорѣ, сыграть тамъ историческую роль... Будущее темно, загадки его безсчетны...

 

Офицеръ, говорившій мнѣ такія слова,—никто иной, какъ тогдашній «Кобypгъ», отвергаемый Европою и Жестоко оскорбляемый Россіею, болгарскій «лже-князь»,— два года спустя, признанный князь, «негово царското высочество», въ настоящее время царь Фердинандъ, «негово царското величество»...

 

Охотники до документальности могутъ найти все это въ корреспонденціяхъ Old Gentlemana въ лѣтнихъ №№ «Новаго Времени» за 1894 годъ и въ статьяхъ его же «Князь Фердинандъ Болгарскій» въ «Одесскомъ Листкѣ» 1896 года. Потомъ тѣ же самыя бесѣды были мною помѣщены въ моихъ сборникахъ «Недавніе Люди» и «Страна Раздора». Но въ книгахъ онѣ уже обработаны и закрѣплены въ общей сводкѣ. Въ газетѣ шли враздробь,

 

216

 

 

какъ сырой матеріалъ. У меня сейчасъ нѣтъ подъ руками ни одного изъ названныхъ изданій,—цитирую на память, въ вторую обѣ эти бесѣды врѣзались неизгладимо глубоко, потому что ужъ очень онѣ меня, въ свое время, поразили. Въ этомъ случаѣ, память можетъ мнѣ измѣнить въ нѣкоторыхъ словахъ, но—не только не въ общемъ ихъ смыслѣ, а даже не въ фразахъ.

 

Восторжествовавшій молодой монархъ сказалъ буквально то же самое, что павшій его врагъ, но недавній другъ и первый министръ, диктаторъ, которому онъ обязанъ болгарскимъ трономъ. Почти въ тѣхъ же выраженіяхъ. Былъ ли въ этомъ случаѣ Фердинандъ глашатаемъ стамбуловской идеи? Повторялъ ли Стамбуловъ идею Фердинанда? Могло быть и то, и другое, но вѣроятнѣе, что не было ни того, ни другого. Скорѣе всего, какъ я сталъ думать впослѣдствіи и думаю уже очень давно (сошлюсь хоть бы на свои статьи въ «Россіи» 1901 года), оба были только инстинктивными вѣстниками стихійной болгарской идеи, которая носилась и плавала въ воздухѣ незримо затаенная.

 

Какъ сейчасъ вижу стараго и болтливаго, не очень-то трезваго, предсѣдателя кассаціоннаго суда, Стоянова, который показываетъ мнѣ пальцемъ на дворецъ кн. Фердинанда и иронически говоритъ:

 

— Вы думаете, онъ сейчасъ вонъ тамъ, за свѣтящимся этимъ угловымъ окномъ, о Болгаріи думаетъ? Нѣтъ, онъ думаетъ о томъ, какъ онъ будетъ византійскимъ императоромъ...

 

Тогда подобныя идеи слыли «мегаломаніей». Руссофилы на жалованьи изъ Азіатскаго департамента считали ихъ крамольными, равно какъ австрофилы, стипендіанты Кальноки,—а сами «мегаломаны» предпочитали держать языкъ за зубами и рѣдко являли душу нараспашку. Они не были популярны даже на верхахъ правительства.

 

217

 

 

Искренно или нѣтъ, но недовольство ими высказывали такіе, напримѣръ, люди, какъ dr. Станчовъ, одинъ изъ ближайшихъ друзей Фердинанда и способнѣйшій дипломатическій напереникъ его, какъ талантливѣйшій и энергичный генералъ Рачо Петровъ, побѣдитель сербовъ при Сливницѣ, потомъ избавитель Болгаріи отъ стамбуловщины, а въ настоящее время, кажется, только крупный желѣзнодорожникъ. Онъ (тогда еще полковникъ) расхохотался, когда я спросилъ его: придаетъ ли онъ важность мечтамъ Стамбулова и Фердинанда о вратахъ Царьграда?

 

— Итти на Константинополь? намъ? съ какими же силами? Мы живемъ не во времена царей Крума или Симеона. Господинъ Стамбуловъ любитъ озадачивать незнакомыхъ съ нимъ людей эффектами парадоксальныхъ новостей. Нарочно скажетъ иногда такую странность, чтобы она заставила васъ задуматься надъ ея неожиданностью и отвлекла отъ какого-нибудь вопроса, на который ему не хочется отвѣчать. Взять Константинополь! Какъ будто въ томъ все дѣло? Занять Константинополь совсѣмъ не трудно. Онъ слабо вооруженъ. Но мало взять его—надо удержать. А кто на это въ состояніи? Особенно, когда—это г. Стамбуловъ правильно говоритъ—Константинополь «всѣмъ нуженъ»? Хозяиномъ Константинополя можетъ быть только—либо врагъ всѣмъ, достаточно сильный, чтобы никого не бояться, либо уполномоченный отъ всѣхъ... Отъ всѣхъ противъ всѣхъ, чтобы эти всѣ могли хоть другъ друга-то не бояться, что изъ нихъ кто-нибудь одинъ захватитъ всѣмъ желанное сокровище. Развѣ можно владѣть Константинополемъ, не имѣя флота? А мы, болгары, его не только не имѣемъ, но и не предвидимъ, покуда, средствъ для его сооруженія.

 

Повторяю: идея плавала въ воздухѣ, но не была

 

218

 

 

практически популярна. Въ воздушныхъ же замкахъ ея —полагаю—съ удовольствіемъ гостили мечтою даже и тѣ, кто ее начисто отрицалъ, какъ, вотъ, Петровъ: далеко не руссофилъ,—въ то время, по крайней мѣрѣ—напротивъ!—но военній русскаго воспитанія и, слѣдовательно, съ русскими представленіями о военныхъ возможностяхъ и трудностяхъ.

 

Но... «безумство храбрыхъ есть мудрость жизни!»

 

Ходъ исторіи оправдалъ мечты мегаломановъ, и Фердинандъ былъ правъ, когда говорилъ:

 

— Будущее темно, загадки его безсчетны...

 

Но къ константинопольской загадкѣ разгадку онъ готовилъ—теперь это очевидно—двадцать пять лѣтъ, съ перваго шага своего на болгарскую землю.

 

Восемнадцать лѣтъ тому назадъ, «Московскія Вѣдомости», во главѣ правой печати, издѣвались надо мною, какъ надъ «политическимъ младенцемъ», и объявляли меня государственнымъ измѣнникомъ за то, что я осмѣлился утверждать, что Фердинандъ очень умный человѣкъ, блестящій политикъ, тонкій и смѣлый государственный умъ, что народъ къ нему привыкъ и его любитъ, что убрать его изъ Болгаріи русскому враждебному вліянію не удастся и что лучше было бы Россіи прекратить свой сердитый капризъ и пойти навстрѣчу дружелюбной Болгаріи, чѣмъ терять ее изъ сферы своего вліянія и наживать, мало-по-малу, опаснаго врага, въ талантливѣйшемъ государѣ Европы, будущность котораго загадочна и велика...

 

Тогда я былъ одинъ, осмѣлившійся итти противъ надменнаго теченія, которое именовало себя руссофильскимъ. Отъ болгарскихъ эмигрантовъ-руссофиловъ я получалъ яростно-ругательныя письма до вызововъ на дуэль включительно. А сейчасъ вонъ—смотрю— одинъ изъ тогдашнихъ вызовщиковъ, успѣвшій изъ

 

219

 

 

капитановъ дослужиться до генерала, проэктировался въ газетныхъ телеграммахъ начальникомъ болгарской артиллеріи, движимой на Царьградъ подъ главною командою царя Фердинанда!

 

Какъ только подумаешь, что и въ статьяхъ тогдашнихъ, и въ письмахъ яростныхъ не было Фердинанду другого званія, кромѣ:

 

— Австрійскій поручикъ!

 

А хорошій, право, оказывается, чинъ это—«поручикъ». Отлично, начиная съ него, люди выслуживаются! Девятнадцатый вѣкъ дважды доказалъ это прелюбопытными примѣрами.

 

Въ началѣ его артиллерійскій поручикъ Бонапарте выслужился въ французскаго императора Наполеона I.

 

Въ концѣ его кавалерійскій поручикъ принцъ Фердинандъ фонъ-Кобургъ выслужился въ болгарскіе цари и, повидимому, въ самомъ дѣлѣ, очень мѣтитъ въ византійскіе императоры!..

 

«Новое Время», на-дняхъ, обѣщало въ такомъ случаѣ не выталкивать его изъ Константинополя. Обѣщаніе не только великодушное, но и благоразумное. Фердинандъ всею жизнью своею доказалъ, что онъ не изъ тѣхъ, кого легко вытолкнуть оттуда, гдѣ онъ быть желаетъ.

 

У этого государя великое дарованіе браться за все, чего онъ добивается, мягкою, осторожною, но, воистину, мертвою хваткою... И затѣмъ уже—прощайте, кончено:

 

— J'y suis, jy reste!

 

Оглянитесь на 25 лѣтъ болгарской жизни. Въ теченіе ихъ Фердинандъ все время какъ будто что-то кому-то уступалъ...

 

Но, въ концѣ-то-концовъ, уступилъ ли онъ хоть что-нибудь кому-нибудь?

 

220

 

 

Никогда, ничего, никому.

 

Онъ только умѣлъ терпѣть, ждать и откладывать непосильное до тѣхъ поръ, пока соберется съ силами, чтобы сдѣлать по-своему.

 

Когда я вернулся изъ перваго своего балканскаго путешествія, одинъ изъ наиболѣе рьяныхъ моихъ оппонентовъ-патріотовъ воскликнулъ въ сердитомъ спорѣ со мною:

 

— Если вашъ Кобургъ будетъ когда-нибудь признанъ Россіей, можете требовать, чтобы я сбрилъ свой правый усъ и ходилъ объ одномъ усѣ: настолько это невозможно!

 

Не прошло и двухъ лѣтъ, а я уже вторично ѣхалъ въ Болгарію на извѣстныя «празднества примиренія» по случаю присоединенія княжича Бориса къ православію... Фердинандъ былъ признанъ. Оппонентъ мой остался при обоихъ усахъ единственно потому, что я съ него заклада не потребовалъ. Ибо былъ онъ, покойникъ, человѣкъ—ухъ, какой характерный, и, не давъ слова, крѣпился, а давши, держался... Непремѣнно обрился бы! Это—В. К. Петерсенъ, извѣстный въ свое время публицистъ А—тъ...

 

И—такъ-то вотъ всегда: чувствуя линію, намѣченную Фердинандомъ, безошибочно можно утверждать, до какихъ точекъ ея онъ непремѣнно дойдетъ. Это также легко, насколько трудно предвидѣть, какими именно средствами достигнетъ онъ своей цѣли. Это человѣкъ гибкій, пружинный, вѣрнаго глаза и мѣткаго прицѣла. Лишенный ложнаго стыда и ложнаго самолюбія, но одаренный аристократическимъ тактомъ и дисциплиною порядочности, одержимый большимъ историческимъ честолюбіемъ, весьма много думающій о томъ, съ какимъ именемъ и съ какою хараетеристико о сохранится онъ для потомства и будущихъ вѣковъ.

 

221

 

 

Опять воспоминаніе.

 

Когда я впервые ѣхалъ на Балканскій полуостровъ,— дѣйствительно, будучи въ политикѣ его невиннѣе младенца и не имѣя о ней еще никакихъ своихъ мнѣній, — всѣ мои старанія запастись таковыми заранѣе въ Петербурге разбивались о нестерпимо высокомѣрное и насмѣшливое отношеніе къ Фердинанду, Стамбулову, Стоилову и пр. тогдашнимъ руководителямъ славянской политики. Такъ было и въ министерствѣ, и въ публицистикѣ... Одинъ покойникъ Шишкинъ, кажется, понималъ, что дѣло и люди въ Болгаріи серьезнѣе, чѣмъ о нихъ думаютъ, но и онъ говорилъ тономъ барина, недовольнаго неспокойною вотчиною. А, напримѣръ, такой спеціалистъ по балканскимъ дѣламъ, какъ С. С. Татищевъ—вдобавокъ, самъ только что побывавшій, съ большою неудачею, въ гостяхъ у Стамбулова и наученный опытомъ, что тамъ «не жарты»,—вывезъ, однако, изъ поѣздки своей какое-то буфонное представленіе. Слушать было очень смѣшно, но понять, почему же мы, русскіе, въ игрѣ съ такой нелѣпой страной и такимъ шутовскимъ правительствомъ оказываемся, съ позволенія сказать, въ дуракахъ,—было совершенно невозможно... И я помню, какъ, объѣхавъ всѣхъ рекомендованныхъ мнѣ «инcтpyктоpовъ», вернулся я къ старику Суворину и сперва ему, потомъ А. А. Суворину какъ политическому редактору газеты, сказалъ:

 

— Тутъ что-то не такъ...

 

И оба они согласились со мною, что тутъ что-то не такъ, и «не такъ» это давно уже чувствуется, и потому-то вотъ именно надо посмотрѣть незаинтересованными и непредубѣжденными глазами: въ чемъ же дѣло? Если не такъ, то какъ же?..

 

Вчера, въ интервью одного изъ нынѣшнихъ корреспондентовъ на театрѣ балканской войны съ русскимъ

 

222

 

 

посланникомъ въ Софіи, г. Неклюдовымъ, я прочелъ наивное признаніе послѣдняго, что, принявъ назначеніе въ Софію изъ атташе парижскаго посольства, онъ разсчитывалъ «отдохнуть», а между тѣмъ, вотъ какія напасти!

 

Читатель ошибается, если ждетъ, что я воспользуюсь этой наивностью, какъ дешевымъ предлогомъ, чтобы напасть на г. Неклюдова:

 

— Вотъ, дескать, каковы наши дипломатическіе представители! Въ то время, какъ австріякъ тамъ алчно бодрствуетъ, германецъ накладываетъ лапу на каждый не вовсе еще обглоданный кусокъ, итальянецъ неусыпно бдитъ насторожѣ и т. д., и т. д., Обломовы нашей бездарной дипломатіи ухитряются покрыть периною для пріятныхъ отдохновеній даже такую «постель на бритвахъ», какъ дипломатически постъ въ Софіи!

 

Къ сожалѣнію, наивность г. Неклюдова совсѣмъ не его личная наивность. Это—наивность всего русскаго дипломатическаго коллектива, всего министерства иностранныхъ дѣлъ. Оно исторически такъ поставило своихъ балканскихъ представителей, что они, въ самомъ дѣлѣ если не одарены отъ природы самоварно-кипучимъ темпераментомъ и страстью соваться, куда ихъ не спрашиваютъ, могутъ «отдыхать» въ балканскихъ посольствахъ и агентствахъ, которыя для австріяка, германца, англичанина, даже француза, — адъ каторжной работы. Дѣло въ томъ, что представитель русской дипломами въ балканскихъ государствахъ въ отличіе отъ своихъ западныхъ коллегу почти совершенно лишенъ возможности къ реальной мѣстной политикѣ. Она вся заранѣе и заглазно рѣшена въ СПБ., гдѣ «лучше знаютъ», и русскіе представители, осужденные работать по восточной политикѣ на мѣстахъ ея,—существа безъ воли. Западный дипломатъ на Балканскомъ полуостровѣ

 

223

 

 

творитъ политику, нашъ—исполняетъ предначертанія. Поэтому, если онъ человѣкъ спокойнаго нрава и «умѣетъ служить», то, дѣйствительно, начинаетъ «отдыхать»—уходитъ въ гастрономію, въ эстетику, либо въ частныя коммерческія операціи и т. п., паче всего заботясь именно о томъ, чтобы «служба» шла въ порядкѣ, безъ скачковъ, и чтобы личность его какъ можно меньше выдѣлялась надъ общимъ уровнемъ русской дипломатической бюрократіи. Если онъ человѣкъ нервный, живой, съ идеями, склонный къ проявленію личности, онъ окружитъ себя обманными суррогатами дѣятельности и, на почвѣ благотворительности, либо мелкихъ религіозно-національныхъ отчетовъ, заплетется въ паутину мѣстной дрязготни, въ которой иногда и голову свою понапрасну оставитъ, какъ талантливый Ростовскій или Щербина, или карьеру себѣ испортитъ, какъ Чарыковъ. И это—безъ всякой надобности, потому что дѣятельность «безпокойныхъ» представителей понимается въ Петербургѣ сурово и подозрительно. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда она доказательно плодотворна. Тотъ же, только что помянутый, Ростовскій съ горечью разсказывалъ мнѣ, какъ за одну свою весьма рѣшительную побѣду надъ австро-католическою пропагандою въ Эльбассанѣ онъ получилъ кислѣйшій выговоръ изъ министерства.

 

Словомъ, дипломатъ, отправляемый Россіей въ балканское государство, хорошо знаетъ, что онъ ѣдетъ на амплуа движущейся фигуры, заводъ которой непрерывно направляется электрическимъ токомъ изъ Петербурга. Отвѣтственность онъ имѣетъ, но самостоятельности—нѣтъ. Вотъ почему, въ рѣшительные моменты балканской жизни, когда петербургскій центръ не знаетъ, что дѣлать, и телеграфъ изъ Петербурга безмолвствуетъ, нѣтъ болѣе безпомощныхъ и жалкихъ

 

224

 

 

фигуръ въ дипломатической опереткѣ, чѣмъ русскіе простаки. Чтобы не брать дальняго примѣра,—трудно вообразить болѣе постыдное и нелѣпое положеніе, чѣмъ то, которое въ I909 г., во время аннексіи Австріей Босніи и Герцеговины, когда на носу висѣла войіна между Австріей и Сербіей, выпало на долю бѣлградскаго посланника г. Сергѣева. Онъ ничего не зналъ, ничего не понималъ, ничего не видѣлъ, ибо ничего не могъ ни разрѣшить, ни обѣщать собственною властью, а г. Извольскій вилялъ. Естественно, что, въ концѣ-концовъ, для г. Сергѣева какой-то тамъ шведскій заводъ его, что ли, или другое предпріятіе въ Швеціи были вдесятеро важнѣе русско-сербскихъ отношеній, въ которыя бросили его, какъ въ игрѣ въ жмурки, съ завязанными глазами. Недаромъ же одно изъ веселѣйшихъ провожденій времени, когда разойдутся болгарскіе государственные старики, заключается въ анекдотическихъ воспоминаніяхъ о Хитрово, Сорокинѣ и иныхъ древнихъ и новыхъ мужахъ русской дипломатической агентуры. Стамбуловъ, Каравеловъ, Стоиловъ были на этотъ счетъ неистощимыми. Нынѣшніе Малиновъ, Геннадіевъ, Людскановъ и пр., вѣроятно, также утѣшаются эпизодами изъ жизни Бахметьева, Сементковскаго-Курилло, а, можетъ быть, уже и г. Неклюдова.

 

Какъ ни странно, но центральная русская дипломатія никогда не заботилась о томъ, чтобы быть хорошо освѣдомленною о балканскихъ государствахъ. Не новаторъ какой-нибудь, а И. А. Зиновьевъ возмущался предо мною (1901 годъ) тѣмъ, что консульскія извѣщенія въ Петербургѣ мѣсяцами остаются не читанными и годами лежатъ безъ результатовъ. Отъ Ростковскаго, Машкова, Щеглова, Максимова, Мандельштама, Бахметьева, Дьяченки,—людей разнороднаго характера и темперамента, разнороднаго отношенія къ службѣ своей, такъ

 

225

 

 

сказать, разнороднаго карьеризма, — одинаково слышалъ я признанія:

 

— Работаемъ съ завязанными руками!

 

Нелидовъ—и тотъ чувствовалъ неловкость этой неизбывной тѣсноты и узости полномочій, слишкомъ широкихъ на словахъ и слишкомъ недовѣрчивыхъ на дѣлѣ!

 

И каждый очень хорошо сознавалъ, что его способности спрятаны подъ колпакъ и могли бы приносить Россіи вдесятеро больше пользы, если бы не Петербургъ. Не Гирсъ, не Извольскій, не Сазоновъ даже, а просто-таки «Петербургъ» — всевластный и ревнивый центръ, почти безразлично, въ комъ бы онъ ни выражался. Требованія оттуда громадныя, брюзжанье неумолчное, а воли никакой.

 

Отъ автомата можно требовать, чтобы онъ исполнялъ движенія, обусловленныя его механическимъ заводомъ, но напрасно было бы ждать отъ него участія къ своему дѣлу и вниманія къ обстоятельствамъ, среди которыхъ оно совершается. И, дѣйствительно, безучастіе и невниманіе стоятъ первыми въ спискѣ прегрѣшенія русской балканской дипломатіи... Они тамъ вѣчно—какъ крыловскій Любопытный въ кунсткамерѣ: ходятъ и хвалятъ букашекъ, мошекъ, таракашекъ, упорно не замѣчая очередныхъ слоновъ, пока который-нибудь изъ нихъ не наваливаетъ всею тушею...

 

Петербургъ прозѣвалъ на Балканахъ рѣшительно всѣ поворотные пункты ихъ жизни за послѣднія 35 лѣтъ. Но изъ всѣхъ дипломатическихъ зѣвковъ русскихъ, едва ли не самымъ большимъ было—прозѣвать Фердинанда. Исторія первыхъ восьми лѣтъ его царствованія, пресловутаго русскаго отчужденія отъ Болгаріи, еще не изслѣдована и не написана какъ слѣдуетъ. Еще живо слишкомъ много заинтересованныхъ

 

226

 

 

лицъ, которымъ выгоднѣе держать языкъ за зубами, чѣмъ оглашать факты и документы. Но когда все это всплыветъ на свѣжую воду, то и ахнутъ же русскіе люди, увидавъ, какую жалкую и прямо-таки пошлую, а иногда и хуже, роль играли тогда защитники ихъ балканскихъ интересовъ, гг. дипломаты политики внѣшней и внутренней (въ послѣдней, напр., столь прославленный впослѣдствіи П. Н. Дурново). Чортъ знаетъ, чѣмъ занимались, только не тѣмъ, чѣмъ слѣдовало. И Бурцева зачѣмъ-то ловили, и документы какіе-то фальсифицировала и даже съ бомбами провокацію какую-то мастерили, и на заговоры деньги давала и шпіоновъ тучи содержали... прямо изумительную энергію безтолочи проявляли! А въ Стамбуловѣ такъ и не разсмотрѣли ничего, кромѣ грубаго насильника-семинара, безцеремоннаго въ паломничествѣ, а въ Фердинандѣ—ничего, кромѣ стамбуловскаго ставленника, австрійскаго поручика и послушнаго, дескать, сына своей мамаши—принцессы Клементины...

 

Александръ III, оскорбленный самостоятельною внутреннею политикою Болгаріи, рѣшилъ карать ее презрѣніемъ. Слыхивалъ я не разъ, и въ весьма компетентныхъ кругахъ, что, поэтому, совершенно не терпѣли, чтобы при дворѣ говаривали о Фердинандѣ серьезно. Сработана была какая-то надменно-игривая увѣренность, что все это нисколько не серьезно и что мы, когда захотимъ, такъ все это сразу и повернемъ опять по-своему. Вотъ взяли, да и вычеркнули Болгарію съ карты Европы, а захотимъ такъ и опять ее на картѣ найдемъ. Еще œ Стамбуловымъ хоть сколько-нибудь считались, какъ съ грубымъ политическихъ нахаломъ. Фердинанду никто не придавалъ никакого значенія. А въ немъ-то и была вся сила.

 

Помню, что первое дѣльное слово о Фердинандѣ я

 

227

 

 

услышалъ только въ Бухарестѣ отъ русскаго посланника де-Фонтона, который лично его не зналъ, но очень сомнѣвался, чтобы Фердинанда было такъ легко убрать изъ Болгаріи, какъ воображали въ Петербургѣ:

 

— Стоитъ лишь намъ захотѣть...

 

Де-Фонтонъ, помимо большого характера, достаточно выраженнаго уже тѣмъ, что Фердинандъ умѣлъ благополучно прокняжить восемь лѣтъ, не будучи признанъ Европою, и наперекоръ Петербургу, хорошо подмѣтилъ въ Фердинандѣ одну черту, драгоцѣнную въ политическомъ дѣятелѣ: способность врѣзывать глубокій свой слѣдъ во всякую дѣйствительность, съ которую онъ соприкасается...

 

Это не Баттенбергъ, котораго Бисмаркъ благословилъ въ князья словами: «во всякомъ случаѣ, на старость у васъ будетъ пріятное воспоминаніе». Выгнать Фердинанда изъ Болгаріи, можетъ быть, мы и могли бы, но—попробуйте-ка вырѣзать изъ ея жизни тѣ восемь лѣтъ, которыя онъ въ ней просидѣлъ безъ нашей опеки... Но объ этомъ въ Петербургѣ не хотятъ знать.

 

Возвращаюсь мыслью назадъ и думаю о Стамбуловѣ.

 

Не симпатичный онъ былъ человѣкъ, варваръ и жалѣть о немъ мудрено. Но политикъ, патріотъ и націоналистъ-демократъ, въ лучшемъ смыслѣ всѣхъ этихъ словъ, соединялись въ немъ въ силу могучую и Болгарію свою любилъ онъ крѣпко и «съ дерзновеніемъ»... А въ томъ, что Болгарія выбивалась изъ-подъ чужихъ опекъ въ самостоятельную государственность, которая, вотъ, нынѣ уже побѣдоносно мѣряется съ государственностью Турціи, роль Стамбулова прямо-таки грандіозна: первая роль въ пьесѣ!

 

Если бы Стамбуловъ могъ видѣть побѣдоносный маршъ болгаръ на Константинополь, онъ имѣлъ бы право сказать съ радостной гордостью:

 

228

 

 

— Тутъ есть капля и моего меду!

 

И не одна.

 

И, въ капляхъ этихъ, то обстоятельство, что Стамбуловъ «открылъ Фердинанда» и, какъ самъ покойный диктаторъ выражался, «вбилъ его въ Болгарію, какъ гвоздь»,—далеко не послѣдняя, если не первая.

 

Стамбуловъ и Фердинандъ разстались врагами. Одно время стамбуловцы обвиняли Фердинанда даже въ убійствѣ Стамбулова. Это чепуха, но фактъ, что два медвѣдя не могли ужиться въ одной берлогѣ, вѣренъ. Однако, эти люди хорошо понимали и другъ друга, и свое дѣло,—общее дѣло: освобожденіе Болгаріи отъ чужеземныхъ вліяній и превращеніе ея въ великую державу—медленное, терпѣливое, смѣлое и сдѣланное сплошь своими, болгарскими руками...

 

На памяти Стамбулова много черныхъ пятенъ, но хранитъ отъ него Болгарія и могучіе историческіе подарки, задатки ея жизнеспособности. Такимъ образомъ, былъ и остается и этотъ Фердинандъ, движущій теперь свою армію къ Константинополю. Исторію, конечно, не лица дѣлаютъ, и рано или поздно та борьба, которою кипятъ теперь Балканы, все равно, должна была закипѣть. Но во власти лицъ знать естественный ходъ событій, изучить ихъ темпъ и выбрать въ нихъ моментъ для сильнаго и побѣдоноснаго движенія. Въ этомъ талантъ государственнаго человѣка и правителя народа. И талантъ этотъ развернулся въ Фердинандѣ,—развѣ ужъ заклятый врагъ его въ томъ не сознается!—съ силою и эффектомъ которыхъ исторія Европы давно не видала.

  

 

---

 

 

3. АЛБАНСКІЙ ВОПРОСЪ.

 

А что же, наконецъ, съ Иссою Болетинацомъ? То его убьютъ, то онъ живетъ.

 

Во всякомъ случаѣ, «мы знали покойнаго лично».

 

И смѣемъ заявить, что этотъ парень былъ (или есть) вполнѣ на то способенъ: и быть убитымъ, и ожить, и опять прослыть убитымъ и т. д. Сколько угодно разъ. По востребованію.

 

И, умирая, каждый разъ обязательно возьметъ съ кого-нибудь на похороны. А воскресая,—на новую жизнь.

 

Со всѣмъ уваженіемъ къ вождю албанской свободы, нельзя не сознаться, что болѣе совершеннаго разбойника свѣтъ не видывалъ.

 

Не помню «День» или «Вечернее Время» сравниваетъ его съ Хаджи Муратомъ. Ну — что! Въ сравненіи съ Иссою, Хаджи Муратъ «тихій мальчикъ» изъ романа г. Ѳ. Сологуба. Да, вѣдь, и вообще кавказскіе горцы много мягче албанскихъ дикарей.

 

Исса Болетинацъ—человѣкъ большихъ способностей, громаднаго мужества и безконечнаго предательства. Какъ всякій дикій албанецъ, покуда онъ не свяжетъ себя присягою съ человѣкомъ. которому рѣшилъ служить. Да и не какою-нибудь общею присягою, а своею, родовою, «тотемною», въ силу которой онъ самъ слѣпо вѣритъ. Послѣ подобіной присяги наоборотъ, нѣтъ слуги надежнѣе и вѣрнѣе албанца. Это нянька,

 

231

 

 

сторожъ, тѣлохранитель, казначей,—все, что угодно и надо по случаю, повинующійся безпрекословно и самоотверженно.

 

Албанцы въ странахъ Ислама очень напоминаютъ ту воинственную роль, которую играли швейцарцы въ старой дореволюціонной Европѣ. Они пылко отстаиваютъ свою собственную свободу и... вѣчно нанимаются на службу деспотизма и суевѣрія, чтобы душить свободу другихъ народовъ.

 

Щедринъ увѣрялъ, будто на пьедесталѣ Люцернскаго льва красуется надпись:

 

— Любезновѣрнымъ швейцарцамъ, положившимъ головы за чужое престолъ-отечество.

 

Это посвященіе годилось бы эпиграфомъ къ албанской исторіи.

 

Свободолюбивые швейцарцы умирали за старый режимъ, защищая французскихъ королей, за свѣтскую власть римскаго папы, да—за чью только тиранію они не умирали!

 

Албанская гвардія окружала кольцомъ беззавѣтной преданности троны свирѣпѣйшихъ турецкихъ султановъ. Абдулъ Гамидъ, даже въ годы, когда Албанія кипѣла возстаніями, вѣрилъ только албанской гвардіи, полагался только на албанцевъ.

 

Видимое противорѣчіе въ такомъ отношеніи къ албанцамъ устраняется тѣмъ условіемъ, что албанскія племена, собственно говоря, еще далеки отъ сознанія единой албанской народности. Идея родового союза въ Албаніи святѣе и выше идеи національной, и потому весьма можно не ладить съ албанцами въ массѣ, но весьма дружить съ множествомъ албанцевъ и въ отдѣльныхъ личностяхъ, и въ цѣлыхъ родахъ.

 

Покойный Ростковскій, напримѣръ, пользовался большимъ уваженіемъ албанцевъ, т. е. его боялись. И

 

232

 

 

именно поэтому албанцы его терпѣть не могли и, въ концѣ-концовъ, его застрѣлилъ-таки албанецъ. Но, въ то же самое время, кавасами Ростковскій держалъ только албанцевъ и были они ему преданы, какъ влюбленный дѣти. И когда я задумалъ проѣхать изъ Монастыря въ Охриду, въ весьма безпокойное время, Ростковскій сказалъ мнѣ:

 

— Въ это путешествіе вамъ нужна охрана, которою я не располагаю, а турки дать ее дадутъ, но сами же васъ и обработаютъ, сваливъ вину на албанскихъ разбойниковъ или болгарскихъ четниковъ. Вамъ лучше всего поручить себя какой-нибудь албанской разбойничьей шайкѣ. Вотъ, напримѣръ, если бы Кайо былъ сейчасъ подъ городомъ. Тогда можно быть увѣреннымъ, что съ головы вашей не упадетъ ни одинъ волосъ.

 

Конечно, клятвы клятвами, рыцарство рыцарствомъ, а и деньги албанцы любятъ. Жадны они ужасно. Особенно на золото. Совсѣмъ Басаврюки: «Ге-ге-ге, да какъ блеститъ! Ге-ге-ге, да какъ звенитъ!...» Такъ что и тутъ полная аналогія съ старою торговлею «швейцарскою вѣрностью»: Pas d'argent, pas de suisse!

 

Уживаться въ наемныхъ дружинахъ султана и хедива, на службѣ въ кавасахъ и жандармахъ иностранныхъ посольствъ и консульствъ и т. п. помогало албанцамъ еще и то условіе, что, за предѣлами Албаніи, ослабляетъ свое дѣйствіе, если не прекращаетъ его вовсе, главное бытовое зло этой страны—кровная месть.

 

Говорятъ, теперь это бѣдствіе смягчается. Но 18 лѣтъ тому назадъ, когда я впервые посѣтилъ Албанію, она производила первое впечатлѣніе—страны безъ мужчинъ. На поляхъ женщины. На пустынныхъ улицахъ городковъ-деревень женщины. Базаръ—женщины. Процентъ мужчинъ ничтоженъ, да и то—по большей части чужаки.

 

233

 

 

Гдѣ же мужчины?

 

Либо въ эмиграціи, либо въ ущельяхъ, либо сидятъ дома въ хатахъ, похожихъ на маленькія крѣпостцы, обвѣшанныхъ по стѣнамъ оружіемъ, и, съ рукою на револьверѣ, чутко ждутъ своихъ кровомстителей, ежеминутно готовые быть убитыми или убить. Нѣкоторые проводятъ въ нравственной пыткѣ подобнаго ожиданія цѣлые годы. Когда такая каторожная жизнь становится для албанца невыносимою, онъ бѣжитъ въ Константинополь или Каиръ. И тамъ весьма спокойно встрѣчается съ тѣми самыми родовыми врагами, отъ которыхъ въ Эльбассанѣ или Скутари онъ будетъ безпощадно уничтоженъ при первомъ же удобномъ случаѣ, если самъ раньше не перестрѣляетъ ихъ изъ засады.

 

Иногда усталость отъ кровной мести вызываетъ кратковременныя перемирія (бессы), продолжаемыя по соглашенію всѣхъ старѣйшинъ всѣхъ родовъ извѣстнаго племени или нѣсколькихъ племенъ. Бесса имѣетъ, поэтому, два значенія: 1) перемирія отъ кровной мести средневѣкового «Божьяго міра» и 2) народнаго собранія. Потому что, на время таковыхъ, кровная месть прекращается въ томъ мѣстѣ, гдѣ собраніе назначено, и не то за нѣсколько часовъ, не то даже за три дня пути до него. Не помню. Но мнѣ говорили будто для того, чтобы договориться до честной бессы, въ нѣсколько дней проливается крови больше, чѣмъ передъ тѣмъ въ годы вражды, И, такимъ образомъ, послѣ каждаго перемирія кровная месть получаетъ изъ него же новую пищу и растетъ, подобно стоглавой гидрѣ. Но, разъ бессу удалось установить, тотъ, кто совершитъ кровомщеніе въ теченіе ея срока, объявляется общимъ врагомъ и погибаетъ отъ руки перваго встрѣчнаго, а имущество его, какъ въ старой Руси было, отдается «на потокъ», т. е. разграбленіе міромъ.

 

234

 

 

Изъ кровной мести въ Албаніи не только выгорожена, но и рѣшительно и грозно ограждена отъ нея женщина. Это не результатъ какихъ-либо рыцарскихъ на нее езглядовъ. Наоборотъ, въ Албаніи можно наглядно изучать прозаическій корень рыцарскаго отношенія къ женщинѣ. Прямое явленіе «историческаго матеріализма».

 

Оберегаютъ не женщину, какъ таковую, но свободу и безопасность кормящаго населеніе труда. Безъ работы женщинъ, албанцамъ, въ условіяхъ кровной мести, пришлось бы терпѣть лютую нужду, а зачастую и умирать съ голоду въ буквальномъ смыслѣ слова.

 

Поэтому убійство женщины кровомстителемъ не только ужаснѣйшее уголовное преступленіе, но и преступленіе противообщественное, такъ сказать, политическое. И карается оно безпощадно—тоже всѣмъ обществомъ, въ порядкѣ тоже политическомъ. Убійство женщины—сигналъ къ перемирію кровомщенія во всей странѣ. Но перемиріе это страшное. Всѣ роды племени или родового союза идутъ войною на родъ убійцы, истребляютъ его и домы ровняютъ съ землею. Словомъ,—не знаю, повторяется ли въ XX вѣкѣ, но въ XIX еще повторялась та ужасная расправа, по круговой порукѣ, по которой читаемъ (и приблизительно по тому же поводу изъ-за убійства женщины) въ «Книгѣ Судей»: «Израильтяне пошли къ сынамъ Веніаминовымъ и поразили ихъ мечомъ, и людей въ городѣ, и скотъ, и все, что ни встрѣчалось, и всѣ находившіеся на пути города сожгли огнемъ». (Гл. XX, 48).

 

Позднѣйшая государственность, въ VII вѣкѣ до Р. X. редактируя «Книгу Судей», заключила грозный библейскій разсказъ смягчающею извинительною оговоркою: «Въ тѣ дни не было царя у Израиля: каждый дѣлалъ то, что ему казалось справедливымъ». (Гл. XXI ).

 

Это состояніе патріархальной безгосударственности

 

235

 

 

и даже противогосударственности, для Албаніи, хроническое,—вѣками тянется. Албанецъ—анархистъ по натурѣ. Это самое гордое племя въ Европѣ, которой албанцы, можетъ быть, и справедливо, считаютъ себя древнѣйшими насельниками. Достаточно видѣть албанца въ шкурѣ козла, надѣтой шерстью вверхъ прямо на голое грязное тѣло, чтобы албанской древности повѣрить и безъ документальныхъ доказательствъ. Пелазгъ, такъ онъ пелазгъ и есть.

 

Окультуренныхъ албанцевъ постигаетъ, обыкновенно, горькая участь вымиранія. Въ Италіи ихъ очень много: всѣ почти албанскіе автономисты, многими десятками лѣтъ, находятъ здѣсь дружеское гостепріимство. Люди между ними есть симпатичнѣйшіе и любопытнѣйшіе, но даже Бари и Неаполь не спасаютъ ихъ отъ тубеокулеза, и почти всѣ они, въ разлукѣ съ своими сѣрыми безплодными горами, находятъ на чужбинѣ быструю смерть. Трудно приписывать это вымираніе албанскихъ эмигрантовъ нуждѣ. Не потому, чтобы ея не было, а потому, что албанецъ и у себя дома воздержанъ до того, что не знаешь, съ чего онъ живъ. Такъ что, въ условіяхъ культурнаго города онъ, какъ бы ни былъ нищъ, ѣстъ, все-таки, не хуже, если не лучше, чѣмъ на родинѣ. Нѣтъ, бѣдныхъ горцевъ просто губитъ «культурный микробъ»: скученность жилищъ, толпа, городъ и тоска по родинѣ. Съ черногорцами то же самое. И, чѣмъ всѣ эти горцы отъ природы сильнѣе, тѣмъ скорѣе въ культурѣ гибнутъ.

 

Племя талантливте, сильное, хитрое. Но властность албанскаго характера и тянетъ его, въ выборѣ культуры, въ сторону властности же. Поэтому ихъ республиканцы и конституціоналисты никакъ не могутъ спѣться между собою и ссоры между ними кипятъ безъ конца. Вѣчнымъ разладомъ ихъ, конечно, искусно пользуются

 

236

 

 

группы реакціонныя. Католическая пропаганда находить въ албанцахъ прозелитовъ не только охотныхъ, но и чрезвычайно ревностныхъ и энергичныхъ. Въ то время, какъ въ Босніи и Герцеговинѣ «фратры», по большей части, нѣмцы, въ Албаніи католическая пропаганда движется почти исключительно албанскимъ же монашествомъ. И—ухъ, какихъ тамъ, изъ черной среды этой, встрѣчалъ я умниковъ и богатырей! Одиннадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ плылъ я изъ Зары въ Санъ Джованни ди Медуа съ знаменитымъ падре Бонавентура, а его величественная фигура и тонкая, острая бесѣда—такъ вотъ и встали сейчасъ въ памяти... Всѣ эти попы, по большей части, францисканцы, съ паствою своею—сплошь австрофилы, а очень часто и австрійскіе агитаторы и шпіоны. Это главный оплотъ здѣсь Австріи, на который, съ вѣчнымъ конфузомъ, нарывается итальянская пропаганда. Вопреки шуму о послѣдней и огромному значенію, которое въ Италіи придаютъ албанскому вопросу, она весьма слаба и существуетъ больше на столбцахъ газетъ и въ министерскихъ бумагахъ. Въ дѣйствительности же дѣло ведется спустя рукава. Кому неизвѣстно имя, хотя бы, Валлоны, какъ албанскаго порта, стоящаго въ области итальянскаго вліянія? Что, изъ-за этой Валлоны, между австрійскими и итальянскими дипломатами бесѣдъ и бумагъ обмѣнено, журналистами перьевъ притyплено, австрійцами, итальянцами и албанцами крови своей испорчено! Наконецъ, итальянцы «побѣдили». Въ «шкурѣ неубитаго медвѣдя», на Адріатическомъ побережьи, Валлона признана границею ихъ вліянія. А въ концѣ-то-концовъ, это вліяніе въ 1909 году представлялось въ Валлонѣ тремя итальянскими магазинами которые тортовали австрійскимъ товаромъ. Безъ знанія одного изъ мѣстныхь языковъ, албанскаго, турецкаго или греческaго,

 

237

 

 

иностранцу въ Валлонѣ приходилось туго—хоть плачь!.. Теперь, послѣ года войны, вѣроятно, еще хуже.

 

Это, собственно говоря, жаль. Даже ради самой Албаніи жаль, потому что въ совершенную автономію Албаніи, безъ иноземнаго протектората, я не вѣрю. Не на той степени культуры она стоитъ, чтобы выдержать самостоятельную государственность—особенно въ условіяхъ ожидаемой перестройки карты Балканскаго полуострова. Недалекъ часъ, когда албанцы очутятся въ желѣзномъ кольцѣ славянъ и грековъ, пылающихъ къ нимъ глубочайшею, ибо, увы, слишкомъ заслуженною, ненавистью. Еще черногорцы, въ ненависти своей, будутъ, можетъ быть, сравнительно кротче другихъ, такъ какъ достаточно мѣрялись они съ албанцами вооруженными силами въ теченіе трехсотъ лѣтъ и выработали другъ къ другу извѣстное воинское уваженіе. Да и бытъ почти общій. «Мы, знаете ли, сами немножко албанцы!» улыбаясь, сказалъ мнѣ въ 1901 году князь, нынѣ король, Николай. Черногорская культура немногимъ выше албанской, а государственность Черногоріи тоже весьма молодая и—безъ огромнаго политическаго таланта Николая Черногорскаго—я сказалъ бы: тоже весьма не прочная, а теперь скажу: не знаю, прочная ли. Но объ этомъ какъ-нибудь въ другой разъ: это большая тема. А теперь опять объ Албаніи. Когда къ ней придвинется Старая Сербія, обновленная соединеніемъ съ королевствомъ и хорошо вооруженная, албанцамъ придется жутко. Есть ли въ Старой Сербіи домъ, который когда-либо не былъ разоренъ или ограбленъ албанцами, поле, которое не было ими вытоптано, семья, въ лѣтописяхъ которой, а то и въ живомъ еще быту, нѣтъ убитыхъ, либо изувѣченныхъ албанцами мужчинъ или изнасилованныхъ женщинъ? Албанецъ, какъ господинъ и повелитель, былъ ужасенъ и ужаснымъ остается, когда и гдѣ

 

238

 

 

можетъ. И ни одинъ сербъ въ Старой Сербіи никогда не повѣритъ тому, чтобы албанецъ захотѣлъ и могъ отказаться отъ ужасовъ. Съ греками отношенія могли бы легче наладится, потому что съ греческою границею соприкасаются наиболѣе мягкія и культурныя албанскія племена, нечуждыя общительности и промышленныхъ задатковъ. Но вѣдь самъ-то грекъ—это—наибольшая опасность для мира въ будущей Балканской федераціи. Это—вѣчно безпокойная, вѣчно агрессивная, подозрительная, бурливая сила со средневѣковыми идеалами, одержимая византійскою мегаломаніей, которая, за 500 лѣтъ рабства, ничему не выучилась и ничего не забыла. Они, пожалуй, уже не совсѣмъ таковы въ Аѳинахъ, но вопросы Македоніи и, слѣдовательно, албанскаго сосѣдства будутъ принадлежать не Аѳинамъ, а Салоникамъ, Аѳону и Константинопольскому Фанару. Это фанатики религіи, обращенной въ политику. Когда у насъ, уязвляя г. Саблера и присныхъ его, стараются доказать, что, политизируя русское православное духовенство, г. Саблеръ ведетъ его на дорожку католическихъ ксендзовъ, я хотя и болѣе, чѣмъ не сочувственникъ сихъ послѣднихъ, восклицаю: если бы еще только это!.. Католицизмъ страшенъ аристократическимъ принципомъ, которымъ онъ отравилъ христіанство, заковавъ въ цѣпи его демократическій интеллектъ, одѣвъ въ намордникъ его уравнительную силу и свободу. Но католицизмъ, «религія трехъ принятыхъ искушеній», цѣлесообразная система умныхъ (съ своей аристократической, жреческой точки зрѣнія) средствъ, разсчитанныхъ на весьма умныхъ исполнителей. Поэтому ему нуженъ свой особенный, а, все-таки, интеллектъ, свое особенное, а, все-таки, образованіе. Католицизмъ создалъ громадную историческую культуру, которой, даже разрушая ее, нельзя не удивляться, а иной разъ бываетъ

 

239

 

 

что взглянешь на нее, среди разрушенія-то, даже не безъ зависти и уваженія. Долженъ сознаться, что, бывая въ Римѣ и Неаполѣ, люблю заводить знакомство съ патерами. Глупцы изъ нихъ—большая рѣдкость, неблаговоспитанные люди—тоже, а въ гуманитарныхъ знаніяхъ они, какъ говорится, собаку съѣли. Для человѣка, занимающагося историческими работами, какъ я, общество ихъ весьма часто превосходнѣйшій, повѣрочный отрицаніемъ, ключъ къ нашимъ собственнымъ методамъ и заключеніямъ... Нѣтъ, кто въ нынѣшнемъ вѣкѣ хочетъ наглядно узнать весь ужасъ воинствующаго духовенства, которое взялось за политику, тому надо побывать не въ Римѣ и Неаполѣ, а въ Македоніи и Константинополѣ и присмотрѣться къ дѣятельности греческихъ митрополитовъ съ ихъ клиромъ! Я увѣренъ, что, если бы самъ г. Саблеръ прожилъ хоть нѣсколько недѣль среди воспитанниковъ Фанара, онъ навѣки исцѣлился бы отъ недуга черноризной политики и плановъ перестроивать жизнь государства и народа при помощи рясъ. По крайней мѣрѣ, даже учитель и идеалъ г. Саблера, К. П. Побѣдоносцевъ, и тотъ смотрѣлъ на этихъ запоздалыхъ византійцевъ съ отвращеніемъ и былъ ими взаимно не любимъ. Покровителемъ ихъ въ Россіи былъ извѣстный Т. И. Филипповъ, «эпитропъ Гроба Господня», которому они льстили прямо-таки съ невѣроятною подлостью... Когда-нибудь, при слyчаѣ, я объ этомъ разскажу кое-что.

 

Охваченная кольцомъ ненависти освободившихся народовъ, а съ одной стороны угрожаемая воинствующимъ религіознымъ фанатизмомъ которому недолго перекинуться и къ сербамъ, потому что они очень набожны, Албанія безсильна существовать полагаясь только на самое себя. Въ той же мѣрѣ, какъ въ XVI вѣкѣ какое-нибудь Астраханское царство,—кстати, тоже какъ

 

240

 

 

Албанія, припертое къ морю,—когда надвинулась на него побѣдоносная, свергнувшая татарское иго и уничтожившая Казанское царство, молодая Москва. Албанія до того беззащитна, въ отрѣзанности своей, несмотря на горы и приморскую полосу, что однажды какой-нибудь рѣшительный Негошъ или Карагеоргіевичъ скушаетъ ее, одиноко самостоятельную, движеніемъ, не труднѣе Филиппопольскаго переворота, которымъ Болгарія присоединила Румелію и выправила свою, обиженную Берлинскимъ конгрессомъ, карту. А, при всѣхъ своихъ симпатіяхъ къ молодымъ славянскимъ государствамъ, при всемъ усердіи, съ которымъ я желаю имъ развитія и успѣха, печально было бы видѣть, что свою «большую исторію» они начнутъ жестокимъ истребительнымъ процессомъ, въ родѣ нашей шестидесятилѣтней Кавказской войны, или встрѣчею съ рядомъ естественныхъ возстаній, въ родѣ польскихъ.

 

Автономія Албаніи подъ австрійскимъ протекторатомъ, собственно говоря, равносильна обращенію Албаніи въ австрійскую провинцію, которая рано или поздно будетъ аннексирована по рецепту Босніи и Герцеговины. Что это значитъ для Балканскаго полуострова, хорошо извѣстно по времени, когда Австрія занимала Новобазарскій санджакъ: гнѣздо интригъ и конфликтовъ, головня, курящаяся у порохового погреба. Что это значитъ для Албаніи ясно изъ судьбы и Герцеговины и нынѣшней работы австрійцевъ въ самой Албаніи. Они давно уже разсматриваютъ ее, и не безъ основанія, какъ нѣчто въ родѣ вассальной области, врядъ ли въ меньшей степени вліянія, чѣмъ отъ русскихъ зависитъ, напримѣръ, Бухара. Это—гибель и вытѣсненіе туземцевъ съ исконно принадлежавшихъ имъ земель, эмиграція въ Малую Азію албанцевъ-мусульманъ, эмиграція въ Сербію, Болгарію и Грецію немногочисленныхъ

 

241

 

 

албанцевъ-православныхъ и систематическое превращеніе, оставшихся на мѣстахъ, албанцевъ-католиковъ въ кнехтовъ, долженствующихъ стать рабочею силою для австро-нѣмецкой иммиграціи, кабальниками поощряемаго вѣнскимъ правительствомъ капитала и кредита. Цивилизація и культура—прекрасныя силы, но достаточно даже мелькомъ побывать въ Босніи и Герцеговинѣ, чтобы понять, что свобода и національное достоинство народовъ—черезчуръ дорогая цѣна за хорошія проѣзжія дороги, удобныя гостиницы, электрическое освѣщеніе, пивные заводы и школы на языкѣ, котораго девять десятыхъ населенія терпѣть не можетъ... Въ послѣднемъ отношеніи—tout comme chez nous, въ Литвѣ и Царствѣ Польскомъ, съ тою, однако, не въ пользу нашу разницею, что мы и дорогъ не прокладывали, и гостиницъ не строили.

 

Соединеніе съ Италіей, государствомъ, достаточно сильнымъ, чтобы, въ случаѣ надобности, поддержать своего вассала и, въ оборонительномъ союзѣ съ нимъ, явиться довольно грозною силою противъ какого угодно противника, а въ то же время не располагающимъ достаточными средствами, чтобы держать самое Албанію подъ хроническимъ военнымъ терроромъ, по боснійской системѣ Калая,—было бы для автономной Албаніи всего выгоднѣе. И, конечно, для общеевропейскаго прогресса тоже было бы важно, чтобы культура послѣдняго полудикаго народа на старомъ нашемъ материкѣ стала въ зависимость отъ передового государства съ демократическимъ строемъ и неудержимымъ стремленіемъ къ дальнѣйшей его демократизаціи. Но подготовительныя работы Италіи къ серьезной роли въ албанскомъ вопросѣ, какъ уже сказано, были бѣдны и лѣнивы. А зоркая ревность къ нимъ Австріи насталько велика и дѣятельна, что, признаюсь, для меня итальянскія

 

242

 

 

надежды на Албанію и албанскія на Италію—сомнительны и скудны... Да и не разберетъ сейчасъ сама Италія, что она—сыта ли очень проглоченною Триполитаніей или этотъ кусокъ камнемъ лежитъ въ ея желудкѣ, еще далеко не намѣреваясь вариться. Внимая ужасамъ Балканской войны, Италія не безъ гордости оглядывается на будничный способъ, которымъ сама она провела свой военный годъ,—и дешево, и сердито, не переполнивъ страны своей вдовами и сиротами. Вѣдь за всю свою войну итальянцы потеряли людьми меньше, чѣмъ теперь гибнетъ ихъ въ одной второстепенной схваткѣ между болгарами и турками. Какъ буднично велась война, такъ буднично она и кончилась. Миръ даже не былъ отпразднованъ какими-либо сверхъестественными торжествами. Устроили морскую Rivista (смотръ) въ Неаполѣ съ королемъ, въ Спеціи и другихъ большихъ морскихъ портахъ съ наличными адмиралами,—и баста. Мнѣ, правду сказать, все это очень нравится. Война не превращается въ праздникъ, а военный маршъ—въ главную господствующую мелодію народной и государственной симфоніи. Пушки не заслоняютъ парусовъ, значитъ, ни съ полей, ни съ морей малокровныхъ сраженій не явится никакого мундирнаго авантюриста изъ породы, такъ опасной именно для романскихъ демократій... Вѣдь, на что уже Баратьери покойный, а и тотъ намѣчался на эту стезю и, можетъ быть, пошелъ бы по ней, если бы черномазый Менеликъ, съ эѳіопскимъ своимъ воинствомъ, обученнымъ русскими инструкторами «графа» Леонтьева, не поколотилъ бѣднаго генерала при Адуѣ съ жестокостью, отъ которой итальянцы опомнились только послѣ первыхъ трепокъ, данныхъ намъ, русскимъ, «японскими макаками»:—Ахъ, молъ, такъ вотъ что? значитъ, не насъ однихъ?... Нѣтъ никакого сомнѣнія, что имперіалистическіе аппетиты и инстинкты въ

 

243

 

 

извѣстныхъ слояхъ все-таки приподняты, но они совершенно не отражаются въ широкихъ массахъ. Глубь провинціи, въ которой я живу, въ этомъ отношеніи, пожалуй, показательнѣе столицъ. Провинція спокойно (удивительно, на зависть спокойно!) воевала, спокойно заключила миръ и спокойно ждетъ начала колонизаціоннаго процесса, ради котораго она разрѣшила своему правительству войну, теперь оконченную, но не законченную. Завоевано, вѣдь, покуда не Триполи, а только право на Триполи. Кончилась война турецкая, но теперь предстоитъ, шагъ за шагомъ, отвоевывать страну у дѣйствительныхъ ея владѣтелей—арабовъ. Придется ли достигать этого Италіи мечомъ, что было бы весьма прискорбно, или она сумѣетъ одержать побѣду мирнымъ культурнымъ воздѣйствіемъ, на которое были такіе великіе мастера ея римскіе предки,—во всякомъ случаѣ, она слишкомъ занята по ту сторону Средиземнаго моря, чтобы успѣшно дѣйствовать по ту сторону моря Адріатическаго. И возможно, что будетъ занята даже не годами, а цѣлыми десятилѣтіями.

 

 

---

 

 

4. Живковичъ.

 

Когда въ итальянскихъ газетахъ явился слухъ, будто знаменитый албанскій вождь-разбойникъ какъ-то странно погибъ на Косовомъ полѣ, чуть ли не застрѣленный за предательство однимъ изъ сербскихъ генераловъ, я сказалъ своимъ домашнимъ:

 

— Если это правда, то убилъ Иссу—Живковичъ.

 

Телеграммы на слѣдующій день, дѣйствительно, подтвердили:

 

— Иссу Болетинаца застрѣлилъ собственноручно генералъ Живковичъ.

 

Правда это или нѣтъ, до сихъ поръ неясно. Нѣтъ даже точной увѣренности въ томъ, что Исса Болетинацъ дѣйствительно убитъ... Было, кажется, даже какое-то опроверженіе, возмущавшееся самою мыслью о томъ, чтобы Исса Болетинацъ могъ быть убитъ, безъ слѣдствія и суда, генераломъ регулярной сербской арміи.

 

Охотно готовъ повѣрить опроверженію. Охотно готовъ повѣрить тому, что Иссу Болетинаца Живковичъ не убивалъ. Охотно готовъ повѣрить тому, что никто Иссу не убивалъ. Тутъ для меня другое любопытно.

 

А именно, что когда разнесся слухъ объ убійствѣ Иссы Болетинаца за предательство, молва сказала:

 

— Живковичъ!

 

И моя первая мысль тоже была о немъ:

 

— Живковичъ!

 

245

 

 

Почему? Что этотъ генералъ Живковичъ—свирѣпый двуногіи звѣрь что ли? убійца по призваніи? дикарь? первобытный разбойникъ, которому ни по чемъ лить кровь человѣческую?

 

Ничуть не бывало. Это очень милый, веселый, живой, молодой еще генераль «добрый малый», весьма неглупый, съ образованіемъ, говорящій на нѣсколькихъ языкахъ, по-своему либеральный и даже, какъ я не только впечатлѣніе вынесъ, но и факты знаю, умѣющій стоять выше многихъ предразсудковъ довольно-таки мѣщанскаго бѣлградскаго общества.

 

И, вмѣстѣ съ тѣмъ, я увѣренъ, что если онъ убилъ Иссу Болетинаца, то сдѣлалъ это столько же спокойно, какъ выпиваетъ стаканъ шампанскаго, и даже, можетъ быть, чувствуя себя больше въ правѣ.

 

Живковичъ — характеръ любопытный. Говорю: характеръ, потому что не смѣю сказать: типъ. Какъ типъ, такіе люди остались въ первой половинѣ XIX вѣка. Въ эпохѣ воскресавшихъ молодыхъ націй, когда слово «патріотъ» означало еще самоотверженнаго борца за свободу родины, для котораго слово «отечество»—ultima ratio.

 

Я познакомился съ Живковичемъ въ страшное для Сербіи время—весною 1909 года, когда въ Сербіи самою большою рѣдкостью было веселое лицо, и улыбки купить нельзя было никакимъ золотомъ.

 

Мудрая политика г. Извольскаго втравила сербовъ въ острѣйшее столкновеніе съ Австріей и... отступилась отъ нихъ, разоблачивъ австро-русское соглашеніе, въ то время, какъ война была уже даже не на носу, а на губахъ, въ Босніи стояло 350 тысячъ австрійскаго войска, и изъ Землина на Бѣлградъ наведены были австрійскія пушки.

 

Увѣренные г. Извольскимъ и К-о, что Россія не оставитъ

 

246

 

 

ихъ отстаиваться противъ Австріи однихъ, сербы были мужественны и великолѣпны. Но, въ одинъ прескверный день, г. Извольскій и К-о вспомнили, что Россія не оправилась еще отъ японскаго разгрома... и умыли въ сербскомъ вопросѣ руки. Сербамъ сказали:

 

— Вывертывайтесь, какъ знаете, мы вамъ не пособники.

 

Австрійцамъ сказали:

 

— Предоставляемъ Сербію извѣстному всей Европѣ великодушію побѣдителей.

 

Ужаснѣе и позорнѣе дней «русскаго отвѣта» въ Бѣлградѣ ничего представить себѣ нельзя. Любопытно, что тогда какъ разъ тѣ, кто сейчасъ изо всѣхъ глотокъ оретъ: «на бой, на бой, за славянство!»—какъ разъ тѣ именно россіяне и вопіяли, что, молъ, такіе-сякіе сербы не понимаютъ, на какой рожонъ лѣзутъ, и, того гляди, втянутъ Россію въ войну, а мы не готовы, и все это революціонныя козни, и пр., и пр...

 

Покинутыхъ русскою дипломатіей сербовъ охватило глубокое отчаяніе. Впервые и, надѣюсь, въ послѣдній разъ въ жизни видѣлъ я страну, въ которой иностранца можно было узнавать уже не по типу, а просто по сравнительно спокойному и оживленному выраженію лица... Сербы были ужасны. Пришибло! Даже такихъ людей, какъ, всякіе виды видавшій и все испытавшій на вѣку своемъ, старый мудрецъ Никола Пашичъ!

 

Бодрыхъ людей, не потерявшихъ присутствія духа, надо было считать единицами. Между ними первымъ и самымъ ободрительнымъ былъ тогдашній военный министръ генералъ Живковичъ.

 

Какъ министpа, его мало цѣнили.

 

— Какой онъ министръ? Вотъ — полковой командиръ, это—такъ... лучшаго быть не можетъ!

 

247

 

 

Онъ самъ о министерствѣ своемъ, т. е. о военной бюрократіи, говорилъ не безъ усмѣшечки кавалериста, котораго дѣло—«рубать въ песи», а не чиновничать въ обмѣнѣ бумагъ съ главнымъ штабомъ, интендантствомъ и пр., и пр.

 

Это предубѣжденіе, и общее, и свое, не помѣшало Живковичу блистательно и дешево провести ту негласную мобилизацію, которая именно и взволновала такъ Австрію, не подозрѣвавшую, что врагъ ея гораздо сильнѣе, чѣмъ кажется.

 

Но главною заслугою Живковича было, можетъ быть, то обстоятельство, что онъ, въ страшные дни унынія, оказался именно однимъ изъ немногихъ факторовъ, не позволявшихъ измученнымъ дипломатами сербамъ потерять послѣднюю энергію и присутствіе духа.

 

Человѣкъ этотъ, въ совѣтѣ министровъ, въ то время, когда мудрыя головы, съ Миловановичемъ во главѣ, ломали голову, придумывая, какъ умилостивить разъяренную Австрію, не унизивъ національнаго самолюбія сербовъ до послѣдняго предѣла,—упрямо подавалъ свой голосъ:

 

— Бросимся на Боснію. Она встанетъ, какъ одинъ человѣкъ.

 

Ему говорили о томъ, что австрійцы будутъ бомбардировать и, можетъ быть, займутъ Бѣлградъ,—онъ отвѣчалъ:

 

— И отлично. Пусть палятъ по австрійскимъ магазинамъ и банкамъ. А мы уйдемъ въ горы съ легкой артиллертей, и тамъ устроимъ австріякамъ такую игру, что Кривошія (1881 г.) покажется имъ веселымъ баломъ...

 

Принималось это, конечно, кисло, такъ какъ, кромѣ австрійскихъ магазиновъ и банковъ въ Бѣлградѣ есть

 

248

 

 

хорошіе и доходные дома, и дома эти принадлежать все государственнымъ людямъ. Живковичу указывали на громадный перевѣсъ австрійцевъ людьми. Живковичъ возражалъ:

 

— Да вѣдь послѣ первыхъ сраженій, въ которыхъ мы ихъ разобьемъ, ихъ станетъ вдвое меньше.

 

И утверждалъ, что, тоже послѣ первыхъ же сраженій, нынѣшнее превосходство австрійскаго вооруженія потеряетъ значеніе, такъ какъ массы австрійскаго оружія перейдутъ къ сербамъ, и я, молъ, берусь перевооружить нашу армію на самомъ театрѣ войны.

 

— А пушки у насъ не хуже, и ружье прекрасное.

— Да мало!

— Ничего, будетъ много.

 

Этотъ неукротимый военный оптимизмъ могъ бы казаться фанфаронствомъ, если бы генералъ Живковичъ не предлагалъ на каждую отчаянную пробу, въ первую голову, самого себя.

 

Между прочими мѣрами партизанской вошзы Живковичъ возлагалъ большія надежды на отряды бомбометателей. Они быстро формировались, по преимуществу, изъ македонскихъ сербовъ. Живковичъ съ воодушевленіемъ излагалъ мнѣ, какъ они будутъ уничтожать непріятельскій обозъ и сѣять ужасъ въ тылу австрійской арміи.

 

— Мнѣ кажется,—замѣтилъ я,—вы упускаете изъ вида, что бросаемая бомба тому, кто бросаетъ, опасна столько же, какъ тому, въ кого она брошена... Много ли изъ вашихъ бомбометателей вернется съ войны домой?

 

— А зачѣмъ имъ ворочаться?—съ простодушіемъ возразилъ генералъ.—Такое дѣло. На то идемъ. Кому судьба, вернется; остальные ляжемъ...

 

Посмотрѣлъ я на него: «въ глазахъ—какъ на небѣ,

 

249

 

 

свѣтло»... И—не «лягутъ», но «ляжемъ»... это разница! У насъ ее зналъ Кондратенко, но не знали Стессели.

 

Храбрый человѣкъ. Показывалъ онъ мнѣ въ военномъ министерствѣ бомбы, на которыя столько уповалъ. Македонскую просто, македонскую со шнуромъ, норвежскую и еще какую-то съ парашютомъ. Таскалъ онъ эти милые снаряды, словно рѣдьку за хвостъ, и вращалъ ихъ по зеленому сукну стола генеральскими перстами съ небрежностью, воистину восхитительною... Въ это время опять вошелъ тотъ его адъютантъ, которыя раньше принесъ бомбы... И я увидѣлъ, какъ съ лица молодого офицера, при видѣ упражненій генерала, сбѣжала краска... И молніей-мыслью догадавшись, въ чемъ дѣло, почувствовалъ я, что въ желудкѣ у меня лежитъ и не таетъ преогромный кусокъ льду...

 

— Осторожнѣе, генералъ: онѣ заряжены,—произнесъ адъютантъ, съ молодецкимъ усиліемъ остаться спокойнымъ.

 

— Конечно,—съ удивленіемъ отозвался Живковичъ. —Что же, вы думаете, я не умѣю обращаться съ бомбами?

 

И, продолжая вертѣть страшныя рѣдьки за хвосты ихъ, спокойно изъяснялъ мнѣ, что, вотъ, молъ, эта норвежская, тѣмъ хороша, что, какъ бы вы ее ни бросили, не пропадетъ даромъ, непремѣнно упадетъ на свой ударный запалъ; а вонъ ту вчера пробовали на жерновѣ, въ 18 метрахъ разстоянія, и она его разнесла на мелкій щебень; а вонъ ту, кучевую, на какомъ-то особенномъ цилиндрѣ, въ которомъ потомъ оказалось, не помню, 97 или 117 ея осколковъ... Bce это говорилось и продѣлывалось съ такой легкостью и пpостотою, что отнимало всякую мысль объ опасности и, по довѣрію къ генеральскому опыту, кусокъ льда въ желудкѣ моемъ сталъ быстро таять. Но адъютантъ продолжалъ стоять,

 

250

 

 

ни живъ, ни мертвъ, и, видимо, вздохнулъ свободно только тогда, когда получилъ возможность овладѣть грозными рѣдьками, и быстро унесъ ихъ изъ карнета. Нараду съ безпечностью Живковича, поведеніе молодого офицера показалось мнѣ не весьма «юнацкимъ»... Но потомъ, вечеромъ, спрашиваю знакомыхъ сербовъ изъ высшаго военнаго круга:

 

— Помилуйте,—говорятъ,—это одинъ изъ лучшихъ нашихъ офицеровъ, человѣкъ беззавѣтной храбрости, а ужъ по части взрывчатыхъ снарядовъ первый спеціалистъ... Да въ чемъ именно дѣло?

 

Разсказалъ.

 

Расхохотались и объясняютъ:

 

— Да... ну, знаете, это, дѣйствительно, было серьезно... это онъ не за себя блѣднѣлъ... Вѣдь Живковичъ, въ самомъ дѣлѣ, врядъ ли умѣетъ обращаться съ бомбами... Ему-то все равно, онъ не понимаетъ опасности и играетъ ѣю, какъ ребенокъ, а тотъ, какъ спеціалистъ, видитъ ее въ глаза, знаетъ и ждетъ, что вотъ-вотъ его превосходительство взорветъ и себя, и васъ, и его, и добрый уголъ министерства...

 

Живковичъ рвался и воевать-то, конечно, потому, что не вѣрилъ въ опасность отъ военной техники, а ждалъ побѣды единственно силою народнаго духа. Это главное оружіе, которымъ сербы побѣждаютъ и въ настоящей войнѣ, въ Сербіи отточено противъ новаго экономическаго угнетателя шваба едва ли менѣе остро, чѣмъ противъ стараго угнетателя турка...

 

— Не уступайте, нѣ трусьте, нѣ ждите союзниковъ,—умолялъ онъ.—Если русскіѣ отъ насъ отступились, пойдемъ одни. Первая наша побѣда на Дринѣ рѣшитъ кампанію. Вѣдь воевать-то мы будемъ среди сербскаго населенія и на сербскихъ земляхъ...

 

Австрійцы вели себя надменно, говорили свысока,

 

251

 

 

но, въ дѣйствительности, положеніе ихъ было не блестяще. Боснія не могла бунтовать, наводненная войсками, но глядѣла волкъ-волкомъ. Герцеговина говорила: какъ черногорцы, такъ и мы,—закупала и прятала оружіе. Славянскимъ войскамъ австрійская команда плохо вѣрила, нагнали нѣмцевъ-сѣверянъ и лишь отчасти поляковъ и галиційцевъ. Босна, конечно, не замедлила ихъ наградить дизентеріей. Австрійскія власти волновались, бряцали оружіемъ, но, въ существѣ, очень не хотѣли воевать. Настолько, что на Дринѣ шли упорныя перестрѣлки, были убитые и раненые, а войну все придерживали, не объявляли. И чѣмъ больше не хотѣли воевать, тѣмъ больше застращивали угрозами Сербію. Даже не столько Сербію, сколько Бѣлградъ,—во внутрь страны они не рѣшились бы двинуться, опасаясь горной гверильи,—это-то хорошо понимали и самые запуганные... Австрійскій посланникъ, баронъ или графъ Форгачъ, человѣкъ большого ума, опыта и характера, на то и игралъ, чтобы изо дня въ день, изъ часа въ часъ бить сербовъ по разстроеннымъ нервамъ всяческими страхами и погребальными предсказаніями... Фабриковалъ онъ ихъ мастерски. Не нашимъ чета!

 

Закрытое засѣданіе сербскаго министерскаго кабинета по поводу австрійскаго ультиматума прошло такъ бурно, что стѣны не выдержали тайны и выдали ее улицѣ. Стало извѣстно, что Живковичъ, одинъ противъ всѣхъ, отстаивалъ войну за народную честь, войну, во что бы то ни стало,—съ горячностью, которая, ставъ извѣстною въ австрійскомъ посольствѣ, была весьма учтена умнымъ Форгачемъ. Въ частности, онъ ощетинился, а, въ общему она много содѣйствовала сбавкѣ австрійскаго тона.

 

— О васъ, генералъ, разсказываютъ чудеса, что вы наговорили въ совѣтѣ ужасныхъ вещей, и Форгачъ

 

252

 

 

рветъ и мечетъ?..—спросилъ я Живковича на завтpа, при встрѣчѣ. Мы обѣдали въ одномъ и томъ же ресторанѣ—«Бѣлый царь».

 

Онъ, съ обычною наивностью, отвѣчалъ:

 

— Не вѣрьте. Ничего особеннаго. Но, когда меня стали пугать, что графъ Форгачъ покинетъ Бѣлградъ, я сказалъ: а кто же его выпустить?

— Посланника-то?!

— Да если съ нами поступаютъ по-разбойничьи?

— А международное право?

— Да если насъ по-разбойничьи берутъ за горло?

 

Словомъ, грозя и надмеваясь, великолѣпный графъ Форгачъ, вдругъ, открылъ, неожиданно и безъ всякой пріятности для себя, что, натягивая безъ милосердія струны сербскаго терпѣнія, онъ рискуетъ, въ одно прекрасное утро, вызвать нѣчто въ родѣ военной революціи, независимой отъ податливаго правительства, быть арестованнымъ со всею своею свитою и превращеннымъ въ заложника... Можно было презрительно фыркать на слабыя сербскія силы въ Вѣнѣ и Будапештѣ, но, какъ извѣстно, у своего гнѣзда и ворона сокола побиваетъ. А ужъ какая потомъ изъ всего этого всеевропейская каша выйдетъ, и кто будетъ ее расхлебывать, объ этомъ, конечно, такіи «дѣти приpоды», какъ Живковичъ, «гeнepaлъ-терpористъ», всего менѣе думаютъ. Форгачъ призадумался..: Я увѣренъ: не за себя испугался этотъ австрійскій баринъ весьма не изъ робкихъ а просто сосчиталъ общія послѣдствія. Убѣдился, что хаоса, которымъ можетъ наполнить Австрію и Европу отчаяніе «дѣтей природы», не окупитъ потомъ даже присоединеше всей Сербіи, тѣмъ болѣе, что до этого послѣдняя конечно, Европа Австрію никогда не допуститъ...

 

253

 

 

Одною изъ надменнѣйшихъ выходокъ Форгача былъ распущенный имъ слухъ, будто Австрія не удостоитъ трактовать Сербію, какъ воюющую сторону, и, если захочетъ, то вступитъ въ Бѣлградъ вооруженною силою, безъ объявленія войны, въ родѣ усмирительной экспедиціи. Фактически австрійцы могли осуществить эту дерзость почти безъ сопротивленія: подъ батареями Землина Бѣлграда защищать нельзя. Хвастовство это безцеремонно повторялось въ австрійскихъ и австрофильскихъ кругахъ и, отражаясь изъ дипломатическихъ гостиныхъ, пугало общество и приводило въ бѣшенство военныхъ...

 

Въ то наше свиданіе съ бомбами я спросилъ Живковича въ упоръ:

 

— Ну, а если Австрія, въ самомъ дѣлѣ, отвѣтитъ на вашу мобилизацію тѣмъ, что займетъ Бѣлградъ безъ объявленія войны,—что вы тогда сдѣлаете, генералъ?

— Вы уже знаете, что по плану кампаніи мы отступаемъ въ горы...

— Да, по плану правильной войны, но вѣдь тутъ...

 

Онъ быстро перебилъ меня, съ глазами, которыхъ—умирать буду—не забуду:

 

— Въ такомъ случаѣ, я съ моими людьми выйду изъ Бѣлграда послѣднимъ. А, можетъ быть, и совсѣмъ не выйду. При первомъ движеніи австрійцевъ черезъ Дунай я займу австрійское посольство и арестую его составъ. И если хоть одинъ австрійскій солдатъ покажется на сербскомъ берегу, я повѣшу Форгача со всею его свитою на воротахъ и окнахъ посольства. А затѣмъ меня могутъ судить, разстрѣлять,—что угодно. Культура имѣетъ свои границы. Съ воинами я воинъ. Съ разбойниками я разбойникъ.

 

Эти слова Живковича привожу буквально. Тонъ, которымъ произнесены они были, къ сожалѣнію, передать

 

254

 

 

безсиленъ, но сейчасъ, когда я пишу, я опять Живковича и вижу, и слышу...

 

Судите же сами, способенъ ли онъ на это, и имѣлъ ли я основаніе, услыхавъ о невѣдомомъ сербскомъ генералѣ который застрѣлилъ Иссу, воскликнуть—первымъ именемъ, которое освѣтилось въ умѣ «ассоціаціей идей»:

 

— Это Живковичъ!

[Back to Index]