 |
Великотърновски университет "Св. Св. Кирил и Методий"
О лексических моравизмах в древних славянских рукописях (2) [1]
Ростислав Станков, София
Българска филологическа медиевистика. Отг. ред. проф. д-р Ангел Давидов Сборник научни изследвания в чест на проф. дфн Иван Харалампиев по случай 60-годишния му юбилей Университетско издателство "Св.св. Кирил и Методий", Велико Търново 2006
Сканове в .pdf формат (9.3 Мб) от А. Ч. Публикува се с разрешението на автора |
Если на клетке слона прочтешь надпись „буйвол”, не верь глазам своим.
Козьма Прутков
В предыдущей статье, посвященной проблеме моравизмов в древних славянских рукописях, были рассмотрены слова в Законе судном людем (ЗСЛ) и Номоканоне Мефодия (НМ), которые, по мнению К. А. Максимовича, не известны болгарской книжности и диалектам [Максимович 2005, 121-131]. В настоящей работе рассмотрим “моравизмы ЗСЛ и НМ, отмеченные в болгарских письменных памятниках, но не в диалектах” [там же, 132].
( (Влащь) Первым в данной группе оказалось слово влащь ‘собственный’, встретившееся в НМ [2] в Устюжской кормчей: (1) ı-ако не достоить възимати чсо цр҃квнъıхъ ни себе блаща творити (в Иоасафовской кормчей - влагалища) (σφετερίζεσθαι ‘присваивать’) [ММ 4, 260; Максимович 2005, 132]. Как отмечает К. А. Максимович, слово - производное от *vold-tь > vlastь ‘владение, обладание’. С одной стороны, слово, является архаичным регионализмом, а с другой, - его древние фиксации отмечены только в памятниках “западного” происхождения (Беседах на Евангелие Григория Великого) [SJS 5, 201; Максимович 2005, 132]. В пользу “моравского” характера данного слова приведены ст.-чеш. vlaščie, vlaštie ‘собственный’. Заметим, что К. А. Максимович привел старочешские слова по двуязычному словарю Ф. Котта [IV, 733], к тому же они не являются точным соответствием влащь, в котором явственно проступает древнеболгарский фонетический элемент - [št] из *stj. Чешский вариант vlaštie, видимо, является дальнейшим, более поздним, развитием аффрикаты [šč] [3]. Семантика корня *vold- достаточно
1. Данная статья является продолжением статьи: Станков (в печати 1).
2. Текст НМ цитируем по изданию Й. Вашицы [Nomokanon. - ММ 4, 205-363].
3. Подобным образом развилась в чешском и аффриката [šč] из *skj [Бошкович 1984, 105].
262
широка, и от значения ‘владение, обладание’ до значений ‘собственный’, ‘собственность’ рукой подать. В болгарских диалектах достаточно слов с корнем влад-, выражающих значения ‘собственный’, ‘собственность’: владалèц ‘владетель; собственник’, владàло ‘крепостной акт’, владане ‘(недвижимое) имущество; земельное угодье‘, владóвище ‘(недвижимое) имущество; земельное угодье’ [БЕРI, 160, владея].
И фонетика, и семантика слова влащь не позволяют считать его моравизмом. Об этом свидетельствует и приводимое К. А. Максимовичем производное влащьствиѥ ‘свойство’ в болгарском переводе толкований на литургию, приписываемых патриарху Герману I (715-730): (2) Троицю ст҃оую по оупостасемъ сирѣчь лицемъ нераздѣльно на влащстви[ı-а] (в греч. ἀσύγχυτον ἀϊδιότητα ‘вечную неслиянность’) [Максимович 2005, 132]. На основании суффикса -ьstvij-, с ссылкой на А.Вайана [1952, 231], К. А. Максимович усмотрел в слове влащьствиѥ западное влияние на преславскую книжность.
(Суффикс -ьstvij-). Необходимо вкратце затронуть проблему суффикса -ьstvij-, поскольку суффикс этот используется активно в современном чешском языке, то многие авторы априорно решили, что и в эпоху становления славянской письменности слова с этим суффиксом являются словами моравского происхождения [4]. Для того, чтобы это рассуждение было истинным, требуется еще одна небольшая деталь - суффикс должен быть праславянского происхождения, утвердившийся в западнославянском языковом ареале и отсутствующий в южнославянском, в частности в болгарском, ареале. Однако, по меткому выражению О.Н. Трубачева, ничего подобного в природе не наблюдается. Большинство исследователей склоняется к мысли, что слова на -ьствиѥ образовались под влиянием слов на -ьство; сам суффикс -ьstvij- представляет собой контаминацию суффиксов -ьstv-и -ij- [Мейе II, 307]. Нет оснований возводить суффикс -ьstvij- к праславянскому периоду. В этом плане существенно то, что очень мало слов с суффиксом -ьstv- можно отнести к праславянскому. Так, например, в ЭССЯ (словарь дошел почти до конца буквы О) можно насчитать не более 20 слов с этим суффиксом (*bogatьstvo, *bratrьstvo, *bratьstvo, *bujьstvo, *čarodějьstvo, *čuvьstvo, *debelьstvo, *dělьstvo, *děvьstvo, *družьstvo, *kovarьstvo, *l'udьstvo, *lǫkavьstvo, *lъgarьstvo, *materinьstvo, *mъnožьstvo, *narodьstvo, *nasilьstvo, *nasledьstvo). Принадлежность некоторых
4. Cp. например, высказывание А. Вайна: “суффикс -ьствиѥ, вероятно, восходит к первоначальной западной традиции, так что собственно старославянским суффиксом является -ьство” [1952, 231].
263
слов к праславянскому весьма сомнительна: например, *čarodějьstvo при отсутствии *dějьstvo; *debelьstvo скорее всёго окказиональное образование в древнеболгарском языке. Спорность отнесения отдельных слов к праславянскому отмечена и самим О. Н. Трубачевым; например, *kovarьstvo - “книжный характер распространения в ряде славянских языков весьма вероятен” [ЭССЯ 12, 9-10]; *lǫkavьstvo - “возможно межславянское заимствование и распространение, восходящее к ст.-сл.” [ЭССЯ 16,145]; *narodьstvo - “древность проблематична” [ЭССЯ 23,6]; *nasilьstvo - “образование поздней эпохи праславянского” [ЭССЯ 23, 47]; *nasledьstvo - “образование относительно позднее” [ЭССЯ 23, 56]; о слове *bratrьstvo сказано, что это славянская словообразовательная инновация, сравнительно с и.-е. архаизмом *bratrьja [ЭССЯ 3, 8]. Приблизительно та же картина наблюдается и в SP, причем авторы SP [1-3] не включили в словообразовательный очерк праславянского языка как суффикс -ьstv-, так и -ьstvij-; например, *bogatьstvo, *čarodějьstvo , *debejьstvo не включены в SP при наличии *dějьstvo. Авторы SP, однако, поступают не совсем корректно, включая в статьи слов на -ьstv- чешские слова на -ství без соответствующего комментария, внушая таким образом праславянский характер этих слов; (см., например, bratьstvo: bratrьstvo [SP 1,365]). Сам материал чешского языка свидетельствует в некоторых случаях о позднем происхождении слов на -ství; ср. чеш. dětinství, но ст.-чеш. dětinstvo, dětinstvie [SP 3, 169]; чеш. арх. dévictvo, děvicstvo (: děvictvн) [SP 3, 196-197, děvьstvo]; или чеш. družьstvo [SP 4, 286-287].
Иными словами, суффикс -ьstv- был представлен в немногих словах праславянской эпохи. Своей словообразовательной активности он обязан первым славянским письменным памятникам (“en vieux slave pour la formation de mots nouveaux”) [Мейе II, 307]. Суффикс -ьstvij- не является праславянским по происхождению, а является результатом деятельности первых переводчиков.
В древнеболгарском языке выделяется четыре типа значений у слов на -ьство и -ьствиѥ, причем семантика суффикса -ьство более разнообразна, чем семантика -ьствиѥ, но в то же время покрывает последнюю [Цейтлин 1977,155-156,159; 1986а, 187]. Это семантическое покрытие при отсутствии стилистических различий [Цейтлин 1977, 144] объясняет слабое присутствие суффикса -ьствиѥ в болгарском языке, который явно предпочитает -ьство. Что касается чешского языка, то в его истории и в современном состоянии слова с суффиксом -ství обычно являются словами абстрактных значений, названиями свойств, профессий, занятий и др., тогда как суффикс -stvo характерен для
264
слов с собирательным значением [Цейтлин 1977, 160]. На наш взгляд, данное семантическое разграничение позволило новому суффиксу -ství утвердиться в языке, но это еще раз подчеркивает книжный характер суффикса в чешском языке.
Важным моментом является выделение Р.М. Цейтлин четырех этапов в истории употребления слов с формантами -ьство и -ьствиѥ [1977, 161; 1986а, 190]. Для первого этапа сказано: “язык первых др.болг. переводов (с преобладающим или исключительным употреблением слов на -ьство”; т. е. не исключается возможность употребления слов на -ьствиѥ в доморавский период древнеболгарской письменности. Такую возможность, действительно, нельзя исключить, поскольку суффикс -ьствиѥ не является праславянским, а скорее всего - результат словотворческих исканий первых переводчиков, которые, как известно, не были носителями “моравского” языка. Впоследствии Р.М. Цейтлин уточнила свою позицию относительно доморавского периода: “слова на -ьствиѥ единичны” [1986а, 190]. Если для второго (моравского) этапа характерно более широкое употребление слов на -ьствиѥ параллельно с нарастающим числом слов на -ьство, то эту констатацию нельзя отрывать от третьего этапа, для которого P. М. Цейтлин сделала очень существенное наблюдение: употребление слов на -ьствиѥ в Клоцевом сборнике и особенно в Енинском апостоле не всегда можно определить как архаизм, начинается новая тенденция, получившая развитие в церковнославянских памятниках западнославянского и восточнославянского ареалов, а именно, - в четвертом этапе в них увеличивается число слов на -ьствиѥ сравнительно с древне- и среднеболгарскими памятниками, и слова эти специфически книжные. Впоследствии для восточнославянского ареала сделано уточнение, что увеличение слов на -ьствиѥ произошло лишь отчасти [Цейтлин 1986а, 190].
Архаичный характер некоторых евангельских слов на -ьствиѥ, о котором говорит P. М. Цейтлин, следует понимать в рамках исторического периода IX-XI вв. и в рамках текстологических разысканий В. Ягича и других авторов, пытавшихся установить первичность того или иного чтения при переводе библейских книг. Излагая чужие мнения о развитии евангельского текста, P. М. Цейтлин пишет: “Лексемы на -ьствиѥ - результат моравского влияния” [1977,160]; но это скорее пересказ мнения Л. Мошинского [1958, 27-29], чем собственное мнение Р.М. Цейтлин, которое вошло бы в противоречие с выделенными четырьмя этапами развития слов на -ьствиѥ . Специфически книжный характер суффикса -ьствиѥ позволяет говорить о древнеболгарском влиянии на чешский
265
язык, а не наоборот, как зто принято в литературе. Следует оговориться, что это влияние нужно ограничить самим появлением суффикса -ьствиѥ в чешском языке и наиболее древним пластом слов с этим суффиксом в чешском языке. По подсчетам Р.М. Цейтлин, картина распространения обоих суффиксов в славянских языках такова: в болгарском - 50 слов на -ствие, 1010 на -ство [ОРСБЕ, 139-140, 169—178], в русском - 64 слова на -ствие, 1107 на -ство [ОСРЯ], в чешском - 62 слова на -stvo, 32 на -tvo, 440 на -ství, 200 на -tví (-ctví) [Славичкова 1975; Цейтлин 1977, 161; 1986а, 190].
В заключение данного небольшого экскурса необходимо сделать вывод, что слова на -ьствиѥ являются органической частью древнеболгарского литературного языка; говорить о каком-либо моравском влиянии здесь не приходится. Более того, слова на -ьствиѥ в древнерусских рукописях увеличиваются за счет древнеболгарской традиции, и тенденция эта наблюдается уже в Остромировом евангелии [Цейтлин 1977, 161].
Залѣсти:
[ЗСЛ, гл. И (13), 37]. [5] К. А. Максимович определил значение глагола как ‘совершить (дерзость), осмелиться (на что-л.)’, указав на отсутствие точного греческого соответствия [2005, 133]. С ссылкой на Ф. Котта [V, 135] приведено чеш. zalézt (i) разг. ‘придраться, взъесться (на кого-л.)’, якобы наиболее близкое к идее ‘дерзости’. Данное толкование неверно, потому что оно игнорирует контекст; выходит, текст следует перевести так: “совершил (дерзость) в волю (или “по воле”) девицы” (глагол осмелиться вообще не вписывается сюда). Другое толкование залѣсти дает СДЯ [III, 324] - ‘вступить в половые отношения’ [6]. Более точное объяснение контексту дает И. И. Срезневский [I, 927] - ‘хотя бы и по воле девицы имел с нею совокупление’. Такой перевод дает и В. Ганев [1959, 370]. Авторы СДЯ в случае просто повторили толкование СлРЯ XI-XVII вв. [5, 231]. Это единственное подобное употребление залѣсти , известное из письменных памятников. Идея К. А. Максимовича о дерзости не увязывается
5. При цитировании ссылаемся на издание М. Н. Тихомирова и Л. В. Милова [ЗСЛ], цитируя чаще всего Новгородский список 1280 г. с указанием общепринятого разделения на главы и страницы в издании: номер главы в соответствующем списке дается в круглых скобках. К. А. Максимович использует издание Й.Вашицы [Zakonъ soudnyi ljudьmъ = Soudni zákoník pro lid. - MM 4, 147-198].
6. Любопытно, какое значение дает СДЯ (словарь еще не дошел до этого слова) глаголу приложити сѧ в данном контексте, который, согласно И. И. Срезневскому [II, 1425] означает как раз ‘совокупиться, войти в плотскую связь’.
266
ни семантически, ни синтаксически; какая-тут дерзость, если все совершается по воле (или с согласием) девицы; синтаксическая неувязка связана с префиксом за- aв глаголе, после которого следует предлог въ с вин. падежом. Хотя на базе одно контекста это и рискованно, но, может быть, заслуживает внимания фигуративное толкование словосочетания залѣсти въ вол̋ в смысле ‘вкрасться, втереться в доверие’ ; ср. болг. влизам (някому) под кожата ‘втираться в доверие (к кому-л.)’, ‘подчинять (кого-л.) своей воле’; ср. еще болг. залязвам ‘влизам в, под нещо’ - ‘залезать под что’ [Геров III, 88]. В одном контексте нет необходимости в двух глаголах (приложити сѧ, залѣсти), выражающих одну и ту же семантику (совокупления). Слово нельзя считать “моравизмом”.
Комъкати ‘причащать (ся)’: (4) потомь же да комкаѥть (τῆς προσφορᾶς ἐφαπτέσθωσαν) (HM) [MM 4, 347; Максимович 2005, 133]. К. А. Максимович привел мнение В. Ягича [1913, 203], согласно которому комъкати (лат. <communicare) ‘причащаться’ заимствовано в Моравии из языка немецких проповедников. К мнению В. Ягича К. А. Максимович присоединил еще мнение М. Фасмера, которое, однако, не покрывается с мнением Ягича: “через язык церкви из лат. communicare ‘причащать’ [Фасмер II, 303]. Далее приведены болгарские диалектные варианты комъкати [7], после чего следует такое высказывание:
“Примечательно, что у западных славян данный термин не отмечается ни в современном, ни в старом языке - как и латинизм vьsǫdъ, термин komkati отсутствует в исторических и этимологических словарях польского и чешского языков... Итак, на примере термина комъкати хорошо видно, что моравизмы, связанные с христианским культом, могут быть географически широко распространены в южнославянских языках и диалектах, оставаясь при этом генетически связанными с западнославянским ареалом” [Максимович 2005, 34].
По традиции в состав “моравизмов”включила комъканиѥ, комъкати и Я. Гутянова. Автор приводит мнения разных ученых вместе с болгарскими диалектными данными, отказываясь по существу от вынесения окончательного приговора этим “моравизмам” [Гутянова 1988, 82-83]. Между тем лат. communicare не было неизвестной величиной в Болгарии в первые годы после принятия христианства; ср. Ответы папы Николая I на запросы Бориса I:
“Corpori et sanguine Dominico quotidie in quadragesima maiori si deberetis communicare consulitis”, IX, 1-2
- “Вы спрашиваете,
7. Заметим, что Максимович противоречит самому себе, так как рассматриваемая группа “моравизмов” включает слова письменных болгарских памятников, но неизвестные болгарским диалектам.
267
необходимо ли ежедневно в Великую четыредесятницу приобщаться (причащаться) тела и крови Господней” [Дечев 1922, 18, 19].
На примере комъкати видно, что “моравизмы” - это просто миф, в создании которого порой принимали участие и крупные фигуры (В. Ягич) палеославистики, ибо абсурдно утверждение, что слово, не оставившее следа в западнославянских языках, является генетически связанным с западнославянским ареалом; более того, слово перешагнуло в другой ареал и получило там широкое (даже диалектное) распространение.
Крижма, кризма ‘миро’: (5) ı-ако подобаѥть просвѣщаѥмъıхъ по кр҃щини помазати крижмою небесьскою (χρίεσθαι χρίσματι ἐπουρανίῳ) (HM) [MM 4, 323; Максимович 2005, 135]. К. А. Максимович указал на греческое происхождение слова через латинское посредство (с (h) risma) с ссылкой на Ф. Миклошича [1886, 141]. М. Фасмер считает, что слово восходит к древневерхненемецкому (далее д.-в.-н.) chrismo, которое из лат. chrisma [Фасмер II, 376]. На основании отсутствия крижма в болгарских диалектах, оно может считаться древним моравизмом, проникшим в преславскую книжность [Максимович 2005, 136]. В случае необходимо отметить употребление варианта крижмо в древнеболгарском переводе Хроники Георгия Амартола (ХГА):
[8]. Важно, что крижмо читается в текстовой глоссе. [9] Отметим, что происхождение крижма, кризма необязательно связывать с д.-в.-н. chrismo: они могут прямо восходить к лат. chrisma; ср. Ответы папы Николая I на запросы Бориса I:
“Graecos dicere, perhibetis, quod in iilorum patria chrisma oriatur. XCIV, 1-2
- “Вы говорите, что греки утверждают, что миро рождается в их отечестве...” [Дечев 1922,94,95].
Возможно и прямое заимствование из греческого, так как формы на -о (ср. крижмо) иногда появляются в болгарском при заимствовании из греческого: ср. миризма и меризмó [БЕР IV, 115]. Относительно [ž] вместо [z] незачем обращаться к слову
8. Текст Хроники цитируется по изданию В.М. Истрина [1]; греческий текст цитируется по изданию де Боора [I—II]; первое число обозначает номер страницы в соответствующем издании, последующие числа - номера строк. Буква Б. после греческого текста обозначает издание де Боора, буква М. - издание Муральта. В квадратных скобках приводятся варианты по другим спискам ХГА, при этом сохраняется обозначение списков в издании В.М. Истрина; S. - означает сумму всех списков.
9. К. А. Максимович указал на пример из ХГА, но для него это только факт древнерусской книжности.
268
крижь, как это делает К. А. Максимович, а можно указать на чередование з и ж при заимствовании греческих слов болгарским; ср. миризлив и мирижлив (от мириз) [БЕР IV. 115]; об этом свидетельствуют также варианты хрижма, хризма [Срезневский III, 1403]. В некоторых северных греческих говорах наблюдается переход [z] в [ž], что находит отражение при заимствовании соответствующих слов болгарским [Дзидзилис 1990, 54]. Приведенные данные позволяют считать, что текстовая глосса в ХГА (6) была сделана болгарским переводчиком, а это, со своей стороны, означает, что крижмо было в определенной степени употребительным в эпоху перевода Хроники (по крайней мере в письменном языке). Слова хризма, хрижма - прямые заимствования из греческого, варианты кризма, крижма - появились, возможно, в древнеболгарском языке под влиянием латинского, вариант крижмо вполне мог возникнуть на болгарской почве - его необязательно связывать с чеш. križmo ‘освященное миро’ или с д.в.-н. chrismo, тем более что в ХГА крижмо означает вообще благовонную мазь.
Малъжена ‘супруги’:
[10] Западный (или моравский) характер слова доказывается его отсутствием в южнославянских языках и наличием чеш. manžel, manželka (с метатезой согласных, как полагает К. А. Максимович [2004, 94; 2005, 136]).
О слове малъжена существует довольно значительная литература, с которой К. А. Максимович, видимо, не знаком, поскольку им приведены только мнения М. Фасмера [II, 562], О.Н. Трубачева [ЭССЯ 17, 178179], В. Махека [1968, 351]. Между тем эта литература заслуживает нашего внимания. Традиционно, следуя Ф. Миклошичу, слово малъжена объясняется как частичная калька с д.-в.-н. mâlwîp или mâlkona ' супруга’ ; т. е. первую часть славянского сложения объясняют из д.-в.-н. mahal, mal ‘concio, pactio, foedus nuptiarum’, а вторую - как перевод нем. - wîp или -kona ‘жена’. А. Вайан предложил исходную форму *mǫžьžena, которую исследователи, как правило, не принимают по фонетическим соображениям. П. Скок высказал мнение, что формы manžen, manžel, возможно, указывают на сложение типа dvandva, в котором первая часть связана со словом muž < mǫžь [Скок II, 364]. В. Махек [1968, 351]
10. К. А. Максимович привел греческие слова, которые приблизительно являются соответствием лшъженд: ᾑ συμβίωσις ‘совместная жизнь’, τὰ συνοικέσια [2005, 136].
269
предложил реконструкцию малъжена из *maldo-ženьstvo, что большинством авторов признается неудачным по многим причинам.
В. Георгиев поддержал идею А. Вайана и П. Скока о сложении типа dvandva, но предложил другое фонетическое объяснение первой части. Автор отмечает, что, если принять традиционную этимологию, то полученное малъжена должно означать ‘супруга’, а не ‘супруги, супружеская чета’, как это наблюдается в древнеболгарских текстах. Форма малъжена объясняется из *manьžena дистантной диссимиляцией, причем в др.-польск. manżenka n сохранилось в обеих позициях, в то время как в чеш. и слвц. manžel, др.-польск. manžel диссимиляции подверглось второе n. Малъжена не сохранилось в болгарском языке, так как было вытеснено словом сѫпрѫгъ. В языках, где установилось сѫпрѫгъ. (болг., серб., рус.) [11], малъжена исчезло, и наоборот, в языках, где сохранилось малъжена (хорв., чеш., слвц., в.-луж.) отсутствует сѫпрѫгъ [Георгиев 1986,424-246]. Этимологию В. Георгиева поддержал Е. Хемп с небольшой коррекцией, касающейся и.-е. соответствия первой части реконструируемого *manьžena [Хемп 1987, 305.306].
В 1990 г. одновременно вышли 17 выпуск ЭССЯ (где включена статья *malъžena) и статья В. Шаура [1990]. О.Н. Трубачев, не давая окончательного ответа, видимо, склоняется к традиционной этимологии и высказывает сомнения относительно реконструкций А. Вайана, В. Георгиева, Е. Хемпа и В. Махека. Необходимо все же заметить, что О.Н. Трубачев никак не обосновывает свои сомнения относительно сложения типа dvandva.
Рассмотрим статью В. Шаура, состоящуюся из 13 параграфов. В §1 В. Шаур приводит текстовой и лингвистический материал распространения и употребления малъжена и его вариантов в славянском ареале, упустив из виду хорватский язык. §§2, 3 и 4 посвящены критике этимологии Ф. Миклошича [1886, 182], А. Вайана, В. Георгиева и В. Махека. Слабым местом в этимологии Вайана-Георгиева-Хемпа В. Шаур считает то обстоятельство, что все три автора исходят из *mān-žen-, в то время как до XVв. встречаются только малъжен-/malžen-; формы на man- более новые и встречаются только в чешском и лужицком (Шаур не объяснил, почему эти формы являются более поздними, и ничего не сказал о др.-польск. manżenka, указанное В. Георгиевым).
11. В. Георгиев отмечает, что в русских диалектах встречается малженки, малжонки. Учитывая, что ареал их распространения охватывает южные и западные диалекты [Даль II, 282; СРНГ 17, 326], не исключено польское влияние. Любопытно рус. диал. мальжены ‘красные пятна, прыщи (чаще на лице)’ [СРНГ 17, 343].
270
В §5 В. Шаур с ссылкой на Ф. Энгельса (Der Ursprung der Familie des Privateigenhums und des Staats) пытается доказать, что слово малъжена не могло существовать до крещения славян, поскольку в древнейшие доисторические времена у них не существовало моногамной семьи. В качестве дополнительного аргумента Шаур использует сообщение Повести временных лет (ПВЛ) под 980 г., что у князя Владимира было 5 жен и 800 наложниц (последнее - явная параллель с библейским Соломоном). В §6 В. Шаур пытается дать объяснение первой части сложения. Для этой цели автор комментирует известие ПВЛ под 945 г., согласно которому древляне предложили Ольге “руку и сердце” (поимем жену его Вольгу за кнѧзъ малъ... поиди за кнѧзъ нашь за малъ). Вслед за О. Тьорквист В. Шаур считает, что за малъ должно означать юридическую формулу, а не личное имя, как обычно считают. В §7 “выясняется”, что эта формула должна означать ‘долговечный брак’ или ‘брак навсегда’. Сразу заметим, что весь параграф основан на одних догадках и никоим образом не заслуживает доверия. К тому же нельзя не отметить непоследовательность автора: ведь у славян до крещения не было моногамной семьи, а тут вдруг (до официального крещения восточных славян) появляется даже юридическая формула, регламентирующая моногамный брак [12]. При этом цитируются сведения ПВЛ о брачных обычаях славянских племен (точнее, наличие таковых у одних племен и их отсутствие у других). В §8 В. Шаур пытается объяснить, почему с 945 г. до около 1100 г. (время написания ПВЛ) сочетание за малъ стало непонятным, Параграф также неубедителен ввиду того, что непонятность древнерусского контекста для древнерусских же авторов объясняется на фоне материала чуть ли не из всех славянских языков. Гораздо проще понимать здесь не личное имя или юридическую формулу, а прил. малъ ‘младший’ или ‘молодой’; ср. рус. малый ‘парень, подросток’ и явно вторичное ‘человек, мужчина’ (славный малый); ср. еще кн҃зь еще малъ бѧше Новг. I лет. [Срезневский II, 107]. Конструкция за кнѧзъ нашь за малъ не противоречит русскому синтаксису. В §9 Шаур отвергает возможность скандинавского происхождения “термина” за малъ. Автор считает, что этот “термин” проник в Древнюю Русь через древнеболгарский язык в эпоху христианизации [13], поскольку малъ
12. Известия о возможном принятии христианства княгиней Ольгой в случае не в счет.
13. Еще раз Шаур проявляет непоследовательность, так как христианизация Руси происходила в последней четверти X в., и 945 год не может иметь отношения к данному “термину”. В таком случае вряд ли следует искать объяснение утраты понятности на Руси за малъ с 945 по 1100 г.
271
присутствует в др.-болг. малъжена. По мнению В. Шаура, маловероятно также праславянское происхождение малъжена в древнеболгарском, так как свои слова, как правило, ясны и несут в себе сознание об их происхождении. Поскольку сознание отсутствует, слово декомпозируется и появляется за малъ. В §10 В. Шаур пытается опровергнуть мнение В. Георгиева о распространении сѫпрѫгъ ‘супруги’ в славянских языках (см. выше). Автор делает упор на то, что в классических древнеболгарских памятниках слово фиксировано только в значении ‘парная упряжка’. Значение ‘супруги’ якобы развилось на русской почве в Минеях 1095-1097 гг., следовательно, заключает В. Шаур малъжена и сѫпрѫгъ не являются синонимами в древнеболгарском.
Присутствие сѫпрѫгъ ‘супруги’ в Минее 1097 г. достаточно красноречиво само по себе, и утверждение будто бы древнеболгарскому языку данное слово в этом значении не было известно является грубейшей спекуляцией, лишенной каких бы то ни было оснований. В подтверждение можно привести причастие съпрѫженъ ‘женатый’ (от съпрѧжити) в XIII Словах Григория Богослова: (8) Колика межда съпрѧженъıихъ къ хлакъимъ л. 180а-b (ὅσον τὸ μέσον τῶν ἐν συζυγίαις πρὸς τοὺς ἀγάμους) [Корпус, Срезневский III, 1369]. В §11 В. Шаур соглашается с Р.М. Цейтлин [1986б, 111], что первая часть сложения малъ- является моравизмом. Затем В. Шаур подвергает критике этимологию Ф. Миклошича, находя в ней фонетические несоответствия. Непонятно, каким образом лишь половина слова может быть моравизмом, ведь первая часть слова в самостоятельном виде не употребляется (объяснения Шаура относительно малъ в ПВЛ неубедительны). В §12 В. Шаур предлагает свою этимологию: малъ связано с д.-в.-н. māl ‘удобный, важный, решительный момент’; фраза женити сѧ за малъ в ПВЛ должна означать ‘жениться в самый важный момент жизни, долговечно и без возможности отмены этого акта’ [14]. Отсюда малъжена - это ‘люди, женившиеся за малъ’. Затем следует допущение существования глагола malъženiti sę, который “лишь случайно” оказался незафиксированным. Отсюда малъжена - девербатив от *malъženiti sę. Очень “простое” и, главное, очень “логичное” объяснение. В §13 В. Шаур подводит итоги и заключает, что, если его гипотеза верна, то можно легко понять, почему *malъžena сохранилось только в западнославянских языках. В языках, потерявших контакты с Моравией, а позднее и с Чехией, слово рано осталось без этимологического объяснения, оно стало неудобным церковным и юридическим термином. Интересно, каким образом
14. Иными словами, самый важный момент в жизни оказывается юридической формулой!
272
современные чехи чувствуют этимологию малъжена, если наименее удачную этимологию предложил В. Махек. Такую оценку следует дать и гипотезе В. Шаура, который явно переоценивает роль Моравии, а заодно и Чехии в развитии славянских языков.
Из изложенного видно, что малъжена трудное слово. Мнения ученых можно сгруппировать вокруг двух этимологий (гипотезу Махека можно сразу элиминировать): 1) полукалька; 2) древнее сложение типа dvandva. К сожалению, ни одну из них нельзя признать удовлетворительной, т.е. в каждой из них имеются слабые стороны. Этимология В. Шаура относится к идее полукальки, но ее нельзя принять, так как она основана на большом количестве допущений, которые не подлежат верификации (порой они просто переходят в свободное сочинительство). Слабым местом являются как семантическая (“самый важный момент жизни”, получивший юридический статус), так и словообразовательная сторона, зависящая всецело от незафиксированного *malъženiti sę. С другой стороны, В. Шаур выявил слабые стороны этимологии Ф. Миклошича, сделав лишь одно существенное замечание (правда без обосновки) в адрес этимологии Вайана-Георгиева-Хемпа [15] - зависимость от форм типа man-. Все же представляется, что идея сложения типа dvandva не лишена оснований. Правда, О.Н. Трубачев говорит о вторичности и позднем характере значения ‘муж, супруг’ [1959, 104], однако нельзя требовать, как это делает Шаур, чтобы малъжена (< manъžena) и в доисторическую эпоху обозначало ‘супруги’; слово могло означать ‘мужчина и женщина’, так же как братъсестра означает ‘брат и сестра’ в Остромировом евангелии; ср. болг. мъж ‘мужчина; супруг’, жена ‘женщина; супруга’, сохранившие свою исходную семантику, тогда как в остальных славянских языках развились вторичные образования типа рус. мужчина, женщина для обозначения лица соответствующего пола после того, как исходные муж, жена стали употребляться только в значениях ‘супруг’, ‘супруга’. В поддержку сложения типа dvandva приведем и тот факт, что в южнославянских языках (болгарском и сербском) слово човек ‘человек, мужчина’ употребляется и в значении ‘муж, супруг’ [Трубачев 1959,104], что может иметь отношение к первой части реконструкции Вайана-Георгиева-Хемпа.
Какова бы ни была действительная этимология малъжена, налицо достаточно оснований считать слово праславянским. Трудно, однако, согласиться с О. Н. Трубачевым, что к праславянскому следует отнести
15. Семантические замечания (§3) в адрес данной этимологии выглядят неубедительными.
273
и *malъženьstvo [ЭССЯ 17, 180]. Выше уже было сказано о слабой продуктивности -stv- в доисторическую эпоху; продуктивность суффикса резко возросла уже в эпоху историческую. Поэтому слово не получило широкого распространения и по всей видимости является книжным образованием (в ЭССЯ О. Н. Трубачев даже не привел рус. малженство, указанное В. И. Далем [П, 292]; на Даля ссылается и СРНГ [17, 326]).
Относительно “моравского” статуса малъжена в древнеболгарской письменности можно сказать следующее: если верна этимология полукальки, то нельзя не признать странным присутствие данного слова в древнеболгарской письменности, т. е. оно проникло туда в результате языковой интерференции, причем ученики Кирилла и Мефодия ввели в юридическое употребление слово, совершенно непонятное для болгарской аудитории. При такой этимологии еще более странным оказывается книжное образование малъженство ‘брат’ в древнеболгарском переводе ХIII Слов Григория Богослова (Мальженьствоу ï хлачьбѣ - γάμῳ καὶ ἀγαμίᾳ) [Корпус, л. 196d, Срезневский III, 1370]. Если и можно, с некоторой натяжкой, допустить влияние межъязыковой интереференции в книжном тексте, каким является перевод Слов Григория, то трудно допустить эту интерференция в юридическом тексте, каким является ЗСЛ. В случае любопытно обратить внимание на гапакс хлачьба ‘безбрачие’ (от хлакъ ‘холостой’); оба слова, по-видимому, не оставили следа в славянских языках [ЭССЯ 8, 61-62]. Мотивирующее хлакъ известно по трем памятникам исключительно книжного толка [Срезневский III, 1369, 1383, Миклошич, 1090]. Хлачьба скорее всего окказиональное образование от архаизма хлакъ.
Мъдьлость ‘медленность, леность, нерасторопность’:
[ЗСЛ, гл. 15, 43]. Цитируем текст по Варсонофьевскому списку (гл. 17), так как в Новгородском читается мѣсть; в других списках читается то же сокращение, получившее раскрытие в виде милость в некоторых списках ЗСЛ. Текст испорчен, слово мъд (ь) лость восстанавливается из чтения при помощи греч. ...αθυμία ‘праздность, леность, беззаботность, беспечность’. Возможно, такое искажение связано с транслитерацией глаголической рукописи ввиду графического сходства букв
(д) и
(л). К. А. Максимович еще раз прибегнул к лингвистическому новшеству А. М. Молдована — “севернославянский ареал”. В связи со словом мъдьлость этот ареал включает следующие языки: чешский, словацкий, украинский, польский и русский [Максимович 2004,94]. Приведены еще и слова южнославянского ареала
274
— словен. mêdel, хорв. madal без комментариев [Максимович 2004, 95; 2005, 137]. “Моравский” характер слова мъдьлость доказывается его отсутствием в болгарских и сербских диалектах (заметим вскользь, что в данном случае К. А. Максимович присоединяет сербский язык к южнославянскому ареалу, в других случаях он оказывается включенным в западнославянский ареал). Между тем, несмотря на то, что в языке болгарских авторов XIX в. слово медлено появилось, вероятно, под влиянием русского языка [БЕР IV, 712], оно оставило след в болгарских диалектах [СтБР I, 873, с ссылкой на Диалектный архив при Институте болгарского языка в Софии] [16]. Данные показывают, что слово является праславянским, а не “севернославянским” (см. слова с корнем *mъd- [ЭССЯ 20, 207-211]). По Максимовичу, мъдьлость в ЗСЛ означает ‘небрежность, нерасторопность’. Однако употребление слов с корнем мъд- (мьд-) в древних текстах связано с семантикой медлительности, лености [СС, 338, Срезневский И, 224; СДЯ V, 87-88]. Поэтому толкование ‘нерасторопность’ более подходит к случаю, чем ‘небрежение’. Так или иначе, но такая семантика не характерна для чешского языка: ср. ст.-чеш. mdlíti ‘ослаблять, лишать сил’, чеш. mdlost ‘слабость, вялость’ [ЭССЯ20.207-209; Гебауер II, 327] и слова мъдьлъıи, мъдьльнѣ, мъдьльнъıи, мъдьлость в Учительном евангелии Константина Болгарского, Шестодневе Иоанна Экзарха Болгарского, Остромировом евангелии, ХIII Слов Григория Богослова (л. 250а) [Срезневский II, 224, Корпус], Мнение К. А. Максимовича [2004,95], что мъдьлость в качестве моравизма проникло в некоторые болгарские и сербские памятники, не увязывается с семантикой чеш. mdlost ‘слабость, вялость’, а также и с семантикой других чешских слов того же корня.
По поводу разночтений мъдьльнѣ и моудьнѣ в разных списках Шестоднева Иоанна Экзарха Болгарского К. А. Максимович высказал мнение, что первичным является моудьнѣ, а мъдьльнѣ вторичное чтение в русском списке Шестоднева [2004,95]. Необходимо уточнить, что речь идет о наречиях на -ѣ, которые в гораздо большей степени характерны для болгарского языка, нежели для русского. Этимологически оба наречия относятся к одному и тому же корню с разными ступенями чередования [Фасмер II, 590]. На основании этого можно считать, что первичным в Шестодневе было чтение мъдьльнѣ , поскольку в истории болгарского языка это слово несет на себе отпечаток архаичности, оно постепенно исчезло из языка, оставив реликтовый след, вытесненное как раз словом
16. Необходимо уточнить, что речь идет о свадебном ритуале: невестата върви медленно (регион Охрида, Струги, Кукуша).
275
с корнем муд-. В этой связи чтение моудьнѣ можно считать вторичным в Шестодневе. О моравизме в данном случае и речи быть не может Не включает это слово в группу моравизмов и Я. Гутянова [1998].
Далее в списке К. А. Максимовича идет слово неприı-азнь, о котором нами написана отдельная статья [Станков (в печати 2) ].
Олътарь ‘алтарь’:
[ЗСЛ, гл. 28 (30), 39]. Слово известно всем славянским языкам. Считают, что это позднее праславянское заимствование. Весь вопрос в том, из какого языка. М. Фасмер первоначально считал, что источником явилось греч. ἀλτάρι(ον), затем остановился на лат. altāre [Фасмер I, 72]. В. Махек [1968, 414] предполагает заимствование из д.-в.-н. Опираясь на этимологию В. Махека, к “моравизмам” отнесла олътарь и Я. Гутянова [1986, 23: 1988, 93]. БЕР [IV, 864] присоединяется к идее германского посредства, но все же допускает и возможность заимствования прямо из латыни. Авторы БЕР отвергают греческое посредство [17] и считают, что слово заимствовано румынским языком из древнеболгарского. М.Младенова (с ссылкой на М. Басая и М.Я. Шатковского [1971]) допускает, что олътарь появилось на Балканах в соседстве с романскими диалектами или что слово является моравским заимствованием из д.в.-н. [Младенова 1988, 13]. К. А. Максимович лишь указал на то, что слово позднее праславянское заимствование из латыни и что отдельные авторы предполагают германское посредство. Аргументом “моравского” происхождения явилась лишь ссылка на автореферат Я. Гутяновой [Максимович 2005, 138]. В предыдущей работе сказано, что “ничто не мешает считать олътарь, заимствованием начала-середины IX в.” [2004, 96]. Неясно, в чем заключается надежный “моравский” характер данного слова.
Дело обстоит не так просто, как кажется на первый взгляд. Как указала А. В. Десницкая, “вопрос о древнейшем слое латинских заимствований в балкано-славянских языках имеет исторический аспект общеславянского значения” [1987, 32]. Речь идет о группе слов латинского происхождения (реалиях), представленных, помимо южнославянских, и в других славянских языках (например, болг. баня,
17. Отметим все же греческое посредство в некоторых регионах Болгарии (юговосток): ἀλτάρι ‘алтарь’ > алтар > *латар > лантар (с неясным появлением н) [БЕР III, 308; Дзидзилис 1990, 65]. Заметим еще, что в болгарском языке проникло определенное количество слов из греческого с окончанием -αρι(ον), например, кримастбрь < κρεμαστάρι [БЕР III, 12], властáр, ластáр < βλαστάρι(ον) [БЕР I, 163] и др.
276
млин, кошуля, оцет, бивол, череша, коледа, русáлия ‘неделя перед троицей’ (ср. ...ουσαλια ‘троица’ < rosālia ‘праздник роз.’), грък < graecus, кум < compater, погáча, погáнец ‘язычник’ [Десницкая 1987, 32-33].
“Естественно полагать, - пишет Десницкая, - что заимствование этих слов, связанных со сферами римской материальной и духовной культуры, произошло в эпоху, когда еще сохранялись контакты южных славян с остальным славянским миром” [1987, 33].
“Вероятно, - продолжает автор, - соответствующие понятия и их обозначения были усвоены во времена первых встреч со средиземноморской культурой на северных рубежах Восточной Римской империи. Это могло произойти еще до переселения южных славян на земли империи, датируемого концом VI - началом VII в.” [1987, 33-34].
В этом плане интересны сведения Прокопия Кесарийского (История войн, гл. IV, 35), что к византийскому полководцу Нарсесу (ок. 478568) явился некий слуга одного анта, выдававший себя за полководца Хилвудия и говоривший по-латыни [Свод 1,184-187]. В примечании 109 (стр. 231) составители Свода отмечают, что это важное свидетельство о языковой ситуации к северу от Дуная: антский юноша говорит по-латыни (при том, что, например, византийский стратег армянин Гилак не знал ни слова по-латыни или по-гречески) [18]. Прокопий Кесарийский (История войн, гл. IV, 11) указывает также, что иногда анты нападали на Фракию и брали в плен ромеев [Свод I, 180-181], среди них наверняка были такие, для которых родным был латинский, а не греческий язык.
А. В. Десницкая не включила в вышеуказанную группу слово altâre, которое проникло к середине I тысячелетия в албанский язык [Десницкая 1987, 14], но имеет две формы: alter (более ранняя) и altar (более поздняя) из итальянского или из церковной латыни, как полагает Л. В Шарапова [1987, 162, примеч. 55]. На наш взгляд, лат. altâre вполне заслуживает включения в вышеуказанную группу, тем более что А.В. Десницкая высказывает еще такие соображения:
“В связи с вопросом о раннеисторических культурных и языковых связях с балканским ареалом мне уже приходилось писать о том, что через балканскую многоязычную и, в частности, через южнославянскую среду передавались на север и северо-восток ассимилированные ею культурные и языковые влияния средиземноморского юга” [1987, 34].
Моравское влияние в случае со словом олътарь следует исключить. Многие авторы переоценивают роль древневерхненемецкого в
18. Правда, в примеч. 110 (стр. 231-232) отмечается возможность литературных реминисценций в рассказе о Псевдо-Хилвудии.
277
формировании церковной терминологии и напросто пренебрегают влиянием балканской латыни на южнославянские языки.
Поганьскъıи ‘языческий’:
[ЗСЛ, гл. 1, 35]. В качестве соответствия К. А. Максимович приводит лат. paganus supersiitionis [205, 138]. Приведены также данные из всех славянских, в том числе болгарского, языков. Тем не менее с удивлением можно прочитать следующее:
“поганский, которого нет в живых южнославянских языках и диалектах”; “в болгарском языке термин *погански отсутствует (вместо него используется прил. езически), а производные от *poganъ немногочисленны”; “отсутствие в болгарском слова поганский может свидетельствовать о его исконно западном характере. Наличие термина в преславской Супрасльской рукописи объясняется характерными для данного сборника и ряда других восточноболгарских текстов следами западного (мораво-паннонского) книжного влияния” [Максимович 2005, 138, 139, 140].
Прежде всего отметим, что утверждение К. А. Максимовича об отсутствии слова погански в живом болгарском языке не отвечает действительности. Процитируем полюбившийся К. А. Максимовичу Болгарско-русский словарь С. Б. Бернштейна: погански ‘поганый, языческий; иноверческий’ (с. 455); см. еще РСБКЕ [И, 537], Н. Геров [III, 69]. Во-вторых, те производные от основы поган-, указанные К. А. Максимовичем, не появились на пустом месте в болгарском языке. [19] Неверно также утверждение, что производных от поган- мало (см. БЕР [V, 416-417, поган1]; производных довольно много и они распространены по всей территории Болгарии. В-третьих, именно это объясняет присутствие слов с основой поган- в основном корпусе классических древнеболгарских текстов [СС, 457-458]. Вспомним также знаменитое выражение Черноризца Храбра о славянах - погани сѫще. И в-четвертых, еще раз обратим внимание на работу А. В. Десницкой о распространении латинизмов в славянских языках (см. выше), среди этих латинизмов включено и производное болг. поганец ‘язычник’. Моравское влияние на древнеболгарскую письменность в очередной раз оказывается фикцией.
Попъ ‘священник’:
19. Болг. поганeц ‘нехристианин, язычник’ для Максимовича ровным счетом ничего не означает [2005, 139].
278
Мнение о западном (паннонском) характере попъ зиждется на этимологии: из д.-в. н. pfaffo < лат. papa < греч. πάπας; распространение слова в славянских языках объясняется его тесной связью с христианским культом [Максимович 2005, 140]. Этимология слова из д.-в. н., однако, проблематична. М. Фасмер первоначально считал, что слово заимствовано непосредственно из греч. παπᾶς, затем, ввиду распространил его в западнославянских языках, изменил свою позицию, возводя слав. поп к д.-в.-н. pfaffo 'священник’ [III, 326-327]. БЕР [V, 521-522] приводит обе этимологии, не давая окончательного ответа: 1) из греч. παπ(π) ᾶς, вероятно, родственного πάπ(π)ος ’дед’; 2) из д.-в.-н. pfaffo. М. Младенова считает, что из греч. παπάς вполне могло получиться попъ с заменой а в о и развитием - ας в -ъ [1988, 9-10]. Грецизмом в болгарском языке считает поп и Х. Дзидзилис, который тоже приводит греческое слово в виде παπάς [1990, 14, 41]. Греческие словари [Лидл, Скотт, 1301-1302, Лампе, 1006] приводят слово только в виде πάπας, причем это основной вариант, а Лампе в скобках приводит παπάς, πάππας. Из этого основного варианта в болгарском тоже может получиться попъ, ср. переход ά в о в болгарском: δράκος > дрок [20], στάμνα > стомна у др. [Дзидзилис 1990, 14].
И, наконец, весьма существенное замечание. Говоря о распространении попъ в западнославянских языках, М. Фасмер не учел семантику и стилистику данного слова, а они достойны нашего внимания. В современном чешском языке слово pop означает 'православный священник’ и ‘священник (вообще)’, причем более общее значение считается презрительным и устаревшим [SSJC IV, 277]. При этом заметим, что деление на значения является условной лексикографской процедурой, так как делимость семантики слова нельзя считать теоретически доказанной [Трубачев 1976, 1980]. По нашему мнению, в случае нельзя отделять священника (вообще) от православного священника в чеш. pop, чья стилистика, основанная на отношениях между католиками и православными, показывает, что слово проникло в чешский язык из древнеболгарского языка. О таком движении слова указывает и его отнесенность к православному священнику, чего никак нельзя связать с д.-в.-н pfaffo ‘священник’. На эту деталь обратил внимание и В. Гешев [2003, 39]. Предположение же, что слово, презрительно обозначающее священника (православного) вошло в древнеболгарский язык из “моравского” или “паннонского” и стало нейтральным обозначением служителей Церкви, нельзя считать убедительным.
20. Примечательно отпадение греческого окончания в болгарском.
279
Далее следуют три слова постити сѧ, постъ, пощениѥ (хотя в ЗСЛ встречается тольк постъ), которым К. А. Максимович приписывает значения ‘каяться’, ‘покаяние’. Ничто, однако, не указывает назначение ‘покаяние’для постъ; например,
[ЗСЛ, гл. 5 (7), 37]. Все остальные случаи употребления постъ подобного рода. Значение постъ в случае может быть только ‘воздержание от пищи’, независимо от того является ли это соблюдением дней поста, согласно регламенту Церкви, или же наложением поста в виде церковного наказания. М. Фасмер считает, что *postъ было заимствовано из д.-в.-н. fasto ‘пост’ “скорее... моравско-паннонскими славянами, чем южными из балканогерм. языков” [III, 341]. Глагольные формы возводятся к д.-в.-н. fastên. С ссылкой на М. Фасмера К. А. Максимович утверждает, что “по Фасмеру, термин вошел в обиход славян в Моравии, по Миклошичу - в Паннонии” [2005, 141. БЕР [V, 543-545] предполагает праславянское происхождение слова пост, которое родственно д.-в.-н. fasto, а также нем fest ‘крепкий, сильный’, Festung ‘крепость’. К. А. Максимович (без аргументации) считает эту этимологию неприемлемой, и, не зная, что БЕР использует другую систему записи реконструируемых праславянских форм, поставил знак вопроса (?) к *pastъ. Затем К. А. Максимович указывает, что специально западным считается значение ‘покаяние’, хотя само слово постъ может считаться моравизмом. Значение ‘покаяние’ якобы словарями не указано. Словари, действительно, не фиксируют такого значения по той причине, что его просто нет в языке. Его нет и в старочешском языке, но который сослался К. А. Максимович; ср. postiti sě... ‘zachovávat půst jako pokáni’ [SS 20, 815-816], т.е. ‘соблюдать пост как покаяние ’. В случае можно говорить о неправильной записи значения слова, более точной была бы запись ‘zachovávat půst (jako pokáni)’, т. e. семантику слова не следует расширять за счет пояснительного “как покаяние”, которое в значение слова не входит. Понятно, почему словари не фиксируют значение ‘покаяние’ для слова постъ, так как основными значениями были и остаются ‘воздержание от пищи’ и ‘время для соблюдения поста’. Менее убедительным (хотя и возможным) представляется значение ‘аскетический образ жизни, подвижничество’ для слова пощениѥ [СДЯ VII, 418-419], поскольку следовало бы ожидать подобное значение и для слова постъ, которое, однако, отсутствует [СДЯ VII, 312-313]. Данное значение выделяется на основе греч. ἄσκησις, которое до своего христианского значения означало ‘упражнение, тренировка (атлетов, борцов)’. В этом плане этимология БЕР
280
выглядит не столь уж невероятной. Слабость этимологии М. Фасмера заключается в том, что она не объясняет распространение слова по всей славянской языковой территории. В который раз переоцениевается роль древневерхненемецкого в формировании церковной терминологии славянства; при этом рассчитывается в основном на говоры (моравские и паннонские), которые в эпоху становления христианства среди славян не имели письменной фиксации.
К. А. Максимович утверждает, что пощениѥ в Ефремовской кромчей XII в. означает ‘покаяние’. Ничего подобного:
[21] [Срезневский II, 1337]. Относительно (14) и (16) словари для слова пощениѥ определяют значение ‘воздержание от пищи, пост’, а в (15) выделяют значение ‘аскетический образ жизни, подвижничество’. Отнесение слова пость и его производных к моравизмам неосновательно.
Потьпѣга, подъпѣга ‘отпущенная, разведенная жена’:
[ММ 4, 298; Максимович 2005, 141]. С ссылкой на Ф. Миклошича [1886, 260] и О.Н. Трубачева [1959, 181-182, 185] К.А. Максимович выбрал в качестве исходной форму потьбѣга, в которой первая часть должна означать ‘муж, господин’ (др.-инд. pátiṣ ‘хозяин, супруг’), а вторая *bĕg- - ‘(у)бегать’ (к тому же такая форма ассоциируется с ст.-чеш. podbĕha и ст.-польск. poćbiega). Между тем, как указывает М. Фасмер, колебания в орфографии затрудняют этимологию данного слова. В *potьbĕga выделяется *роtъ (др.-инд. pátiṣ ‘господин’), а вторая часть относится к *pĕgъ (пегий) с вторичным происхождением *bĕg-; первоначальное значение реконструируется как ‘запятнавшая мужа’. Другие авторы исходят из формы *po-tьpĕ-ga, сравнивая укр. nomináxa ‘потаскуха; бродяжка’, словен. potepáča ‘то же’, potepénka ‘то же’, potépati se ‘бродяжничать’ [Фасмер III, 299]. О. Н. Трубачев отмечает, что неясности связаны со второй частью сложения, которую он считает отглагольной
21. Ср. 53 апостольское правило: Εἴ τις ἐπίσκοπος... ἐν ταῖς ἡμέραις τῶν ἑορτῶν οὄ μεταλαμβάνει κρεῶν καὶ οἴνου, βδελλαιρείσθω καὶ οὄ δ’ἄσκησιν, καθαφείσθω... [PG 137, coli. 145] - “Аще кто, епископ... во дни праздников не вкушает мяс и вина, гнушался, а не ради подвига воздержания: да будет извержен“.
281
[1959, 185]. А. С. Львов пишет, что данному слову с его различными написаниями уделено много внимания, о его составе и значении высказаны самые разные предположения, вплоть до фантастических. Автор отказывается взять отношение по этому вопросу, но все же считает, что оно сравнительно рано подверглось порче, возможно, в результате контаминации со словом po-tep-ica или po-tep-iga (словен. potepiga, укр. nominaxa, nominaka ‘бродяжка’, ‘потаскушка’) [Львов 1966, 215-216, 217]. По мнению Львова, в поздних списках церковнославянской литературы подъпѣга и поуштеница воспринимались как слова с идентичным значением, автор также допускает, что у славян с древних пор могли существовать эти два термина для обозначения понятия ‘разведенная’.
К. А. Максимович указал на то, что слово встречается в древнейших евангелиях, но при этом пытается внушить, что в поздних болгарских списках евангелия XIII в. оно заменяется словом поуштеница, отпоуштеница [2005, 141-142], что неточно. В классических древнеболгарских рукописях распределение таково: подъпѣга (Мф. 5:32) - Зогр, Мар; подъбѣга (Мф. 19:9) -Мар, Асс; подьпѣга - Клоц2b12 [SJS28, 220, СС, 491]. Вариант подъбѣга (Мф. 19:9) встречается и в Ватиканском палимпсесте X в. [BE, 48, 4, с. 73]. Как видно, апракосы предпочитают подъбѣга, а тетры - подъпѣга. В виде подъпѣга слово встретилось дважды (Мф. 5:32; 19:9) и в среднеболгарском тетре XIII в. - Банишском евангелии [БЕ, 8а, с. 89, 16; 366, с. 146, 3]; подъпѣга (Мф. 5:32) читается и в Пандектах Никона Черногорца (ПНЧ) [СДЯ VII, 366] [22]. Такое расхождение весьма примечательно, если учесть, что перевод апракоса относится к периоду до моравской миссии, а перевод тетров - к периоду моравской. В задачи настоящего исследования не входит вопрос об уточнении времени и места перевода славянского тетра, но даже принимая такое распределение, нельзя не заметить, что апракосы дают форму идентичную с ст.-чеш. podbĕha, а тетры - форму отличную от старочешской. В этой связи понятны этимологические потуги К. А. Максимовича [2005, 142] объяснить вторичность потьпѣга из подьбѣга в результате прогрессивной ассимиляции но глухости/звонкости после падения редуцированных. Объяснение крайне неудачное, учитывая, что для славянских языков (в особенности для болгарского) в принципе характерна регрессивная ассимиляция [23], т. е. гораздо более возможен переход потьбѣга в подъбѣга
22. О “русских” ПНЧ говорить не приходится, см. Станков 2002.
23. Объяснение К. А. Максимовича допускает, что, например, в болг. лодка следует ожидать произношение [лóдка] вместо обычного [лóтка].
282
(сам Максимович предположил такой переход для чеш. podběha) [24], но этого недостаточно, чтобы объяснить формы на -пѣга. Более древним, по нашему мнению, является вариант -пѣга, поскольку объяснить -бѣга в -пѣга фонетически трудно, переход -пѣга в -бѣга можно объяснить народной этимологизацией; подобное мнение высказывает и В. Ягич; слово подъпѣга не поддавалось объяснению, поэтому его по народной этимологии стали писать подбѣга или отбѣга [1913, 380-381]; трудно сказать, хороша ли гипотеза А. С. Львова о контаминации двух слов, отраженной в орфографии. Современное чеш. podběha ‘проститутка, легкодоступная женщина’ считается устаревшим словом [SSJC IV, 166]. Несколько отличается ситуация в XIX в.: ср. podběha ‘žena pro cizoložství propušted’, na Moravě posud = nevěstka (проститука) [Котт II, 627], в VII томе (с. 282) Ф. Котт сравнивает podběha с podběhnouti. Нельзя не заметить, что значение слова “на Мораве” отличается от значения слова в древних текстах. Отсутствие континуантов в южно- и восточнославянских языках в случае ничего не доказывает, учитывая распределение вариантов по памятникам. Присутствие данного слова в древнеболгарских текстах следует рассматривать как архаизм праславянского периода.
Приносъ:
[ΜΜ 4, 334; Максимович 2005, 142]; в SJS [28, 294] указано: spec. de communione eucharisties; у Максимовича - ‘евхаристия, св. Причастие’; обычно слово приносъ означает ‘дар, жертва, приношение’, ‘прибыль, доход’ [SJS 28, 294; СС, 508]. В случае очевидно, что приносъ является структурной и семантической калькой греч. προσφορά: (19) просфоура бо сѧ речеть елиньскъı приносъ, Богословие Иоанна Дамаскина в переводе Иоанна Экзарха Болгарского [Срезневский II, 1438]. На соответствие προσφορά и приносъ указывает и М. Цибранска [2000, 100]. Не заметив этой детали, К. А. Максимович ссылается на А. С. Львова [1968, 336] и на употребление слова в Киевских листках, но ведь в них слово означает ‘дар, жертва, приношение’, ‘прибыль, доход’, т.е. это употребление нельзя связать со значением слова в (18). Еще более странной выглядит ссылка на слов. prinos ‘sacrificium’ и на сербохорв. prinos в целях доказательства моравско-паннонского происхождения этого
24. Отметим, что В.В. Иванов и В.Н. Топоров предполагали двоякое произношение: *potь-bĕga и *podь-bĕga [1963, 140; цит. по: Львов 1966,216-217].
283
“термина”, ведь болг. принос заимствовано в румынском со значением ‘жертва, жертвоприношение’ [БЕР IV, 690, нося]. Исключая (18) и (19), семантика приносъ довольно прозрачна, и какое-либо из его значений трудно определить специфическим для какого-либо одного славянского языка, как это пытается сделать К. А. Максимович в отношении значения ‘дар, жертва, жертвоприношение’, при том, что, как было отмечено, это значение не может служить доказательством моравского происхождения слова в (18). Однако как раз о (18) и (19) можно сказать, что их семантика специфически древнеболгарская, поскольку речь идет о калькировании греч. προσφορά.
Стьлѧѕь ‘монета’:
[ЗСЛ, гл. 19(21), 38]. В Мериле праведном вместо стьлѧѕь читается пѣнѧѕь [ЗСЛ 60, 61, 63]. Стьлѧѕь заимствовано из герм. skillings, более древним вариантом считается стьлѧѕь, перешедший позднее в скьлѧѕь [Фасмер III, 642; IV, 508]. К. А. Максимович не привел никаких аргументов в пользу моравского происхождения слова в древнеболгарской письменности [2004, 97; 2005, 143]. Стьлѧѕь оставило следы в польском, украинском, но не в чешском языке [Махек 1968, 608]. Более того, В. Махек считает, что слово было заимствовано южными славянами. Слово пѣнѧѕь (*pěnędzь) также является германским заимствованием (pfenning) [Фасмер III, 233-23], сохранилось в болг. пенез ‘мелкая старая монета’, пенез, пенеш и др. [БЕР V, 151-152]. Если германское заимствование пѣнѧѕь оставило следы в болгарском, нет оснований считать стьлѧѕь моравизмом в древнеболгарском.
В заключение можно констатировать, что и вторая группа лексем в построении К. А. Максимовича не содержит моравизмов. И в данном случае наблюдается переоценивание роли древневерхненемецкого в формировании христианской терминологии славянских языков, весьма заметное порой и у серьезных авторов, которые пренебрегают не только историей болгарского языка, но и языковой ситуацией на Балканах периода Великого переселения народов и до середины IX в. [Гешев 2003, 39]. Многие палеослависты пренебрегают трудами специалистов, работающих в области балкано-романских языковых контактов, чье значение для истории славянских языков, видимо, недооценивается. К сожалению, и в начале XXI столетия приходится вспоминать знаменитые, произнесенные с горькой усмешкой, слова Эйнштейна о том, что в XX веке легче разбить ядро атома нежели человеческое предубеждение.
284
ЛИТЕРАТУРА
БЕ: Банишко евангелие. Среднобългарски паметник от XIII век. Подг. за печат Е. Дограмаджиева и Б. Райков, БАН, София 1981.
Басай, Шатковский 1971 : Basai, М, Siatkowski, М. J. Przegląd wyrazów, uważanych w literaturze naukowej za bohemismy, cz. VIII, 1971. - Studia z filologii polskiej i słowiańskiej, i. X, 5-34.
Бернштейн: Бернштейн, С. Б. Болгарско-русский словарь, Советская энциклопедия, Москва 1966.
Де Боор - de Boor, C. Georgii Monachi Chronicon, I—II, In Aedibus B.G. Teubneri. Lipsiae, 1904.
Бошкович 1984: Бошкович, P. Основы сравнительной грамматики славянских языков, Высшая школа, Москва.
БЕР: Български етимологичен речник, I-VI, БАН/Академично изд-во "М. Дринов ", София, 1971-2002.
Вайан 1952: Вайан, А. Руководство по старославянскому языку, Иностранная литература, Москва.
BE: Ватиканско евангелие. Старобългарски кирилски апракос от X в. в палимпсестен кодекс Vat. Gr. 2502, Тр. Кръстанов, А.-М. Тотоманова, Ив. Добрев, СИБАЛ, София 1996.
Ганев 1959: Ганев, В. Законъ соудный людьмъ. Правно-исторически и правно-аналитически проучвания, БАН, София.
Гебауер: Gebauer, J. Slovník staročeský, T—II (A-N), Academia, Praha 1970.
Георгиев 1986: Георгиев, В. Стб. малъжена ‘съпрузи’ - една старинна славянска дума. - Български език, (XXXVI), 5, 424-426.
Гешев 2003: Гешев, В. Чужди ли са тевтонците (праславянски названия за категории население). - В: Славистиката в началото на XXI век. Традиции и очаквания, СемаРШ, София, 35—44.
Геров: Геров, Н. Речник на българския език, I-VI, Пловдив, 1895-1908.
Гутянова 1986: Гутянова, Я. Моравизмы в лексике старославянских рукописей. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук, Москва.
Гутянова 1998: Huťanová, J. Lexika starých slovanských rukopisov, SAV, Bratislava.
Даль: Даль, В. И. Словарь живого великорусского языка, I-IV, Русский язык. Москва, 1978-1980.
Десницкая 1987: Десницкая, А.В. К изучению латинских элементов в лексике балканских языков. - В: Romano-Balcanica. Вопросы адаптации латинского языкового элемента в Балканском ареале, Наука, Ленинград, 3-36.
Дечев 1922: Отговорите на папа Николай I по допитванията на българите (направено от княз Борис I), ноември 866 / Responsa Nicolai рарае I ad consulta Bulgarorum, Anno 866, стъкми за издание и преведе Д. Дечев, София; репринт, ИК Родина, София 1998.
285
Дзидзилис 1990: Дзидзилис, X. Фонетични проблеми при етимологизуване на гръцките заемки в българския език, БАН, София.
ЗСЛ: Закон Судный людем. Краткой редакции, подгот. к печати М. Н. Тихомиров, Л. В. Милов, АН СССР, Москва 1961.
Иванов, Топоров 1963: Иванов, В. В., Топоров, В. Н. К реконструкции праславянского текста. - В: Славянское языкознание. Доклады советской делегации на V съезде славистов, Наука, Москва.
Истрин: Истрин, В.М. Книги временныя и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, т. I. Текст, Петроград 1920, т. II, Исследование, Ленинград 1922, т. III, Греческо-славянский и славянско-греческий словари, Ленинград 1930.
Корпус: Corpus of Old Slavic Texts from the Xlth Century, Sofia - Trondheim. - http://rosa.hf.ntnu.no/hf/slavic_corpus
Kott: Kott, F. Љt. Česko-německý slovník zvláště grammaticko-fraseologický, I—VII, Praha 1878-1893.
Лампе: Lampe, G. W. H. A Patristic Greek Lexicon, 3, Clarendon Press, Oxford 1972.
Лидцл, Скотт: Liddel, H. G., Scott, R. A Greek-English Lexicon. Revised and augmented by sir H. S. Jones, with a revised supplement, Clarendon Press, Oxford 1996.
Львов 1966: Львов, А. С. Очерки по лексике памятников старославянской письменности, Наука, Москва.
Львов 1968: Львов, А. С. Чешско-моравская лексика в памятниках древнерусской письменности. - В: Славянское языкознание. VI Международный съезд славистов. Прага 1968. Доклады советской делегации, Наука, Москва, 316-338.
ММ 4: Magna Moraviae. Fontes historici, D. 4, Brno 1971.
Максимович 2004: Максимович, К. А. Законъ Соуднъıи Людьмъ: Источниковедческие и лингвистические аспекты исследования славянского юридического памятника, Древлехранилище, Москва.
Максимович 2005: Максимович, К. А. Региональные лексические архаизмы в моравских книжно-славянских памятниках IX в. - Русский язык в научном освещении, №1 (9), 116-162.
Махек 1968: Machek, V. Etymologický slovník jazyka českého, ČSAV, Praha.
Мейе: Meiilét, A. Etudes sur l'etymologie et le vocabulaire du vieux slave, I—II, Libraire Émile Bouillon, Paris 1902-1905.
Миклошич: Miklosich, F. Lexicon palaeoslovenico-graeco-latinum, Vindobonae 1862-1865.
Миклошич 1886: Miklosich, F. Etymologisches Wörterbuch der slavischen Sprachen, Wien.
Младенова 1988: Младенова, М. Езиковият аспект от съществуването на Кирило-Методиевата традиция в СредновековнаЧехия. - Годишник на Софийския университет, Факултет по славянски филологии, т. 78, I, 1984, кн. 1 Езикознание, София, 3-33.
Мошинский 1958: Moszyński. L. Wpływ moravski w obocznych formach Kodeksu Zografskiego. - In: Z polskich studiów slawistycznych. Prace językoznawcze i etnogenetyczne na IV Międzynarodowy Kongres slawistów w Moskwie, Warszawa 1958.
286
Муральт 1859: Georgii Monachi dicti Hamartoii Chronicon. Греческий подлинник, подготовленный к изданию Э.Г. фон Муральтом. -Ученые записки Второго отделения Импер. Акад. наук, кн. 6, Санкт-Петербург.
ОРСБЕ: Обратен речник на съвременния български език, БАН, София 1975.
ОСРЯ: Обратный словарь русского языка, Советская энциклопедия, Москва 1974.
PG: Migne, J.-P. Patrologiae graeca et iatinae cursus completus, Seria Graeca, Paris.
РСБКЕ: Речник на съвременния български книжовен език, гл. ред. С. Романски, МП, БАН, София 1954-1958.
Свод I: Свод древнейших письменных известий о славянах. T. 1. (I-VI вв.), Составители: Л. А. Гиндин, С. А. Иванов, Г. Г. Литаврин, Восточная литература, Москва 1994.
Скок: Skok, Р. Etimologijski rječnik lirvatskoga ili srpskoga jezika, I-IV, JAZU, Zagreb 1971-1974.
Славичкова 1975: Slavíčková, E. Retrogradni morfematícký slovník češtiny, Praha.
СДЯ: Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.), I—IV, Русский язык, Москва, 1988-1991, V, Москва, 2002, VI, Азбуковник, Москва, 2000.
СлРЯ XI-XVII вв.: Словарь русского языка XI-XVII вв., Вып 1-26, Наука, Москва, 1974-2002.
SP: Słownik prasłoviański, 1-8, Wrocław. Warszawa. Kraków. Gdańsk. Wydawnictwo Polskiej Akademii Nauk, 1974-200 i.
SSJČ: Slovník spisovného jazyka českého, I—VIII, Academia, Praha 1989.
Срезневский: Срезневский, И. И. Материалы для словаря древнерусского языка, Типография Императорской Академии наук, Санкт-Петербург, I-III, 1893-1912.
Станков 2002: Станков, Р. К проблеме древнейших славянских переводов с греческого. - Slavica Gandensía, 29, 177-205.
Станков (в печати 1): Станков, Р. О лексических моравизмах в древних славянских рукописях. - В: Преславска кншковна школа, т. 9.
Станков (в печати 2): Станков, Р. Еще раз о неприı-азни. - В: Сборник, посвященный 60-летию русского отделения в Софийском университете.
СтБР: Старобългарски речник, Т. I, Изд-во “В. Траянов”, София 1999.
СС: Старославянский словарь (по рукописям Х-XI веков), под ред. Э. Благовой, Р. Вечерки, Р.М. Цейтлин, Русский язык, Москва 1994.
SS: Staročeský slovník, 1-, Academia, Praha 1968-.
Трубачев 1959: Трубачев, О. Н. История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя, АН СССР, Москва.
Трубачев 1976: Трубачев, О. Н. Этимологические исследования и лексическая семантика. — В: Принципы и методы семантических исследований, Наука, Москва, 147-179.
Трубачев 1980: Трубачев, О. Н. Реконструкция слов и их значений. - Вопросы языкознания, 3, 3-14.
Фасмер: Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка, I-IV, Прогресс, Москва 1986-1987.
287
Хемп 1987; Хемп, Е. Малъжена и мѫжь. - Български език, (XXXVII), 4, 305-307.
Цейтлин 1977: Цейтлин, Р. М., Лексика старославянского языка. Опыт анализа мотивированных слов по данным древнеболгарских рукописей X-XI вв., Наука, Москва.
Цейтлин 1986а; Цейтлин, Р.М. Лексика древнеболгарских рукописей X-XI вв., БАН, София.
Цейтлин 1986б; Цейтлин, Р.М. Възстановяване на незасвидетелствувани старобългарски думи (способи и методи). - Български език, (XXXVI), 2, 110-120.
Цибранска-Костова 2000; Цибранска-Костова, М. Формиране и развитие на старобългарските лексикални норми в църковноюридическата книжнина, ДИОС, София.
Шарапова 1987; Шарапова, Л. В. Соотношение латинского элемента албанского и восточнороманских языков (имя существительное). - В: Romano-Balcanica. Вопросы адаптации латинского языкового элемента в Балканском ареале, Наука, Ленинград, 145-170.
Шаур 1990; Шаур, В. За етимологията на старобълг. малъжена. - Български език, (XL), 6, 503-509.
ЭССЯ; Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд, Вып. 1-30, Наука, Москва, 1974-2003.
Ягич 1913: Jagić, V. Entstehungsgeschichte der kirchenslavischen Sprache, 2. Aufl., Berlin.
