Историческая лексикология русского языка

Филин Федот Петрович

 

II.  (Отношения между старославянским и древнерусским языками)

 

 

Когда возник на древнеболгарской основе письменный старославянский язык, в X в. перенесенный в Древнюю Русь, у восточных славян существовал свой особый бесписьменный язык со сложным диалектным членением. Отношения между старославянским и древнерусским языками характеризовались как близкородственные, но различия между ними были не междиалектные, как нередко считают лингвисты, обычно не занимающиеся проблемами исторической лексикологии, а межъязыковые. В Древней Руси столкнулись два самостоятельных близкородственных языка. Результатом этого события огромного исторического значения было образование нового старославянского языка, обычно называемого древнецерковнославянским (старославянским) языком русского извода (или редакции), и собственно древнерусского письменного языка. Между обоими языками возникло сложное взаимодействие, постоянно образовывались переходные и смешанные типы, что и составило историю письменной речевой культуры восточных славян до тех пор, пока церковнославянский язык не был оттеснен новыми, народными в своей основе литературными языками в узкую сферу религиозных обрядов и исповеданий (подробно об этом см. [18]).

 

О лексике письменной речевой культуры Древней Руси в XIX—XX в. написано множество разного рода и качества работ, имеются кое-какие наблюдения о словах, по разным причинам не попавших в письменность того времени и даже позже оставшихся за пределами литературных языков, но свести в единую цельную картину эти огромные материалы (имеются

 

45

 

 

в виду не словари, а лексикологические исследования) пока никто не пробовал. И достаточно ли накопленных наблюдений для подготовки исторической лексикологии русского языка? Конечно, нет. Словарный состав — огромное число "атомов" (каждое слово имеет свое особое место в языке и особую историю), семантические связи между которыми вряд ли когда-нибудь будут объяснены до конца. Словарный состав — необозримая открытая система, наиболее изменяющаяся и в то же время сохраняющая в себе напластования разных эпох, начиная с древнейших, т.е. очень устойчивая (о последнем нередко забывают). Чтобы подготовить историческую лексикологию русского языка наподобие исторической фонетики, потребуются гигантские усилия поколений ученых. И все же уже теперь можно и нужно начинать обобщающую работу, в которой была бы разработана историко-лексикологическая проблематика и описаны хотя бы некоторые важнейшие тенденции в длительном и непрерывном развитии словарного состава русского языка.

 

С чего начинать? С реконструкции словарного состава языка восточных славян дописьменной эпохи, когда устная речь в ее диалектных разновидностях была единственным средством общения. Если возможна реконструкция более древнего праславянского лексического фонда, то должно быть возможным описание прарусского (древнерусского) словарного состава. Источники — "Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд", Słownik prasłowiański", все другие этимологические словари отдельных славянских языков (особенно восточнославянских), исторические и диалектные словари (в первую очередь сводные), толковые словари

 

46

 

 

современных литературных языков. Сравнительный анализ указанных источников (пусть даже незавершенных) позволит очертить круг прарусской лексики, далеко не тождественной с праславянским лексическим фондом: в ней будут отсутствовать многие слова, реконструированные в общеславянских этимологических словарях, и в то же время будут определены слова общеславянского распространения и происхождения, выявятся новообразования и заимствования (общевосточнославянские и диалектные), древние диалектные связи с другими славянскими языками, по своему распространению не совпадающие с исторически известными этноязыковыми границами, реликтовые локализмы и диалектизмы прарусской и раннедревнерусской эпох.

 

Конечно, предварительно следовало бы составить "Этимологический словарь восточнославянских языков. Прарусский и древнерусский лексический фонд", но когда он будет подготовлен, неизвестно. Однако и теперь можно дать характеристику некоторых существенных его особенностей. По данным словаря О.Н. Трубачева, в нем имелось около 21% слов праславянского происхождения и общеславянского распространения: такие слова, как бѣлъ(и), бѣсѣда, бѣжати, бити, вода, метати (мести), рѣка и т.п. (их было свыше 4 000) с многочисленными производными того же происхождения и распространения, которые составляли словарную основу, объединявшую все славянские языки и диалекты раннего периода. Как правило, эти слова имели жизненно важные значения, относящиеся к природе и раннеславянскому обществу. Сохраняют они свою актуальность и в наше время. Эта лексика — богатейший материал для исследования жизненного уклада славянского этноязыкового

 

47

 

 

единства (как, впрочем, и другие группы слов).

 

К общеславянским словам, не имевшим изоглосс, примыкают и такие лексические единицы, которые распространены во всех трех славянских группировках, но не во всех языках и диалектах. Это слова с "белыми пятнами" на славянской языковой территории, т.е. имеющие своеобразные изоглоссы, которые можно назвать "прерывистыми". Ср., например, чекати "ждать, ожидать", известное не всем диалектам (в частности, в русском языке слово известно только на его юго-западной диалектной окраине; по-видимому, в древнерусской северо-восточной зоне оно отсутствовало как в этой форме, так и в более ранней без тематического -a-: *čekti). Между тем слово это древнее — О.Н. Трубачев возводит его к и.-е. *kek- "гнуться, сгибаться, подстерегать". Правда, в SP предполагается, что это слово "трудно оторвать" от чаяти "ждать, ожидать, надеяться". Если это так, то чаяти известно не всем западнославянским языкам и диалектам. По своей семантике слова действительно близки, однако семантическое сближение их (этимологически они разные) произошло в праславянскую эпоху.

 

Примеров слов с древними "прерывистыми" изоглоссами можно было бы привести много (по моим подсчетам их в праславянском лексическом фонде было что-то около 28%). Вероятно, какая-то часть этих слов в праславянском была общеславянской (в более позднее время территория распространения их по разным причинам сузилась, на ней появились "белые пятна"), однако, не исключено, что какая-то часть их представляет собой архаические лингвогеографические реликты. Но и в том и другом случае

 

48

 

 

отсутствие таких слов на части восточнославянской территории имело место в прарусское или раннедревнерусское время. Слово чекати с его производными было непонятным в диалектах, из которых впоследствии сложился русский язык (литературный и местные говоры).

 

Другие типы лексических изоглосс мною уже указаны. Подчеркну только, что исследование их в полном объеме, вероятно, никогда не будет закончено. Многое останется дискуссионным из-за трудностей лингвогеографических реконструкций. Здесь же мне хотелось бы обратить внимание на диалектные слова, существовавшие в дописьменную эпоху, но так и не нашедшие своего отражения в письменных источниках вплоть до современных литературных языков. Причин тому много. Не всегда слово, имеющее даже жизненное значение, появляется в ранней письменности. Типичный пример тому — название березы (Betula alba). Дерево это, несомненно, играло важную роль в жизни праславян и позже у восточных славян (шло на топливо, кора его использовалась для разных изделий, сок был напитком и т.п.). Слово береза — одно из немногих ботанических названий, имевших общеиндоевропейское распространение в праиндоевропейском языке. Возникло оно тысячи лет тому назад, но в славянской письменности сначала появляются его производные березозоль, брѣзьнъ" апрель", собственные названия Березьно "поток близ Новгорода", Березыи — город в Черниговском княжестве (XII в.) и др., само же слово попадает в письменность только в XIV в.

 

Слово рокотати в древнерусской письменности стоит в полном одиночестве — оно встречается единственный раз в "Слове о полку Игореве" (Сл. о п. Иг.)

 

49

 

 

(живые струны "сами княземъ славу рокотаху") [19]. Обычные в русском литературном языке рокот´, рокотать, в такой форме и значениях не встречающиеся вне вост.-слав. языков (укр. рокіт, рокотати, белорусск. ракатаць, рокат), этимологически связаны с праслав. *rekti, первоначально звукоподражательным словом. Происхождение *rok-otъ, несомненно, древнее, но если бы Сл. о п. Иг. до нас не дошло, в письменности оно появилось бы только в XVIII в.

 

Огромное количество древних лексических диалектизмов и вовсе не попало в литературные языки. Ср. в реконструкциях О.Н. Трубачева:

*aglъjь/*jaglъjь (русск. диал. яглая земля "тучная черная почва, чернозем"),

*ajьčьna (укр. яєшня, белорусск. яечня, а в русском только диал. яешня, яишня "яичница"; без суффикса ica- зафиксировано только у восточных славян),

*astrъ (укр. диал. ястер "ястреб"),

*badylьje (укр. бадилля "стебли, былинка, ботва", белорусск. бадыльлё "сухие стебли от соломы", русск. диал. бадыль "сухой стебель", будылье),

*baxarь (русск. диал. бахарь, бахар, бахорь, бахирь и другие формы и производные слова "говорун, краснобай"),

*bajunъ (русск. диал. баюн и др. "говорун, рассказчик"),

*barъ (русск. диал. бар "болотистое место; глубокое место в море, где останавливается пароход", укр. диал. бар "мокрое место между холмами")

и т.д. и т.п.. К тому же надо учесть, что далеко не все еще собрано в словарях и словарных картотеках; многие слова подверглись деэтимологизации, причем особое внимание нужно обратить на приставочные слова, в которых скрываются исходные формы, без приставок не сохранившиеся.

 

Много материала такого рода содержится и в SP. Из сотен тысяч (так!) лексико-семантических диалектизмов,

 

50

 

 

имеющихся в современных говорах и не попавших в письменность, какая-то часть подобных слов (хотя приблизительный удельный вес ее в общем составе лексики надо было бы еще определить) возникла в древнее время (в прарусскую и древнерусскую эпоху). Конечно, изоглоссы узколокальных диалектизмов раннего происхождения изменялись и вряд ли удастся реконструировать их исходные ареалы (во всяком случае, для большинства локализмов), но для нас принципиально важно другое — установить раннее происхождение узколокальных диалектизмов. По своим значениям такие локализмы различны (они отнюдь не только обозначения чисто местных явлений природы и жизненного уклада; что местного заключено, скажем, в слове *basъkъjь — русск. диал. баской "красивый, хороший", укр. баский "резвый, ретивый, рьяный" — особенно о коне?). О.Н. Трубачев считает, что *basъkъjь имеет древнюю индоевропейскую этимологию (ЭССЯ).

 

Предстоит еще ответить на вопрос, почему многие лексические диалектизмы не попали в сферу письменности. Конечно, сыграла свою роль случайность, но вероятно также и то, что с самого начала развития письменной речи стали складываться свои нормы, пусть некодифицированные и неустойчивые. Что-то принималось, а что-то отбрасывалось. Если не прямое, то косвенное воздействие оказывал древнецерковнославянский язык русского извода.

 

Что же стало происходить в лексике, когда в Древней Руси столкнулись две родственные языковые стихии? Древнеболгарский дописьменный язык, как и древнерусский, тоже унаследовал от праславянского значительную часть общеславянских слов, но в нем образовались и свои специфические особенности (праславянские

 

51

 

 

юго-восточные локализмы, новообразования и местные заимствования), он имел общеболгарский словарный состав, и, несомненно, большое количество диалектизмов. Было бы очень важно иметь словарь, в котором была бы представлена реконструкция древнеболгарского лексического фонда, а также словарь древнеболгарского языка времен письменности. Но уже и теперь можно сказать, что лексика старославянского языка в своей общеславянской части совпадала с лексикой древнерусского языка, а в своих специфических особенностях оба языка расходились.

 

На древнеболгарском языке письменность возникла раньше, чем на древнерусском. В старославянском языке произошла серьезная перестройка, поставившая его над народным древнеболгарским языком: многие слои лексики получают новые семантические осмысления, связанные с христианской религией и средиземноморской цивилизацией, заметным потоком в него вливаются грецизмы. С конца X в. (после повеления Владимира I отдавать детей "нарочитой чади" на "книжное учение") русские книжные люди воспринимают болгаро-греческое культурное наследство и начинают обогащать и видоизменять его применительно к историческим условиям Древней Руси, не отказываясь от своих исконных восточнославянских традиций, которые не противоречили духу времени. Так начинается история древнецерковнославянского языка русского извода, связанного прежде всего с обслуживанием нужд церкви. Получает мощный импульс собственно русская культура, возникает феодальное государство со своими общегосударственными и местными потребностями, что создало почву для формирования древнерусского (в основе своей народного)

 

52

 

 

литературного языка. Так возникло оригинальное двуязычие (прежде всего в сфере письменности с использованием общего кирилловского алфавита), которое и определило историю речевой культуры на Руси на много веков вперед.

 

Какое проявление нашел этот весьма сложный процесс в лексике? У обоих языков оказался исконный для них общеславянский словарный фонд, частотность которого несомненно была высокой. К какому же языку относить эти общие слова? Все зависит от контекста в широком и узком смысле этого слова, от особенностей значений и употреблений. В памятниках религиозно-нравоучительной литературы такие слова входили в состав древнецерковнославянского языка русского извода, а в письменности светской (светскость эта во время господства религиозной идеологии часто была относительной) в древнерусский литературный язык.

 

Слово ветъхыи в обоих языках означало "старый, прежний" и "ветхий, изношенный". Контексты употребления далеко не всегда одинаковы. Ср.: "никто же пивъ ветхое, абие хощеть новаго" (здесь значение "питие" употребляется не в прямом, а в религиозно-иносказательном смысле), ветъхыи — одно из названий бога-отца, древнего и безначального (Григорий Назианзин, XI в.), ветъхыи завѣть, законъ, ветъхое писание — дохристианская часть библии и т.п., "дѣлаша мостъ вьсь цересъ Волхово, по сторонѣ ветхого, новь вьсь" (Новг. I лет., 1144 г.), "оже пошибаеть мужескоу женоу любо дчьрь, то князю м̃ гривень ветхъми кунами" (Новг. гр. 1199 г.) и многие другие примеры такого же рода.

 

Или ср. семантически емкий глагол вести, водити: "иди, душю си веди" (Кирилл Туровский, XII в.), "оустьны безоумля ведоуть въ злая" (Изборник

 

53

 

 

1073 г.), "дхомъ божиемь водимы соуть" (там же) и водити ротѣ (приводить к клятве, заставлять поклясться), водити жену (жениться) [20], "томъ же лѣтѣ ведоша Ляховицю Мюрому за Давидовича Всеволода" (Ипатьевская лет., 1124 г. — отдали замуж), "ведут мя галичане к собѣ на княжение" (там же, 1188 г. — зовут, приглашают быть князем) [21]. Можно сказать, вся общая лексика пронизана своеобразиями значений, употреблений, выступает в разных устойчивых словосочетаниях. Слова одни и те же, а функционирование их в контексте неодинаково.

 

Сравнительный текстуальный анализ общих слов в древнецерковнославянском и древнерусском литературном языках может показать значительные своеобразия этих языков. Для сравнения особенно важно привлечь собственно старославянские тексты. Безусловно, обнаружится много тождественных словоупотреблений, но будут найдены и индикаторы, которые позволят отличать язык древнерусских текстов от языка старославянских (древнецерковнославянских). В этом отношении вся работа еще впереди. На первых порах нужно сравнить хотя бы несколько старославянских произведений с разными текстами, написанными (не переписанными) в Древней Руси. Например, можно было бы сравнить часть Синайской псалтыри со "Словом о законе и благодати" митрополита Илариона, отлично владевшего старославянским языком (что русского внес Иларион, чего он не принял), Супрасльскую рукопись с "Повестью временных лет", Енинский апостол со "Словом о полку Игореве", а часть Зографского евангелия с "Русской Правдой". Безусловно, во всех этих памятниках найдутся общие слова, но что они в них значат и как употребляются?

 

Обычно языковеды, сравнивая старославянскую и

 

54

 

 

древнерусскую письменности, опирались на их графические, фонетические особенности, что, конечно, необходимо. Много внимания уделялось исследованию фонетических явлений, которые на восточнославянской почве подвергались лексикализации и вступали между собой в сложные семантико-стилистические отношения (это прежде всего полногласие и неполногласие), несколько меньше — суффиксам со значениями отвлеченности и некоторым префиксальным отличиям, словосложению (оценка автором этих явлений дана в книге [18]) и еще меньше — калькированию. Все это также очень важно, но явно недостаточно. За исключением частных исследований в стороне оставалась лексика в полном ее объеме, которая во всех языках составляет ядро информации (конечно, грамматически организованное). Уже из того, что еще в праславянском языке региональных слов (широкого и узкого распространения) было больше, чем общеславянских, следует, что должны быть значительные расхождения между старославянским и древнерусским языками в самом их словарном составе. После распада праславянского языка расхождения эти увеличились, поскольку процесс дифференциации в то время преобладал над взаимовлиянием и соответственно схождением.

 

Для того, чтобы доказать это положение, нам нужны основательные словари старославянского и древнерусского языков с постоянной ориентацией на ЭССЯ и SP. Работа над указанными словарями далека еще от своего завершения. Основательный для своего времени словарь Миклошича [22] явно устарел и для целей сравнения лексики обоих языков малопригоден, так как автор объединил в своем труде древнейшие ст.-слав. памятники с памятниками всех изводов позднейшими, включил в него и русские летописи,

 

55

 

 

судебники (например, Судебник царя Иоанна Васильевича XVI в. по изданию А.Х. Востокова) и иные деловые документы, к ст.-слав. языку отношения не имеющие. Кроме того, ряд важных старославянских памятников во времена Миклошича ученым не был известен. Все же и теперь для тех, кто хорошо знает старую славянскую письменность и может не ошибиться, эта прославленная работа Миклошича небесполезна для разного рода справок и уточнений.

 

Вторая половина XIX в. и весь XX в. прошли под знаком усиленных разысканий палеославистов, достигших значительных успехов во многих отношениях, в том числе и лингвистических. Написано немало хороших грамматик старославянского языка, составлены словники к ряду произведений, сделано множество лексикологических наблюдений. Однако главный вопрос, какие памятники IX—X вв. входили в состав старославянского языка, каков был его реальный словарный состав, остается нерешенным. Можно согласиться со словами Р.М. Цейтлин: "Знаменательно, что все попытки реконструкции текстов первоначальных славянских книг обычно признаются в целом (не частностях!) неудачными, хотя принадлежат маститым ученым, общепризнанным знатокам древнеславянской письменности..." [23, с. 11]. Иначе говоря, остается неясным, где кончается собственно старославянский язык (язык Кирилла и Мефодия, их ближайших учеников и последователей), и где начинается язык его изводов, возникших в различных славянских странах и областях. Нам приходится довольствоваться тем, что сейчас есть.

 

В нашем распоряжении имеются два словаря: Л. Садник и Р. Айцетмюллера [24] и незавершенный еще публикацией пражский словарь [25]. Первый

 

56

 

 

краткий словарь, как видно из его заглавия, скорее предназначен для учебных целей, хотя полезен и для исследователей. Это словник с краткими и далеко не полными определениями значений слов без иллюстраций, зато в одной книге помещен обратный словарь и краткий этимологический справочник. В выборе ст.-слав. памятников авторы ориентируются, как они сообщают, на установки пражского словаря (в то время еще не публиковавшегося) и на "Историю старославянского языка" Ван-Вейка (М., 1957). Ссылка на пражский словарь оказалась более чем неточной. В основу словаря положено 20 старославянских памятников, часто приводимых в пособиях по этому языку (включая и краткую надпись царя Самуила 993 г.), исключены Остромирово евангелие 1056—1057 гг. и другие произведения, переписанные в Древней Руси, что для нас очень важно при сопоставлении лексики др.-болг. и др.-русск. языков. Словник к указанным памятникам составлен тщательно, и ему вполне можно доверять. До лексем на Кр- (почему нами взята эта точка отсчета, об этом будет сказано ниже) словарь содержит около 2730 нарицательных слов.

 

Совсем иным является пражский словарь, составление которого началось в 1954 г. Во введении к нему сказано, что это словарь "среднего объема" и включает в себя всю старославянскую письменность древнейшей эпохи (времен Кирилла и Мефодия и их учеников), причем и самых поздних списков, включая и так называемое чешско-церковнославянские тексты и другие памятники, переписанные в разных славянских странах в XI—XVI вв. [например, Житие св. Венцеслава в списке XV—XVI вв., вторая легенда о Житии св. Венцеслава (Вацлава) в списках XVI в.,

 

57

 

 

Житие св. Людмилы в списках XIII—XIV вв. и т.д.]. Всего расписано в картотеке 83 памятника. Такое расширительное определение ст.-слав. языка вызывает много затруднений. Во-первых, мы не всегда уверены, что использованные памятники были действительно написаны в IX—XI вв. Во-вторых, словарный состав документов, дошедших до нас в поздних списках древнецерковнославянского языка разных изводов, конечно же, подвергался изменениям и содержит в себе поздние напластования разного и еще не объясненного происхождения, что не может не вызывать трудностей при сравнении др.-болг. и др.-русск. языков. Мы, несомненно, можем ожидать, что, например, в Московском синодальном апостоле N 18 русской редакции XV в. встретятся слова не древнеболгарского, а русского происхождения. В-третьих, не всегда ясно, почему одни памятники берутся, а другие оставляются без внимания (например, взято Остромирово евангелие и нет Путятиной минеи XI в., переписанной на Руси едва ли не раньше названного евангелия; служебные минеи как литературный жанр, несомненно, уже существовали в старославянском языке раннего периода). Все это снижает уровень лексических расхождений между ст.-слав. и др.-русск. языками, который мы пытаемся определить. И все же мы не должны принижать огромную научную значимость капитального труда пражских палеославистов. Другого словаря, равного ему, пока нет, и неизвестно, когда он будет. Делая поправки по словарю Л. Садник и Р. Айцетмюллера и высказывая разного рода собственные соображения, мы его берем за основу наших сравнений. Всего в первых пятнадцати выпусках словаря (А — включая часть К) я насчитал около 3000 слов (собственные имена и

 

58

 

 

производные от них, не имеющие особых значений, мною не учитывались). Словарные статьи имеют развернутые толкования и богато иллюстрируются цитатами.

 

Другой словарь, который станет базой наших лексико-сравнительных изысканий, это "Словарь русского языка XI—XVII вв." (СлРЯ XI—XVII вв.) [21]. Поскольку речь идет о древнерусском языке раннего периода, для наших целей был бы более подходящим "Словарь древнерусского языка XI—XIV вв.", но публикация его задерживается, а с неопубликованными рукописями при наших попытках подготовить обобщающий очерк иметь дело затруднительно. К тому же различия в словнике указанных словарей, когда речь идет о ранней письменности, незначительны.

 

В основу СлРЯ XI—XVII вв. положена картотека из полутора миллионов карточек-цитат, извлеченных более чем из 1900 памятников древнерусской письменности самого разнообразного характера, включая и многие произведения церковной литературы, написанные и переписанные на Руси (впрочем, принцип отбора богослужебной литературы оказался очень неясным: например, служебные минеи конца XI в. оказались в составе источников, так же, как и некоторые евангелия — евангелие Фомы по сп. XIV в., евангелие от Марка в издании Г.А. Воскресенского, псалтырь с толкованиями Феодорита, сп. XV в., а других евангелий и псалтырей нет; впрочем, что сделано, то сделано). К XI—XIV вв. относится 120 памятников, из которых мы будем привлекать данные только XI—XIII вв. В первых семи выпусках (кончая словом крагуяръ) описано 25 397 лексем, подавляющая часть которых засвидетельствована в письменности XIV—XVII вв. По-видимому, в памятниках

 

59

 

 

древнерусской письменности XI—XIII вв. по данным Картотеки ДРС, конечно, далекой от полноты, было около 3000 слов (до Кр-), что по объему в общем соответствует словнику пражского словаря на те же буквы, и это позволяет нам делать нужные сопоставления. Конечно, цифры эти относительны, поскольку подлежат уточнению. Кроме того, нам неизвестен весь действительный словарный состав ст.-слав. и др.-русск. письменных языков, так как большинство письменных раннеславянских памятников до нас не дошло. Мы вынуждены исходить из того, что сохранилось.

 

Ст.-слав. язык, перешедший в Древнюю Русь, влил в др.-русск. литературный язык большое количество слов, относящихся к христианской религии, церковному быту, морали, философии, многим сторонам культуры, способствовал возникновению отвлеченных понятий. Большую часть этих слов составляла славянская лексика, переосмысленная в старославянском языке, значительную часть составляли грецизмы. Нам еще предстоит дать должную лингвистическую оценку этому богатству, в частности установить основные тематические группы, лексико-семантические группы, новые для др.-русск. языка слова, всякого рода переосмысления уже имевшихся исконных слов, тенденции в развитии словопроизводства, собственно русские новообразования, толчком для возникновения которых послужила старославянская лексико-семантическая система, проследить судьбу грецизмов и других заимствований и т.д. и т.п. Проблематика здесь неисчерпаема.

 

Для примера возьмем древнепраславянское *bogъ, в далекое дохристианское время связанное с представлениями о богатстве, счастливой доле и т.п.

 

60

 

 

(семантическая история слова является очень сложной, что вызывает всякого рода этимологические затруднения), а также с языческими верованиями в мифические существа — божества. Наследием тех далеких времен являются слова богатый, богач, богатство, убогий (первоначально "бедный") и др., древне- славянские собственные имена Богумил, Богухвал, Богуслав, название языческого бога Стрибог и т.п. Понятие единого верховного божества еще не установилось, вернее, оно дробилось (боги были разные), а главное божество персонифицировалось в одном из богов (ср. Зевс у греков-язычников). С утверждением христианской религии у славян слово богь переосмысляется: оно означает не множество всякого рода богов, а высшее триединое существо, которое управляет всем миром. Впервые слово богь начинает входить во множество сложносоставных слов: богородица (= θεοτόκος), богоотьць, богомати, богоблаженый (= θεομακάριστος) и т.п. В словаре Л. Садник и Р. Айцетмюллера отмечено 45 слов с бого-, в пражском словаре — 74, у Срезневского — 125, а в СлРЯ XI—XVII вв. — 88 (меньшее количество слов с бого- в СлРЯ XI—XVII вв. — результат первичных неправильных установок подготовить "научно-популярный", а не академический словарь, каким он на самом деле и является). Эти сложносоставные слова легко создавались по мере надобности, могли быть широко распространенными, а могли быть и редкими и даже единичными. Такие слова, как богоборие (Супр.), боговесельнъ(ый) (там же) и др., вовсе отсутствуют в древнерусской письменности (по данным Срезневского и СлРЯ XI—XVII вв.; кстати, в последнем пропущено 37 слов, имеющихся у Срезневского!). И наоборот, в ст.-слав. памятниках нет таких слов,

 

61

 

 

которые имеются в др.-русск. памятниках XI—XIII вв.: богобойный "богобоязненный" (Кир. Тур.— XII в., Ипат. лет., 1187 г.), богобойчивый, "то же" (Хроника Георгия Амартола— XI в.), богоглаголъникь, богоглагольный (там же) и др. Часть таких расхождений, вероятно, случайна, а часть отличала ст.-слав. и др.-русск. языки. И это в такой подвижной в своих границах лексике!

 

Коль скоро мы перешли к этому вопросу, приведем здесь ряд ст.-слав. примеров, не засвидетельствованных в др.-русск. памятниках или же ограниченных в своем употреблении исключительно в богослужебной литературе, т.е. таких слов, которые были чуждыми др.-русск. языку и остались таковыми:

абие, абье "тотчас" [по Трубачеву, "исключительно ст.-слав. (др.-болг.) слово", в этимологическом отношении неясное; употребляется только в древнерусских евангельских и иных церковных текстах];

аблань "яблоня" (Песнь песней) ("главным образом южнославянская форма" к *abolnь, также диал. н.-луж. jabołń;

адовьскъ(ыи), адовьское жилиште (Супр.),

агнѧдие, собир. "черные тополи", Populi nigrae [Шестоднев Иоанна экзарха Болгарского (Шестоднев Ио. экз.)] (Трубачев — "собственно вост.-слав. соответствия нам неизвестны");

агньць "ягненок" (Трубачев — "распространенное в основном в ю.-слав. языках именное производное с суфф. уменьшительности -ьcь... Праслав. словообразовательная инновация". В русский язык попало из церковнословянского источника с ярко выраженным архаическим, а через него и ироническим употреблением);

акридъ, акридь "саранча" (Зогр., Остр, евангелия и др.; только в церковных текстах; попало в русский литературный язык в позднее время как редкий архаизм; из греч. ἀκρίς, -ίδος);

акрогоничьнъ(ый) "краеугольный (камень)" (греч. ἀκρογωνιαῖος);

 

62

 

 

акрогонией, акрогонии "то же";

акротомъ "скала, утес" (в др.-русск. только в церковных текстах, а также у Георгия Амартола, что отмечено Срезневским; но нет в СлРЯ XI—XVII вв.);

алъгоуи, алоинъ "алоэ" (есть и в Остр., греч. ἀλόη);

анагностьство "степень, чин, служба анагноста (чтеца)" (греч. ἀναγνώστης) и другие производные от анагность;

ангелозрачьнъ "ангельский";

апостольствовати (Синайский евхологий);

арма "колесница" (греч. ἄρμα);

ару, яру "если бы" (Супр., Златоструй ~ XII в.; этимологически темное слово);

асикрить, асинъкрить "секретарь";

астирь "звезда" (греч. ἀστήρ);

ашоуть, ашють "напрасно, даром, тщетно" (если верно замечает Трубачев, что это почти исключительно древний чешский диалектизм, то в ст.-слав. язык слово это вошло в Моравии);

балии "колдун, знахарь; врач" и производные от него (Зогр., Остр, и другие ст.-слав. памятники, на Руси исключительно в книжной сфере; образовано от праслав. *bal- или *badl- "говорить, заговаривать");

бедрьнъ(ыи) "щедрый, богатый" (Син. евх.; кажется, восходит к праиндоевроп. *bhed-r-, т.е. является древним образованием);

безаконение, безаконьние "беззаконие" (Супр.);

безбоязние (Супр.);

бездарьствьнъ(ыи) "неблагодарный" (Супр.);

безоковати "быть бесстыдным" (Супр.) и другие чисто церковные (безочьствие "бесчестие", безочьство, безочьствовати);

безъратии "мирный";

беръшь "стих";

беспосагая "незамужняя (девица)";

васнь "может быть, вероятно" (Супр.);

вравия "награда, приз";

възмазь, възмазьство "осквернение, распутство" (Фрейзингенские листки);

възывало "название, наименование";

въкыснути "подняться (о тесте, квасе)" (есть и в Остр.);

въловьнъ(ыи) "спокойный, медленный" (Супр.);

вънадрити "увидеть, узреть" (Слепченский апостол и др.);

 

63

 

 

въмѣрити "унизить" (Синайская псалтырь);

въскраи "близ, возле, около" (в др.-русск. письменности встречается только в некоторых церковных памятниках);

въскраинии "ближний, близкий";

въяхати "поплыть" (Мариинское и Ассеманиево ев.);

вязѣти "крыться (в чем-либо), находиться" (Похвальное слово Клементия болг. и серб, редакций);

газа "сокровище" (только однажды встретилось в русском апостоле XVI в.; греч. γάζα);

гоитъ "колдун, обманщик" (др.- болг. рукописи; изредка встречается в др.-русск. церковных произведениях);

гонажати "освобождать, избавлять" (Супр.);

гребище "могила" (только в Зогр.);

гръмъ "кустарник";

дивия "безрассудство" (Супр.);

дика "украшение; слава, честь";

доводитель "вождь, проводник" (Син. евх.);

дож(е)да "пока не" (Фрейз. лл.);

дожи и до "до самого";

дрѫгъ "дубина, палка" (Син. евх.);

дымъ "чума, моровая язва" (Беседы Григория Великого);

ече "если" (Фрейз. лл.);

жерав(ъи) "раскаленный";

жище "жилище" (Супр.);

жладьба "ущерб, убыток" (там же);

жласти и жлѣсти "возмещать ущерб, убыток, долг" (там же);

закленути (из *zaklepno̧ti), заклопити "запереть";

заповѣяти "гнать" (Слепч. ап.);

засѣдъникъ "лукавый человек" (Мар.);

заскопие "коварство" (Супр.);

иго оубо "потому, итак" (Беседы Гр. Вел.);

испьрѣние "оправдание, извинение" (там же);

испьрѣти "оправдать, извинить" (там же);

калежь "чаша";

клячати "становиться на колени" (Супр.) и т.п.

 

Мы привели только некоторые примеры лексических особенностей ст.-слав. языка, вовсе не свойственных др.-русск. языку в его письменной и устной разновидностях. Мы сознательно включаем сюда и чисто книжные слова, поскольку расхождения между старославянским и древнерусским языком были и в книжной лексике. Отчасти это грецизмы, но в основном

 

64

 

 

исконно славянские диалектные слова (ср., например, абие) и новообразования, возникшие в старославянском языке. Тематически и семантически эти особенности разнообразны. Это не только и не столько обозначения явлений южнославянской и средиземноморской природы и быта, которые не были известны восточным славянам, сколько главным образом наименования понятий, имевших свои эквиваленты в языке восточных славян. Ср.: агньць, акридъ (акридь, акрида) — в др.-русск. языке прузи, ашоуть = напрасьно, васнь, ече и др. Такие слова не связаны с какой-либо территорией (в нашем случае южнославянской или восточнославянской). Это — языковые отличия, слова корневые и производные. Сравнивая словари, я их насчитал на буквы А—Кр- — свыше 400 слов, т.е. около 13% зафиксированной в пражском словаре лексики. Конечно, эти подсчеты подлежат уточнению.

 

Гораздо больше слов, общих старославянскому и церковнославянскому языку древнерусского извода, откуда они только частично проникали в собственно древнерусский язык. В точности подсчитать их очень трудно. Мы не знаем, сколько слов было во всех памятниках старославянского языка, так как очень многие из них не сохранились даже в поздних списках. Часто невозможно сказать, было ли слово в старославянском языке или же оно возникло в церковнославянском языке Древней Руси. Ср. бааникъ "волшебник, колдун" в Хр. Амарт. ~XI в. — (его нет в ст.-слав. памятниках, но совершенно очевидно, что образовано оно от баати; баяньникъ в собственно древнерусской письменности не встретилось) и балиискии "колдовской" у новгородского попа Упыря (1047 г.) — от балии; безбоязние (Супр.) и безбоязнъство в Ефремовской кормчей — XII в.; безбрачьныи (Ефр. корм.) и

 

65

 

 

безбрачьствие (Хр. Амарт.); бездарьствьнъ(ыи) "неблагодарный" и бездарьный в одном из поучений русского списка XV в.; безмѣрьнъ(ыи) (Супр.) и безмѣрьствие (Александрия ~ XII в.); безнадеждьнъ(ыи) (Супр.) и безнадежьникъ (Сл. Илар.) и т.д. и т.п. Таких примеров очень много. Мы не знаем, возникли ли такие однокоренные слова в ст.-слав. языке или позже под пером древнерусских книжников, но ясно, что они не могли образоваться в живом языке восточных славян. Для реконструкции ст.-слав. лексического фонда памятники церковнославянского языка древнерусского извода являются ценнейшим источником, так как русская церковнославянская литература богаче всех других инославянских литератур этого рода, вместе взятых. Очень актуален вопрос о составлении особого словаря церковнославянского языка восточнославянского извода (русского и украинско-белорусского изводов для более позднего времени). Такой словарь был бы незаменимым пособием для исследования языковой ситуации в Древней Руси, затем в XV—XVII ст. При его помощи многое можно было бы распустить в противоречивом клубке в языке обширнейшей восточнославянской письменности.

 

Сколько же церковнославянских слов не совсем или вовсе не было понятно неграмотному или малограмотному древнерусскому населению? Вероятно, я не очень ошибусь, если скажу, что такие слова составляли уже с самого начала распространения письменности добрую половину лексики старославянского языка. Вопрос этот имеет принципиальное значение для выяснения двуязычия в Древней Руси. Язык богослужения для восточных славян был и понятен (не то, что латынь для германцев), и в то же время во многом непонятен, и не только из-за сложной специфики

 

66

 

 

системы религиозных понятий (как в наше время малопонятен для непосвященных язык какой-либо специальности), но и потому, что он был хотя близкородственный, но чужой как по своему происхождению, так и в функционировании. Его отстраненность от живого древнерусского языка усиливалась наличием в нем заметного пласта грецизмов. По подсчетам Р.M. Цейтлин, на 9616 слов семнадцати обследованных ею древнеболгарских памятников приходится 1778 слов, заимствованных из греческого, что составляет около 18,5% всего словарного состава [23, с. 27]. Правда, не все грецизмы старославянского языка перешли в церковнославянский язык древнерусского извода (примеры см. в приведенном выше списке слов). Однако переводы с греческого продолжались и в Древней Руси, Начиная с XI в., т.е. накапливались новые грецизмы. См., например, значительное количество их в списке слов, приложенном к изданию "Хроники Георгия Амартола", опубликованном В.М. Истриным [26]. Лишь немногие из греческих заимствований попадали в собственно древнерусский литературный язык, основная масса их не выходила за сферу высокой книжности (ср. кимваль = κύμβαλον; лагиде ся же ся речеть заяци = Λαγίδαι и т.п.). О грецизмах в древнерусской письменности писалось много, но немало остается и невыясненного. Нужно установить подвижность их состава, сферы применения, что нового появилось на Руси, каково было их проникновение в общий язык, воздействие на семантику славянских слов, также калькирование и т.п., т.е. попытаться дать общее представление их истории в языковой культуре Древней Руси. Но уже и теперь представляется очевидным, что роль их была иной, чем в более позднее время, когда происходит вычленение наук и их языков,

 

67

 

 

в которых грецизмы (наряду с латинизмами) представлены очень широко.

 

Особым предметом исследования является отражение в древнерусской письменности понятий христианской религии. Какая-то часть (конечно, меньшая) слов этой обширной тематической группы вместе с укреплением позиций христианства получает широкое распространение среди всех слоев населения: цьркы (цьрковь), монастырь, попъ, игуменъ, мнихъ (монахъ), цѣловати крьсть "давать клятву", съборъ (соборъ), крьщение, обѣдня, заутреня, постъ и т.п. Что вошло в повседневный обиход неграмотных слоев населения, с точностью установить не удастся. Сведения же о степени употребления терминов христианской религии получить можно из разного рода деловых документов, летописей и иных памятников собственно древнерусского литературного языка, а также из всякого рода малограмотных надписей и писем (например, берестяных); ср., например, в Грамоте в. к. Мстислава и сына его Всеволода Новгородскому Юрьеву монастырю — 1130 г. (явно русской по своему языку): святому Георгиеви (название новгородского монастыря), богъ и святая богородица, и ты, игоумене и вы братиѣ (монахи), молите бога за мя, въ монастыри (есть еще повторения этих слов и словосочетаний). Но тут мы имеем дело с княжеской грамотой и с грамотным писцом (вероятно, духовным лицом). В новгородских берестяных грамотах, написанных простыми людьми, христианские термины и выражения встречаются гораздо реже и в иных контекстах. В грамотах и надписях NN 1—27 не встретилось ни одного примера религиозного содержания и только в грамоте N 28 находим: "во имя отца и сына и святого д(уха)". Это завещание новгородки Фетинии на случай ее смерти. То

 

68

 

 

же выражение встречается в грамоте N 42 в завещании некоего Бъбжи. Далее идет опять большой перерыв — только в грамоте N 87 пишется: "от Дрочке от папа (= попа) пъкланяние ко Демеяноу и къ Мине и къ Ваноукоу". Все найденные грамоты, письма и надписи на бересте (число их подходит к 600) исключительно бедны христианский терминологией. Это, конечно, не означает, что новгородское население было безбожным — тематика писем не наталкивала на христианские размышления. Все обычно посещали церковные службы, исполняли нужные тогда обряды, что-то активно усваивали из религиозной терминологии, но основная ее масса, переполненная грецизмами и старославянизмами, оставалась в распоряжении только грамотного духовенства и высокообразованных начетчиков, не выходила за пределы церковной письменности (и, соответственно, устной речи названной прослойки населения), т.е. оставалась в пределах церковнославянского языка древнерусского извода.

 

Приведу некоторые примеры:

агиасма "святая вода" (греч. ἀγίασμα),

адаръ "название одного из иудейских месяцев" (Изб. 1073 г.; греч. ἀδάρ),

адонаи "господь" (там же; греч. ἀδωναί),

азма азматъская "Песнь песней" (Шестоднев. Ио. экз.; греч. ᾇσμα ᾀσμάτων; у него же паримия Соломоня, еклисиѧстъ и пр.),

алъкание "пост" (в Древней Руси только в церковной письменности),

алъкати "поститься" (то же),

аналава, аналавъ "четвероугольный плат с изображением знаков страдания Христа, который монахи носили на груди или плечах под одеждой", он же парамандъ (греч. ἀνάλαβος, Кир. Тур. и др.),

багряница "багряница, порфира" (только в церковных текстах, начиная с XI в.),

благословестити "благословить" и многие другие образования с благо- религиозного значения (исключение: благословити,

 

69

 

 

получившее широкое распространение),

богатодательное съмѣрение (Житие Феодосия),

многие сложные слова с бого-,

бытииская заповѣдь, бытииские книги "относящиеся к ветхозаветной книге Бытия" (Ефр. корм, и др.),

недѣля ваи "вербное воскресение перед страстной неделей" (греч. βάϊον),

власфимисати, власфимляти "хулить, говорить антибожественное" (греч. βλασφημεῖν),

власфимия "хула, безбожие" (греч. βλασφημἱα, Остр. и др.) и т.п.

 

Таких слов в церковнославянском языке древнерусского извода наберется многие сотни, если не тысячи. Во всей своей совокупности они были малопонятны или вовсе непонятны не только широким слоям населения, но и малопросвещенному духовенству. Это была специальная терминология, представляющая собой священный жаргон, но этот жаргон являлся неотъмлемой частью церковнославянского языка, он усиливал двуязычие в сфере письменной речи. Еще предстоит раскрыть удельный вес и историю христианской терминологии у восточных славян.

 

С христианским мировоззрением связаны начатки научных (философских, исторических, естественных) знаний, которые смешивались с религиозными представлениями, нормы морали и поведения. Конечно, с этими лексико-тематическими группами дело обстоит сложнее, чем с богослужебным жаргоном, так как в них наряду с господством церковнославянизмов, несомненно, имелись и исконные восточнославянизмы, в которых сохранялись традиции дохристианской Руси.

 

Наряду с общим очерком лексики древнеболгарского происхождения в церковнославянском языке древнерусского извода, включая описания ее тематических групп, важно также исследование неболгарских элементов, проникших в старославянский язык раннего кирилло-мефодианского времени. Правда, написано по

 

70

 

 

этой проблеме очень много, но итогов, которые были бы приняты всеми палеославистами, пока еще мало. Однако ясно, что Кирилло-мефодиевский вопрос, включая в него интересующую нас лингвистическую сторону, не исчерпан и должен продолжать разрабатываться (см. краткий обзор мнений и литературы в [27]). Важны и иные проблемы: изучение лексико-семантических особенностей различных жанров церковной литературы (евангелий, псалтырей, миней, триодей и т.п.), отдельных произведений (из них особенно надо выделить Жития Кирилла и Мефодия, "Сказание о письменех" черноризца Храбра и иные памятники, важные в историко-культурном отношении), различного рода групп слов и единичных слов, специфических для старославянского и церковнославянского языка древнерусской редакции. Очень интересны лексические разночтения и варианты словесных обозначений одних и тех же понятий. Много таких разночтений и вариантов обнаружено Л.П. Жуковской и ее помощниками в очень важном Мстиславовом евангелии начала XII в. С одной стороны, эти варианты отражают лексические особенности более древних евангельских источников, а с другой стороны, они свидетельствуют о высокой степени владения церковнославянским языком древнерусского книжного духовенства. Весьма вероятно также отражение в них и восточнославянской языковой стихии. Чтобы составить себе общее представление о литературном двуязычии в Древней Руси и о сложном взаимоотношении близкородственных литературных языков, надо, конечно, продолжить работы и по традиционной проблематике: образованию новых сложносоставных слов, слов с суффиксами отвлеченного значения, функционированию полногласия и неполногласия и др.

 

71

 

 

Выше мы говорили о лексических явлениях, свойственных только старославянскому языку и языку церковнославянскому древнерусского извода и в основном чуждых исконному восточнославянскому словарному составу. Но это только одна сторона проблемы. Другая не менее (если не более) важная сторона — выявление слов и их значений, которые имелись в древнерусском языке и отсутствовали в старославянском (церковнославянском). Наличие и отсутствие чего-либо в двух сравниваемых языках — две стороны одного и того же факта различия между языками.

 

Вопрос о лексических восточнославянизмах возник прежде всего для определения, переведено ли (или переписано) то или иное произведение на Руси или же в Болгарии или Сербии, т.е. в данном случае ставились историко-текстологические, а не языковедческие задачи. Нередко в таких случаях между учеными возникали острые разногласия, поскольку фактическая опора оказывалась зыбкой (ср., например, нападки на утверждение В.М. Истрина, согласно которому Хроника Георгия Амартола была переведена в Древней Руси, а не в других славянских странах). Из опытов этого рода выдающееся место занимают труды академика А.И. Соболевского [28—30]. А.И. Соболевского без преувеличения можно назвать лучшим знатоком славянорусской письменности, всю жизнь систематически работавшим над рукописями. Отличное знание древней литературы позволило ему "отсеять плевела от зерен" в словарях Миклошича и Востокова, умело использовать славянские этимологические словари и иные этимологические исследования. И результат, в общем, получился отличный. Сравнение его наблюдений с пражским словарем старославянского языка и

 

72

 

 

современными этимологическими трудами показало, что ошибок в установлении лексико-семантических особенностей, присущих древнерусскому, а не старославянскому (церковнославянскому) языку, было сделано немного. Сам А.И. Соболевский не придал собранным им материалам должного значения. Следуя в общем русле представлений своего времени, он пишет, что язык древнерусской письменности был несколько обрусевшим древнеболгарским (церковнославянским) языком, язык южнославянских и древнерусских переводов был одним и тем же, только лишь с некоторыми древнерусскими вкраплениями, которые и позволяют считать, что тот или иной памятник переводился с греческого на Руси, а не у южных славян [29, с. 162—165]. А.И. Соболевский обследовал 25 переводных памятников домонгольского времени (Житие Андрея Юродивого по списку XIV—XV вв. и русским спискам Пролога XIII—XIV вв., Пандекты Никона Черногорца по спискам XII—XIII вв. и др.). И что же получилось? Только в упомянутых памятниках, по моим подсчетам, оказалось 246 русских лексических вкраплений, не свойственных старославянскому (церковнословянскому) языку, а если к этому прибавить другие наблюдения А.И. Соболевского, то их получится свыше 300. Но это еще не все. А.И. Соболевский в своих списках русизмов пользуется пометами "и др.", "и т.д.", "и т.п.", т.е. считает эти списки открытыми, неполными. И это в церковной переводной литературе! Как увидим ниже, количество русизмов было гораздо большим. По А.И. Соболевскому, словарные русизмы состояли из трех групп: 1) слова исконнославянские, в древнерусском языке получившие особые значения или вовсе отсутствовавшие в старославянской письменности, 2) слова, заимствованные только в древнерусском

 

73

 

 

языке и 3) названия городов, народов и т.п., хорошо известные в Древней Руси и мало или вовсе не известные южным славянам (последняя группа слов нами совсем не учитывается, поскольку она мало характерна для языковых различий: многие местные названия остаются неизвестными и для носителей данного языка — это названия объектов, отдаленных от их местожительства, хотя и находящихся на территории распространения этого языка; вряд ли, например, все восточные славяне подозревали о существовании р. Рьсь южнее Киева или об оз. Нево; эта лексическая группа не входит в словарные списки А.И. Соболевского).

 

Говоря о восточнославянизмах древнерусской письменности XI—XIII вв., мы выделим сначала слова, которых нет в старославянском языке, но которые имеются в южнославянских языках, в том числе и в болгарском. В большинстве своем это слова, которые случайно (или по причинам стилистическим) не вошли в словарный состав старославянского языка, а может, были в нем в не дошедших до нас рукописях. Приведем здесь некоторые типичные примеры.

 

Баранъ (боранъ) "самец овцы" с праславянскими производными (по О.Н. Трубачеву) баранина (боранина), ст.-укр. бараница "выделанная овечья шкура", *baranovъ(jь) — н.-луж. baranowy "бараний", бараний и др. широко распространены почти во всех славянских языках. Нет его вовсе в словенском языке. Под вопросом стоит болгарский язык, в котором слово представлено как редкий диалектизм: бъранкъ "овца; легкомысленный человек", баранки "овцы" (О.Н. Трубачев). Может быть, этот диалектизм свидетельствует о широком употреблении слова в древнеболгарском народном языке, а может быть, это позднее заимствование из других славянских

 

74

 

 

языков. Поскольку первое предположение решительно исключить нельзя, мы включаем объективности ради эту лексему в данную группу слов. В ст.-слав. письменности баранъ и производные не обнаружены. В ранних др.-русск. памятниках баранъ известно только в деловой письменности (Русск. Пр. и др.), в летописных записях и некоторых других оригинальных произведениях. В церковнославянской литературе, как и в старославянской, обычно овьнъ в том же значении, имеющееся также и в оригинальных древнерусских памятниках (например, в Русск. Пр.). Исконное праслав. *ovъnъ столкнулось с праславянским заимствованием *baranъ. Между этими словами началась длительная конкуренция. В ст.-слав. (церк.-слав.) языке решительную победу одержало овьнъ, а у восточных славян — баранъ. От последнего образовалось много производных, а также переносных значений (только в СРНГ отмечено 6 омонимических образований и 33 их значения, не считая большого количества производных), а овьнъ стало архаизмом и названием одного из 12 созвездий Зодиака. Скорее всего баранъ мы должны считать особенностью собственно древнерусской лексики, а овьнъ преимущественно старославянизмом.

 

Батя "отец" (Ипат. лет., 1161 г.), в более позднее время производные батька, батюшка и др. Слово по своему происхождению является древним праславянским и широко известно в славянских языках в разных формах и генетически взаимосвязанных значениях, в том числе и в болгарском языке (бате "старший брат", диал. бать "отец; кум; старший брат" и др.). Почему это слово отсутствует в старославянской и церковнославянской письменности, неизвестно. Не исключено, что оно имело простонародный стилистический оттенок, не подходящий для церковной книжности.

 

75

 

 

Бебръ и бобръ. Эти слова со своими производными нередки в др.-русск. оригинальных произведениях (деловой литературе, летописных записях и др.), но отсутствуют в старославянском и церковнославянском языке древнерусского извода, хотя по своему происхождению и распространению являются древними праславянскими и общеславянскими. Ср. болг. бéбер "бобр", сербск.-ц.-слав. бебръ, словенск. béber, польск. bóbr и т.д. По-видимому, ограниченность тематики религиозных текстов была причиной того, что слово не попало в словарный состав ст.-слав. языка. В хозяйственном отношении бобровые шкуры, несомненно, имели ценность в жизни древних славян.

 

Блъха "блоха" (в русском переводе Александрии — XII в. и в более поздних памятниках). Слово праславянское и общеславянское (ср. болг. блъхá, сербохорв. бỳха и пр.), исторические его истоки восходят к праиндоевропейской эпохе, но в ст.-слав. языке, по данным словарей, его не оказалось. То же самое случилось со словами бокъ, бълванъ, бобъ, боръ ("сосновый лес, сосна" и др. значения), бродъ, бродити(ся), брюхо (правда, болг. брюк, брюка, брука "нарыв, прыщ" не поддается убедительному соотнесению с брюхо из-за наличия в нем к вместо х, да и семантически оно значительно расходится с брюхо, поэтому не исключено, что слова брюхо в ст.-слав. языке не было потому, что оно отсутствовало в древнеболгарской речи), будити (в ст.-слав. имеются производные възбоудити, оубоудити), быкъ, вити, въшь "вошь", гълка "шум", гълчати "сильно кричать, вопить", гороховый (слово общеславянское, но в ст.-слав. языке нет ни граховыи, ни грахъ!), дълбити, дума, думати, жеравь "журавль", жеравие "мясо журавля", зобати "есть, кормиться", ивие "ивы" (у Даниила Заточника, исходное ива только в поздних памятниках)

 

76

 

 

и др. Таких слов на буквы А—К я насчитал что-то около 100, а всего их было, вероятно, не более 300. По своим значениям они относятся к разным сферам понятий, к разным частям речи. При установлении лексических различий между древнеболгарским (старославянским) и древнерусским языками они не должны идти в счет, за исключением разве что отдельных спорных примеров вроде баранъ и брюхо, хотя, конечно, мы должны иметь в виду, что за тысячелетие существования славянской письменности на славянской территории происходили всякого рода передвижения изоглосс. Стало быть, в принципе и тут остаются еще нерешенные проблемы. Но поскольку слов этой группы немного, не они решают поставленную нами задачу. А задача решается тем, каков был удельный вес специфически восточнославянской лексики, отсутствовавшей в древнеболгарском (старославянском) языке.

 

Выделим слова с приставкой вы-, почти неизвестной в ст.-слав. языке. Приставка *vy- несомненно древнего происхождения, так как она имеет бесспорные соответствия в разных и.-е. языках. Вытеснение вы- приставкой из- в южнославянской зоне началось рано, задолго до Кирилла и Мефодия, и длилось долго. В пражском словаре имеется 17 глаголов с вы-, а у Л. Садник и Р. Айцетмюллера только 5: вывръже словеса мои въспять (Син. псалт.), выгънати (там же), выгонити (там же), выринути "выгнать, изгнать" (там же) (в пражском словаре указывается еще Glagolitica в издании Й. Вайса хорватской редакции XIV—XV вв. с текстами, написанными будто бы первоучителями в Моравии), вынести (Клоцов сборник). Остальные 12 примеров в пражском словаре приходятся на памятники чешско-моравского, русского или неясного происхождения, т.е. эти примеры не должны приниматься в

 

77

 

 

расчет. Совершенно иная картина имеется в ранних древнерусских памятниках, в которых употребление вы- является обычным: выбѣгати (Флавий, — XI в.), выбѣжати (Новг. I лет., 1214 г.), выбѣгнути (Соф. I лет., 1097 г., Ипат. лет., 1252 г.) выбѣчи (Соф. I лет., 1097 г.), выбиты (Русск. Пр. и др. памятники), выблевати (Пчела, ~ XIII в.), выбрести (там же), вывезти (Новг. I лет., 1220 г.), выверечи "выбросить" (Ипат. лет., 1175 г., в Радз. лет. под 912 г. выврѣщи — церковнославянизированная форма русского слова), вывертѣти (Радз. лет., 1097 г.), выволочи (Ипат. лет., 1175 г., в Типографской лет. под 1065 г. тоже церковнославянизированная форма вывлѣчи), выгнание "изгнание" (Лавр, лет., 1073 г.), выгоньць "изгнанец" (Ипат. лет., 1224 г.) и т.п. Я насчитал по СлРЯ XI—XVII вв. около 90 слов с вы-, встретившихся в памятниках XI—XIII вв. Большинство из них глаголы, но есть и отглагольные образования, относящиеся к другим частям речи: вылаганый "покоренный, порабощенный" (Хр. Амарт. ~ XI в.), вынрѣние "внезапное появление (из-под земли)" (Флавий ~ XI в.), выходъ и некот. др. Некоторые из этих производных явно книжного образования (выгнание, вынрѣние), что свидетельствует о том, что слова с приставкой вы- были продуктивными и у древнерусских книжников. Часть слов впоследствии переходит в разряд архаизмов: выдѣти "вытянуть, высунуть (наружу)" (Александрия ~ XII в.), высѣдати "высаживаться" (Ипат. лет., 1103 г.), высѣсти "высадиться" (Лавр, лет., 1016 г.) и др., т.е. эти продуктивные образования продолжали жить своей жизнью, в них что-то появлялось вновь, а что-то устаревало. На самом деле слов с вы- в древнерусском языке было значительно больше, чем их оказалось в ранней письменности. Сколько их было в точности, мы никогда не узнаем. В СлРЯ XI—XVII вв. их всего зафиксировано

 

78

 

 

873, у Срезневского 166, в СРНГ свыше 2000, а в Словаре современного русского литературного языка (ССРЛЯ) тоже свыше 2000. К этому надо прибавить слова на вы-, не совпадающие с русскими, в украинском и белорусском языках (литературных и их говорах). Конечно, большинство из этих тысяч слов являются поздними образованиями, но нужно учитывать и то обстоятельство, что количество слов зависит от объема сохранившихся и привлеченных в словарях текстов. Древнерусские тексты XI—XIII вв. по своему объему во много раз уступают текстам поздним и тем более современным, к которым прибавляются записи устной диалектной речи. Какая-то часть древнерусских слов вовсе не попала в письменность и до нас не дошла, а какая-то часть слов, зафиксированных в поздней и современной письменности, а также в говорах, восходит к древнему времени. Ср., например, вывервити "измерить, промерить (о земле)" в одном из архангельских документов (Тяжебные дела XVI в.): "Памят веревщикам вывервили въ архангельской дрвнѣ полдругинацать веревки горних земел(ь) и юрмолских земел(ь) всих" (СлРЯ XI—XVII вв.). К этому слову подходит современное арх. вéрвитъ, верви́ть, вервовать "измерять землю (земельную площадь) вервью — веревкой". Вывьрвити связано с древнерусским дохристианским вьрвь "община". И таких примеров можно было бы найти немало. Вероятно, мы не очень ошибемся, если предположим, что в древнерусском языке эпохи ранней письменности (включая и его диалектные разновидности) слов с вы- было несколько сотен (например, 300). Этих слов не было в старославянском языке.

 

Восточнославянские глаголы с вы- и старославянские с из- в выделительном значении (из- в значении полноты, исчерпанности действия было исконно древнерусским,

 

79

 

 

унаследованным из праславянского языка) вошли в тесное взаимодействие в древнерусской письменности, причем их употребление было обусловлено тематикой памятников и языковыми установками авторов. Из- выделительное господствовало в церковнославянском языке древнерусского извода, в который проскальзывало и вы-, и было признаком церковнославянской книжности, тогда как вы- было обычным в языке деловой письменности, в погодных летописных записях и некоторых других оригинальных древнерусских памятниках. В современном русском литературном языке явно побеждает вы- выделительное (в народных говорах тем более). Употребление вы- и из- выделительных в древнерусскую эпоху специально обследовано Г.И. Белозерцевым [31—32], хотя, разумеется, исследование этой проблемы, как и других подобных, не исчерпано.

 

Когда речь идет о лексических различиях между близкородственными языками, особо важное место имеют слова, обозначающие "одно и то же", не связанное с особенностями местных явлений природы и уклада жизни. В исходном своем употреблении они стоят в синонимических связях между собой, поскольку синонимы присутствуют только в языке или диалекте, представляющих собой живую коммуникативную систему. Древние болгары и восточные славяне имели свои особые и оригинальные коммуникативные системы, и отношения между абие и вдругъ не были синонимическими, так как абие не было известно восточным славянам. Синонимические связи возникали только в том случае, когда обе системы тесно соприкасались друг с другом и оказывались в распоряжении одних и тех же лиц (древнерусских книжников), да и то не всегда, если слова не могли свободно употребляться в любой сфере общения.

 

80

 

 

Если же слова употреблялись только в одной из речевых сфер (например, только в церковнославянском языке) и были чужды в другом виде речи, синонимические отношения между ними были лишь частичными, ограниченными жанром письменности (или темой разговора книжных людей). То же относится ко всем другим лексико-семантическим и словообразовательным особенностям слова (см. выше о словах с приставкой вы-). Имелись ли различия между древнеболгарским и древнерусским языками в словах, обозначающих одно и то же понятие? Да, имелись, причем в значительном количестве в самых разных частях речи. Приведем здесь только некоторые примеры.

 

Союз и частица аже, ажь в разных значениях: "если, в том случае если, что, который, даже, и вот, разве, неужели" и др. широко представлены в древнерусских памятниках, особенно в деловой письменности, летописных записях и т.п., и вовсе отсутствуют в пражском словаре и словаре Л. Садник и Р. Айцетмюллера. В современных южнославянских языках слов нет (исключая позднее — XV—XVI вв. — и теперь устарелое сербохорв. aže), тогда как в восточных и западнославянских (литературных и диалектах) они обычны, представляя собой праславянское сочетание *а и усилительной частицы *žе. К аже примыкают аже бы (ажь бы) "чтобы, если бы" (Смоленск, гр. 1229 г.), аже да (ажь да) "и если", аже ли (ажь ли) "не то" (Ипат. лет., 1149 г,), ажно (в русских говорах в самых различных значениях: "даже, так что" и т.д.) и некоторые другие образования. В ст.-слав. и ю.-слав. языках имеется достаточно средств, чтобы по-своему передать эту гамму значений.

 

Любопытно употребление союза и частицы ано, анъ "но, а, однако". В др.-русск. языке слова обычны в деловой письменности, летописях и других оригинальных

 

81

 

 

произведениях, частотность их достаточно высока. В ст.-слав. языке они не зафиксированы, нет их и в церковнославянском языке древнерусской редакции, продолжавшем традиции своего источника, хотя в современных ю.-слав. языках слова имеются. По каким-то причинам ано, анъ не попали в древний книжный язык и фактически (тут важны показания русской церковной письменности) стали отличительными особенностями древнерусского литературного языка.

 

Ати, ать, союз и частица "пусть будет так" (ср. в Пов. вр. лет: "и повѣле осѣдлати си конь: ать виждю кости его" — в легенде о смерти Олега вещего) — слово обычно в светской литературе, изредка встречается и в древнерусской церковной, но вовсе отсутствует в ст.-слав. языке и в ю.-слав. языках. Оно было локальным образованием северной зоны праславянского языка (*а + местоименная основа *-ti с указательным значением). Основа *-ti стоит в одном ряду со словоизменительными формами *te-, *to-, *. Возникли варианты атъ, ато, менее частые в др.-русск. языке в том же побудительном значении и вовсе не засвидетельствованные в ст.-слав. языке, хотя имеется современное болг. ато, но совсем в другом значении — "а выходит; а оказывается, что". Побудительное значение заменяется в восточнославянских говорах комплексом противительных, утвердительных и иных функций (ср. русск. диал. ат с выражением отрицания, неудовольствия и проч., ата "неужели, правда ли, может ли быть, будто, нет же, да нет же" и др.; ато "ан, ан вот же, иначе, в противном случае; да, конечно, разумеется" и др., ать "ведь" и др., см. СРНГ, вып. І; укр. атó "а, но, а не то, а между тем, кроме того, еще" и т.п.). В истории этих значений (что в них позднее, а что древнее) предстоит еще разобраться. У древних славян были и другие локальные

 

82

 

 

образования с *а: *a le (по О.Н. Трубачеву, "исключительно сев.-слав. союзное словосочетание"), *a ni ("конструкция *а ni носит характер преимущественно западнославянского образования", а соотвествующие примеры из словен., укр. и белорусск. языков следует "расценивать как маргинальные по отношению к зап.-слав. ареалу" — О.Н. Трубачев; ср. еще курск.- орл. аниж "так что, даже" — СРНГ, вып. 1), *a si/*a se (чеш. asi "примерно, возможно" и другие зап.-слав. примеры, сюда же русск. диал. асе, аси с побудительным значением "а вот, а ну, смотри" — СРНГ), *а bo ("словосочетание праслав. *а bo практически не отразилось в ю.-слав. языках" — О.Н. Трубачев; др.-русск. або "или" появляется в деловой письменности с XIV в.), *а by "если бы, лишь бы" и др. значения ["союзное словосочетание *a by, главным образом со значением цели, а также условия, широко представленное в зап. и вост.- слав. языках. Что касается ю.-слав. языков, старославянский пример (Супр.) стоит особняком и тяготеет скорее к соответствующим севернославянским данным" — О.Н. Трубачев], ряд других древних союзов и частиц [ср., например, союз a, известный во всех славянских языках, но "вместе с тем значительную древность следует признать, вероятно, за случаями отсутствия конкретного значения (см. выше сербохорв., моравск.), которые примыкают к присоединит. функции" — О.Н. Трубачев] еще в праславянскую эпоху составляли диалектные зоны с разными границами. А ведь эти слова образуют не только лексический костяк языка, но и играют существенную роль в структуре предложения. Локализмов в этой области оказывается немало, а новые разыскания сделают к нашим теперешним знаниям существенные добавления.

 

Перейдем теперь к другим словам общесемантического

 

83

 

 

разряда (также, разумеется, ограничиваясь лишь некоторыми примерами). Среди них встречаются как древние праславянские слова, так и древнерусские новообразования.

 

Брехати "лаять (о собаке, лисице)". В Сл. о п. Иг. "орли клектомъ на кости звѣри зовуть, лисици брешуть на чръленыя щиты". В "Житии Андрея Юродивого" "яко песъ бреша" (в других списках лая), отглагольные производные брехание, брешение (в памятниках XI—XIV вв.), брехъ "лжец, клеветник, ябедник" (с XIV в.). Слово общеславянское, но в южнославянских языках оно имеет другие значения — "сильно кашлять, стонать, сильно чихать" и др., а в старославянской письменности вовсе отсутствует. По-видимому, первоначальным значением этого звукоподражания было "сильно кашлять, производить кашляющие звуки", а по по схожести с ним "лаять" (злобный лай похож на надрывное кашлянье, задыхание), но значение "лаять" (в русских говорах главным образом южновеликорусское) возникло в дописьменную эпоху (ср. словац. brechať "лаять", польск. brzechać то же). В старославянском языке его не было и не могло быть.

 

Брѣзгати, брѣзговати "брезговать". Впервые встречается в Житии Андрея Юродивого, древнерусский перевод которого восходит к XII в., а позже в ряде других памятников русского происхождения (ср. в "Пословицах" XVII в., опубликованных П.К. Симони: "Ѣздить моремъ — не брезговать горемъ"). Слово праславянское, относящиеся к северной славянской зоне, неизвестное в ю.-слав. языках и соответственно в ст.-слав. языке: чешск. břesk, польск. brzazg "терпкий вкус", русск. диал. брезга "брезгливость; брезгливый, надоедливый, навязчивый человек, брюзга" и пр., укр. диал. бреск "сырость, плесень", польск. obrzazgnąć "киснуть", русск.

 

84

 

 

диал. брезгнуть "портиться, плесневеть", брезгно "противно, мерзко", брезги "сплетни", русск. брезгливый (XVII в.) и ряд других производных в вост. и зап.- слав. языках. Когда возникли производные от *brězg-, сказать трудно, но отвращение к испорченной пище, а соответственно ко всему мерзкому, неприятному, у людей было всегда, начиная с древнейших времен.

 

Довольно много расхождений между др.-русск. и ст.-слав. языками имеется в производных образованиях с приставкой въ-: зафиксированы только в древнерусских памятниках въбѣчи (Хождение Даниила игумена 1113 г.), въборзѣ "быстро, без промедления" (начиная с XI в.), въвадитися "повадиться" (Лавр, лет., 945 г.; в пражском словаре въвадити в ином значении "запрячь" из Захарьинского паримейника русской редакции 1271 г.; в словаре Л. Садник и Р. Айцетмюллера слова нет; в др.-русск. письменности въвадити "повадить" обычно), въвертѣти (Радз. лет., 1015 г.), въвыкнути "привыкнуть" (с XIII в.), въдругыѣ "вторично, опять" (Лавр, лет., 1152 г.), възадь "назад" (Русск. Пр.), вълягомо, вьлягоми "поздно вечером, когда ложатся спать", възводъ, възводье "вверх, против течения" (Новг. I лет., 1176 г. и др.), възводнитися "выйти из берегов" (Хр. Амарт.) и т.д. В то же время засвидетельствованы только в старославянской письменности въвѣрити "проникнуться верой, поверить", въглубити "вонзить" (Супр.), въгодьныи "приятный, угодный" (там же), въжагати "возжигать" (во многих памятниках), възбити "убить" (Супр.) и др. Такие расхождения насчитываются десятками слов. Приставочные образования с въ- продуктивны в славянских языках, и локализмы в них начали создаваться еще в праславянскую эпоху. Вероятно, в живой речи их было фактически больше, чем это нашло отражение в письменности.

 

85

 

 

Вазнь "счастье, удача" ("чъто есть вазнь", Изб. 1073 г.; Ипат. лет., 1287 г. и др.). У Фасмера помета "только др.-русск." К этому слову относятся др.-русск. производные вазьнивыи "счастливый, удачливый" (Александрия — XII в. Новг. IV лет., 1238 г. и др.), книжное образование вазньство "счастье, везенье" (Александрия). Этих слов нет и в болгарском этимологическом словаре [33]. Впоследствии они исчезли и в вост.-слав. языках. Как предполагает Фасмер, не исключено, что здесь имеется чередование а // е (везти, которое представлено в др.-русск.) ц.-слав. васнь "спор, раздор" (<*vadsnь), укр. васнь "ссора", чеш. vašeň "страсть", словац. vašeň, др.-чеш. vašně, польск. vaśń, в.-луж. vašńa "причуда", которые относятся к *vaditi (сл.-слав. вадити — в Зогр., Мар. и Супр., также др.-русск. "ложно обвинять, клеветать"), хорошо представленное и в ю.-слав. языках. Однако производных вадьба "злословие, клевета", вадьникъ, вадьца "подстрекатель" нет в старославянской письменности, они зафиксированы в древнерусских памятниках с XII в.

 

Граяти, възграяти "громко каркать" (Сл. о п. Иг., Задонщина, Сл. о Мамаев, побоище). Этого древнего звукоподражательного слова нет в ст.-слав. языке, хотя оно имеется в ю.-слав. языках, но почти всегда в производных значениях "говорить, болтать, шуметь, кричать" (только в сербохорв. есть грјȁти "каркать"), тогда как "каркать" обычно в вост.-слав. языках. Не исключено, что в южнославянской зоне семантический сдвиг произошел рано, в эпоху раннеславянской письменности.

 

Гворъ "пузырь (дождевой или вообще водяной)", уменьш. гворьць, гворокъ, гворатый "с выпуклой шляпкой (о гвозде)" известны только в древнерусской письменности, начиная с XI в., сохраняются в русских диалектах

 

86

 

 

с теми же значениями, укр. гвор "клинья в штанах" (от значения "пузырь"). Отмеченное в словенских говорах gor "груда навоза", производные сербохорв. gvorilo "вид ободка с основой для фески", гвòрило, ело- вен. gorjáča, garjáča "узловатая, суковатая палка, дубинка", далеко разошлись со значением "пузырь".

 

Гоголь "селезень" ("а Игорь князь поскочи горностаемъ къ тростию и бѣлымъ гоголемъ на воду". Сл. о п. Иг.), гоголиный (Гр. Новг. и Псков., 1192 г.), гогольный (Новг. 1 лет., 1270 г.). Это древнее звукоподражательное слово (*go-gol, *gol-gol-) в разных значениях известно во всех славянских языковых группах, за исключением болгарской языковой области. Предположение, что алб. gogól "вид лысухи" представляет собой след. болг. *гогол, сомнительно, так как в албанский язык слово вполне могло быть заимствовано из других ю.-слав. языков. Во всяком случае его не было в ст.-слав. языке, что подтверждается его отсутствием в церковнославянском языке древнерусской редакции.

 

Гоготати "гоготать (о гусях)" (Задон.). Слово также древнее звукоподражательное. Оно распространено в вост.- и зап.-слав. языках, но его нет в болг. и сербохорв. Словен. gogotáti "гоготать, кудахтать" свидетельствует только о лексической связи словенского с западнославянскими языками.

 

Гроза "гроза" (Сл. о п. Иг.). В южно- и зап.-слав. языках распространены значения "страх, ужас, угроза, опасность" и другие производные, то же в ст.-слав. языке (только в Клоцовом и Супрасльском сборниках), и лишь в восточнославянской языковой области выделяется "молния с громом, гроза". Соотношения значений этого полисемантического слова с исторической точки зрения следует еще выяснить, но гроза по происхождению несомненно является древним словом.

 

87

 

 

Целая группа слов с корнем *gręz- также отделяет др.-русск. язык от ст.-слав.: грязьгрѣзь) (засвидетельствовано с XIII в.), грязти "погружаться в грязь" (архаичное образование), грязнути "то же" (Ипат. лет., 985 г.), грязивый "топкий" (Сл. о п. Иг.), грязина (Ипат. лет., 1151 г.), грязкий "илистый, топкий" (Переясл. лет., 1151 г.), грязьный и др. Всех этих слов в старославянской письменности нет, что неслучайно: эти слова отсутствуют в болгарской языковой области, хотя некоторые из них имеются в других ю.-слав. языках. Создается впечатление, что они преимущественно распространены в северной славянской зоне. Кстати говоря, то же самое можно сказать и о *groz- с его многочисленными производными (в болг. языке их нет).

 

 

Союз дабы "чтобы; для того, чтобы" и др. (Соф. I лет., 907 г. и прочие только оригинальные русские памятники) по своему сложению прозрачен (да + бы). Впоследствии становится книжным (преимущественно канцелярским) словом и переходит в разряд устаревшей лексики.

 

Наречие давѣ, давѣче, давѣча "недавно, вчера" (Лавр, лет., 1074 г., Сл. о п. Иг. и др.) в этом значении и близких к нему известно в вост.- и зап.-слав. языках, а также в словенском языке (в последнем — один из примеров схождения с западнославянской лексикой). В болгарском и сербохорватском отсутствует. Образование достаточно древнее.

 

Числительное девяносто, которое обычно приводится всеми как отличительная особенность др.-русск. языка, отсутствующая в ст.-слав. В письменности появляется только с XIII в., хотя безусловно является праславянским диалектизмом.

 

Дѣяти "говорить" (Изб. 1073 г., Лавр, лет., 1078 г.

 

88

 

 

и др.). Этимологически связано со значением "делать" и "говорить", причем семантическое раздвоение слова произошло еще в праславянскую эпоху. В старославянских текстах дѣяти "говорить" не зафиксирован (кроме Супр. дѣеши ли). В вост.-слав. языках постепенно выходит из употребления. От неизменяемой формы дѣи ("говорит") образуется частица дe (укр. ді "именно, то есть") и дескать (из дѣе съказати). В зап.-слав. языках (например, в чешском, лужицких) значение "говорить" сохраняется и в наше время, тоже и в словенском (dejáti "говорить") — еще одна лексическая общность с западнославянской областью. Если в др.-болг. языке дѣяти "говорить" и было, то во время становления ст.-слав. языка оно вышло (или почти вышло) из употребления, в отличие от др.-русск. языка, в котором было достаточно широко представлено.

 

Любопытно отсутствие в ст.-слав. языке слова дикъ(ий) "дикий" и его производных, вместо которого обычно дивии, широко распространенное также в церковнославянском языке древнерусского извода. Ср. дикии в Ипат. лет. под 1146 г. и в других многочисленных памятниках, дичина "мясо дикого зверя" (с XII в.), дичати, дичь, дикость и др. — хотя, как правило, производные не попали в письменность, но достаточно широко представлены в восточно- и западнославянских языках. Дик, дикый имеется и в современном болгарском языке, но продуктивность его невелика, в отличие от див-. Див- хорошо представлено во всей славянской языковой области (ср. русск. диво, дивиться, удивляться и пр.), но дивии в значении "дикий" и некоторые производные от него явно тяготеют к южнославянской зоне. По-видимому, между дикии и дивии в дописьменное и раннеписьменное время происходила конкуренция, в результате которой один из синонимов отходил на задний

 

89

 

 

план или вовсе вытеснялся, вместе с чем по-разному реализовались словопроизводные образования.

 

Как и с приставкой въ-, довольно многочисленны расхождения между ст.-слав. и др.-русск. языками в словах с приставкой до- (это относится ко всем продуктивным образованиям с приставками). Ср. имеющиеся только в древнерусской и отсутствующие в старославянской письменности (по данным словарей) добити (Пов. вр. лет, вступительная статья и др.), доверечи "добросить" (Хожд. Даниила игум., 1113 г.), добытъкъ "добыча" (Радз. лет., 1103 г.; в словаре Л. Садник и Р. Айцетмюллера нет и добыти), догънати, догонити, догоняти (с XI в.; в пражском словаре приводится догонити только в значении "принуждать" из Венской гомилии XIII в.; у Л. Садник и Р. Айцетмюллера слово не отмечено), додьржати "удержать, сохранить (до какого-либо срока)" (Лавр, лет., 1177 г., Русск. Пр.), докопатися (Ипат. лет., 1091 г.), долѣзти "дойти" (Лавр, лет., 998 г.; у Л. Садник и Р. Айцетмюллера нет и лѣзти) и т.п. В свою очередь отмечены только в старославянских текстах доводитель "вождь, водитель", довольникъ "довольный человек", допасти "пасть" и др. Конечно, мы должны учитывать, что в отражении в письменности производных (в том числе и префиксальных) слов могут быть (и, вероятно, есть) всякого рода случайности, и все же далеко не все тут случайно.

 

Нам представляется, что достаточно и вышеприведенных примеров, чтобы говорить о серьезных лексических различиях между двумя сопоставляемыми нами языками. На буквы А—Кр- мы насчитали (вместе с производными) около 700 слов со значениями, общими для славян IX—XIII вв., не зависящими от каких-либо местных обстоятельств, засвидетельствованными только в древнерусской письменности и отсутствующими

 

90

 

 

в старославянских текстах. А если бы СлРЯ XI—XVII вв. был уже весь опубликован, то восточнославянизмов оказалось бы свыше 2000. Конечно, мы обязаны, как и во всех других подобных случаях, подчеркнуть, что эта цифра нуждается в тщательной проверке, что если бы мы и не допустили возможных ошибок, отражение в письменности (особенно дошедшей до нас только частично) слов во многом зависело от тематики памятников и всякого рода случайностей. Все это так. И все же в своих разысканиях мы всегда делаем выводы только из того, что в настоящее время фактически имеем.

 

Имеется еще и иная группа слов, значения которых так или иначе были связаны с жизненным укладом восточных (соответственно и южных) славян. Конечно, граница между этими лексическими группами в известной мере условна, так как и в общих понятиях у разных народов отражаются особенности своего видения мира. "Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его" [Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 194]. Творит оно его в соответствии с общественной ступенью развития, с накопленными знаниями об объективном мире, привнося элементы собственного понимания мира. Определенную роль в этом процессе играет язык, его особенности, в которых заключаются многовековые традиции его истории. Но, конечно, первичным всегда остается объективный мир, окружающий людей. Древние славяне понятия не имели о картофеле и кенгуру, поэтому в их языке и не могло быть соответствующих обозначений. В IX—XIII вв. они занимали огромную территорию с различными природными условиями, к которым надо было приспосабливаться, входили в контакты с разными племенами, народностями и цивилизациями, у них создавался свой особенный

 

91

 

 

быт, что находило свое отражение прежде всего в словарном составе. Восточные славяне не представляли собой исключения. В их языке возникали (или сохранялись от праславянской эпохи) слова, исконные и заимствованные, которых не было у южных славян. Приведем здесь некоторые примеры.

 

Бъдынъ "языческий надгробный памятник". Слово дошло до нас в Житии Ольги, которое написано не позже XIII в. Ольга завещала своему сыну язычнику Святославу после ее смерти "съ землею равно погрестися, а могылы (не сути), ни трызнъ творити, ни бдына дѣяти". Слово это давно привлекало к себе внимание исследователей. Но как бы ни истолковывать его этимологию, несомненно одно: оно представляет собой отголосок восточнославянской языческой терминологии, беспощадно изгонявшейся духовенством. Приходится только удивляться, как оно сумело проскользнуть в житийную литературу (автор Жития Ольги, вероятно, следовал народной легенде об Ольге).

 

Безадьница "лишение наследства" (Русск. Пр.), безадьщина "доход или оброк с выморочного наследства" (Переясл. лет., 1035 г.), безажю "без наследника" (Русск. Пр.). Этимология слов прозрачна: задьница "наследство". Не исключено, что эти юридические термины попали в письменность из обычного права.

 

Бѣла, бѣлька "белка, шкурка белки, денежная единица". Начиная с XI—XII вв., употребляется исключительно в оригинальных древнерусских памятниках, отражая одну из специфических особенностей жизненного уклада восточных славян. Один из примеров, который обычно приводится как восточнославянское новообразование.

 

Бьрковьскъ "мера веса (около 10 пудов)", бьрковьць, бьрковьскыи (прилаг. в знач. сущ.: "избывъ же Владимеръ

 

92

 

 

сего и постави церковь и створи праздникъ великъ, варя 300 берковъскыхъ меду", Соф. I лет., 996 г.). Не исключено, что этот скандинавизм (др.-швед. biærkö, др.-норв. biarkey от названия г. Бьёрке на оз. Меларен) первоначально был северо-западным (новг.-пск.) диалектизмом, откуда слово попало в балтийские и польский языки, но затем с развитием торговли стало известно у южных и восточных славян. Употреблялось в деловой письменности.

 

Басурманъ, бесерменинъ и другие варианты "мусульманин" — тюркизм, который попал в древнерусский язык с противопоставлением христианства мусульманству (см. в "Уставе Ярослава" 1035 г. бесерменка, в Ипат. лет. под 1184 г. бесурменинъ и др.). Слово встречается в деловой письменности, в летописях и дожило до нашего времени.

 

Следует отметить группу производных слов от *biti/*bojь, характерных по образованию и значениям для др.-русск. языка (в отличие от ст.-слав.): битва, битвенный ("мѣсто битвенное", Флавий) (болг. би́тва, сербохорв. бȕтва "битва" скорее всего из русского, в старославянской письменности слово неизвестно), било (Лавр, лет., 1074 г.), боевой "боевой, относящийся к бою", боевьникъ "убийца" (Русск. Пр.; в ст.-слав., болг., сербохорв. нет, в словен. bojevník "борец, боец, воин"), бойный "боевой" (Флавий); бойная лодья "лодка с высокими бортами", Русск. Пр.) и некоторые другие слова довольно раннего происхождения. Производные слова от праславянских основ, которые оказываются специфичными для др.-русск. языка (как и других ранних славянских языков и диалектов), заслуживают тщательного исследования — в них найдется множество локальных единиц.

 

Болонь, болонье "низкое поречье, покрытое травою,

 

93

 

 

луг, выгон" и др. (Сл. о п. Иг. и др. памятники). В ст.- слав. и ю.-слав. языках блань, бланье отсутствуют. Родство *bolnь в этом значении с *boln- "пленка, кожица" и пр., также и *bolt- "болото" весьма правдоподобно, но разделение этих слов на омонимы произошло очень давно, вероятно, в раннюю праславянскую эпоху. О.Н. Трубачев в своем словаре хотя и подчеркивает этимологическое единство этих слов, все же посвящает им разные статьи, тем самым признавая их лексическую независимость уже для праславянского лексического фонда. От *boln- существуют разные словообразовательные и семантические производные, получившие локальное распространение. В наше время болонь, болонье "луг, выгон, площадь" и пр. распространено в западнославянских, украинском и белорусском языках, а на русской территории только в юго-западных говорах. Этот ареал имеет древнее происхождение.

 

Борть "дупло с пчелиной семьей, колода для пчел" (Русск. Пр.), бортьныи (там же), бортничати "заниматься бортным промыслом" (Слово о погибели Русской земли —1238 г.) и другие производные (бортникь, бортничий, бортище, бортничество), которые в письменности появляются позже, но образование некоторых их них, вероятно, является ранним. Слова известны только в деловой письменности. В южнославянской области имеются другие производные (макед. бртва "борть", сербохорв. бр̏тва "затычка, пробка"), которые, вероятно, были образованы от праслав. (незафиксированного) *bъrti "делать надрезы, вырезать" (О.Н. Трубачев). Сюда же сербохорв. бр̏твити "затыкать", словен. *bŕtiti "то же" и др. Не исключено, что сюда же относится специфически др.-русск. брьтьяница "амбар, кладовая" (Ипат. лет., 1146 г.).

 

94

 

 

Валъ "насыпь" (Лавр, лет., 1095 г.). Северное праславянское слово, скорее всего не германизм, а относящееся к валити.

 

Видокъ "свидетель, очевидец" (Русск. Пр.). В Супр. рукописи есть иное производное — видьць. К древнерусским юридическим терминам относятся вира "денежная пеня за разные преступления" (Русск. Пр. и иные деловые документы; по М. Фасмеру, "только др.- русск. — ранний германизм), вирьникъ, вирьный (там же), голова "убитый", головьникъ "убийца", головьничьство "плата за убитого" (там же), откуда уголовный и иные производные, а также довольно многочисленная группа слов той же тематической группы. Ср., например, върѣчися "дать обещание" (там же) и мн. др.

 

Среди этого лексического пласта немало слов, имеющих отношение к общественному укладу жизни, к тем или иным формам ее проявления: вьрвь "община" (Русск. Пр.; как замечает М. Фасмер, "только др.- русск"), вьрста "мера длины" (Лавр, лет., 1097 г.; слово общеславянское, но в других славянских языках имеет иные значения), възльстити "возбудить, подстрекнуть обманом" (Новг. V лет., 1073 г.), възмьстити "отомстить" (Ипат. лет., 1142 г.; в старославянских текстах эти два последних слова не представлены), въстонати ("а въстона бо братие Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми", Сл. о п. Иг. и др. памятники), голважа (Печерский патерик), голважня (Русск. Пр.) "мера соли" (только др.- русск. германизм), гоньць "гонец" (Переясл. лет., 993 г.; Никон. лет., 1152 г.; нет и в современном болг. языке), гораздый, горазьный "искусный, умелый" и другие производные (с XI в.; в пражском словаре взято из второй легенды о Житии св. Вацлава: гораздьно "возвышенно"; из Беседы папы

 

95

 

 

Григория Великого, богемского происхождения, русской редакции XIII в.: горазде "совершенно"; а также приводится собственное имя ученика Мефодия Гораздъ из мораво-паннонской легенды Жития Мефодия русской редакции XII в.; в древнеболгарских памятниках и современных южнославянских языках слова эти отсутствуют; в данном случае мы имеем дело с древним германизмом, распространившимся в северной зоне праславянского языка), гость в специфическом значении "купец (преимущественно иноземный)", "чужеземец" (см. в Договорах с греками 907 и 945 гг., обычно употребляется в деловой письменности, летописях и некоторых других оригинальных произведениях; в церковнославянской письменности известно только в общеславянском значении "гость"; значение "чужеземец" находит себе соответствия в ряде и.-е. языков, следовательно, является древним семантическим локализмом в праславянском языке, ср. лат. hostis "чужеземец, враг"), гривьна, гривьнъка "весовая и денежная единица" (начиная с XI в. широко употребительны в деловой литературе, летописях и других оригинальных произведениях; в пражском словаре приведено только в Беседах папы Григория Великого, богемского происхождения: гривьна "ожерелье, браслет"; в этом и других значениях — "железный обруч, железное кольцо" и пр. известно и в современных ю.- слав. языках, но как денежная и весовая единица для южнославянской зоны нехарактерно), гридь, гридьнь, гридинъ "княжеский дружинник, воин, телохранитель" и другие лексемы того же корня (скандинавского по происхождению): гридити "служить на военной службе" (Хр. Амарт.), гридьба "княжеская дружина" (Лавр, лет. 1177 г.), гридьня, гридница "помещение для дружинников" (Лавр, лет., 996 г.), грунь, груна, груница

 

96

 

 

"особого рода конская рысь", наречия грунью, на грунахъ (распространенное слово в древнерусской письменности).

 

Доля "часть, участь, судьба" и др., доль "то же", появляется в древнерусской письменности только с XVI в., но древность слова несомненна—употребляется с производными не только во всех вост.-слав. языках, но и в зап.-слав. зоне (ст.-чеш. dole, s dolí "счастливо, успешно", польск. dola "судьба, доля, удел, часть"), являясь праславянским словом северной диалектной зоны.

 

Дорога "дорога, путь" (Сл. о п. Иг.). Праслав. *dorga означало быстрина, узкий залив, т.е. путь по воде", а также "росчисть в лесу", т.е. обычные места передвижения древних славян, живших в лесистых местностях, прорезанных реками. Впоследствии значение слова расширяется ["а половци неготовами дорогами побѣгоша кь Дону великому" (Сл. о п. Иг.)], причем происходит это еще в праславянскую эпоху: "дорога (вообще)" имеется в зап.-слав., сербохорв. и словен. языках (наряду с другими значениями). В болг. и ст.-слав. языках драга отсутствует.

 

Долотити "долбить" ("лѣпше есть камень долотити, нижели зла жена учити", Слово Даниила Заточника). На праслав. *dolt- < *dolbt- (другая ступень чередования к *dъlbt- указывает чеш. dlabati "долбить". Сюда же др.-русск. надолобъ, русск. долото (< *dolbto ). Никаких признаков длати, длатити у южных славян и в ст.-слав. языке нет.

 

Дорогъвь, дорогость "дороговизна" (Новг. I лет., 1170 г., другие новгородские, псковские, московские летописи) — древнерусское (вероятно, диалектное; в современных русских говорах дороговь, дороговизь, дороговизень, дороговизня занимают северную и

 

97

 

 

северо-западную зону, отчасти и центральную, русск. дороговизна, белорусск. дарагавізна) новообразование.

 

Жьмчюгь, жьнчюгъ "жемчуг" (надпись на кресте Ефросинии Полоцкой, 1161 г.). Встречается и в некоторых церковнославянских памятниках др.-русск. извода, но преимущественно употребляется в деловых и иных светских текстах (ранний тюркизм, по М. Фасмеру — "специфически вост.-слав. слово, восходящее к др.-тюрк. jȁnčȕ 1) жемчуг, 2) название Сыр-Дарьи").

 

Мы могли бы продолжить свои примеры, но и приведенных достаточно, чтобы утверждать, что и в этом слое лексики древнерусский язык заметно отличался от старославянского. По моим самым приблизительным подсчетам (включая данные А.И. Соболевского), таких слов на буквы А—Кр- оказалось около 450 (вместе со словами, имеющими особое значение), а всего в словарном составе их найдется не менее 1200. Дальнейшие разыскания безусловно дадут новое пополнение.

 

К приведенным выше слоям лексики надо прибавить еще названия особенностей природных явлений, в частности особенностей ландшафта, которых тоже оказывается немало. Ср., например, вьрагъ "овраг" (по М. Фасмеру, только др.-русск.), уменьш. вьражькъ, гомолъ, гомоля, гомуля "ком, комок" (нет в ст.-слав. и болг.), горностай, дъхорь "хорек" (тоже нет), заморозъ, заморозь "заморозки", зегзица, зогзица зогзуля "кукушка", изгорье "взгорье, взгорок", икра "льдина", ильмъ "вяз" [в пражском словаре ильмъ (Ulmus) приведен только из Беседы папы Григория Великого, богемского происхождения], ирии "теплая страна, откуда прилетают птицы" и мн. др.

 

Остается еще значительный слой диалектной лексики,

 

98

 

 

которая не была в общем употреблении у восточных славян и в то же время отсутствовала в старославянском и народном древнеболгарском языке, т.е. относилась к расхождениям между древнерусским и старославянским языками (некоторая часть ее имеется в вышеприведенных примерах). Большая часть ее не попала в письменность. В первых семи выпусках Этимологического словара О.Н. Трубачева нами найдено около 240 слов, имеющих свои особые диалектные зоны на восточнославянской территории, из них только около 70 были или употребляются и теперь в письменности русских, украинцев или белорусов. Иными словами, основная масса лексических диалектизмов, которые возводятся к праславянской эпохе, так и осталась достоянием только устной восточнославянской народной речи. Можно предполагать, что когда будет завершено предприятие коллектива под руководством О.Н. Трубачева, лексических диалектизмов окажется что-то около 1000, т.е. они составят основную массу собственно восточнославянских слов. Но ведь после распада праславянского языкового единства и выделения из него особого восточнославянского языка, особенно в древнерусскую эпоху, происходило интенсивное нарастание словарного состава, а вместе с ним и появление новых диалектизмов, которые предстоит еще выявить.

 

Самым верным признаком того, что слово в др.- русск. языке было не общераспространенным, а диалектным, является совпадение (если не полное, то в основном) его современного ареала с ареалом, который можно восстановить по данным письменности, начиная с начальных ее времен и до XX в. (особенно до XVII—XVIII вв.). Таким способом нам удалось реконструировать около 170 лексико-семантических

 

99

 

 

диалектизмов древнерусской эпохи, не считая многих производных образований и вариантов слов, значительная часть которых могла существовать в древнерусских диалектах [15, с. 603—604]. Возможные ошибки при применении такого метода ареальной реконструкции могут обусловливаться только отсутствием в нашем распоряжении необходимых сведений (эти сведения и исправят допущенные промахи), а не самим методом. Добывать эти сведения и умело применять их — дело, конечно, нелегкое. За последние годы опубликовано много новых работ по древнерусской диалектной лексике, которые нуждаются в надлежащем обобщении.

 

Второй способ восстановления древней диалектной лексики (не противоречащий первому) — метод этимологизации, который может успешно применяться только компаративистами самой высокой квалификации. Этот метод оказывается единственным, когда речь идет о диалектизмах, мало или вовсе не нашедших своего отражения в письменности (особенно в ранней). А ведь, как показывает опыт реконструкции праславянского словарного фонда, таких диалектизмов имеется подавляющее большинство. И многое в диалектной лексике остается еще не этимологизированным. Есть и такие диалектизмы в древнерусской письменности, которые не дожили до наших дней. Аргументировать их существование данными самой письменности можно только отчасти, поскольку географическое распределение дошедших до нас древнерусских памятников крайне неравномерно. Решающее слово в таком случае остается не за лингвистической географией как таковой, а за этимологией. Впрочем, и тут не все преодолимо, так как бывают случаи, когда неясно, относится ли слово к

 

100

 

 

праславянскому времени или к древнерусской эпохе. Например, в северо-западной письменности употребляется редкое слово гошити "устраивать, изготовлять, делать" с производными изгошити, угошити. Замена этих слов другими (иногда бессмысленная, например, вместо изгошити писец ставил изгонити, изгнати и проч., не понимая смысла слова) явно указывает на локальную ограниченность этих лексем. В наше время гошить (изгошить, пригошить и др.) распространено в северо-западных говорах русского языка, а также в закарпатских говорах украинского (может быть, и еще где-нибудь) в близких значениях. Высказано мнение (см. словарь М. Фасмера), что гошити представляет собой сокращенную форму гоношити, с чем согласиться невозможно из-за фонетической невероятности такого сокращения. О.Н. Трубачев не включает в свой словарь гошити, видимо, считая его инновацией. Однако вряд ли это инновация — не могла она возникнуть на древнерусском севере и крайнем юго-западе, в таких отделенных местах независимо друг от друга. Многие праславянские слова остаются еще этимологически неясными. Этот пример лишний раз подчеркивает, что лингвистическая палеогеография и собственно этимология (объяснение исходного значения слова и его фонетико-словообразовательной структуры) неразрывно связаны и составляют единое целое, которое входит в историческую лексикологию.

 

Итак, мы констатируем, что лексические расхождения между старославянским (древнеболгарским) и древнерусским языками выражались не в десятках, как обычно это полагают, а в тысячах и тысячах слов и их значений. Дальнейшие исследования в эт>й области, несомненно, внесут коррективы в наше положение, но йряд ли кому удастся вновь утвердить мнение, что в

 

101

 

 

XI—XIII вв. на Руси имели место всего лишь некоторые диалектные отличия, к которым в письменно-религиозной сфере прибавлялась новая религиозная терминология, выполнявшая примерно такую же роль, как специальная лексика в наше время. Нет, в Древней Руси вошли в соприкосновение два близкородственных, но самостоятельных языка, отличавшихся друг от друга не только "специальной" терминологией, но и словами всех лексико-тематических групп. Это является отправной базой всех исторических изменений, имевших место в письменной сфере Древней Руси XI—XIII вв. и более поздних времен (отчасти и устной народной речи, поскольку язык письменности оказывал некоторое воздействие на народную речь), существования своеобразного двуязычия. Не случайно поэтому мы уделяем столько внимания восточнославянско-древнеболгарским лексическим расхождениям, поскольку они были реальным фактом, который игнорировать невозможно. Разумеется, сохранялась и общая основа, унаследованная от праславянской общности, что серьезно отличало русско-церковнославянское двуязычие от двуязычия других типов (например, германо-латинского). Как реализовалось и функционировало это двуязычие, что нового возникало в такой языковой ситуации — вот основная задача, которую предстоит решать историкам древнерусского и восточнославянских языков, в первую очередь специалистам по исторической лексикологии. В первую очередь потому, что именно в лексике прежде всего проявляются общность и различие между родственными языками и диалектами, так как словарный состав, являясь ядром наших знаний и вообще информации, состоит из огромного количества единиц, имеющих почти неограниченные возможности сочетаний

 

102

 

 

в тексте. Те историки языка, которые пренебрежительно относятся к показаниям лексики, считая главным объектом фонетику, фонологию и грамматику, крайне обедняют живую жизнь языка и чрезмерно облегчают себе выполнение поставленных задач.

 

Фонетические и грамматические единицы по сравнению с лексикой относительно немногочисленны, поэтому легче поддаются изучению, систематизации и схематизации, в том числе и всякого рода гипотетическим построениям. Фонетико-грамматические отличия старославянского и древнерусского языков в общем нам хорошо известны, хотя происхождение и развитие их во многом освещается еще противоречиво, т.е. до конца далеко не объяснено. Разумеется, никто не может умалять значения фонетики и грамматики, без которых нет языков. Но никто не должен пренебрегать и словарным составом, без которого также нет языка, тем более, что лексические единицы, как было сказано выше, неизмеримо обширнее по сравнению с фонетико-грамматическими и дают несравненно больше показаний при сравнении близкородственных языков. Выражение "лексика дура, грамматика молодец", бытующее среди языковедов (кажется, оно идет от Л.B. Щербы), нельзя принимать всерьез — оно обозначает лишь то, что лингвистам оперировать грамматикой несравненно легче, чем громадными массами лексического материала.

 

Всегда ли фонетико-грамматические показания совпадают с лексическими, когда речь идет о характеристике языка письменности Древней Руси и вообще об общности и различии близкородственных языков? Далеко не всегда. Возьмем для примера Церковную легенду о посещении братом апостола

 

103

 

 

Петра Андреем Первозванным языческой Руси, помещенную во вводной части "Повести временных лет". По формальным данным (неполногласие и пр.), которыми мы привыкли пользоваться при определении языка древнерусских памятников, эта легенда скорее изложена церковнославянским языком древнерусского извода: къ сущимь (кстати, в древнерусском языке не было причастия *сучий, как мы ожидали бы от глагола сѫть), благодать, градъ (о Киеве), люди сущая, идущю ми сѣмо (в некоторых списках идучи — пóзднее исправление), бани древены, прутье младое, благослови и др. Полногласные формы составляют меньшинство: на березѣ, пережьгуть, Новъгородъ. Однако если мы обратимся к лексике этого небольшого произведения, то за исключением благодать, благослови (им нет соответствий в древнерусской речи) в нем нет явных церковнославянизмов (церкви, исходная форма им. пад. ед. ч. *cьrky — праславянское заимствование из *kirkō или *kirikō, попавшее в славянскую языковую область еще до распространения христианства у славян, известное и древним западным славянам; крестъ также праславянский германизм). Вся остальная лексика исконно восточнославянская с явными признаками специфических восточнославянизмов: горы "высокий берег реки", горѣ "вверх по течению (Днепра)", квасъ, рамяно "очень сильно" (по М. Фасмеру, нет в болг. и сербохорв., а словен. rámeno "очень, чрезвычайно, необычайно" связано с западнославянской языковой областью), сълѣзь съ горы (позднее исправление в Троицком списке сниде) и т.д. Таким образом, язык этого сказания можно считать древнерусским литературным с церковнославянскими вкраплениями. Древнерусские книжники, подражая божественным старославянским книгам, нередко использовали неполногласие

 

104

 

 

и другие "формальные" старославянские признаки машинально или сознательно для украшения своего языка. Ср. в Сказании об Андрее "прутие младое", которым стегали сами себя новгородцы в бане (в некоторых списках Пов. вр. лет употреблено вѣникы). Неполногласие выступало даже в тех словах, которых вовсе не было в старославянском языке. Ср. влать "великан, волот" (Александрия), отсутствующее в южнославянских языках, и ряд других ложных неполногласий, о которых уже писалось в славистической литературе. Когда слово, получающее церковнославянские признаки, было исконновосточнославянским по своим значениям и употреблениям, как мы его должны оценивать, церковнославянским или все же древнерусским, изменившим свое обличие? Языческое божество восточных славян Волосъ, под пером книжника превращающееся по Власъ, или Велесъ, которое мистификатор XIX в. решил изменить во Влесъ [34] перестают ли быть восточнославянизмами?

 

Вопрос этот имеет большое принципиальное значение. Историко-лексикологические исследования памятников древнерусской письменности могут во многом произвести переоценку языковой принадлежности тому или иному языку оригинальных древнерусских произведений, авторы которых росли и жили в одной языковой среде, не порывали с нею связей. Предстоит выполнить огромную работу по изучению словарного состава многочисленных произведений Древней Руси, которая принесет немало уточнений в наши теперешние представления и открытия. На первых порах с этой точки зрения можно было бы изучить "Слово о законе и благодати" Илариона, жития Бориса и Глеба, Феодосия, Александра Невского и другие ранние оригинальные жития, сочинения Кирилла

 

105

 

 

Туровского, Климента Смолятича, ранние летописные записи. Мы не говорим уже о важности исследования лексики деловой литературы, всякого рода записей, надписей и приписок. Словарный состав таких произведений, как Повесть временных лет, Слово о полку Игореве, Моление Даниила Заточника и некоторых других, хотя и изучался многими исследователями, но цельной и тем более исчерпывающей его картины мы не имеем. Важны для лексикологии древнерусского языка отечественные переводные сочинения. Как уже было сказано выше, значительное число старославянизмов и слов церковнославянских древнерусского извода, по данным современных словарей, не вышло за пределы религиозной письменности. Наличие и особенно заметное скопление таких слов в языке того или иного памятника говорит о многом. Это один из характерных признаков церковнославянского языка. В свою очередь употребление (особенно широкое) специфических восточнославянизмов свидетельствует о русском происхождении произведения, в том числе и переводного, а при отсутствии или случайности собственно лексических старославянизмов (церковнославянизмов) говорит в пользу принадлежности памятника к одной из разновидностей древнерусского литературного языка.

 

При смешении церковнославянизмов и русизмов, что бывает часто, многое зависит от перевеса тех или иных элементов. Конечно, речь идет о лексико-семантических, а не "формальных" единицах. Разумеется, мы вовсе не намерены уменьшать роль "формальных" церковнославянизмов, особенно когда они получают стилистическое и тем более семантическое значение (ср. волостьвласть) или совсем вытесняют свои восточнославянские варианты. В тех случаях из

 

106

 

 

"формальных" они превращаются в полновесные лексико-семантические или стилистические единицы. Но все же следует подчеркнуть, что старославянский язык, попав на Русь, изменялся не только и не столько по своим собственным законам развития, сколько под воздействием восточнославянской речи. Церковнославянский язык оставался самим собой благодаря традициям, а изменялся прежде всего из-за того, что постоянно испытывал давление окружающей его языковой среды. Основная активная роль в создавшемся двуязычии принадлежала живому древнерусскому языку, который, конечно, испытывал известное воздействие со стороны церковнославянского языка, недаром причисляемого к древнерусскому изводу.

 

После того, как близкородственные лексико-семантические системы пришли в тесное соприкосновение друг с другом, начались и длительное время продолжались сложные процессы их взаимопроникновения. Это прежде всего касалось тех слоев лексики, которые отвечали потребностям так называемой повествовательной (светско-церковной) литературы (летописи, разного рода "Слова", "Поучения", обращенные к грамотной по тем временам аудитории, оригинальные повести и сказания и т.п.). Консервативные слои старославянизмов (церковнославянизмов), так и не вышедшие за пределы богослужебной письменности, в общем оставались в стороне от объединения обоих языков и были наиболее характерной частью церковнославянского языка. Традиционность богослужебных текстов, осознававшихся как священные документы, препятствовала проникновению в них восточнославянизмов, хотя и не абсолютно. В свою очередь светская оригинальная литература, особенно деловая, лишь только частично пропускала

 

107

 

 

лексические церковнославянизмы. Таким образом, двуязычие в письменной сфере сохранялось. И все же точек соприкосновения и соответственно смешения было много. Создавалось нечто среднее самых разных типов, колеблющееся от памятника к памятнику. Это еще не было "средним стилем" ломоносовского времени — это было только тенденцией к языковому "усреднению", совмещению особенностей обоих языков. Разные и несомненно многочисленные, с преобладанием тех или иных элементов или уравниванием их, типы таких совмещений предстоит еще изучить. Кое- что в этом отношении уже сделано. Возникало не только механическое смещение, вариативность, но намечались и семантические взаимосвязи, объединенные лексико-семантические группы (т.е. слова, семантически взаимозависимые), свои особые нормы, которые, разумеется, видоизменялись. Ср. наблюдения Н.Г. Михайловской над группами земля — страна — волость — область — власть; речи — глаголати — възвѣстити — възгласити — сказати — повѣдати — отвѣщати — вѣщевати — молвити, над группами слов, обозначающих движение, военные действия, внутреннее состояние и др. [35]. Н.Г. Михайловская для своего исследования привлекла около 60 памятников разного характера, среди которых преобладают древнерусские оригинальные произведения.

 

В этом направлении работа должна вестись интенсивно, так как нам еще мало известно, какие типы лексических скрещений создавались, как шло обогащение древнерусского литературного языка. В "пограничной полосе" шло интенсивное словообразование. По данным словаря Л. Садник и Р. Айцетмюллера, в ст.-слав. языке оказалось 119 слов, или немногим более 1% всего словарного состава, образованных при

 

108

 

 

помощи суф. -ство. В словаре И,И. Срезневского их уже 842, или 2,1% словарного состава (увеличение вдвое), среди которых имеются такие типичные русизмы, как королевьство, воловьство, головьство, ворожьство, тиуньство, холопьство, комоньство и т.п. Конечно, нужно учитывать, что суф. -ьство праславянского происхождения и некоторые из этих новообразований, может быть, восходят к праславянской эпохе, но в оживлении этого типа словообразования на древнерусской почве сыграл роль и старославянский язык.

 

Наши сведения о древнерусском словообразовании и его развитии пока еще скудны — имеются только частные исследования отдельных его звеньев, а общей картины продуктивности и непродуктивности его типов, да еще в применении к отдельным жанрам письменности, пока еще нет. Это одна из важных задач будущих исследований. Со словообразованием связаны все типы лексических инноваций.

 

Историческая лексикология — дисциплина многоаспектная. Выше мы уделили много внимания взаимоотношениям древнерусского и старославянского (церковнославянского) языков, что вполне понятно, так как эти взаимоотношения определяли главные пути развития культуры древнерусской письменной речи. Ведь в конце концов формирование "сопредельной языковой полосы" между этими языками, шедшее в течение ряда веков, подготовило почву для возникновения "среднего стиля", из которого путем снятия противоречий между "стилями" и слияния их на русской народной основе в пушкинское время складывается современный русский литературный язык.

 

Однако не нужно забывать и того, что древние восточные славяне, занимая обширную территорию,

 

109

 

 

находились в контакте с различными этническими образованиями, что неминуемо приводило к заимствованиям. Некоторые из этих заимствований получили общевосточнославянское распространение, другие стали локализмами, иногда довольно узкими. Одни заимствования дожили до наших дней (в литературных языках или говорах), другие исчезли. Установить состав заимствований, их историю означает приоткрыть завесу над жизнью наших предков. На этом пути нас ожидает много открытий. Если верно, что слово степь иранского происхождения, то оно является результатом ранних восточнославяно-иранских связей, хронологию которых пока трудно определить. Впервые в русской письменности степь появляется поздно, только в XVII в. До этого степь обозначалась полисемантичным словом поле, которое, вероятно, оказалось в древнерусскую эпоху более сильным конкурентом, оставившим в тени слово степь. Лишь с широким хозяйственным освоением наших южных безлесных пространств степь оказывается более подходящим наименованием. Как наименование экзотической особенности ландшафта степь проникает в разные языки. Оно оказывается (что обнаружено О.Н. Трубачевым) в произведении Шекспира "Сон в летнюю ночь", впервые опубликованном в 1600 г. (steppe), т.е. ранее, чем в русской письменности! Для того, чтобы слову пройти через всю Европу (ср. нем. Steppe), нужно было время. Укр. степ (не стіп!) указывает на др.-русск. форму стьпь, что является доказательством древности слова (предполагать, что укр. степ заимствовано из русского языка, очень сомнительно, учитывая географические обстоятельства).

 

Как ни спорна этимология слова собака, все же

 

110

 

 

следует отдать предпочтение его иранскому происхождению (Ср.-иран. *sabāka, перс. sabah и др. соответствия). Собака восходит к тем же временам славяно-иранских контактов, оказавшись восточнославянским локализмом (из восточнославянской языковой области оно частично проникает к западным славянам и совсем не попадает к южным). В письменности оно тоже появляется сравнительно поздно (не раньше XIII—XIV вв.; в Никоновской летописи оно стоит под 1135 г., но это поздняя вставка). Обычным словом было пьсь "пес" и "собака вообще" с рядом производных (сука употреблялось редко). В конечном счете собака стало обобщающим словом, а пес названием самца. Старая "собачья" терминология на этом не кончается. Промелькнуло в древнерусской письменности и исчезло слово неясной этимологии гричь "пес", которое уже в XVI в. нуждалось в пояснении ("гричь,... рекъше песъ", Хронограф, 1512 г.). Может быть, оно сохранилось в каких-нибудь говорах или других источниках?

 

Из района Среднего Поднепровья в VII—VIII вв. восточные славяне продвигаются к Чудскому и Ладожскому озерам, вступают в тесные контакты с финно-угорскими племенами. Как следствие этого в древнерусский язык проникают финно-угорские слова. В письменность их попадает немного, но в говорах (прежде всего северновеликорусских) они представлены довольно широко. В диалектной лексике предстоит выделить древнейшие финноугоризмы, что сделано только отчасти. Ср. соломя "морской пролив, пролив вообще", появившееся в северновеликорусской письменности в XIV в., а позже оставшееся только в диалектной речи (из финск. salmi), сорога "плотва" с производными (финск. särki и др.), попавшие на север Древней Руси еще во время, когда полногласие было

 

111

 

 

живой фонетической закономерностью, т.е. до появления у восточных славян письменности. Относительно последнего слова М. Фасмер замечает, что затруднения вызывает вокализм: из *serga должно было бы получиться * серега, а не сорога. Однако следует учесть, что многие финно-угорские племена были ассимилированы и от их языка ничего не осталось, за исключением некоторых следов в русском языке. Сорога получилось из *sorga, сохранившееся во вторично заимствованном беломорском сорга "плотва" как и салма, салми.

 

Северновеликорусский диалектный материал представляет собой богатый источник для реконструкции (пусть частичной) исчезнувших финно-угорских языков. Некоторые финно-угоризмы проникают в древнерусскую письменность, причем и на юг. Ср. керста < *кьрста "ящик, гроб, рака" (финск. kirsta "ящик, тюрьма", эст. kirst "ящик, гроб"), которое имеется не только в оригинальных, но и в переводных письменных источниках (кроме летописей, в Жит. Андрея Юрод., в Прологе XIII в.; керстица "ящик, ящичек, ларец" у Флавия, в Библии Геннадия, 1499 г.). Керста явно связано с корста в тех же значениях (Лавр. лет., 1015 г.), производные корстица (также у Флавия), користица (XIV в., сближение с кора, корыто по народной этимологии?), которое перекликается с литов. kar̃stas "могила, гроб". Вероятно, мы тут имеем дело с культурным термином, распространявшимся с севера на юг, причем исходными формами были кърста и *корста (последнее проявилось в короста у Даниила Заточника). В наше время слово сохранилось только в северновеликорусских говорах: кéрста, кёрста, керстá "могила, яма" (олон., арх., онеж.). Ср. еще в топонимических названиях: д. Кёрстово Кингисеп.

 

112

 

 

р-на Ленинград., обл., ручей Корстица на западном берегу Онежского залива (возле него располагалось заброшенное кладбище) и др. Чередование *кьрст- и *korst- на Крайнем Севере, вдали от балтийских поселений, похоже, указывает на финноугорский, а не на балтийский источник (ср. *serg- и *sorg-, о чем см. выше).

 

Значительно больше в восточнославянских языках тюркизмов (особенно в народных говорах — см., например, [36, 37]), часть которых восходит к древнерусской эпохе. Предстоит также реконструировать древние скандинавизмы, балтизмы, заимствования (прямые и косвенные) из других языков, которые наряду с исконными словами составляли специфические особенности древнерусской лексики.

 

Встает и другой важный вопрос: о воздействии древнерусской лексики на другие языки, в частности на южнославянские. Исследования в этой области уже имеются, хотя их еще мало. Например, Н. Гошич, рассматривая слово изокъ "кузнечик", "месяц июнь", приходит к выводу, что в праславянское время слово это было диалектным, распространенным в речи предков восточных славян. В южнославянский извод старославянского языка оно попало в конце XII — начале XIII в. из древнерусской письменности, когда древнерусская литература стала оказывать значительное влияние на южнославянские литературы.

 

Очень нужными остаются проблемы изучения тематических (здесь кое-что уже сделано в этом отношении), лексико-семантических групп слов, стилистических их отличий в зависимости от жанров письменности, истории отдельных слов, словарного состава разных жанров произведений или отдельных памятников, способов словообразования вообще и по

 

113

 

 

отдельным частям речи в частности, частотности употребления слов (см. опыт учета частотности древнерусских слов на лексикографическом уровне [38]) и т.д. и т.п.

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]