Македонски Прегледъ
Година
VIII, книга 3, София, 1933

 

1. В Кукуше в 50 х годах XIX века

 

А. М. Селищев.

 

 

В журнале „Современникъ" за 1860 год., № 10 (ноябрь) была помещена статья Е. П. Южакова: „Месяц в Болгарии" (стр. 193—220). Несколько позднее эта статья была перепечатана (с сокращением) в 4-ом выпуске издания: „Географические очерки и картины" (М. 1862, стр. 103—126). Об авторе статьи мы не располагаем сведениями, кроме одного сообщения, находящегося в конце статьи: „через год после того [после посещения Кукуша], возвращаясь из Бейрута в Россию, в Константинополе я встретил кукушанина"... Повидимому, Южаков имел отношение к русскому консульству в Бейруте [1]. В статье описано пребывание автора в Кукуше и в Дойране. Тут он был в компании с другим русским путешественником, который назван в статье „Г. Р.", т. е. „господин Р.". Это — Александр Викторович Рачинский (1826—1877) — писатель, историк [2]. В 1855—56 п. он находился в гарнизоне крепости Измаила. Во время пребывания там он изучил болгарский и сербский языки. В октябре 1859 г. Рачинский был назначен управляющим вице-консульством в Берне. Эту должность он занимал до средины ноября 1862 г. [3]. На то, что в компании с Южаковым был Л. В. Рачинский, указывает сам Рачинский в статье: „Печальные вести из Македонии" (газ. „День", 1862 г., № 21).

 

„Зимою 1858 года я познакомился в Кукуше с братом К. Миладинова, Дмитрием, занимавшим в тамошнем училище должность учителя греческого языка. В статье Южакова, кажется, рассказана радушная встреча, сделанная Д. Миладиновым мне, как

 

 

1. Но консулом он не был там: ни „Almanach de Gotha" на 1858— 1862 гг., ни „Ежегодникъ Министерства Иностр. Дѣлъ" („Annuaire diplomatique de l'empire de Russie") на 1861—62 гг. не указывают этой фамилии среди русских консулов в Турции.

 

2. См. Русскій Биографическій словарь, 1910, стр. 517—518.

 

3. Д. Рачинскій, Отъ Варны до Смоленска (газ. „День", 1863 г. № 7).

 

 

2

 

другу его брата" [1]. Пo сообщению Южакова (стр. 195), Рачинский имел к Д. Миладинову письма из России. Несомненно, в числе этих писем было и письмо от Константина Миладинова.

 

О пребывании Рачинского в Кукуше сообщает и К. Шапкарев. „Съ г. Александра Рачинский, пò-сетнѣ русски въ Варна консулъ, Д. [Миладинов] се видѣ и опозна... въ Кукушъ прѣзъ год. 1858. Това и малкитѣ дѣца въ Кукушъ го знаѭтъ, дѣто цѣли 40 дни е прѣсѣдѣлъ речениятъ Русинъ" [2].

 

Рачинский и Южаков в Кукуше принимают участие в устроении церковной службы на славянском языке и в обучении детей этому языку. Повидимому, они имели поручение от русского правительства вмешаться в болгарско-греческие церковные дѣла.

 

Рачинский хорошо был известен в болгарской среде в Константинополе в 1858—1852 г., — известен своим бестактным вмешательством в болгарские дела [3].

 

Южаков и Рачинский прибыли в Кукуш 10 декабря 1858 года и уехали отсюда 12 января 1859 г. В конце декабря путешественники побывали в Дойране. Итак, целый месяц провели они в Кукуше в ближайшем общении с болгарским населением и хорошо познакомились с жизнью его. Статья Южакова ярко рисует бытовую, общественную и экономическую жизнь в Кукуше. Вместе с тем в ней представлены сведения о главном деятеле в Кукуше, — о Д. Миладинове. Мы напомним главнейшее из этих сообщений: они ценны для изучения общественно-национальной и бытовой жизни болгарского населения Македонии.

 

Прежде всего о Д. Миладинове. Он является главным деятелем в Кукуше.

 

„Между встретившими нас болгарами был учитель здешнего народного училища г. Миладинов. Г. Р. имел письма к нему из России. После обмена искренних приветствий с той и другой стороны, они проводили нас в отведенную нам обществом квартиру в архиерейском кунаке, где

 

 

1. Об этой поездке упоминает Рачинский и в своей статье: „Отъ Варны до Смоленска" („День", 18*53, № 10).

 

2. Псп., XXI—XXII. 1887, стр. 563. — Не точно поэтому утверѫдение Ив. Д. Шишманова, что К. Шапкарев „ничего не знает о Рачинском в своих материалах" (Спис. на Бълг. Акад. на наукитѣ, III, 56).

 

3. См. в статье Ив. А Шишманова „Значение и заслуги на братия Миладинови" (Спис. на Бълг. Ак. на наукитѣ, III, стр. 56—581).

 

 

3

 

прежде жил архиерей, которого прогнали кукушане. Г. Миладинов распоряжался всем в кунаке, и потому мы были исключительно его гостями. На другой день довольно рано, не успели мы еще выпить по чашке кофе, явилась к нам вся знать кукушская — чорбаджи... Г. Миладинов по-очереди представлял нам их" (195—196).

 

„Во втором [училище] — учитель г. Миладинов, который оказал нам такое радушное гостеприимство. К чести его надобно сказать, что он основательно знает и добросовестно исполняет свое дело. Он мог бы найти себе другое дело, более выгодное в материальном отношении, но, как горячий патриот, навсегда посвятил себя образованию детей, получая только 20 р. с. (рублей серебром) в месяц" (198).

 

 

Бескорыстие Д. Миладинова, его самоотверженная преданность национальному делу произвели неизгладимое впечатление и на Рачинского.

 

„Памятъ об этом человеке для меня неизгладима. Я видел в нем впервые народного деятеля, не такого, о каких рассказывает нам история и которых иначе изобразить мы не можем, как на пьедестале или на подмостках или на собственных ходулях. Нет; в славянской издревле стороне, завоеванной в течение веков промышленным духом греков, там, где грецизм значит аристократия, вид Д. Миладинова „обладающего еллинским образованием совершенно и не пользующегося, им для своих выгод, должен был возбудить удивление. Как! человек, способный быть первоучителем в любой еллинской школе, заслужить тем почет и выгоды от еллинизирующих граждан, — садится скромным учителем греческого языка в болгарской деревне, враждующей против грека-владыки и всего, что им его напоминает! И учит он греческому языку не для красот его письменности, а ради внутреннего содержания древней философии. При этом, он переносит бедность, — да какую? — голую, надевая лишь по праздникам приличное платье... ; целую неделю щеголяет он в затрапезной антерии или вытертой меховой шубке, в нетопленной комнате, с чадным мангалом предъ замерзающими  учениками... A притеснения? — Владыка его ненавидит, чуя в нем народного деятеля, чуя в нем противника своей безнаказанности ... И Миладинов ладит с турками, чтобы спасти от преследований владыки болгарское училище; то убеждает священников бросить любимый им самим греческий язык, чтобы приняться за изучение славянского, родного кукушанам; то

 

 

4

 

едет в Солунь и самих еллинизирующих старшин успевает увлечь силою красноречия в пользу божьего дела. А тут возня с учениками; а тут внутренние недоразумения в общине; а тут противодействия местных грекоманов ... И Д. Миладинов живет и учит, и говорит, и убеждает, и пишет, и с всякого послания своего снимает копию" . . . [1]

 

 

В Кукуше Южаков и Рачинский посещали болгарскую школу, ее низшее и высшее отделения. Состояние этой школы было гораздо лучше, чем греческих школ от Афона до Солуни. Болгары тратят последние средства на образование своих детей. Народное училище

 

„открыто года три тому назад. В нем около 250 учеников. Оно меня и обрадовало и удивило. В селах Македонии, населенных греками на пути от Афона к Солуни, я посещал греческие училища. Но можно ли их сравнить с этим? Над греками не так тяготеет иго турецкое; они имеют покровителей пред турецким правительством в своих духовных властях; следовательно, они имеют больше возможности устроить хорошие школы. . . И что же? В каком состоянии их школы, которые видел я? — Домик, как наш анбар; комната, как наш хлев, без полу, лавок, стола, даже и без окон; в ней душно, темно и сыро (в селах Агиос Никита и Агиос Никола, которые можно поставить в параллель с Кукушем). Какой контраст с ними представляют собою болгарские школы. Всякий с первого раза скажет; „да, болгары богатый народ". А как присмотришься к болгарам, вглядишься в их тяжелую жизнь, то увидишь, что это народ задавленный, убитый, поразительно-бедный, над которым тяготеет двойное иго, народ безответный и пред турками и пред греками. От него ли в настоящем его положении ждать порядочных школ! Наповерку вышло „да", — он имеет их. Училище в Кукуше очень хорошее, в сравнении с греческими, виденными мною. Комната большая, в ней 25 скамей, кафедра учителя довольно хорошая; в комнате светло, пол, стены — все чисто, — чего же еще? Болгары последним делятся для образования своих детей. К тому же, в греческих школах я видел только от 20 до 50 учеников, а здесь 250 — и это только низшее отделение, а есть еще высшее, которое занимает другой дом, лучше и еще чище. В первом учатся читать и писать мальчики от 6 до 15

 

 

1. День, 1862, № 21.

 

 

5

 

лет. В городе, говорят, нет ни одного мальчика, который бы не учился, разве по чрезвычайной бедности. Все ученики, кого ни спрашивали, отвечали очень хорошо. Во втором училище около 50 учеников. Здесь учат греческому языку, арифметике и географии, на греческом языке; церковной истории, на болгарском. В первом учитель — монах из афонского болгарского Зографского монастыря. Во втором — учитель г. Миладинов. . .. Теперь болгары еще более расположили меня к себе. При всем тяготении над ними судьбы, они остаются верными себе, — хранят в себе горячий патриотизм, при всех усилиях их врагов сделать из них турок или греков... Я теперь смотрю на болгаров, как на народ с богатыми задатками доброго, чтоб не сказать — великого" (197—199).

 

 

О школе хлопотали и болгары в Дойране. Владыка (грек) отклонял ходатайство болгар. Но счастливое обстоятельство помогло делу об открытии школы. Во время пребывание Рачинского и Южакова в Дойране, к ним пришел местный мудир отдать визит. Посещение происходило в квартире архиерея. Мудир представлен Южаковым как лицо, сочувственно относящееся к болгарам. Он упрекает архиерея за его незнание болгарского языка.

 

„Паша хорошо говорил по-болгарски, и надолго владыке пришлось только мечтать за своим наргилье. Наконец, ему надоело слушать непонятные ему звуки славянского языка. „Ах, как я жалею, — сказал он, — что не могу участвовать в вашем разговоре!" — „Кто же виноват, что ты до сих пор не умеешь говорить по-болгарски? — грубо заметил паша. „Конечно, сам, когда не хочешь учиться. Это спесь твоя! Между тем ты обязан этому! .. Паша говорил с ним по-турецки и потом передавал нам по-болгарски. [Паша и детей своих учит болгарскому языку]. . . Потом зашла речь о школах болгарских. Паша говорил, что он сам уже хочет предложить чорбаджиям устроить школу болгарскую. Тогда владыка сказал, что он давно уже об этом говорил болгарам, но что они сами не хотят. „Может ли быть? — возразил паша, — кто этого не захочет?" Увидев идущего по улице болгарина — чорбаджию, паша тотчас же позвал его в комнату. — „Хочешь учить твоего сына болгарскому языку? — спросил его паша. „Как же, мы все этого желаем!" — отвечал чорбаджия. — „Хорошо! — сказал паша. — Я тебя выбираю старостой будущего болгарского училища; сделай книгу и собирай

 

 

6

 

кто что подпишет по силам своим, и меня перваго запиши в нее, что я пожертвовал на школу 200 пиастроо, и приди ко мне после обеда за деньгами". Тогда и архиерей сказал: „Запиши и от меня 500 пиастров". Мы также сделали пожертвование на устройство школы. Изумленный чорбаджия не знал, что ему делать, не верил, что это наяву, — так это было неожиданно для него! Чего прежде добивались безуспешно, то теперь предлагают без их просьбы" (214—215).

 

 

Кукушане и дойранцы стремятся ввести славянский язык в церковные службы. Об этом много говорится в статье Южакова (199—201, 205, 213, 215). Русские путешественники помагают им в этом.

 

Был период обостренных греко-болгарских отношений. Южакова удивило крайне тревожное и враждебное отношение кукушских болгар к грекам. Болгарин считает для себя оскорбительным название „грек".

 

„Живи ли болгаре? Живи, живи на гърците!" — Это восклицание раздается за марковицей вина и в хоро и в играх молодежи. „Почти в каждом доме нам подводили мальчиков, от 4-х до 7 лет, и мы спрашивали их, по просьбе болгаров: „Ты гърк?" — „Не съм гърк", — отвечает мальчик, — „съм честный болгарин, истий славянин!" Мы настаивали, что он грек. Мальчик, топая ногами, кричал: „Несъм, несъм гърк лукавий, съм болгарин!" Но мы продолжили настаивать, что он грек. Мальчик не выдерживал и плакал. Болгары уже не скрывают своей ненависти к грекам. Впрочем, в Кукуше нет ни одного грека — некого опасаться. Я решительно не верил своим ушам: неужели греки довели себя здесь до того, что и слово „грек" имеет оскорбительное значение? . . . О всяком низком деле, о дурном поступке, болгары отзываются: „Э! то е гърска работа!" (202).

 

 

Рассказан и такой случай. Во время обеда сын хозяина нес к столу поднос и нечаянно разбил одну рюмку. „Мальчик, нисколько не сконфузившись, закричал: „Тако да искършатся душмани наши турцы сос гърками!" Эта острота мальчика так была кстати и так нечаянна, что мы долго смеялись ей" (202–203).

 

1 января, после игр на площади, „до глубокой ночи раздавались по Кукушу песни и восклицания: „Живы ли болгары? Живы, живы на гърцыте!" (216).

 

 

7

 

Путешественники обратили внимание на язык кукушан: вследствие греческого и турецкого воздействия в их языке представлены многочисленные грецизмы и турцизмы. „Они говорят языком, перемешанным турецкими и греческими словами и целыми фразами" (196). „В их язык вкралось множество слов и даже целых фраз турецких и греческих" (203). Кукушане горячо восприняли меру борьбы с греческими словами, — меру, предложенную русскими.

 

„Мы посоветовали им употребить такую меру: кто скажет греческое слово (— отрекаться от турецкого языка было бы опасно), тот должен платить штраф в пользу училища, — и вот источник доходов на устройство училища. Сначала определили штраф по 25 к. сер. (бешлык), за каждый раз. Предложение это было принято с восторгом. Но вскоре увидели, что штраф был не по силам: в продолжение одного часа многие подверглись ему по пяти раз — это было очень тяжело, и мы уменьшили штраф до 10 к. сер. (два пиастра). Выбрали тотчас училищного старосту, который должен собиратъ и записывать штрафы. Началась преуморительная картина. Болгары стали ловить друг друга, — крик, шум, смех следовали за каждым штрафом. „Дайте мне нож!" сказал один, заплативший уже пятъ раз штраф. — „Для чего?" — спросили его. — „Я отрежу себе язык, чтобы ни звука греческого не сошло с него", — отвечал тот шутя, — „а то и карман выворотит этот проклятый греческий язык", — прибавил он . . . Общество было чрезвычайно радо этому нововведению, как средству, необходимому для обработки языка и для содержания школы. В тот же день оно разнеслось по всему Кукушу. Женщины узаконили то же правило и для себя, только с уменьшением штрафа до 1/2 пиастра (2 1/2 к. сер.) А с них перешло и на детей: и они положили на себя штраф по 5 паричек (2/3 к сер.). Закон сделался общим. Мало того, из Кукуша, на другой же день, перешло это установление кукушское и в соседние деревни. Куда ни проник слух об этом, везде оно находило большое сочувствие а болгарах" (203—204).

 

 

Экономическое положение болгарского населения в деревнях Македонии весьма тяжелое. Подати и налоги, кабальные займы гнетут и разоряют болгар.

 

„Земля роздана монополистам туркам въ собственность или на аренду, и болгарин-землепашец должен снимать се у них, или, как они говорят, покупать себе землю на год, чтоб работать на ней, Турки

 

 

8

 

„продают" (отдают в наймы) землю большею частию на год, за известную плату, или же чаще за треть убранного с поля хлеба. Когда случается неурожай или кто-нибудь воровски снимет хлеб с поля или возьмет его насилием (— это случается очень редко), — как тут быть бедному? Болгарин остается без куска хлеба, а турок все таки требует уплаты. И вот несчастный платится, не имея денег, недвижимым и даже движимым имуществом, если есть у него, что может взятъ турок или что может понравиться турку. [В случае займа и неуплаты долга], если его [болгарина] имущество не покрывает долга, несчастный болгарин должен идти к турку в дом, чтоб выслужить у него свой долг, идти в службу даже не один, а всей семьей, если долг относительно велик. Отсюда уже один исход: принятие могометанства. Служа у турка, он все же не избавлаятся от подати и других повинностей и налогов; кроме того, он должен сам одевать себя и свое семейство. Таким образом, он должает турку все более и более и никогда уже не освободится от него. Остается одно средство избавиться от долга: отдать турку свого жену, дочь и даже сына-мальчика, если он хорош собой. Болгарин не соглашается на это. А долг все растет более и более, до неоплатной цифры для бедного болгарина, и сам он делается все хилее от чрезвычайно трудных работ у турка. Наконец турок как бы выходит из терпения ждать уплаты или заработки долго и гонит от себя болгарина как неспособного работать или ленивого, оставляя в залог за долг его жену и детей или только одних детей, если жена его не годится для гарема. Тогда  несчастный болгарин ищет только случая влепить пулю в лоб проклятому турку, да и не может оставаться в селе, уже не имея средств к жизни. Убитый горем и бедой, болгарин решается быть гайдуком, — отправляется в горы стеречь проезжих турок и нападать оттуда нечаянно на домы турецкие в селениях. Месть, беспощадная, безграничная месть туркам пропитала все существо его, — это его жизнь, его идея, — он помешан на этом ... Такой же точно исход и тогда, если урожай хорош, когда уплата за землю требуется не третьим снопом, а деньгами ... На уплату долга у него [у болгарина] выходит чуть не половина снятого с поля хлеба. Прошла половина зимы — хлеба у болгарина уже нет. Болгарин вынужден бывает занимать, чтоб прожить как-нибудь год. А мы уже видели, к чему ведут займы". . . (206—208).

 

 

9

 

„На все установлены страшные налоги, — на садоводство, огородничество, на ремесла. За каждую лошадъ, корову, — словом, за каждую голову домашнего скота нужно платить подать ... При том же, редкий год не случается, что на султана, на устройство крепостей, на содержание армии турки собирают двойную подать. Так в мирное время. А что сказать о военном, или когда, так себе, для удовольствия, туркам вздумается пограбить болгаров, выдумывая заговор, бунт?

 

Но это только малая часть того, что нужно было бы сказать о положении, которое вот уже четыре века давит несчастных болгар!" (208—209).

 

 

Из бытовой жизни описаны свадьба, армасенье, хоро и игры 1 января. В виду этнографического значения этих сообщений напомнив их здесь.

 

„После обеда 12 декабря] мы отправились в церковь смотреть свадьбу (—у них венчают и в посты, кроме одного великого поста). Вся площадь перед церковью была занята народом, а в толпе посредине раздавалась доморощенная музыка, и шафера или дружки (юнацы) плясали. Мы остановились немного в стороне. Чрез несколько минут с горы, сколько возможно тихою поступью, стала спускаться группа молодых женщин, покрытых белыми платами. В средине шла совершенно покрытая белою чадрою невеста; се вели под руки окружавшие. Подошедши к народу, она сделала три, сколько возможно медленных и низких поклона ему. В правой руке у ней было шитое по концам полотенце; она прикладывала руку с ним к правому виску, когда делала поклоны. На ней была шуба, короткая, до колен. На голове было что-то высокое, в роде маленького кивера, около двух вершков вышиною; на нем стояла разветвленная на конце серебряная палочка. Только эта палочка была не покрыта чадрою. На груди навешены были, по восточному обычаю, монеты и большой серебряный круг; множество мелких косичек назади тоже были убраны монетами; широкие восточные шаровары виднелись из-под платья; на ногах были красные башмаки, вышитые немного золотом и шелком. Сделав три поклона, невеста пошла в церковь, где уже ждал ее жених. Молодые стали у низенького стола, покрытого красным шелковым платком; на столе стояли евангелие и чарка; по сторонам четыре священника (— здесь дьяконов нет). Обряд венчания совершаем был как и в России; священники по очереди

 

 

10

 

пели и читали. Когда священники повели молодых вокруг стола, окружавший народ бросал в них пшеницей и мелкими паричками. По окончании венчания ближние жениха и невесты подходили к евангелию на столе, потом, крестясь, прикладывались к венцам молодых. Венцы находятся у паши. Для венчания их нужно выкупать, и только при записке от архиерея, позволяющей брак. Жених один отправился домой, а невесту свекор повел за руки. Она все еще была закрыта. За воротами невеста сделала опять три низких поклона. Потом свекор взял се на руки и посадил на подведенную лошадь с мужским седлом. В это время народ бросал в нее деньги. Прежде, говорят, молодая подходила к церковному колодцу и, сделав со всех сторон по обыкновенному церемонному поклону, сыпала в него пшеницу. Когда свекор повел за узду лошадь молодой, ко мне подошел брат жениха и пригласил меня на вечер к ним. Когда я подошел к дому жениха, невеста сидела еще на лошади и здоровалась с новой своей родней. Я не застал уже, как она здоровалась с свекром, свекровкой, с большими деверями и золовками; а когда я подошел, к ней подвели маленького брата и сестру жениха. Она взяла их к себе на колени на лошадь, целовала их, терла по лицу своим серебряным кругом, висящим на груди, и давала им конфекты; потом она бросала пшеницу на крышу дома и на землю около крыльца. После этой церемонии свекор снял ее с лошади и увел в комнату. Сам жених еще не показывался. Невесту, окруженную женщинами, посадили в завешенный занавесью передний угол, который на это время называется здесь „божик". Мужчин-гостей попросили за стол в другой угол. Жених, вошедши, стал угощать гостей, и ко мне первому подошел со стаканом вина. Стакан держал он в левой руке, а правую протянул ко мне. „Что это? Зачем он протягивает ко мне свою руку?" — подумал я. Я подал ему свою. Смотрю: он хочет целовать ее; я сначала не позволял этого; но все гости сказали, что у них так принято, — я согласился. Он взял опять мою руку, поцеловал ее, потом поднес ко лбу, опять поцеловал, и уже после всего этого подал мне стакан с вином. Приняв от меня стакан, жених опять повторил церемонию целования руки. Так обошел он всех гостей, и старых и малых, с такими же церемониями. Потом гости начали уже сами наливать и пить и навеселе затянули свадебную песню.

 

 

11

 

Гости стали расходиться. Я спросил их: „Как же они идут, когда еще не пили за здоровье молодой?" Мне сказали, что здесь это не принято. Я хотел уже идти сними, но мое желание выпить за здоровье невесты дошло до нее; и вот она встает и подносит мне вина с обычной церемонией, подняв свое покрывало, чтоб поцеловать мою руку. Затем поднесли ей платок вышитый по концам и углам шелком и серебром. Надев его мне на плечо, она сказала, чтоб я увез его с собой в Россию на память; потом так же церемонно поцеловала мою руку. До обеда следующего дня молодая будет еще с девицами и закрытая; она раскроется уже вечером на другой день, потому что только после обеда передадут ее мужу" (204—206).

 

„Пригласили нас на армасенье — обрученье. Мы отправились, в сопровождении нескольких кукушан, к жениху, чтоб оттуда идти к невесте. У жениха было много гостей, которых то-и-дело обходила круговая чаша вина из рук жениха и его помощников-холостяков. Чрез полчаса по приходе нашем отец жениха в сопровождении гостей, отправился к будущему свату, а жених с юнаками остался дома. Но дорогою мне сказали, что на армасенье холостым нельзя быть без пожертвования своею честию для этого удовольствия; холостым на армасанье надевают на шею ослиное седло. (Ю. был освобожден от соблюдения обряда). Довольно большая комната была вся занята гостями, расположившимися на полу в четыре ряда. Гости жениха были отделены от гостей невесты. Когда я пришел, шло угощение вином и пели веселые обручальные песни. Чрез полчаса является невеста, окруженная момичками с полотенцами и платми в руках. — „Неужели это невеста?" — спросил я соседа. — „Она". — „Да ведь ей не более 13 лет?" — „Так что же?" — „Как что?", — отвечал я, — у нас моложе 16 лет не выходят замуж". — „Да и ее будут венчать лет 16 или позже, а теперь только армасенье". — Но вот невеста подошла к гостям и стала отвешивать обыкновенные в таких оффициальных случаях медленные и низкие три поклона; потом подошла к отцу жениха, поцеловала его руку, надела на плечо его шитое золотом и шелком полотенце и опять поцаловала его руку. Точно также обошла она с подарками всех гостей. Гости стали поздравлять двух сватов, одного с сыном, а другого с дочерью, и друг друга с подарком. Невеста стала угощать вином, с такой же церемонией целования руки.

 

 

12

 

В то время, когда она получает обратно стакан, дают ей в руку бакшиш, сколько кто может. После этого еще пили, пели, и во все это время полотенца, поданные гостям невестою, оставались у них на плечах. Наконец гости все встали и с отцом жениха пошли в его дом, не снимая с плеч полотенца. Впереди шли музыканты, песельники и плясуны. — „Разве кончено армасенье?" — спросил я одного юнака, когда уже подходили мы к дому жениха. — „Конечно", — отвечал юнак. — „Как же так, — жених и не приходил к невесте!" — „Да жених при людях не может даже быть в одной комнате с невестой до самой свадьбы", — отвечал юнак. После мне сам жених, или только помолвленный теперь, говорил, что при людях не только ни слова не скажет своей невесте, даже и смотреть на нее не будет. — „Отчего так?" — спросил я его. — „Срамота ми!" — отвечал он. Мы входим в дом жениха. Здесь жених со своими юнаками встречает нас криками „ура", как победителей, будто мы завоевали невесту жениху, под предводительством его отца. . . . У жениха еще полчаса пили, пели и скакали" (216—218). [1]

 

 

На 1-е января после обеда было хоро на площади недалеко от церкви. Хоро было двух видов: в одном ходили момички, в другом юнаки. Между этими кругами ходил музыкант с волынкою.

 

„Недалеко от этих двух кругов юнаки скакали по-славянски, чего я нигде не встречал. Юнак, разбежавшись, делает на одной ноге три огромные скачка, стараясь, чтобы последний скачок был никак не ближе сделанного для этого знака. Кто выскочит до него в три скачка от определенной черты, того встречают криком „ура", и он идет опять назад к числу готовящихся скакать; а кто не доскочит до знака, тот со стыдом, преследуемый смехом, отходит в сторону и уже не имеет права больше скакать. Скачки доходят расстоянием до 70 пядей, то есть около 30 шагов" (216).

 

 

Обратил внимание Южаков и на внешний вид кукушских болгар.

 

„И самого болгарина по одежде не легко отличить от турка; платье его похоже на турецкое: такие же шаровары, куртка, чулки, башмаки, фес или чалма. Скорее

 

 

1. Дополнение к этому описанию свадебных обрядов в Кукуше в 50-х п. см. в сборнике Миладиновых (Бѫлгарски народни пѣсни. 1861. Стр. 517—521).

 

 

13

 

болгарина от турка можно различить по лицу. Болгары все бреют бороду, оставляя усы; а турки — только военные; болгары оставляют косу на макушке, по обычаю предков, как знак благородства, если бреют голову, или же стригут волоса по-европейски; а турки все бреют, исключая военных, у болгарина скромный, но живой вид, а у турка тупой, но чванный. Приемы их турецкие — только скромнее; все они умеют говорить по-турецки, и только простота, довольно грубая — не чванная турецкая, а какая-то своеобразная, наивная, отделяет их от восточного племени". [Молодое поколение усваивает европейский костюм] (200).

 

 

В другом месте Южаков замечает:

 

„Какой славный народ мог бы выйти из болгар, если бы они получили независимость! Это народ веселый, живой, воинственный и красивый; все они брюнеты, высокие, стройные. Болгарские женщины красавицы" (203).

 

 

С тяжелым раздумьем проводил Южаков свои последние дни среди кукушан. „Улучшится ли их участь? Увидят ли они светлые дни?" — думал я ... Или и их детям достанется на долю повторятъ те же их слова, которые они сами получили в наследство от своих предков: „авось нашим детям будет лучше!" (218). Горечь этого раздумья до сих пор не стала прошлым.

 

Огромная толпа народа трогательно провожала русских путешественников далеко за Кукуш.

 

„Наконец, мы стали опять упрашивать мужчин проститься с нами и воротиться назад. Все остановились. Мы слезли с лошадей. Юнаки запели тогда прощальную песню. Текст се не могу передать, а мысль такая: „вот мы прощаемся, вот разделяемся! вы уезжаете за синие моря и высокие горы; увидимся-ль когда? сойдемся-ли опять? Тяжело нам расставаться с вами. Плачьте же горы, долины, реки и озера". За песней некоторые не могли удержиться от слез; мы сами уступили общему тяжелому чувству разлуки; дети все плакали. Я стал прощаться с мальчиками, моими учениками по славянскому классу. Бедняжки еще сильнее заплакали ... Признаюсь, ни одна разлука в жизни не была для меня так тяжела, как эта" (219).

 

[Back to Index]