Византия и славяне (сборник статей)

Геннадий Григорьевич Литаврин

 

Раздел четвертый. ВИЗАНТИЯ И ДРЕВНИЕ СЛАВЯНЕ (VI-IX вв.)

 

2. Этносоциальная структура славянского общества в эпоху поселения на Балканах (VI-VII вв.)

(В: Литаврин Г.Г. (отв. ред.). Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных славянских государств и народностей. М., "Наука", 1987)

 

 

В современной науке широко распространено убеждение, что в эпоху переселения славяне в целом находились примерно на одинаковом уровне экономического и социального развития. Надежным доказательством этого является тот факт, что интенсивные перемещения славян — как следствие общих процессов эволюции — происходили в VI-VII вв. одновременно на огромных пространствах Центральной, Юго-Восточной и Восточной Европы. Подтверждается этот тезис и неизмеримо возросшими в последние десятилетия археологическими материалами, обнаруженными в самых разных районах заселенной славянами территории. Следовательно, логично было бы допустить, что во время освоения славянами новых земель в качестве постоянных мест поселения исходная база дальнейшего развития была у большинства из них сходной, и поэтому последующие расхождения в формах и темпах эволюции следует относить на счет различий в местных условиях, в которых оказались разные группы славян. В таком случае встречающиеся в скудных письменных известиях от середины VI-середины VII в. противоречия должны расцениваться не как показатель разницы в темпах развития той или иной группы славян, а как результат разновременности передаваемой информации, зафиксировавшей различные стадии эволюции всех тех славян, к которым эти письменные известия относятся. Иными словами, при настоящем состоянии письменных источников, которое в целом в обозримом будущем может смело быть принято за неизменную величину, каждое драгоценное свидетельство о древних славянах следует, по-видимому, рассматривать в качестве фиксации определенного элемента всей системы, которую в целом можно и, видимо, должно реконструировать на путях сравнительно-исторических исследований.

 

 

528

 

Такой подход к делу представляется вполне закономерным. Однако в тех случаях, когда удается сравнительно точно определить время собранной современником информации о древних славянах и когда хорошо известен регион, к которому эта информация относится, тогда малейшие различия в показаниях источников отражают, вероятно, этапы развития одной и той же группы славян, и выводы обещают быть более убедительными.

 

Такими относительно хорошо датированными свидетельствами являются сообщения Прокопия Кесарийского и на полвека и полвека с четвертью более поздние известия Маврикия и «Чудес св. Димитрия». При этом данные первых двух источников относятся преимущественно к одному и тому же району — левобережью нижнего Дуная (территория между этой рекой и Карпатами), а последнего памятника — в основном, как полагают, к той же самой группе славян (ее часто условно называют «славяноболгарской» в отличие от сербскохорватской), которая переселилась затем из левобережья на земли Византийской империи.

 

Об этих именно славянах и в основном по данным указанных источников ниже пойдет речь. В статье будет предпринята попытка рассмотреть некоторые характерные особенности трех социальных групп древнеславянского общества VI-VII вв., а именно — свободных и в имущественно-социальном смысле равноправных общинников, составлявших подавляющее большинство родоплеменных славянских объединений, рабов и выделившейся руководящей верхушки — племенной славянской знати.

 

Итак, прежде всего о рядовых равноправных членах славянского общества. Представляется излишним возвращаться в связи с этим к вопросу о том, к какому хозяйственно-культурному типу (земледельческому или кочевому) принадлежало в рассматриваемый период славянское общество. Решающее слово по данному вопросу принадлежит археологам, среди которых безраздельно господствует убеждение о земледельческом характере хозяйства славян в VI-VII вв. Не оставляющие на этот счет малейших сомнений археологические данные о славянах левобережья Дуная и Поднестровья от времени, еще до их переселения на земли империи, собраны и обобщены в только что опубликованном труде украинских археологов. [1] Соответствующие письменные сообщения об этом недавно еще раз рассмотрены нами. [2]

 

Элементарной микроэтносоциальной ячейкой славянского общества уже в эту эпоху была в основном малая семья. Именно в этом смысле следует интерпретировать многочисленные данные о размерах господствовавшего у славян типа жилища — полуземлянки, площадь которого колебалась от 6 до 20 кв. м., [3]

 

 

1. Славяне на Днестре и Дунае. Киев, 1983.

2. О. В. Иванова, Г. Г. Литаврин. Славяне и Византия. — В кн.: Раннефеодальные государства на Балканах (VI-XII вв.). М., 1985.

3. В. В. Седов. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979, с. 119.

 

 

529

 

но обычно составляла 10-12 кв.м. [1] Об этом же убедительно свидетельствуют и следы хозяйственных построек вокруг землянки и орудия труда, предметы быта, личные вещи — все говорит о постоянном обитании малой семьи и о ведении ею самостоятельного хозяйства. Подтверждает это заключение и сообщение Прокопия, что славяне «живут, ютясь в жалких хижинах (καλύβαις) вдали друг от друга и часто меняя, [каждый в отдельности], места своего поселения». [2] В том же плане можно интерпретировать и известия «Чудес св. Димитрия» о том, что славяне Македонии близ Фессалоники доставляли с полей урожай в свои дома и что плененного епископа Киприана держал у себя в качестве невольника один славянин-домохозяин. [3]

 

Есть, однако, основания для заключения об одновременном существовании у славян и большой семьи. Позволяют судить об этом также археологические материалы: полуземлянки нередко расположены группами («кустами» или «гнездами») — на расстоянии всего несколько метров друг от друга, от 4 до 10 в группе. [4] Весьма вероятно, что домохозяева этих полуземлянок — члены большой (братской) семьи (патронимии), еще связанные общими хозяйственными интересами, узами кровного родства и культом единого предка. В этом смысле мы склонны рассматривать сообщение Маврикия (рубеж VI-VII вв.) о том, что жилище славян —в целях большей безопасности — устроено со множеством выходов (в случае нападения врага обитатели такого комплекса имели больше шансов на спасительное бегство). Употребленный здесь Маврикием термин ὀίκησις имеет вообще значение крупного жилого помещения или даже группы помещений. [5] Иными словами, это — отнюдь не одна полуземлянка или хижина, а скорее всего — либо комплекс, включавший жилище и хозяйственные строения большой семьи, либо группа упомянутых выше «родственных» полуземлянок с их хозяйственными постройками. Известие Маврикия о широком (если не преобладающем) к середине-концу VI в. у славян левобережья Дуная значении посевов проса [6] также дает основание предполагать сохранение большой семьи: дело в том, что преобладание посевов проса в ту эпоху зачастую свидетельствовало о применении подсечно-огневого земледелия, которое, в свою очередь, предполагало, как правило, участие в тяжелых работах по расчистке леса под пашню одновременно коллектива взрослых мужчин, связанных тесными узами родства и отношениями взаимопомощи. В этом же духе можно толковать и сообщения о частых военных походах славян против империи в VI в.:

 

 

1. V. Popović. Note sur l’habitat paleoslave. — In: P. Lemerle. Les plus anciens recueils des miracles de Saint Démétrius. P., 1981, II. Commentaire, p. 238.

2. ГИБИ, T. II, c. 126.

3. P. Lemerle. Les plus anciens recueils des miracles de Saint Démétrius P., 1979, I. Le texte, p. 237.3-12.

4. Z. Kurnatowska. Structure sociale des Sclavènes à la lumière d’une analyse de l’habitat. — Balkanoslavica, 1979, t. 1, p. 87-96.

5. ГИБИ, t. II, c. 282.            6. Там же, c. 281-282.

 

 

530

 

у мужчин именно больших (братских) семей было больше возможностей оставлять ради походов нелегкое дело ведения хозяйства в весенне-летний и осенний сезоны на плечах других трудоспособных членов семьи. Возможно, к трактуемому вопросу имеет непосредственное отношение и факт кодификации в Византийской империи в X-XI вв. норм обычного права, отдававших предпочтение при наследовании и покупке отчуждаемых имуществ, помимо родителей и детей, прежде всего родным братьям, нераздельно («смешанно») владевшим основными средствами производства. [1] Письменные источники свидетельствуют о сохранении большесемейных отношений у славян на Балканах даже в XII в.: иноплеменники с удивлением писали об обычае в болгарских (конечно, большесемейных) хозяйствах выпекать буханки хлеба, одной из которых можно было накормить десять взрослых мужчин; [2] взрослые женатые сыновья нередко не отделялись от своих родителей, и крупные землевладельцы (например, монастыри) проявляли заинтересованность в сохранении под своей властью таких большесемейных крестьянских хозяйств, возможно, даже препятствуя их разделу: феодалы стремились получить в качестве привилегии право на владение большими семьями, [3] поскольку как объект государственного налогообложения они составляли единое тягло, подобно хозяйствам малых семей, тогда как их экономический потенциал был значительно более высоким.

 

Таким образом, процесс разложения кровнородственных отношений привел к господству малой семьи как основной этносоциальной ячейки славянского общества еще накануне переселения славян на территорию империи. Однако этот процесс, обусловленный развитием производительных сил и обеспечивший возможность ведения самостоятельного хозяйства силами небольшого семейного коллектива, не был тотальным и повсеместным. Это — во-первых. Во-вторых, он растянулся на столетия, тем более что условия переселения содействовали консервации традиционных, отсталых форм общественных отношений. В частности, к уже в целом изжитой практике подсечноогневого земледелия, применявшейся уже в VI в. лишь при расчистках нови, славяне возвращались временно как раз во время переселений. [4] Именно так можно понять приведенное выше сообщение Прокопия о «живущих рассеянно» на больших территориях славянах [5] и о частой смене ими мест обитания. Это свидетельство о славянах левобережья Дуная может быть, на наш взгляд, сопоставлено с известными показаниями Тацита о древних германцах, которые

 

 

1. Г. Г. Литаврин. Византийское общество и государство в X-XI вв. М., 1977, с. 17-18.

2. Patrologia graeca. Ed. J.-P. Migne. P., 1864, t. CXXVI, col. 217 D.

3. Г. Г. Литаврин. Болгария и Византия в XI-XII вв. М., 1960, с. 64.

4. М. Ю. Брайчевский. Славяне в Подунавье и на Балканах в VI—VIII вв. (по данным письменных источников). — В кн.: Славяне на Днестре..., с. 231.

5. ГИБИ, т. И, с. 126-127.

 

 

531

 

«не терпят, чтобы их жилища примыкали вплотную друг к другу. Селятся же германцы каждый отдельно и сам по себе, где кому приглянулись родник, поляна или дубрава... каждый оставляет вокруг своего дома обширный участок... Земли для обработки они поочередно занимают всею общиной по числу земледельцев, а затем делят их между собою смотря по достоинству каждого; раздел полей облегчается обилием свободных пространств. И хотя они ежегодно сменяют пашню, у них всегда остается излишек полей...» [1]

 

Разбросанность жилищ и частая смена пашни представляются естественным следствием применения подсеки, о которой, как кажется, говорят и Тацит, и Прокопий.

 

Поселения славян в VI-VII вв. составляли, по всей вероятности, и небольшие поселки («кусты») братских семей, и отдельные усадьбы (выделки) выделившихся из общины крупных, может быть, больших семей, [2] и деревни, в которых, как и позднее, соседствовали и малосемейные, и большесемейные домохозяйства.

 

Сравнительно с описанием Прокопия совсем иная карина славянских поселений предстает из рассказа Маврикия. Он пишет и о малых, и о больших селах (κῶμαι) вдоль левых притоков Дуная, причем теперь между селами уже «совсем небольшие расстояния». Для нападения на ряд таких соседних сел Маврикий рекомендует византийскому военачальнику иметь до трех тысяч воинов, в плен при этом может быть взято до пяти тысяч славян, помимо тех, которые успеют достигнуть убежища или погибнуть в схватке. [3]

 

Конечно, такие большие села трудно рассматривать как единоструктурные кровнородственные коллективы, в частности — как разросшиеся большие семьи. Такой тип поселения не совместим, по нашему мнению, с представлениями о господстве у славян во время Маврикия подсечно-огневого земледелия. Такие села естественнее, на наш взгляд, оценивать не как кровнородственные, а как земледельческие общины, члены которых (и в больших, и в малых семьях) были заняты не подсекой, а пашенным земледелием. Вряд ли можно всерьез отрицать, что в подобных больших селах с постоянными жилищами приусадебные участки уже находились в безраздельном индивидуальном (точнее — семейном) владении. В таком же владении скорее всего находились и пахотные участки, хотя общине, вероятно, принадлежала верховная собственность на все земли и были не исключены периодические переделы, т. е. мы склонны думать, что община в это время оставалась еще земледельческой. Как один из косвенных доводов в пользу отсутствия в этот период частной собственности на пахотные нивы может быть расценено известие Маврикия о том, что своим пленникам, после отбытия ими определенного срока в положении рабов, славяне предлагали либо вернуться на родину, внеся (конечно, с помощью родственников и соотечественников — в результате переговоров на этот счет с противостоящей стороной) за себя выкуп, либо же остаться,

 

 

1. Корнелий Тацит. Соч. в 2-х т. Л., 1970, т. 1. Анналы. Малые произведения, с. 360, 364.

2. Μ. Ю. Брайчевский. Славяне в Подунавье..., с. 232-234.

3. ГИБИ, т. II, с. 283-288.

 

 

532

 

т. е. поселиться в славянских селах, получить землю, обзавестись хозяйством и жить «в качестве свободных и друзей» (ἐλεύθεροι καὶ φίλοι). [1] Видимо, славяне были даже заинтересованы в такого рода увеличении численности рабочих рук в общинах, которые имели возможность перераспределять пахотные земли или выделять новые участки из своего фонда, принимая в свою среду «чужаков» и недавних врагов. Самостоятельными хозяевами они могли становиться, конечно, не в кровнородственной, а в земледельческой территориальной общине. Разумеется, не все пленники (в частности, христиане-ромеи) хотели остаться у славян. Некоторые из них, не имея возможности внести выкуп, пытались бежать. [2] Но, помимо выкупа и опасности быть схваченным при бегстве, к оседанию пленных на славянских землях побуждало еще одно важное обстоятельство: сохранить верность христианству, находясь длительное время в плену у «варваров», было, видимо, нелегко, а вероотступника в империи по возвращении из плена ожидала кара как за государственное преступление. [3] Среди этих поселенцев, бывших некогда подданными Византии, были такие, которые, по словам Маврикия, «возлюбили» варваров (славян) и готовы при встрече с воинами империи ввести их в заблуждение ложной информацией и повредить своим прежним соотечественникам. [4]

 

Следует особо подчеркнуть, что достоверность сообщений Маврикия о славянских деревнях надежно засвидетельствована археологами: такие деревни во множестве раскопаны и советскими учеными в Поднестровье, в Молдавии, и румынскими в Дунайском левобережье (некоторые расхождения имеются при этом лишь в определении количественного соотношения проживавших здесь в соседних селах и в одних и тех же селах славянских и романизированных дако-гетских поселенцев). [5]

 

Подтверждение изложенным выше, разумеется, в немалой степени гипотетическим выводам о характере славянской территориальной общины до их поселения на землях империи можно усмотреть в том, что византийские источники VIII в., прежде всего «Земледельческий закон», записанный в конце VII – первой четверти VIII в. и отражавший положение в византийской провинции после нашествия «варваров» и восстановления власти Константинополя, не оставляют сомнений в безраздельном господстве уже не только не кровнородственной

 

 

1. ГИБИ, т. И, с. 281.            2. Там же, с. 286.

3. Эклога: Византийский законодательный свод VIII в. Вступит. статья, пер., коммент. Е. Э. Липшиц. М., 1963, с. 173.

4. ГИБИ, т. II, с. 285-286.

5. И. С. Винокур. Черняховские племена на Днестре и Дунае. — В кн.: Славяне на Днестре..., с. 133; М. Ю. Брайчевский. Славяне..., с. 47-48; В. Д. Баран. Сложение славянской раннесредневековой культуры и проблема расселения славян. — В кн.: Славяне на Днепре..., с. 45; О. М. Приходнюк. К вопросу о присутствии антов в Карпато-Дунайских землях. — Там же, с. 186-191.

 

 

533

 

и даже не земледельческой, а именно соседской общины. Пахотные участки, отчасти и лесные угодья находились уже в частной собственности общинников и не подлежали периодическим переделам; участки разных хозяев были разделены межами, глубокими рвами, частоколами, оградами; некоторые общинники, разорившись, уже успели потерять свои пашни, другие, сохранив их, не имели возможностей (тяглового скота и пахотных орудий) для их обработки. [1] Нормы «Земледельческого закона», независимо от того, был ли он официально введенным во время его записи сборником права, отражали реальные отношения в византийской деревне, в том числе — и в славянской, по крайней мере в тех районах, где власть империи была восстановлена. Если славянская земледельческая община трансформировалась в соседскую лишь в пределах империи (это вполне возможно), то следует все-таки полагать, что отчетливая тенденция к этой тоансформации обозначалась еще до переселения на юг от Дуная. Время почти столетнего пребывания больших масс славян в левобережье, их интенсивные контакты с империей являлись периодом значительной интенсификации темпов общественного развития «варваров». О превращении общины в территориальную еще до расселения в правобережье Дуная свидетельствует и тот факт, что каждый славянский племенной союз сразу занимал определенный район, создавал стабильные поселения, сохранявшиеся на одном и том же месте столетиями. Едва ли сто лет, истекшие от времени Маврикия до записи «Земледельческого закона», представляются слишком коротким сроком, если допустить, что славяне лишь в течение этого времени проделали путь от кровнородственной к земледельческой и от нее — к соседской общине.

 

Известия Прокопия и Маврикия позволяют говорить (как, впрочем, и археологические данные — находки ключей и замков) [2] о развитии у славян частной собственности. Отдельные члены общества имели ценности и деньги (чеканенные в империи монеты), совершали торговые сделки, отправлялись даже ради покупки раба к соседям, в пределы другого племенного объединения. [3] Маврикий пишет, что славяне скрывают в тайниках свои вещи, «ничего лишнего не держат открыто», [4] т. е. прячут наиболее ценные собственные вещи от возможных посягательств соседей либо даже родственников. Личной собственностью становилась скорее всего воинская добыча, часть которой во время похода, как показывает рассказанная Прокопием история о Лже-Хильвудии, бралась индивидуально, [5] а часть захватывалась сообща

 

 

1. Византийский земледельческий закон. Текст, исследование, коммент. подготовили Е. Э. Липшиц, И. П. Медведев, Е. К. Пиотровская. Под ред. И. П. Медведева. Л., 1994, с. 98, 100-103 и др.

2. М. Ю. Брайчевский. Славяне..., с. 238.

3. ГИБИ, т. II, с. 125.            4. Там же, с. 282.            5. Там же, с. 123-127.

 

 

534

 

и подвергалась затем организованному дележу на основе норм обычного права и с учетом личных заслуг каждого в ходе военных действий. Славянские воины во время 5-й осады Фессалоники (70-е годы VII в.) стремились продемонстрировать перед своими вождями («архонтами») личное усердие [1] — несомненно, потому, что мнение военных предводителей о вкладе подчиненных в победу оказывало существенное влияние на долю добычи при ее разделе. О заинтересованности же славян в воинской добыче в это время данные столь определенны и многочисленны, что приводить их нет необходимости. Может быть, традиции этой глубокой былой заинтересованности отразились и в том факте, что в «Законе судном людем» — славянском правовом памятнике IX в. статья о разделе воинской добычи — 3-я, тогда как в византийской «Эклоге» (20-е годы VIII в.), влияние которой на «Закон» очевидно, это статья — заключительная (18-я).

 

Завершая раздел о славянских рядовых общинниках, считаем возможным выразить уверенность в том, что уже в этот период (рубеж VI-VII вв.) они стали испытывать в ее начальных формах эксплуатацию со стороны укрепляющейся племенной знати. Один довод в пользу этого утверждения: аварский каган, взимавший дань с подвластных ему славян Паннонии, пытался заставить платить дань и вождей славянских объединений Нижнего Дуная. Современники считали, что славяне этих мест тогда благоденствовали. [2] Славянский вождь Даврита (Добрент?), принимавший в окружении других архонтов послов кагана, резко отверг его домогательства. [3] Видимо, каган требовал в свою пользу часть тех сборов, которые местная славянская знать уже взимала с рядовых членов общества, иначе требование кагана труднообъяснимо.

 

На низшей ступени общественной лестницы у славян VI-VII вв., как и в империи, и у соседних народов, стояли рабы. Широким признанием в науке пользуется вывод исследователей-марксистов о том, что рабство в славянском обществе в рассматриваемую, как и в более позднюю, эпоху не играло существенной роли в производстве, где господствовал труд мелкого самостоятельного производителя (крестьянина-общинника). Рабовладение у славян как уклад осталось в сущности эпизодом в истории позднепервобытного и раннефеодального периода. Славяне миновали рабовладение как общественно-экономическую формацию потому, что уровень развития производительных сил (в частности, овладение металлургией железа) уже исключал рабство как основу производства.

 

Полностью разделяя эти заключения, характеризующие наиболее общие закономерности развития славянского общества при переходе от первобытнообщинного к феодальному строю, мы считаем все-таки феномен рабства у славян заслуживающим самого пристального внимания

 

 

1. P. Lemerle. Les plus anciens recueils..., I, p. 218.22 27.

2. ГИБИ, T. II, c. 232.            3. Там же, с. 231232.

 

 

535

 

с точки зрения его роли в процессе социального расслоения и формирования антагонистических классов. Оставаясь, безусловно, само по себе на второстепенном и третьестепенном плане как форма производства, рабство имело тем не менее серьезное значение как средство упрочения влияния и возвышения отдельных родов в племени и в союзе племен, а затем — и отдельных лиц над другими родами и обществом в целом.

 

Медленные темпы развития первобытнообщинной формации определялись, конечно, в первую очередь медленными темпами прогресса в сфере производительных сил. Существенную роль, однако, играли при этом и вековые общинные традиции, извечные, освященные культом предков кровнородственные связи, вне которых человек не мыслил своего существования и которые каждый член общинно-родового коллектива в отдельности и все вместе упрочивали и культивировали всеми доступными в то время средствами. Принудить члена такого коллектива или их группу служить другому, всецело подчиняться ему и отдавать часть своего труда или продукта в его пользу было практически невозможно вне системы организованной высшей власти: непреодолимым препятствием к этому являлись общинная сплоченность, отношения взаимопомощи, неписаные законы взаимоподдержки и солидарности.

 

Естественно поэтому, что расслоение в общине на первых порах выражалось в зарождении и углублении имущественных и социальных различий между целыми родами, родственными группами, патронимиями. Именно возвысившийся род в жестокой борьбе с другими родами становился во главе племени. Из членов этого рода избирался и вождь всего племени. Укрепляющий свое влияние и власть род, прежде чем осуществить узурпацию общественных фондов подвластного ему племени, должен был обладать, по всей вероятности, и собственными, независимыми от общества средствами утверждения своего главенствующего положения. Одним из таких средств, по-видимому, и было в то переходное время обладание рабами, которые содействовали реализации власти господина, поднимали его престиж в обществе, усиливали его возможности осуществления дисциплинарных функций, обязанные беспрекословно выполнять его распоряжения.

 

Война была главным источником рабства. Во второй половине VI - начале VII в. славяне уводили из империи десятки тысяч пленных из каждого набега. Славяне также обращали пленных в невольников и при столкновениях между своими племенными союзами; в пределах же одного племенного союза в середине VI в. обратить в рабство своего соотечественника было, согласно Прокопию, невозможно «по закону». [1]

 

Рабы составляли часть наиболее ценной воинской добычи. Реализация ее была разной в зависимости от общественного положения пленника и самого его господина. Рабов, в особенности взятых в набегах на земли империи, брали ради выкупа, ради обмена на своих воинов и членов общества,

 

 

1. ГИБИ, т. II, с. 125.

 

 

536

 

оказавшихся в плену в руках врага. Об обмене пленными и их выкупе шел разговор в ставке кагана, к которому прибыл в качестве посла антов Мезамир вскоре после набега на них аваров. [1] Возможно, именно цели обмена на своих находящихся в плену воинов славяне имели в виду тогда, когда брали в походах в плен только юношей и молодых мужчин. [2] Создание такого обменного фон да пленников позволяло, может быть, племени сберечь свои иные общественные фонды.

 

Вряд ли можно сомневаться в том, что рабы-пленники, которым определялся срок пребывания в рабстве (об этом была речь выше), использовались в хозяйственных работах. Предполагалось, по всем вероятности, что трудясь в домохозяйстве господина, пленник как бы восполнял ту сумму, которая за него могла быть получена при продаже или выкупе. Затем он становился свободным и равноправным членом общества. Конечно, в домах племенной знати, в ее родах-патронимиях рабы находили более широкое применение и в качестве прислуги, и как работники в хозяйстве. Как свидетельствует история с Лже-Хильвудием, раб мог стать оруженосцем, телохранителем, соратником в битвах, оказаться широкоизвестным (даже врагам и соседним союзам) своей доблестью: таким был ант, попавший в плен к «склавинину». Правовой статус и положение раба определялись, по-видимому, целиком и полностью волей господина, исключая особые случаи. Знатный склавинин продал своего раба-соратника и телохранителя, когда ему предложили за него приличную сумму. [3] Частично из рабов, по всей вероятности, формировалась окружавшая вождей дружина, а затем и конструирующаяся служилая знать. Характерно, что окружать себя зависимыми, лично подвластными и потому безраздельно преданными людьми, в том числе и из рабов, имели обыкновение не только вожди «варваров», но и сами византийские императоры. Даже в XII в. в империи некоторые рабы достигали высоких чинов и должностей.

 

Спрос на рабов у славян, давно не совершавших удачных военных походов, оставался высоким. Во время 5-й осады Фессалоники славяне продавали внутрь славянских территорий, к северу от города, в иные славянские союзы множество фессалоникийцев, вынужденных из-за голода перебегать в лагерь осаждавших. [4] Обладание рабами, особенно в рядах знати, считалось весьма престижным. Как известно, в империи закон запрещал обращение в рабство и приобретение рабов из христиан-соотечественников. Так обстояло дело в VI в., как упоминалось, и в славянских племенных союзах. Однако к IX в. в этой позиции в славянском обществе, вероятно, произошли крупные перемены. Как позволяют заключить первые славянские юридические памятники,

 

 

1. ГИБИ, т. И, с. 235.            2. Там же, с. 128.            3. Там же, с. 125.

4. P. Lemerle. Les plus anciens recueils..., I, p. 213.

 

 

537

 

славяне к IX в. обращали в рабов не только пленных, но и должников, преступников, продаваемых родителями детей, вероотступников. [1] Следовательно, и в этот период спрос на рабов в раннефеодальном славянском обществе остался высоким, причем с сокращением успешных внешних войн законные источники рабства оказались расширенными.

 

И, наконец, о формирующейся третьей социальной группировке древнеславянского общества — о родоплеменной знати, о которой отчасти уже было сказано выше, когда речь шла о рядовых общинниках и рабах.

 

Слой племенной знати консолидировался в основном из возвысившихся родов во главе с главенствующим родом, которые все более отделялись, обособлялись от масс рядовых соплеменников. Наследственность власти утверждалась прежде всего как право рода в целом и лишь позднее — как право прямых потомков вождя, главы правящего рода. Константин Багрянородный подчеркивал, что славянам традиционно свойственно обыкновение ставить вождя всегда из одного, «любимого у них» рода. [2] Поддержка родом своего представителя в роли вождя гарантировалась тем, что к выполнению престижных и выгодных функций в племени или союзе племен вождь приобщал и своих ближайших родичей. Именно в силу этого византийцы знали по именам представителей правящего в антском объединении рода: некоего Мезамира, отправленного послом к кагану аваров, пользовавшегося у антов огромным влиянием и являвшегося, скорее всего, видным военачальником (убив его, авары рассчитывали на ослабление способности антов противостоять их набегам), хотя Мезамир и не был вождем антского союза, а лишь его братом; вождь же Келагаст — так мы понимаем соответствующее сообщение Менандра — унаследовал власть от своего отца Идаризия. [3]

 

Достижение одним родом ведущего положения в племени или в союзе племен сопровождалось острой и кровавой борьбой, по всей вероятности, и в славянском обществе, а не только среди полукочевых народов на стадии военной демократии, о чем хорошо известно. В связи с этим можно полагать, что проигрыш в борьбе за власть рода-соперника имел для него трагические последствия. Видимо, представители именно этих проигравших борьбу родов, а порой, возможно, и все члены таких родов, спасшись, оказывались на чужбине, предлагая свою воинскую службу правителям чужих стран и народов. Вряд ли из преуспевавших народные воинов комплектовались те наемные отряды склавинов и антов, которые в 30-х годах VI в. сражались за интересы империи в Италии. Характерна в этом отношении судьба знатного лангобарда Илдигиса (середина VI в.): вынужденный спасать свою жизнь, он бежал и побывал со своим воинским отрядом у славян, у гепидов, снова у славян,

 

 

1. В. Ганев. Законъ соудный людьмъ. С. 1959, с. 163, 225 и др.

2. Constantine Porphyrogenitus. De administrando imperio. Ed. Gy. Moravcsik, R. J. H. Jenkins. Budapest, 1949, p. 126.75-79.

3. ГИБИ, t. II, c. 235.

 

 

538

 

у готов в Италии и в третий раз — у славян. [1] Возможно, изгоем был и возвысившийся на византийской службе в качестве полководца ант Хильвудий: он попал в империю в конце 20-начале 30-х годов, т. е. тогда, когда анты были не союзниками, а врагами империи (союз антов с императором был заключен лишь в начале 40-х годов). В 545 г. истекло уже около 10 лет со времени гибели Хильвудия, но примечательно, что видные анты во время пребывания у них Лже-Хильвудия так и но смогли установить его подлинную личность: [2] вероятно, у истинного Хильвудия уже не осталось на родине живых родичей.

 

В свою очередь, в славянское общество вливались в это время и бывшие ромеи-византийцы, искавшие у них убежища, переходившие на их сторону, селившиеся после освобождения из рабства, а также представители иных «варварских» народов, потерпевшие, подобно Илдигису, крушение на родине. Для славянского общества этого периода характерна своеобразная открытость, легкая адаптация чужаков, в притоке которых были, несомненно, заинтересованы прежде всего вожди племен и племенных союзов и окружающая их знать, способные содержать этих готовых служить им людей, не связанных с родоплеменными традициями, оторванных от родной среды, стоявших вне общинных и родственных связей и готовых исполнить любой приказ господина.

 

Так, постепенно узурпируя право распоряжения общественным фондом, превращая в обязанность обычай соплеменников предоставлять вождю с его свитой пропитание и кров, утверждая свое право на лучшую долю добычи, на имущество и челядь побежденных родов-соперников, обладая сокровищами, предметами роскоши, дорогими одеждами и оружием, раздавая дары за поддержку и лояльность знатным людям племени и за верность формирующейся дружине (служилой знати), устраивая для нее богатые и обильные пиры, славянские вожди-князья использовали для упрочения своей власти и институт рабства, и услуги потерявших связи с родиной пришельцев.

 

 

1. ГИБИ, т. II, с. 130-131.            2. Там же, с. 125-127.

 

[Previous] [Next]

[Back to Index]