Славянские эпические традиции. Проблемы эволюции

Юрий Иванович Смирнов

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

СХОЖДЕНИЯ МЕЖДУ СЛАВЯНСКИМИ ЭПОСАМИ НА УРОВНЕ ПОВЕСТВОВАНИЯ И МЕТОДИКА ИССЛЕДОВАНИЯ

 

1. Славянские эпические жанры

2. Уровни эпоса

3. Отрицательные результаты поиска схождений

4. Положительные результаты поиска схождений

       I. Герой получает или утрачивает силу
      II. Мать и сын
     III. Отражение нападения (врагу нужна женщина)
     IV. Этнический герой добывает женщину
      V. Необыкновенная жена
     VI. Брат и сестра
    VII. Братья (кровные родственники)
    VIII. Возвращение долго отсутствовавшего мужа (милого)
     IX. Молодец и девушка
      X. Смерть героя
     XI. Несгруппированные песни

5. Временное и пространственное положение эпоса

6. Правила построения эволюционных цепочек

 

 

1. Славянские эпические жанры

 

Имея в виду временнýю последовательность расположения славянских эпосов, перейдем к вопросу об эпических жанрах. Если под ними подразумевать группы действительно народных повествовательных песен, то в жанровом отношении славянские эпосы выглядят следующим образом.

 

У южных славян имеется семь групп песен: мифические, юнацкие, баллады, ранние исторические песни, песни о хайдутах и ускоках, христианско-легендарные и поздние исторические песни.

 

У русских имеется шесть групп песен: былины, баллады, ранние исторические песни, «разбойничьи» песни [1], духовные стихи и поздние исторические песни.

 

У белорусов отмечены очень небольшим числом записей произведения типа русских былин и ранних исторических песен [2]. В ряде случаев это остаточные продукты некогда этнически общей эпической традиции [3], однако у белорусов они уже утратили жанровую оформленность. Белорусы располагают практически тремя жанрами: балладами, духовными стихами и поздними историческими песнями [4].

 

 

1. Включая циклы песен о Ермаке, Разине и Пугачеве.

 

2. См. их подборку в кн.: «Беларускі эпас». Пад рэд. П. Ф. Глебкі і І. В. Гутарава. Mінск, 1959.

 

3. О следах богатырского эпоса у белорусов см.: А. М. Лобода. Белорусская народная поэзия и русский былевой эпос. ЭО, 1895, кн. XXV (№ 2); Е. Ф. Карский. Белорусы, т. III, вып. I. М., 1916, стр. 485—495; К. Я. Кабашников. Традиции героического эпоса в белорусском народном творчестве. В сб.: «Основные проблемы эпоса восточных славян». М., 1958; С. Плужникова. Былевое наследие белорусского сказочного эпоса. «Известия АН СССР». Серия литературы и языка, 1965, т. XXIV, вып. 6.

 

4. В числе которых есть немало песен русского или украинского происхождения. Впрочем, певцы не задумывались над своей собственной и песенной этнической принадлежностью. В XIX в. у исполнителей было обычным выделять себя или свои песни (обычаи, одежду, еду и пр.) по местности.

 

90

 

 

У украинцев записано очень скромное число пересказов произведений об Илье Муромце, что также нельзя считать особым жанром. Локализация записей (преимущественно районы со смешанным русско-украинским населением), тесное длительное общение между русскими и украинцами вне этих районов (армия, город, промыслы), механический характер пересказов и, самое главное, отсутствие типологических песенных параллелей к русским богатырским былинам побуждают говорить о том, что эти пересказы являются результатом заимствования [5]. Украинцы располагают думами, балладами, збойницкими песнями [6], духовными стихами [7] и виршами, поздними историческими песнями [7].

 

У западных славян отсутствуют произведения, эквивалентные южнославянским юнацким песням или русским былинам. Некоторые мифические элементы содержатся в сербо-лужицких и чешских балладах [8]. Это, по-видимому, не случайность, так как многие мифические песни южных славян тяготеют к балладам и нередко приобретают балладную форму. Поэтому сербо-лужицкие и чешские баллады, содержащие мифические элементы, вероятно, можно считать остаточным продуктом отмерших мифических песен. Западные славяне имеют четыре группы повествовательных песен: баллады, збойницкие песни [9], духовные песни (коленды на религиозные темы, кантычки и пр.) и поздние исторические песни.

 

Опираясь на сказанное, можно объединить южных славян и русских в одну группу, располагающую шестью эквивалентными эпическими жанрами. Вместе с тем следует обратить внимание на то, что у русских практически отсутствуют мифические

 

 

5. То же самое можно сказать и о некоторых белорусских записях. Историю вопроса о связях былин с украинским народным творчеством см.: М. М. Плисецкий. Взаимосвязи русского и украинского героического эпоса. М., 1963, стр. 9—16.

 

6. Распространены в Западной Украине, см.: В. Гнатюк. Народні оповіданя про опришків. ЕЗ, 1913, т. XXVI; В. И. Тищенко. Народ про Довбуша. Киев, 1965. Там же известны песни о словацком збойнике Яношике.

 

7. В их числе есть и песни русского происхождения. См. прим. 4.

 

8. О чем в последнее время напомнил В. Харкинс, см. его: «Русская и чешская народная баллада». «American contributions to the Sixth International Congress of slavists» vol. II. Preprint. The Hague, 1968, p. 1—31.

 

9. Распространены главным образом в Словакии, Моравии, Силезии и прилегающих польских районах. См. о них: П. Г. Богатырев. Словацкие эпические рассказы и лиро-эпические песни («Збойницкий цикл»). М., 1964; V. Gašparikova. Zbójnik Michal Vdovec v historii a folklore Gemerského l’udu. Bratislava, 1964; Й. Horаk a K. Plicka. Zbojnické pjesne Slovenskeho l’udu. Bratislava, 1965; A. Melicherčik. Janosíkovská tradicia na Slovensku. Bratislava, 1952; A. Sivek. Ondráš z Janovic. Příspěvek k poznání sbojnické problematiky v slovesnosti Sleszke oblasti. Ostrava, 1958.

 

91

 

 

песни, хотя, видимо, и сохранились незначительные следы их существования в былинах («Волх Всеславьевич», «Добрыня и змей» и др.); слабо развились «разбойничьи» песни по сравнению с южнославянскими песнями о хайдутах и ускоках; относительно невелик сюжетный запас духовных стихов, он беден своей тематикой (в частности, почти нет борческих, богатырских стихов) по сравнению с южнославянскими христианско-легендарными песнями. Эти факты поддаются объяснению, достаточно лишь учесть сходство и различия в исторических судьбах русских и южных славян. Наличие мифических песен у южных славян вполне истолковывается как результат их консервации в условиях многовекового турецкого ига. Развитость песен о хайдутах и ускоках стоит в тесной связи с формами национально-освободительной борьбы, а также борьбы с национальной верхушкой, сотрудничавшей с поработителями. Богатые тематикой и сюжетами христианско-легендарные песни вызваны к жизни идеологической борьбой южных славян, борьбой за христианскую религию на начальном этапе национально-освободительного движения, исповедание которой ими прямо отождествлялось — прежде всего в произведениях всех эпических жанров — с этнической самобытностью, с этническим самосознанием, с родиной. Подобная актуальная значимость русского эквивалентного жанра, весьма вероятно, также имела место в пору татаро-монгольского ига, но она уже давно утрачена и лишь чуть-чуть напоминает о себе в очень немногих духовных стихах (см., например, «Муки Егория», «Федор Тирон»).

 

В другую группу, располагающую тремя эквивалентными жанрами [10], входят украинцы, белорусы и западные славяне. В этой группе украинцы обладают очень специфическим песенным образованием— думами, по своей форме и в значительной мере по сюжетному составу не имеющими эквивалента ни в какой другой славянской эпической традиции [11]. Ясно, что столь исключительная самобытность украинских дум не свидетельствует об их общеславянском происхождении или всецелой принадлежности к сфере славянской эпической общности. Тематика, скромный сюжетный запас и небольшое число вариантов дум (в первую

 

 

10. Мы не считаем «разбойничьи» песни украинцев и белорусов жанром.

 

11. На ряд сюжетных схождений между болгарскими юнацкими песнями и украинскими думами указала Ц. Романска (Р. Ангелова, Т. Живков, Ц. Романска, С. Стойкова. Генетични връзки и типологични сходства на българския юнашки епос със сърбохърватските юнашки песни, руските билини и украинските епически песни. «Славянска филология», т. XI, 1968). Наличие схождений, по нашему мнению, свидетельствует о том, что у дум были фольклорные предшественники, эквивалентные песням других славянских народов.

 

92

 

 

очередь дум борческих), особое положение их исполнителей позволяют считать, что думы не были созданы украинским крестьянством и не приобрели среди него популярности. «Главным героем и действующим лицом дум, а также, очевидно, и создателем этого жанра,— пишет К. Г. Гуслистый,— является казачество — военная сила, сформировавшаяся на Приднепровье и Брацлавщине в XV—XVI вв.» [12]. К. Г. Гуслистый подчеркивает, что казачество в основном рекрутировалось из представителей социальных низов [13], но не говорит о социальной ограниченности казаков от украинского общества в целом, от украинских крестьян: став казаком, человек обычно порывал связи с прежней социальной средой. А между тем у других славянских народов именно крестьянство (земледельцы и скотоводы) отмечено как ведущий исполнитель и, поскольку оно всегда составляло этническое и социальное большинство, создатель эпоса. По-видимому, думы нужно связывать с крестьянством — этим абсолютным на Украине этническим и социальным большинством на протяжении минувших веков, в той же степени, в какой украинское казачество, очень маленькая и неоднородная социальная группа, и лирники реально не отрывались от крестьянства, осознавали себя его частью, разделяли не только его чаяния, но и его традиции, его идеологию. Бесследное, за редкими исключениями перехода в прозу, исчезновение дум также свидетельствует об их некрестьянской традиционности [13а].

 

Группировка славянских эпосов по числу эквивалентных жанров, как видим, не опровергает сделанный ранее вывод о стадиальных различиях между ними. Напротив, эти факты можно вполне включить в характеристику стадиальных различий. Теперь можно утверждать, что и число эпических жанров наряду с их качеством, которое выделяется хотя бы абстрактно, по принципу «старше — моложе», «раньше — позже», также

 

 

12. К. Г. Гуслистый. К вопросу об исторических условиях возникновения украинских дум. В сб.: «Основные проблемы эпоса восточных славян». М., 1958, стр. 245.

 

13. Любопытно, что в разговорном языке севернорусских крестьян термины «казак», «казачиха» употребляются до сих пор в значении «наемный работник», «батрак».

 

13а. Характеристику дум см. в работах: Б. П. Кирдан. Украинские народные думы. М., 1962; он же. Украинский народный эпос. М., 1965. Интересен спор между П. Житецким, справедливо писавшем о воздействии школьных виршей на формирование дум, и А. И. Соболевским и Н. Ф. Сумцовым (П. Житецкий. Мысли о народных малорусских думах. Киев, 1893; он же. Заметки о разных методах изучения народных малорусских дум. ЭО, 1895, кн. XXVII (№ 4); А. И. Соболевский. П. Житецкий. Мысли о народных малорусских думах. ЖС, 1893, вып. 2; Н. Ф. Сумцов. Заметки о малорусских думах и духовных виршах. ЭО, 1895. кн. XXIV (№ 1).

 

93

 

 

довольно определенно говорит о различных стадиях эволюции эпоса.

 

Группировка славянских эпосов вызывает много вопросов. Самыми частыми, но не самыми принципиальными будут вопросы о том, на каком основании в состав эпической традиции включена та или иная группа произведений.

 

Надо думать, что эти вопросы не относятся к былинам и юнацким песням. Эпическая принадлежность этих песенных групп никем не оспаривается, хотя до сих пор определение их сюжетного состава вызывает ожесточенные споры, а жанровые характеристики, которые им даются, не являются с точки зрения логики системами строго научных доказательств. Западнославянские фольклористы включают в состав эпики любые повествовательные песни [14]. Поэтому мы, полагаясь на эмпирическую убежденность западнославянских коллег, попросту обязаны брать для сопоставления соответствующие русские и южнославянские группы произведений. Аналогичным образом можно обосновать включение всех песенных групп, которые по каким-либо причинам зачисляются фольклористами в состав той или иной народной эпической традиции. На наш взгляд, эмпирическая убежденность ученых, поступающих подобным образом, вполне резонна.

 

Все дело в том, что подразумевать под песенным эпосом. Когда имеется в виду только героический эпос (былины, юнацкие песни), для прочих жанров место в составе эпической традиции, естественно, не предусматривается. Но что этим достигается? Только то, что в общей песенной повествовательной системе одинокие жанры-избранники не имеют ни жанров-предшественников, ни параллельно сосуществующих и взаимодействующих жанров, ни жанров-преемников.

 

Методологически важно, что славянские песенная и прозаическая повествовательные системы имеют между собой аналоги. Это особенно отчетливо прослеживается на южнославянском материале и отчасти на материале других славян. Славянской песенной повествовательной системе бесспорно принадлежат и свойственные лишь ей повествовательные образования, но, если внимательно приглядеться, у русских и южных славян они не преобладают по числу сюжетов. Наряду с этими образованиями в славянской песенной повествовательной системе обнаруживаются группы произведений, соотносимые по содержанию с быличками, легендами (в том числе этиологическими), сказками о животных, волшебными, новеллистическими и бытовыми

 

 

14. См., например: S. Czernik. Polska epika ludowa. Wrocław—Kraków, 1958.

 

94

 

 

сказками, даже преданиями и устными рассказами,— короче, можно найти аналоги ко всем, кроме, пожалуй, анекдотов, прозаическим группам.

 

Никто из фольклористов пока что не рискнул выделить из общей прозаической повествовательной системы какую-либо одну группу произведений, назвать ее, скажем, «героическим эпосом в прозе», категорически противопоставить ее всем другим группам, и, если таковой «эпос» отсутствует у родственных народов, утверждать, что у них прозаического эпоса вообще не было. У всех славян отмечено бытование всех групп народной прозы. Поэтому-то самоочевидна логическая несуразность подобной затеи по отношению к прозаическому эпосу, тогда как по отношению к песенной повествовательной системе это еще считается допустимым и, что особенно удивительно, логичным.

 

Единство славянской системы эпических жанров подтверждается некоторыми, впрочем пока крайне слабо изученными, фактами.

 

Всем фольклористам известны случаи различных жанровых обработок одного и того же сюжета. Это явление отчасти заметно в русском эпосе и весьма зримо в южнославянских эпосах, где одни и те же сюжеты могут встречаться едва ли не во всех песенных повествовательных группах. И, конечно, методологически будет неправильно, если в ходе исследования учитывать лишь юнацкие или былинные обработки таких сюжетов.

 

Процесс циклизации произведений вокруг одного героя или одной темы заключается, между прочим, в притягивании к имени или теме повествовательных песен различной жанровой принадлежности [15]. В этом случае также нельзя ограничиться рассмотрением песен только одного порядка.

 

Значительно хуже по причине неизученности обстоит дело с общежанровым единством других уровней и элементов эпоса, хотя такие явления, как размер стиха, некоторые зачины и другие композиционные приемы, некоторые мотивы, «общие места», присущи не только одному эпическому жанру.

 

Эпический жанр не адекватен всему эпосу, и любой из жанров нельзя канонизировать. Бытование жанра типа былин не обнаружено у западных славян, но это еще не означает, что бытование такого жанра должно отождествлять с бытованием эпической традиции, что сходный жанр вообще отсутствовал на

 

 

15. Здесь можно отметить и включение в повествовательные циклы лирических песен. Правда, далеко не все из них при выяснении эволюции оказываются лирическими по происхождению.

 

95

 

 

западнославянской почве и что именно этот жанр мог быть каноническим прототипом общеславянской песенной эпики либо уникальным эпическим образованием эпохи раннего феодализма, причем в том самом виде, в котором оно стало известным науке.

 

Если под песенным эпосом подразумевать народную песенную повествовательную систему, то включение в нее всех групп повествовательных песен, как это здесь сделано, нужно считать совершенно правомерным. Тогда стадиальные различия между славянскими эпосами можно рассматривать как три последовательных этапа эволюции единой славянской песенной повествовательной системы. В этом случае методологически особенно важно не допускать возведения в абсолют каждой народной эпической системы или же не оценивать это своеобразие как образец единой логики славянского эпического творчества.

 

 

2. Уровни эпоса

 

Старая истина «вещи познаются в сравнении» отнюдь не утратила своего значения, но приобретает более точный смысл. Эпос всегда изучался по отношению к какому-то другому объекту, характеристика которого полагалась достаточно известной: мифологическая школа сопоставляла эпос с мифом, историческая школа — с историей феодальной верхушки, школа заимствования—с историей культурных влияний и т. д. Правомерность исследования эпоса в сравнении с другим сопоставимым объектом не вызывает сомнения. Собственно только так может быть раскрыта та или иная сторона эпоса. Однако исследование эпоса по отношению к мифу (шире — истории первобытного общества), по отношению к истории феодальных верхов (шире и точнее — истории классовых формаций), по отношению к истории культурных влияний (шире — истории культуры и прежде всего культуры народной) объективно дает в виде результата лишь этого рода отношения, но не сам эпос, не раскрытие его внутренних качеств. Объективное же раскрытие названных отношений невозможно без предшествующего исследования самого эпоса. Между тем ученые старых школ нередко «забывали» об этом требовании, и не случайно, что каждая из старых школ подменяла. эпос тем объектом, с которым она его сравнивала.

 

Итак, подчеркивая, что изменчивость (историю) эпической системы нужно искать в ней самой, а не во внешних статичных представлениях ученых, мы необходимым образом обращаемся к самой эпической системе, потому что именно она изменялась

 

96

 

 

во времени и пространстве. Внешний план эпической системы очень прост: 1) система жанров, 2) многожанровые циклы с центральным героем или одной общей темой, 3) жанры, 4) жанровые разновидности, 5) произведения.

 

Эта внешняя структура присуща всем славянским эпосам. Собственно только в этом виде эпосы получили самостоятельное бытование. Ниже уровня произведений ничто эпическое самостоятельно не существовало, кроме разве что каких-либо афористических выражений. Впрочем, теперь, когда на Русском Севере эпос почти исчез из фольклорного обращения, там иногда можно встретить пассивно известные жителям отрывки эпических произведений: например, зачин «Во славном во городе во Киеве» с описанием пира у князя Владимира. В отличие от ряда исследователей (В. Я. Пропп и др.) остаточные продукты отмирания эпоса мы также считаем произведениями, при этом, естественно, не пытаясь отождествлять их с полнокровными, классическими текстами.

 

Внешний план славянских эпосов наиболее зрим, и он до сих пор привлекает чрезмерное внимание исследователей с той традиционно сложившейся разницей, что у болгарских и югославянских ученых основной единицей изучения являются циклы, а у советских ученых — жанры. Вместе с тем такие группы песен наименее податливы для изучения, что вызывает множество разногласий, скептицизм и даже нигилизм в отношении к жанрам и их разновидностям [16]. Значительные позиции в зарубежной науке издавна занимали и продолжают занимать многие ученые, которые своими работами практически высказывают мнение, что единицами исследования могут быть любые уровни эпоса. Правда, при этом от их внимания обычно ускользает эпос в целом, как высшая единица изучения по отношению к самому себе, как строгая пространственно-временная система. Подобное пренебрежение, естественно, не вызывает поддержки.

 

То же самое наблюдается и при жанровом подходе. Так как он стал обязательной практикой советских фольклористов, остановимся на нем, взяв для примера последние работы В. Я. Проппа. Он совершенно справедливо пишет о необходимости соблюдения логики при классификации материала и дает следующее определение жанра: «совокупность произведений, объединенных общностью поэтической системы, бытового назначения, форм

 

 

16. Так, в польской энциклопедии фольклора («Słownik folkloru polskiego». Pod red. J. Krzyżanowskiego. Warszawa, 1965) нам не удалось обнаружить заметок, в которых бы раскрывались такие понятия, как «вид», «жанр», «категория», а в заметках, посвященных конкретным группам фольклорных произведений, пожалуй, невозможно найти подобные термины.

 

97

 

 

исполнения и музыкального строя» [17]. Однако он тут же спешит сказать, что бытовое назначение (или, по нашей терминологии, утилитарная функция) не существует для необрядовой поэзии. Музыкальный строй им также в дальнейшем не учитывается. Таким образом, остаются два признака, которые В. Я. Пропп использует в расчлененном виде и весьма дифференцированно.

 

Волшебные и кумулятивные сказки он выделяет по «единству структуры», тождественному «единству композиции» [18], т. е. по признаку формы. Другие сказки и анекдоты разделяет по признаку содержания — «по характеру действующих лиц». Былины делятся им то по тематике («героические»), то по форме («новеллистические»), то по некоторому единству формы и содержания («сказочные») [19]. Основной признак баллад В. Я. Пропп видит в теме любви [20]. Лирику же он дифференцирует по форме исполнения [21]. «Между тем многих ошибок можно было бы избежать, применяя одни признаки для разрядов, другие — для подразрядов, вместо того, чтобы совмещать их в одном ряду, где они не исключают друг друга» [22], — пишет В. Я. Пропп и далее мимолетно замечает: «Каждый из исследователей может назвать избранный им вид жанром, понимая это слово в любом смысле и не ставя вопроса о том, в каком отношении изучаемый вид находится к другим видам» [23]. Согласившись с этим тезисом, мы особенное внимание обратим на очень интересное, тоже мимолетное и, главное, противоречащее пунктам классификации замечание исследователя: в фольклоре «первично содержание; оно создает свою форму, а не наоборот» [24]. Так, может быть, и начинать изучение с содержания?

 

В другой работе В. Я. Проппа мы обнаруживаем то же противоречие. Сначала мы узнаем, что «жанр есть та первичная единица, из которой должно исходить изучение» [25]. Затем выясняется, что «самое главное в былине — это ее сюжет в целом. Сюжет этот должен быть установлен со всеми подробностями,

 

 

17. В. Я. Пропп. Жанровый состав русского фольклора, PЛ, 1964, № 4, стр. 58.

 

18. Там же, стр. 58 и 59.

 

19. Там же, стр. 62.

 

20. Там же, стр. 63.

 

21. Там же, стр. 69.

 

22. Там же, стр. 67.

 

23. Там же, стр. 66.

 

24. Там же, стр. 67.

 

25. В. Я. Пропп. Об историзме русского фольклора и методах его изучения. В сб.: «Русская литература». Под ред. И. Г. Ямпольского. Л. 1968, стр. 7.

 

98

 

 

во всех его версиях. Это и есть основной предмет изучения» [26].

 

Неизученность произведений, включаемых в тот или иной жанр, по существу перечеркивает попытки идти в изучении фольклора «сверху», от жанра. Для нас эпические жанры служат только как показатели этапов эпического творчества. Сопровождать их перечень наборами признаков мы считаем неправомерным до тех пор, пока не проведена в достаточной степени исследовательская работа «снизу».

 

Последовательное изменение всей эпической системы, эволюционные характеристики ее внешних уровней невозможно определить без знания, если так можно выразиться, внутренних качеств эпоса, его элементов. Это: размер и другие особенности стиха, «общие места», мотив, сюжет, эпизод, фабула (если ее не отождествлять с сюжетом), различные композиционные приемы, тема (как правило, не одна даже на уровне произведения), отношения между героями, функции и атрибуты героев, наличие или отсутствие эпического центра, устойчивость или неустойчивость эпических имен и, очевидно, многое другое. При первом же взгляде на перечень можно твердо сказать, что это разрозненные и не однопорядковые элементы. Причем их характеристики по своим свойствам, вероятно, имеют одно значение на уровне отдельных произведений, другое — на уровне жанров, третье — на уровне многожанровых циклов, четвертое — на уровне системы жанров. Иными словами, роль каждого элемента не одинакова на внешних уровнях эпоса.

 

Каковы же эти элементы в целом как система взаимосвязанных признаков формы и содержания? Наука на этот вопрос не ответила и, по-видимому, ответит весьма не скоро.

 

Людям свойственно дедуцировать, не дожидаясь, пока будет достигнута очередная ступенька реального познания. Отсюда понятно, почему многие ученые идут в изучении эпоса от его «верхних», внешних уровней и при этом неизменно терпят поражения. Между тем, методологически правильным может быть только один путь, противоположный традиционному: не под категорию жанра должна подводиться некоторая, пока что обязательно выборочная совокупность признаков, а из предельной, только им присущей совокупности признаков должны выводиться внешние уровни эпоса. Этот путь, конечно, куда более трудоемок и внешне не заманчив, и все же именно он ведет к раскрытию объективных качеств эпоса.

 

 

26. Там же, стр. 19.

 

99

 

 

На наш взгляд, элементы эпоса должны быть основной единицей его изучения на современном этапе фольклористики. Больше и лучше, чем это имеется в распоряжении науки, о внешних уровнях эпоса мы не сможем сказать до тех пор, пока реально не будут изучены его элементы.

 

Сегодня мы можем изучать эпос только в виде разрозненных и неоднопорядковых элементов. Необходимо однозначно определить содержание этих элементов, а наука в этом плане весьма далека от единодушия и точности. Создание типологии элементов еще не начато.

 

Необходимо установить предельный перечень элементов эпоса и выяснить, как и в какой степени отзывается на каждый из них тот или иной внешний уровень. Тем самым можно будет оценить и предельную совокупность элементов, присущую только одному какому-то внешнему уровню эпоса (в частности, жанру).

 

Необходимо вскрывать и то, как соотносятся между собой элементы. В комплексе их взаимосвязанных отношений и видится объективное единство формы и содержания эпоса.

 

Сказанным в определенной степени объясняется наш выбор объекта для дальнейшего изучения: мы ограничиваемся только повествованием эпических песен. Мы согласны с приведенным выше мнением В. Я. Проппа относительно «первичности» содержания. Повествование было издавна постоянным объектом изучения, о котором накопилось больше всего сведений. Его легче, чем признаки формы, связать с историей народов.

 

Ограничиваясь сопоставлением славянских эпических песен в отношении повествования, мы поначалу считали возможным взять все произведения всех эпических жанров во всех вариантах. Относительно скромный восточнославянский и вовсе небольшой западнославянский эпический репертуар убеждал в том, что такая задача посильна и осуществима. Однако, ориентируясь на материал восточных и западных славян, мы недооценили многочисленность вариантов и многообразие южнославянского эпического репертуара. Вместе с тем выявились и чисто технические трудности. Так, почти полное отсутствие сколько-нибудь надежных национальных указателей эпических песен с исчерпывающими библиографическими перечнями вынуждает автора, вознамерившегося учесть все славянские эпические произведения всех жанров во всех вариантах, делать ссылки буквально на сотни изданий. Уже только это обстоятельство побуждает перейти к поэтапному сопоставлению славянских эпосов, т. е. к ограничению определенным этническим материалом на каждом этапе.

 

100

 

 

 

3. Отрицательные результаты поиска схождений

 

И все же даже далекая от завершения в полном объеме попытка учесть все песни всех эпических жанров [27] принесла очень любопытные по своему характеру результаты. Довольно скоро выяснилось, что в столь полном учете произведений нет необходимости, так как ряд крупных эквивалентных групп славянских эпических произведений обычно не дает параллелей. Поэтому, приступая к сопоставлению русского материала с южнославянским, мы отобрали в качестве базы для сопоставления около 160 русских произведений. Из числа былин заранее были исключены «скоморошины», преимущественно казачьи песни о животных, общеизвестные поздние оформления сказок в былины («Подсолнечное царство» и др.), а также «новины» Марфы Крюковой и других авторов советского времени. Из баллад не учитывались немногие поздние образования и, конечно, «жестокие» романсы, правомерно определяемые некоторыми фольклористами как одно из явлений последнего этапа эволюции баллады. Вместе с тем, как позже выяснилось, возможности так называемых «семейно-бытовых» баллад по части схождений нами несколько преувеличивались. Из исторических песен принимались во внимание лишь произведения, сближающиеся по своему повествованию с былинами и балладами («Авдотья Рязаночка», «Девушка спасается из татарского плена», «Кострюк» и др.). Совершенно не учитывались, но помнились духовные стихи. Таким образом, мы стремились отобрать в качестве базы для сопоставления оригинальные русские эпические песни, датируемые учеными различных школ, как правило, не позднее XVI—XVII вв. Отбор произведений с учетом такой датировки не был случайным: если славянская эпическая общность — реальность, а не вымысел, то ее истоки и базу следует искать прежде всего в раннем материале и ранних исторических эпохах.

 

Как показал последующий отбор южнославянских произведений, эта ориентация в целом оказалась правильной. Русскую базу для сопоставления понадобилось расширить за счет всего лишь нескольких песен, так что общее их число приблизилось к 170. Эти произведения являются основным фондом русской эпической традиции. За его пределами остались, наверное, лишь единичные тексты, к которым в будущем, быть может, и удастся найти параллели в других славянских эпических традициях.

 

 

27. Многим фольклористам она кажется безумной и ненужной. Она действительно не по силам одному человеку. Однако только предельная систематизация фактического материала, как будет показано ниже, может служить надежной основой для воссоздания истории эпоса.

 

101

 

 

Некоторые из невключенных произведений мы даже знаем, однако от их учета картина в целом не меняется. Так, у южных славян имеются легендарные песни, аналогичные русским духовным стихам «Егорий и змей», «Алексей человек божий» и «Сон богородицы» [28]. Других случаев схождений между такими песнями мы не сумели обнаружить даже при некотором старании, хотя, возможно, они и существуют [29]. Известные же три случая схождений на приблизительно одинаковое числа (около 300) [30] произведений в обеих эквивалентных группах у южных славян и у русских свидетельствуют явно не о совпадении логики творчества. Общий источник в виде христианской литературы прямо или посредством церкви способствовал образованию эквивалентных групп произведений, однако формирование конкретного состава этих групп пошло различными путями.

 

На первый взгляд это может показаться странным или вовсе необъяснимым. Казалось бы, при совершенно одинаковом источнике, при одинаковых или очень близких истолкованиях церковью одних и тех же образов и сюжетов конкретное воплощение в народных традициях должно давать максимальное число совпадений по эквивалентным группам песен и уж во всяком случае большее, чем число схождений по «светским» эквивалентным группам произведений. В действительности же этого нет. Сущность подобного парадокса, по-видимому, заключается в том, что христианские образы и сюжеты не имели фольклорных предшественников на славянской почве. Исключением служит пока только сюжет типа «Егорий и змей» (Андреев, № 300 А). Он либо вытеснил предшествующие, исконные славянские изводы (у восточных славян), либо сосуществовал с ними и накладывался на них (у южных славян). Именно у южных славян известно около двух десятков версий сюжета «Победитель змея», тогда как у русских имеются лишь две версии в эпосе [31] и всегда выступающая в контаминации прозаическая

 

 

28. Последний на Русском Севере чаще используется как заговор (молитва), предназначенный быть оберегом в пути.

 

29. Так, популярная среди южных славян легендарная песня «Св. Петр пытается вытащить мать из ада» имеет прямые песенные (реже) и прозаические (чаще) варианты у украинцев, белорусов и поляков; русские варианты— только прозаические. Указания на некоторые тексты см.: ЕЗ, 1902, т. XIII, стр. 101—102; А. Н. Афанасьев. Народные русские легенды. М., 1860, стр. 30—32, 123—131.

 

30. В числе русских духовных стихов учтены и староверческие.

 

31. Помимо стиха «Егорий и змей» сравни некоторые считающиеся поздними варианты былины «Добрыня и змей». Большинство же вариантов этой былины отразило другой тип змееборства (ср.: Андреев, № 301).

 

102

 

 

версия [32]. Отсутствие фольклорных предшественников не только предопределило различную конкретную переработку славянами христианских сюжетов и образов, но и в определенной степени обусловило то, что не им стали уподобляться произведения других эпических жанров, несмотря на проникновение в них религиозных элементов, а они уподоблялись другим эпическим песням. Этот процесс особенно ярко выражен на южнославянской почве.

 

Нечто сходное можно сказать об исторических и «разбойничьих» песнях. Некоторые из них сразу возникали как отрицание эпической преемственности, и чем позже датируется их возникновение, тем чаще случаи их разрыва с предшествующей эпической традицией. Другие же, напротив, представляли собой попытки старыми эпическими средствами отразить новые конкретные события отечественной истории. Но и в том, и в другом случае песни этого рода могли подвергаться сильному уподоблению старшим эпическим произведениям в среде, где эпическая традиция продолжала жить полнокровной жизнью. Следует подчеркнуть, что выделение исторических и «разбойничьих» песен в качестве особых групп произведений вообще крайне затруднительно по причине их малочисленности, их промежуточного или вторичного характера.

 

Это очень отчетливо показано в новейших антологиях русских исторических песен [33]. XIII—XV веками датируется всего шесть таких песен. Из них пять можно с равным успехом назвать балладами; собственно они потому и оказались включенными, что отсутствует другой материал [34]. Лишь песня «Щелкан Дудентьевич», по определению Б. Н. Путилова, наряду с

 

 

32. Самостоятельное бытование этого сюжета в прозе, насколько нам известно, отмечено лишь записями экспедиции МГУ 1965 г. в Архангельской обл.

 

33. «Исторические песни XIII—XVI вв.» Издание подготовили Б. Н. Путилов и Б. М. Добровольский. М.—Л., 1960; «Исторические песни XVII в.» Издание подготовили О. Б. Алексеева, Б. М. Добровольский, Л. Н. Емельянов, В. В. Коргузалов, А. Н. Лозанова, Б. Н. Путилов, Л. С. Шептаев. М.—Л., 1966. Считаем нужным отметить высокий текстологический уровень обеих антологий. В них исчерпывающе представлены все варианты песен, за исключением обязательно оговоренных подделок и скрытых перепечаток. Приводится литература об этих песнях. Если бы другие эпические жанры славян были представлены на таком уровне публикации, то решение проблемы славянской эпической общности было бы несравнимо ускорено и облегчено.

 

34. Позже сам составитель три из них назвал «историческими балладами» (Б. Н. Путилов. Славянская историческая баллада. М.—Л., 1965). Располагай он южнославянскими параллелями к «Авдотье Рязаночке», она тоже, наверное, была бы зачислена им в этот разряд. Производный же характер песни «Добрый молодец и татары» от былин типа «Козарин» просто очевиден.

 

103

 

 

балладной, переходной и былинной версиями имеет и версию историческую. XVI веком датируется 29 произведений, из них шесть носят явно выраженный балладный характер и не менее десяти имеют былинные версии. Несколько определеннее, «историчнее» материал XVII в., хотя и для него в ряде случаев («Смерть Скопина», «Разин остается один» и др.) свойственны неисторические обработки. В обе антологии в качестве особых циклов исторических песен оказались включенными и «разбойничьи» песни.

 

В первом разделе антологии украинских исторических песен фигурируют почти исключительно баллады, которые датируются составителями XV — первой половиной XVII в. [35]

 

Видимо, также за малочисленностью исторических песен и в результате стремления считать исторической любую песню, где имеются даже самые слабые отголоски истории, болгарские ученые причисляют к историческим главным образом баллады, юнацкие и хайдутские песни [36]. Этой позиции придерживается и польская фольклористка X. Чайка [37]. Иными словами, мы сталкиваемся с таким же, как и у советских ученых, но более расширительным представлением об исторических песнях.

 

Крайне гипертрофированное представление об исторических песнях до сих пор бытует в Югославии. Там оно впервые выразилось в классификации эпоса Вуком Караджичем (40-е годы XIX в.). Караджич разделил собранные им песни на циклы, группы произведений, соотносимые с определенными этапами югославянской истории по месту действия (косовские песни), по историческому событию (докосовские и косовские песни), по главному герою (королевич Марко), по характеристике героев (хайдуты и ускоки) и т. д. Представления В. Караджича впоследствии были освящены соответствующим научным направлением— исторической школой, продолжающей поныне играть

 

 

35. «Јсторичні пісні». Упорядкували J. П. Березовський, М. С. Родіна, В. Г. Хоменко. Київ, 1961.

 

36. См. в особенности: Б. Ангелов, X. Вакарелски. Трем на българската народна историческа епика. От Момчила и Крали Марка до Караджата и Хаджи Димитра. София, 1940; «Българско народно творчество в дванадесет тома», т. 3. Исторически песни. Отбрал и редактирал X. Вакарелски. София, 1961. Впрочем, ранее Б. Ангелов и X. Вакарелски допускали и другое: баллада ими истолковывалась так, что включала в себя мифические, юнацкие и легендарные песни, а также «исторические баллады», в последующих антологиях зачисленные в разряд исторических песен. См.: Б. Ангелов и X. Вакарелски. Сенки из невиделица. Книга на българската народна балада. София, 1936.

 

37. H. Czajka. Bułgarska i makedonska historyczna píeśn ludowa. Wrocław — Warszawa—Kraków, 1968.

 

104

 

 

важную роль в югославской фольклористике [38]. Например, В. Джурич делит сербохорватский эпос на следующие циклы: 1) неисторические песни; 2) докосовские песни; 3) косовские иесни; 4) песни о Марке Кралевиче; 5) песни о Бранковичах и Якшичах, Црноевичах, Угричах и хорватских банах; 6) песни о хайдутах; 7) песни об ускоках; 8) песни об освобождении Черногории и Сербии [39]. При такой классификации понятие «эпическое» по существу оказывается тождественным понятию «историческое» в том значении, какое ему придают представители исторической школы. Поэтому у югославских фольклористов «неисторические» песни (т. е. мифические, легендарные и балладные) фигурируют одновременно и как вид эпики, и как вид лирики наряду с такими «лирическими» произведениями, как все обрядовые, трудовые, шуточные, колыбельные, «патриотические» и другие песни, а также похоронные причитания [40].

 

Некоторый отход от традиционных позиций наблюдается в последних работах македонских фольклористов [41]. К. Пенушлиски, избегая частого употребления термина «исторический», выделяет в составе эпоса две группы песен: 1) «неверојатни настани и повести од разни митолошки и христиански легенди и разскази» (стр. 77) и 2) борческие песни — юнацкие, хайдутские, революционные, песни народно-освободительной борьбы. Мифические песни он одновременно включает и в разряд лирики. Т. Саздов в своей классификации следует за К. Пенушлиским [42].

 

 

38. С исторической же школой мы связываем и расширительные представления об исторических песнях, свойственные болгарским ученым, и рецидивы этих представлений у советских фольклористов.

 

39. В. Ђурић. Антологија народних јуначких песама. Ново, прерађено издание. Београд, 1961. То же деление: «Epske narodne pjesme». Izbor izvršio S. Nazečić. Sarajevo, 1954. Сходно, с упором на хронологическую последовательность возникновения циклов, классифицирует сербо-хорватский эпос западногерманский фольклорист М. Браун (М. Braun. Das Serbokroatische Heldenlied. Göttingen, 1961, S. 140 ff.).

 

40. «Народне лирске песме». Избор извршио, текст за штампу приредио, белешке и речник написао В. Ђурић. Београд, 1953; В. Ђурић. Антологија народних лирских песама (в серии «Српска књижевност у сто књига», књ. 3). Нови Сад, 1958; В. Недић. Антологија југословенске народне лирике. Београд, 1962. Ср.: «Неисторијске српске народне песме». Избор и белешке М. Живанчевић. Београд, 1965.

 

41. «Народна поезија». Приредил К. Пенушлиски. Скопје, 1964; Т. Саздов. Македонската народна поезда. Краток преглед. Скопје, 1966.

 

42. Любопытны его аргументы (стр. 49—54), согласно которым он отводит деление песен по их утилитарной функции, хронологии, метрике и приходит к необходимости классификации по содержанию с привлечением («комбинированием») некоторых других признаков. Т. Саздов даже употребляет термин «жанр».

 

105

 

 

Представления, аналогичные югославским, отражены и в новейших советских антологиях югославянского эпоса [43]. За пределами «исторических» циклов остается всего лишь «доисторический» цикл, «цикл неисторических песен, куда входят песни легендарно-мифологического характера и песни-баллады на бытовые сюжеты» [44]. Жанровые характеристики эпоса при делении на циклы, естественно, отсутствуют.

 

Таким образом, благодаря интерпретаторам южнославянских эпосов может сложиться впечатление, будто в составе эпосов преобладают исторические песни. На наш взгляд, стремление привязать южнославянские эпические произведения обязательно к конкретным событиям и фигурам национальной истории можно оправдать лишь в том смысле, чтобы подчеркнуть производность (вторичность) или промежуточность действительно исторических песен по сравнению с песнями мифическими, юнацкими и балладными. Чем явственнее эпические произведения отражают конкретные события национальной истории, чем позже они возникают и чем «реальнее» отражают действительность, тем меньше они дают схождений в плане славянской эпической общности. Чем выше уровень эпичности, обобщения, типизации, чем древнее реалии, тем чаще можно обнаружить схождения. Песни южных славян, которые почему-либо считаются историческими и «разбойничьими» (хайдутскими), по нашим наблюдениям, дают схождения с русскими эпическими песнями в следующих случаях: если они в действительности являются мифическими, юнацкими и балладными песнями,, самое большее подвергшимися легким изменениям (историзация имен героев, места действия и др.); если они восходят к произведениям других эпических жанров, т. е. могут быть признаны ими, но подвергшимся серьезной переработке (замена героев, ввод новых героев, новых функций и др.); если они, возникнув независимо от других эпических произведений, подверглись затем уподоблению с их стороны.

 

 

43. «Сербский эпос», т. I, II. Составление, вступительная статья и комментарии Н. И. Кравцова. М., 1960; «Эпос сербского народа». Издание подготовил И. Н. Голенищев-Кутузов. М., 1963.

 

44. H.H. Кравцов. Указ. соч., т. I, стр. 14. Хотя Н. И. Кравцов считает, что «существует и другая классификация, более точная» (стр. 13), тем не менее он предпочел публиковать песни по традиционно югославским циклам. Эта же деление в своей основе сохранил И. Н. Голенищев-Кутузов, заменивший название «неисторические песни» их уточнением «песни легендарные и сказочные», а дробные циклы, датируемые героями событий после Косовской битвы, объединивший в одну группу «песен из времен турецкого ига». Но ко временам турецкого ига точно так же относятся и особо выделенные составителем песни о Марке Королевиче и о Косовской битве. Этой непоследовательности составитель, впрочем, не замечает.

 

106

 

 

Удельный вес таких случаев представляется значительно большим в южнославянских традициях, нежели в русской. Зависимость южнославянских песен, называемых историческими и «разбойничьими», от других эпических песен еще более внушительная, чем таких же русских песен от былин и баллад. Степени зависимости пропорционально и число схождений, которые дают эти южнославянские песни с русскими эпическими произведениями, а русские исторические и «разбойничьи» песни — с южнославянскими (невзирая на их жанровую принадлежность). Короче, исторические и «разбойничьи» песни дают заметно больше схождений, нежели русские духовные стихи и южнославянские легендарные песни, но также в зависимости от степени их эпической преемственности.

 

 

4. Положительные результаты поиска схождений

 

Естественно, что схождения с русским эпосом мы искали в материале других славян, невзирая на то, под какими рубриками, в составе каких групп (циклов, жанров) этот материал публиковался. Было бы странно и методологически неверно ставить поиск схождений в зависимость от чьих-либо классификаций и истолкований эпоса. Точно так же было бы неверно искать лишь прямые схождения и в тех формах, которые известны на русской почве: тогда нельзя будет восстановить историю славянской эпической общности. Но это означает, что необходимо учитывать не только то, что сегодня видится сходным, но и то, что явно расходится с русским репертуаром.

 

Сравнение русского эпического фонда, с которым мы объединяем по причине однородности и остатки эпической традиции, сохранившейся у белорусов, с репертуаром западных славян и украинцев дает 30—40 крупных, легко заметных схождений. Сравнение южнославянского репертуара в тех пределах, который нам уже известен, с западнославянским и украинским дает приблизительно то же число схождений и почти те же самые. Некоторые случаи сразу привлекают внимание благодаря формам, в которых они были записаны. Так бытование сюжета «Муж — уж» у южных славян отмечено в виде песни [45],

 

 

45. А. П. Стоилов. Показалец на българските народни песни..., т. II, № 517. Для болгар и других южных славян это всего лишь одна из многих песен, посвященных отношениям девушки и змея, юноши и змеихи. Змееборство для этих песен несвойственно. Змей воспринимается как чужеземец; непринятие змея — нередкий момент этих песен, но оно обычно еще не перерастает в осознание богатырской борьбы с ним.

 

107

 

 

у русских [46], украинцев [47], белорусов [48] и поляков [49] — в виде сказки, у верхних сербов-лужичан снова в виде песни [50]. Подобные случаи свидетельствуют по меньшей мере об очень тесном взаимодействии славянской прозы и эпики. Вместе с тем они позволяют предполагать и другое: если у какого-либо славянского народа данный сюжет зафиксирован в прозаической форме, а у других славян он известен в виде песни, то весьма велика вероятность его бытования в прошлом виде песни и у этого народа. Такому допущению имеется основание не только в частоте встречающихся случаев типа сюжета «Муж — уж». Важным аргументом в пользу этого служит и то, что одним изпутей отмирания эпической традиции, как уже говорилось, явился процесс трансформации эпоса в прозу, в частности, на русской почве известный с XVII в. [51] Весьма примечательно в свете этого факта, что южнославянские эпические песни дают значительно больше схождений, например, с польской народной прозой (около 50), нежели с польскими песнями. Почти те же схождения обнаруживаются и при сравнении южнославянских эпических песен с русской прозой [52]. Сюжетное совпадение южнославянского эпического репертуара с польской и русской

 

 

46. Указателем Н. П. Андреева не учтена, несмотря на ряд публикаций, например: А. А. Эрленвейн. Народные сказки, собранные сельскими учителями. М, 1863, № 3. Нами совместно с Ю. А. Новиковым сказка «Муж — уж» была записана в 1958 г. на Кенозере (Архангельская обл.).

 

47. «Малорусские народные предания и рассказы». Свод М. П. Драгоманова. Киев, 1876, стр. 8—9.

 

48. П. П. Чубинский. Труды..., т. II, стр. 444—445 (Брестская обл.). Принимая во внимание факт участия балтов в этногенезе славян на территории Белоруссии (по В. В. Седову), трудно объяснить, почему у белорусов почти не фиксировался этот сюжет, очень распространенный у литовцев («Эгле, королева ужей») и известный латышам. Вероятно, причина этому отнюдь не заимствование.

 

49. J. Krzyżanowski. Polska bajka ludowa..., t. I, N 458.

 

50. Песня «Водяной» опубликована в переводе на русский язык («Эпос славянских народов. Хрестоматия». Под ред. П. Г. Богатырева. М., 1959, стр. 477—479).

 

51. См.: «Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков». Подготовили А. М. Астахова, В. В. Митрофанова, М. О. Скрипиль. М.—Л., 1960.

 

52. К сожалению, в русском указателе Н. П. Андреева — в отличие от польского, составленного Ю. Кшижановским, — не учтены былички, предания и этиологические легенды, а среди них также встречаются параллели к южнославянским песням. Так, быличка о женщине, унесенной чертом и спасшейся от него благодаря чертополоху, приведенная фольклористом Д. М. Балашовым в повести «Господин Великий Новгород» («Молодая гвардия», 1967, № 6, стр. 130—131) и явно записанная им где-то на Севере, прямо сопоставима с южнославянскими песнями о девушке, которую любит змей и которая избавляется от него, выведав секрет трав-отсушек («билки разделни»).

 

108

 

 

народной прозой, очевидно, не может быть случайным. Обнаружение этих фактов уже само по себе ставит проблему реконструкции общеславянского и отдельных народных эпических фондов.

 

Однако обращение к решению этой проблемы в настоящее время представляется преждевременным. Поначалу следует разобраться только с песенными схождениями, определить их характеристики, отработать на них методику реконструкции и лишь затем приступить к схождениям между южнославянскими песнями и восточнославянской и западнославянской народной прозой.

 

В рамках этой работы показываются главным образом схождения на материале русской и одной из южнославянских эпических традиций, традиции болгар, болгар-мусульман и македонцев. Такой выбор обусловлен целым рядом обстоятельств. Сопоставление всех славянских эпосов пока еще невозможно ввиду явно неудовлетворительной систематизации материала каждого народа. Сравнение восточнославянских эпических традиций с западнославянскими практически мало что дает, кроме некоторых констатаций качества эпического репертуара, а привлечение славянской прозы и южнославянских песенных параллелей было бы, как только что говорилось, преждевременным. Вывод о необходимости сравнения в первую очередь русского и южнославянских эпосов подсказывается стадиальным положением этих эпосов и западнославянской эпики. В отличие от других славянских эпосов русский эпос, за исключением духовных стихов, наиболее тщательно описан и прокомментирован наукой; внутренние качества, свидетельствующие о значительной стабильности героев, вариантов и версий, позволяют принимать русский эпос за своеобразный эталон эпической устойчивости и зрелости. Естественно, что более целесообразно сравнивать эталон с тем, что представляется более ранней (южнославянские эпосы), нежели более поздней (западнославянская эпика) ступенью его эволюции,

 

Однако и среди южнославянских эпосов необходимо сделать выбор, так как при всей своей схожести они различаются между собой едва ли не столь же серьезно, как и эпосы различных славянских языковых групп. Мы отдали предпочтение эпосу самой восточной южнославянской ветви, эпосу болгар, болгар-мусульман и македонцев. Следует признать огромное сходство, а зачастую и просто тождество между эпосами болгар и македонцев. Различия по форме, содержанию, номенклатуре героев и любым другим признакам этих эпосов весьма несущественны.

 

109

 

 

Собственно, если делать выбор, то нужно выбирать либо эпос названной ветви, либо эпосы сербов, черногорцев, хорватов и боснийцев. Эпика словенцев по своему стадиальному положению стоит значительно ближе к эпике западных славян, чем к соседним югославянским эпическим традициям, так что ей отдавать предпочтение пока не приходится. Что же касается эпических произведений других югославянских народов, то их этническая принадлежность до сих пор определяется преимущественно местом записи. Эпос этих народов пока что плохо поддается дифференциации, ибо неясно, что именно подразумевать под общенародными или областными традициями в силу нечетко оформившихся отношений между этническими группами и не совпадающими с ними степенями эпической общности. Так, эпос черногорцев не обладает какими-то особыми, «национальными» качествами, выразительно отличающими его от сербского [53], а между тем согласно конституции СФРЮ черногорцы признаны отдельной нацией. Эпическая общность в данном случае выглядит явлением, предшествующим современной национальной дифференциации. Несомненное эпическое единство и единообразие вступают в противоречие с размежеванием по национальному признаку [54]. Поэтому и здесь, как и в случае определения отношения остатков эпической традиции у белорусов к русскому эпосу, эпосов болгар и македонцев, видимо, надлежало бы ориентироваться на выявление тех или иных ареалов фольклорной общности, невзирая на несовпадение с ними современных этнических и тем более административных границ.

 

В отличие от эпоса болгар и македонцев эпические песни народов сербо-хорватской языковой группы еще не систематизированы, а это уже исключает введение их в широкий научный

 

 

53. Наше мнение не опровергается материалами антологии черногорской эпики: «Епска народна поезија Црне Горе». Избор и редакщца В. Латковић и J. Чађеновић. Предговор и биљешке В. Латковий. Титоград, 1964. Хотя ее составители старательно подчеркивают черногорскую специфику и поэтому включили много «новых песен», повествующих преимущественно о «новых событиях» (борьба за овец и пастбища, месть за отца и др.), тем не менее в антологии нередки традиционные, не только черногорские мотивы и сюжеты. Примечательна слабая вариативность, локальность «хроникальных» песен. Вместе с тем специфика черногорского материала не имеет признаков «национального» свойства (сравни песни их соседей, боснийцев-мусульман) .

 

54. В отношении эпоса сербов и хорватов об этом писали многие югославские ученые. См., например: М. Boškovič-Stulli. Neka metodološka pitanja u proučavanju folklora graničnih i etnicki mešovitih područja. «Rad IV Kongresa folklorista Jugoslavije u Varaždinu 1957». Zagreb, 1958, str. 201—209.

 

110

 

 

оборот, тем более что и публиковались-то они значительно реже крупными, в сотни и тысячи текстов сериями, чем песни болгар и македонцев.

 

Хорватский ученый О. Делорко [55] приводит 26 названий сербо-хорватских песенных сборников, которые получили широкое хождение среди ученых; между тем далеко не все из них доступны для нас. Он говорит, что десятки крупных рукописных собраний до сих пор лежат в архивах и об их составе почти никому ничего не известно. Поэтому О. Делорко считает «весьма смелыми тех, кто решается писать о наших народных песнях на базе лишь нескольких самых представительных собраний, находящихся в общем обороте» (стр. 175). По его мнению, только вся совокупность вариантов позволяет судить о характере песни.

 

В другой статье О. Делорко [56] вновь высказывает те же тревожные соображения и подчеркивает, что большое число опубликованных песен не напечатано «в аутентичном виде». Он безусловно прав, когда говорит, что ориентация на узкий набор песен и по возможности на один сборник, даже если он и классический, как сборник Караджича, очень обедняет общую картину сербо-хорватской народной поэзии. Причины этим явлениям в югославской фольклористике О. Делорко видит в «консерватизме и, может быть, нерадивости».

 

Но и к собранию Караджича предъявляются серьезные претензии, как это явствует, например, из книги сербского фольклориста С. Матича «Наш народен еп и наш стих» (1964). Вук Караджич, как видно, не отделял себя от фольклорных исполнителей [57] и подвергал тексты вместе с их местом записи редакторской правке. Масштабы этой правки пока что реально не определены. Поэтому было бы рискованно брать собрание Караджича в качестве первоисточника. Привлечение его, видимо, возможно лишь на последующих этапах работы.

 

Очень важно, что, судя по доступным источникам, эпические песни народов сербо-хорватской языковой группы действительно тяготеют главным образом к циклам о королевиче Марке, Косовом поле, послекосовских событиях, хайдутах и

 

 

55. О. Delorko. О građi našega pjesničkog folklora i njezinu poznavanju. «Трећи конгрес фолклориста Југославије у Црној Гори». Цетиње, 1958, стр. 173—178.

 

56. О. Delorko. Několiko misli о našoj narodnoj poeziji. «Zbornik za nаrodnи život i običaje južnih slavena», knj. 40. Zagreb, 1962, str. 107—115.

 

57. Что вообще-то неудивительно для уровня сербского общества первой половины XIX в. В эпических песнях искали созвучие идеям национально-освободительной борьбы. Их пели многие люди, независимо от социальной среды, как об этом уже говорилось.

 

111

 

 

ускоках. Иными словами, они действительно выглядят более «историчными» и, следовательно, более поздними по сравнению с болгарскими и македонскими изводами сходных песен с их культом нарицательного героя и нарицательных событий. Возможно, это обстоятельство предопределяется прежде всего практикой собирания, начиная с В. Караджича. Быть может, увлеченные поисками наиболее близких вариантов к песням, опубликованным В. Караджичем, собиратели попросту не обращали внимания на произведения, в которых не воспевались сугубо «исторические» лица и события. Во всяком случае удельный вес песен с нарицательными героями и событиями в эпосе народов сербо-хорватской языковой группы заметно ниже, чем в эпосе болгар и македонцев. А между тем «историчность» эпических песен свидетельствует об их относительно поздней обработке или позднем возникновении [58].

 

Приведенные доводы побудили нас избрать для сравнения эпос болгар и македонцев. Таким образом, объектами сравнения стали, с одной стороны, русский эпос, довольно устойчивый в своих вариантах и версиях, и, с другой стороны, эпос болгар и македонцев, представляющийся наименее стабильным среди славянских эпосов, поражающий нередко исключительным обилием версий, всевозможных жанровых обработок одного и того же сюжета. Но особенно удивительно, что именно эти эпосы, как показала длительная черновая проверка, при сравнении дают наиболее высокий процент схождений. Другие опыты сопоставления славянских эпосов разных языковых групп дают меньше схождений как по числу, так и по удельному весу в той или иной славянской эпической традиции. Второе место бесспорно занимают схождения между эпосами русских и народов сербо-хорватской языковой группы.

 

В качестве контрольных взяты песни украинцев, поляков, словаков, и, как это видно по списку схождений, они действительно удачно дополняют южнославянский и русский материал.

 

Мы отказались в настоящее время от привлечения южнославянских песен, дающих прямые параллели к восточнославянской народной прозе, и южнославянской прозы, перекликающейся с восточнославянскими песнями [59]. Их привлечение безусловно

 

 

58. Мы с удовольствием отмечаем, что сходные соображения по поводу довольно большого круга общих южнославянских эпических песен высказаны и одним из югославских фольклористов старшего поколения Р. Меденицей (Р. Меденица. Бановић Страхиња у кругу варијаната и тема о невери жене у народној епици. Београд, 1965).

 

59. Последних случаев довольно мало.

 

112

 

 

необходимо для изучения истории конкретного сюжета. Здесь же это только усложнит восприятие списка схождений.

 

Перечень произведений разделен на группы (93) и темы (10), чтобы показать нагляднее некоторые связи между произведениями и тем самым облегчить восприятие перечня. Этими связями, особенно если учесть многосоставность ряда эпических произведений и множественность отношений между эпическими героями, взаимодействия между песнями, конечно, не исчерпываются.

 

Итак, список схождений между повествовательными песнями славянских народов пока что выглядит следующим образом [60].

 

 

I. Герой получает или утрачивает силу

 

1. Тяга земная.

 

Южнославянские: «Марко теряет половину силы» (Преглед, II, 166, из политич. жизни); Халанский, I, 83—86.

 

Русские: «Святогор и тяга земная» (Пропп—Путилов, 22, 28—33 и 507—508).

 

 

2. Богатырь — это сын змея и женщины.

 

Южнославянские: «Дитя змеиной породы» (Преглед, I, 68, религ.—миф.), «Женщина родила от змея» (СбНУ, кн. 48, 38); Халанский, I, 38—58.

 

Русские: «Змей Горынич и княгиня» (Балашов, 248—249, 408); «Волх Всеславьевич» (Пропп—Путилов, I, 8—13, 506).

 

Словацкий: «Женщина родила необычного ребенка» (Коллар I, 50).

 

 

3. Получение силы.

 

Южнославянские: «Марко получает силу от самодивы», «Бог забирает часть силы у Марка-королевича» (А. Димитрова, М. Янакиев. Указ соч., № 146, 151, 147 г); Халанский, I, 66—75, 87—88.

 

Русские: «Исцеление Ильи Муромца» (АИМ, 9—19, 451— 453). Ср. «Илья и Святогор».

 

 

4. Чем больше врагов рубят, тем больше их становится.

 

 

60. Стремясь компенсировать отсутствие югославянских параллелей, мы сочли полезным давать ссылки на работу М. Г. Халанского (1893—1896), где имеются указания на сербохорватские и другие южнославянские песни. Список использованных источников и их сокращений дан в конце работы. При ссылке на болгарские источники арабскими цифрами показаны номера сюжетов, при ссылке на все другие источники — это страницы, на которых помещены тексты. Заглавиями выражено вкратце содержание текстов. Идентичностью названия отмечается особенно сильное совпадение песен.

 

113

 

 

Южнославянские: «Если господь не поможет юнаку, богатырство его не выручит» (Показалец, II, 983); Халанский, III, 505, 724, 728—734.

 

Русские: «Как перевелись богатыри на святой Руси» (АИМ, 131—149, 462—464, 468—469; Пропп—Путилов, I, 174—182, 522— 523).

 

 

5. Предсказание падения царства.

 

Южнославянские: «Голубь предвещает падение Цариграда» (Показалец, I—II, 42), «Голубь предвещает приход русского царя Николы» (Показалец, I, 43), «Вороны предвещают падение царства» (Преглед, II, 1266, из политич. жизни).

 

Русские: «Два тура и турица» (Пропп—Путилов, II, 160—161, 472—473; Балашов, 192—194, 399—400).

 

 

II. Мать и сын

 

6. Мать видит в грудном сыне будущего царя или освободителя страны.

 

Южнославянские: «Сын становится царем или освободителем страны» (Показалец, I—II, 44; Преглед, I, 501, периодич.— лазарск.; Преглед, I, 303 религ.— легенд.).

 

Русские: «Мать надеется, что сын погубит злых татар» (ЭО, 1897, кн. XXXII (№ 1), 56).

 

 

7. Мать оставляет ребенка на попечение природы.

 

Южнославянские: «Самовила и ее ребенок» (Преглед, I, 10 религ.—миф.); «Юда-самовила похищает молодую мать» (Показалец, I—И, 12)-; «Пленница оставляет сына на попечение Старой планины» (Показалец, II, 900).

 

Русский вариант: «Мать хочет оставить ребенка на попечение природы, он ей возражает» (Чернышев, 182—183, 430).

 

Украинские: «Мать хочет оставить сына на попечение природы» (Головацкий, III, отд. I, 459—460); «Мать и косарь-любовник оставляют ребенка на попечение природы» (Головацкий, II, 82); «Женщина, которую погнали на панщину, бросила ребенка в озеро» (Врабель, 38—39).

 

Словацкий: «Вдова оставила сына на попечение ветра и птиц» (Горак, 1958, № 59).

 

 

8. Мать бросила ребенка в воду и спустя много лет попыталась выйти за него замуж.

 

Южнославянские: «Мать бросила ребенка в воду и спустя много лет попыталась выйти за него замуж» (СбНУ, кн. 44, 159).

 

Русские: «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики» (Балашов, 135—136, 392).

 

114

 

 

Украинские: «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики» (Головацкий, III, отд. I, 22—24).

 

Словацкие: «Мать бросила новорожденного сына в воду, преступление раскрывается и наказывается» (Горак, 1956, № 85 = Горак, 1958, № 57; Горак, 1958, № 58); «Гусары нашли под мостом грудного ребенка» (Горак, 1956, № 86).

 

 

9. Мать спрашивает о сыне.

 

Южнославянские: «Мать спрашивает солнце, месяц и звезду» (Преглед, I, 158 периодич.— колядн.); «Мать спрашивает кукушку» (Преглед, I, 671, периодич.— лазарск); «Звезда сообщает отцу о больном сыне в горах» (Преглед, I, 169, периодич.— колядн.); «Молодец спрашивает месяц (звезду) о своей девушке» (Преглед, I, 47 б, из личн. жизни — любовн.).

 

Русские: «Казачка спрашивает богатырей о сыне и находит его убитым» (Пропп—Путилов, I, 224—227, 527), «Богородица ищет сына» (ЖС, 1903, вып. 3-4, 368—369) [61].

 

Украинские: «Вдова спрашивает солнце о сыне» (Головацкий, II, 43—47); «Ворон извещает мать о смерти сына» (Купчанко, 579—580); «Божья мать спрашивает колядников о сыне» (ЕЗ, 1914, т. XXXV, 75—76); «Орел намекает матери на смерть сына» (Паули, II, 53).

 

Польские: «Вдова заблудилась и просит орла показать дорогу» (Черник, 323, 324).

 

 

III. Отражение нападения (врагу нужна женщина)

 

10. Змей похищает девушку.

 

Южнославянские: «Змей (самодива, юда) похищает девушку» (Показалец, I, 5, 12, 13; Преглед, I, 47, религ.— миф.).

 

Русские: «Добрыня и змей» (Пропп—Путилов, I, 36, 56, 509— 511).

 

 

11. Молодец уводит девушку и разрушает ее надежды.

 

Южнославянские: «Обратившись молодцем, змей уводит в лес девушку» (Показалец, II, 518; Преглед, I, 50, религ.— миф.); «Девушка идет вслед за любимым» (Показалец, I—II, 269).

 

Русские: «Молодец сманил и хочет бросить девушку» (Чернышев, 187—188, 431—432); «Молодец хочет сделать из девушки служанку» (Балашов, 167—169 и 397).

 

Украинские: «Разбойник уводит девушку в лес, она губит его или себя» (ЕЗ, 1929, т. XXXIX—XL, 427—428); «Казак и Кулина» (Максимович, 1827, 125—126).

 

 

61. Другие русские варианты нам пока неизвестны.

 

115

 

 

Польские: «Выданная за разбойника замуж губит его» (Черник, 294—302).

 

Словацкие: «Охотник убил в лесу девушку и держит ответ перед ее братьями» (Горак, 1956, № 20, 70, 71); «Молодец заманил и утопил девушку» (Горак, 1956, № 21); «Молодец увел девушку в лес» (Горак, 1956, № 65—67; Коллар, I, 442).

 

 

12. Молодец прельщает девушку своей родиной.

 

Южнославянские: «Змей-туча прельщает девушку очень плодородной родиной и уносит в пещеры» (Преглед, I, 50, религ.— миф.); «Молодец прельщает родиной, где светят два солнца и собирают два урожая» (Преглед, I, 756, периодич.— пасх.).

 

Русские: «Соловей кукушку уговаривал (Казань-город на крови стоит)», «Шли солдатушки слободою» (ИП ПД, 110— 122, 637—640; Балашов, 241—243, 406—407).

 

Украинские: «Сокол прельщает тремя городами белыми» (Головацкий, II, 73); «Казак прельщает богатым краем» (Головацкий, I, 116—118); «Гости манят девушку в свой край, голубка их опровергает»; «Невесте сулят горы золотые и травы шелковые, кукушка это опровергает» (Паули, I, 102—103).

 

Польские: «Мазур уговаривает девушку поехать с ним» (Черник, 268—270) [62], «Девушка поддалась на посулы казаков» (Черник, 204—205).

 

Словацкие: «Паненка, пасущая павлина, отказывается ехать с молодыми панами» (Коллар, I, 597—598); «Мазур уговаривает девушку поехать с ним» (Коллар, I, 678; II, 43, начало).

 

 

13. Богатырь борется со змеем.

 

Южнославянские: «Юнак борется со змеем» (Показалец, II, 513, 967; Преглед, I, 71, религ.— миф.) [63]

 

Русские: «Добрыня и змей» (Пропп—Путилов, I, 36—56, 509—511).

 

 

14. Этнический враг на родной земле героя.

 

Южнославянские: «Больной Дойчин и черный арап» (Преглед, II, 58 б, из политич. жизни), «Черный арап требует дочь царя Костадина» (Преглед, II, 79 б, из политич. жизни); Халанский,, III, 480—481, 527.

 

 

62. Эту польскую песню, как мы узнали в 1954 г., поют и в деревнях Ростовского р-на Ярославской обл.

 

63. У южных славян змееборство в связи с похищением женщины встречается довольно редко. Ученые обычно ссылаются на песню «Царица Милица и змај од Јастрепца» (В. Карађић. Српске народне пјесме, т. II. Београд, 1958, № 42).

 

116

 

 

Русские: «Алеша и Тугарин в Киеве», «Илья и Идолище» (АИМ, 150—176, 471—473; Пропп—Путилов, I, 183—186, 522— 524).

 

 

15. В отсутствие героя враги нападают на. его дом и похищают жену (сестру).

 

Южнославянские: «Турки нападают на дом царя Ясена» (Преглед, II, 83, из политич. жизни); «Турки нападают на дом Марка-королевича» (Преглед, II, 28, 29 и 33 б, из политич. жизни).

 

Русские: «Князь Роман и Марья Юрьевна» (Пропп—Путилов, II, 106—119, 466—467; Балашов, 197—204, 400—402); «Наезд литовцев (братья Ливики)» (Пропп—Путилов, 1,478—484, 549— 550).

 

Украинские: «Молодец грозится догнать и вернуть полон» (ЕЗ, 1914, т. XXXVI, 61—65).

 

Польские: «Напав на замок, татары благодаря слуге нашли и убили пана и увезли пани» (Вуйчицкий, I, 84—86).

 

Словацкие: «Напав на замок, турки благодаря слуге нашли и убили пана и увезли пани» (Коллар, II, 25—26; Горак, 1956, № 29).

 

 

16. Увоз девушки на корабле.

 

Южнославянские: «Торговец заманил девушку на корабль» (Показалец, I—II, 384); «Молодец просватан за незнакомую девушку» (Преглед, I, 606, периодич.— лазарские).

 

Русские: «Гостиный сын увозит девушку», «Приказчики увозят девушку» (Чернышев, 3—6, 375); «Соловей Будимирович» (Пропп—Путилов, II, 172—188, 473—475); «Повольский атаман с понизовыми бурлаками увозит девушку» (Соболевский, I, 324—325); «Вниз по матушке по Волге» (Соболевский, IV, 430— 434).

 

Украинский: «Матросы заманили девушку на корабль» (Гринченко, 3, 261—262) [64].

 

 

17. Девушка избавляется от чужеземца-жениха.

 

Южнославянские: «Йована избавляется от Дервиш-баши» (Показалец, II, 889).

 

Русские: «Идолище сватается за племянницу князя Владимира» (Пропп—Путилов, II, 100—105, 477); «Илья на Соколе-корабле» (АИМ, 284—287, 494—497).

 

 

18. Жена (сестра) переходит на сторону этнического противника.

 

 

64. Нам известен только этот вариант, очень похожий на заимствование от русских.

 

117

 

 

Южнославянские: «Марко сжигает неверную жену» (Показалец, I, 409); «Неверная сестра» (Показалец, I, 464); «Сестра бежит вместе с братом из турецкого плена» (Показалец, II, 893),; «Юнак губит сестру и ее мужа-турка» (Преглед, I, 1006, периодич.— спасовские); «Больной юнак и неверная жена» (Преглед, 1, 166, периодич.— колядн.); «Заморянин увозит чужую жену» (Преглед, I, 1035, периодич.— ильинские); Халанский, I, 28—37; III, 579—586, 594—607.

 

Русские: «Иван Годинович», «Михайло Потык», «Царь Соломан» (Пропп—Путилов, II, 9—76, 459—463; Андреев, № 905).

 

Украинские: «Турок требует продать жену или биться с ним (Иван и Марьяна)» (ЗНТШ, 1907, т. LXXV, 32—47); «Разбойники требуют жену за потраву» (Линтур, 238—239, 280); «Брат и сестра в плену у разбойников (турок)» (Головацкий, II, 702).

 

Польские: «Брат и сестра в турецком плену» (Черник, 67—71).

 

Словацкие: «Пение в лесу» (Горак—Плицка, № 482); «Сербы (разбойники) требуют милую за потраву» (Коллар, II, 64; Горак, 1956, № 115); «Брат и сестра в турецком плену» (Горак, 1956, № 30); «Сестра вспомнила о брате, сидящем в панской темнице» (Горак, 1956, № 18); «Братья-разбойники пленили брата и сестру в лесу» (Коллар, II, 68—69).

 

 

19. Жена помогает этническому противнику, сын помогает отцу [65].

 

Южнославянские: «Неверная жена Искрена» (Показалец, II, 461); «Неверная жена Груи» (Преглед, II, 32, из политич. жизни).

 

Русские: «Рахта Рагнозерский» (Пропп—Путилов, II, 342— 349, 496); «Самсон лишается силы» (там же, II, 80—81 и 463—464).

 

 

20. Девушка пытается укрыться от наезда чужеземцев.

 

Южнославянские: «По совету брата сестра отказывается потурчиться» (Показалец, I, 121); «Болгарка хочет стать турчанкой» (Показалец, I, 287); «Невеста просит брата укрыть ее от жениха» (Показалец, I—II, 79); «Мать хочет отдать дочь царю» (Преглед, I, 427 а, 478 б, из личн. жизни — любовные).

 

Русские: «Девушка спасается от татар» (ИП ПД 52—53 и 626); «Дочь Юрья корит переодетых разбойниками девушек» (Соболевский, I, 395—396); «Мать выдает дочь сватам» (Львов— Прач, 241);

 

 

65. Подробнее об этой теме см. нашу статью «Предание о Рахте Рагнозерском» (РФ, 1972, т. XIII).

 

118

 

 

Украинские: «Царевна пытается укрыться под деревом» (Колесса, 1938, 231); «Дочь просит мать укрыть ее от жениха»(Чубинский, IV, 176, 295); «Отец советует дочери укрыться от наезда в светлице» (Колесса, 1938, 254—255); «Отец продал дочь поганому царю» (Франко, 204—207); «Брат продал (пропил) сестру туркам» (Головацкий, I, 40—42).

 

Польские: «Король берет девушку, собирающую травы» (Черник, 338—339).

 

Словацкие: «Отец продал дочь туркам, она топится в Дунае» (Коллар, II, 20—25. 2 вар.; Горак, 1956, № 34).

 

 

21. Превращения частей тела в лес, воду и др.

 

Южнославянские: «Самовилы губят девушку» (Преглед, I, 28 а, религ.— миф.); «Мать проклинает свою дочь» (Показалец, II, 101).

 

Русские: «Девушка спасается от татар» (ИП ПД, 52—53, 626).

 

Украинские: «Сестра утонула при переправе» (Гринченко, 3, 403—405); «Сестра двух братьев-косарей утопилась от обиды» (Головацкий, II, 679—680) [66].

 

Польские: «Сестра двух братьев-косарей утопилась от обиды» (Ч ерник, 322—323).

 

Словацкие: «Молодец погубил девушку при переправе через море» (Горак, 1956, № 72, 73; то же, но без мотива превращения частей тела — Коллар, II, 47—49, 2 вар.); «Где капала кровь милого, там вырастала белая роза и лилия» (Горак—Плицка, № 497).

 

 

22. Девушка идет на войну вместо отца.

 

Южнославянские: «Девушка-воин» (Показалец, I—II, 438, 439); «Девушка-пастух» (Показалец, I, 100, 101, 356); «Девушка-разбойник (воевода)» (Показалец, I, 471); Халанский, II, 425—428.

 

Русский: «Девушка-воин» (Чернышев, 9—10, 376—377) [67].

 

Украинские: «Девушка-воин» (Линтур, 165—167, 267—268).

 

Польские: «Девушка-воин» (Черник, 275—276). Словацкие: «Девушка-воин» (Коллар, II, 17—19).

 

 

23. Отражение вражеского нашествия.

 

Южнославянские: «Марко Кралевич и Муса Кеседжия» (Показалец, I, 420); «Султан Селим и Салаким Тодор» (Показалец, II, 982); «Малолетний племянник губит целое войско» (Преглед, I, 20, периодич.— колядн.); Халанский, III, 499—522.

 

 

66. В украинском материале мотив превращения частей тела нередко прибавляется к различным по содержанию песням.

 

67. Нам известен только один русский песенный вариант. В русских же сказках этот сюжет нередок.

 

119

 

 

Русские: «Илья Муромец и татарское нашествие» (АИМ, 77—149; 462—469); «Илья Муромец и Калин-царь» (Пропп—Путилов, I, 144—173, 520—522).

 

 

24. Только сидящий в темнице герой защитит страну.

 

Южнославянские: «Брат сажает брата в темницу, освобожденный губит латинского короля» (Показалец, II, 975); «Марко и Муса Кеседжия» (Показалец, I, 420); Халанский, III, 498— 528.

 

Русские: «Илья Муромец и голи кабацкие» (Пропп—Путилов, I, 144—149, 520—521).

 

 

25. Отчего лес не зеленый.

 

Южнославянские: «Лес горюет по трем вереницам пленников» (Показалец, I—II, 484).

 

Русские: «Роща посохла от мороза, солнца и ветра» (Соболевский, V, 576); «Березничек посох от старух» (ЖС, 1905, вып. 3-4, 360).

 

Украинские: «Береза не зеленая оттого, что под ней стояли татары (рекруты)» (Вацлав из Олеска, 443; Ященко, 123).

 

 

IV. Этнический герой добывает женщину

 

26. Сватовство в чужой земле.

 

Южнославянские: «Марко дружкой на свадьбе» (Показалец, I, 415); «Незванные на свадьбу племянники (внуки)» (Показалец, I—II, 434); «Дитя Огнен женихом вместо сына латинского короля» (Показалец, II, 958); «Женитьба Секулы-дитяти» (Показалец, II, 964); Халанский, II, 298—315.

 

Русские: «Дунай-сват (женитьба князя Владимира)» (Пропп—Путилов, I, 297—315, 534—535); «Добрыня и Василий Казимирович» (Пропп—Путилов, I, 76—113, 514).

 

 

27. Осада города девушки.

 

Южнославянские: «Куман-воевода добывает девушку для своего сына» (Показалец, II, 1001); «Царь царствует в Цариграде, белая Рада в Будим-граде» (Показалец, I—II, 500) «Девушка строит город» (Преглед, I, 56—59, периодич.— колядн.); «Получив девушку, юнак перестает жечь город» (Преглед, I, 53, периодич.— колядн.).

 

Русские: «Румянцев добыл девушку для своего сына» (НИП, 256—257, 370), «Вьюн над водой извивается, зять у ворот просит свое суженое» (ЖС, 1903, вып. 3, 369—370).

 

Украинские: «Молодцу нужна только девушка (осада города)» (Головацкий, II, 53—55, 62—65), «Молодец выбил ворота города и взял дочь турецкого царя» (ЖС, 1901, вып. 2, 291).

 

120

 

 

Польские: «Молодцу нужна только девушка (осада города)» (Черник, 24—27).

 

 

28. Молодец охотится на дивного зверя.

 

Южнославянские: «Юнак гонит оленя и ловит его» (Преглед, I, 33, периодич. — колядн.); «Юнак гонит оленя, а вместо него поймал девушку», «Юнак поймал оленя с помощью девушки и увез обоих к себе домой», «Если юнак поймает оленя,, принадлежащего девушке, они поженятся» (Преглед, I, 60, периодич.— колядн.), «Преследуемые олени — святые» (Преглед, I, 198а религ.— легенд.); «Дивный зверь отдаривается тремя волшебными травами» (СбНУ, кн. 40, 206).

 

Русские: «Олень обещает пригодиться на свадьбе» (Чернышев, 301—302, 457—458).

 

Украинские: «Молодец охотится на черного тура» (Головацкий, II, 62—63, 68); «Хозяйка велит слугам охотиться на черного тура» (Головацкий, II, 48—49); «Сокол обещает пригодиться на свадьбе» (Головацкий, II, 60); «Голуби — ангелы» (Головацкий, II, 22); «Молодец охотится на турецкого царя»; «Турок обещает пригодиться на свадьбе» (Гринченко, 3, 14—15); «Змея отдаривается тремя городами» (ЕЗ, 1914, т. XXXVI, 27).

 

Польские: «Хозяйка велит слугам охотиться на черного тура» (Черник, 5—7); «Змея обещает перенести будущую невесту через воды» (Черник, 33—34).

 

Словацкие: «Охотник обещает убить для милой оленя» (Коллар, I, 629); «Охота с товарищем на зайца, серну, соболя и панну и дележ добычи» (Коллар, I, 630—631 = Горак, 1956, № 9); «Охотник принял девушку за лису и убил ее» (Горак, 1956, № 105); «Пан «охотился» — взял в жены крестьянку, жавшую траву на его лугу» (Коллар, I, 40—41; Горак, 1956, № 8, 9); «Пан поймал перепелку, летавшую вокруг замка» (Коллар, I, 41—42); «Голубь просит не стрелять в него, потому что с него мало проку» (Коллар, I, 634—635); «Серна просит не стрелять в нее, потому что она — панна, заклятая матерью» (Горак, 1956, № 2).

 

 

29. Возвращаясь с невестой, жених тонет при переправе через реку.

 

Южнославянские: «Жених тонет, сваты предлагают невесте отвезти ее к родителям» (Показалец, I—II, 332); «Молодец женится на другой, отвергнутая просится в монастырь» (Любенов, II, 60—61); «Брат едва не женится на сестре» (Показалец, II, 557); «Женитьба св. Павла» (Преглед, 1,217, религ.— легенд.).

 

Русские: «Муж тонет, жена идет в монастырь» (Чернышев, 253—254 и 449); «Милый идет по жердочке» (Соболевский, I, 370—378).

 

121

 

 

Словацкие: «Отправившись за невестой, жених упал с коня и умер» (Коллар, II, 60—61; Горак, 1956, № 95); «В день свадьбы жених нечаянно и смертельно ранил невесту» (Горак, 1956, № 94 ) [68]; «По приказу мужа княгиня переплывает Дунай» (Горак, 1956, № 17, 17 а).

 

 

30. Сестра (девушка) проклинает реку, утопившую брата (милого).

 

Южнославянские: «Сестра проклинает реку, утопившую брата с невестой и сватами» (Преглед, I, 259, религ.— легенд.); «Девушке жаль утонувшего богатства жениха» (Показалец, I, 246); «Молодые утонули от магии» (Показалец, II, 540).

 

Русские: «Девушка проклинает реку, утопившую милого» (Чернышев, 276—278, 453); «Молодец и река Смородинка» (Пропп—Путилов, II, 290—293, 485—486).

 

Украинские: «Девушка проклинает реку за то, что в ней утонул милый» (Гринченко, 3, 278—279).

 

Словацкие: «Девушка оплакивает брата, утонувшего в Дунае» (Горак, 1956, № 64); «Милый утонул, ведя коней» (Коллар, II, 48—49; Горак, 1956, № 99—101) .

 

 

31. В жены девушку возьмет тот, кто добудет за морем диковинку (золотое яблоко с яблони, охраняемой змеем, и др.).

 

Южнославянские: «Марко женит племянника» (Преглед, I, 163, периодич.— колядн.); «Юнак добывает золотое яблоко» (Преглед, I, 10 периодич.— колядн.); «Юнак доставляет всю яблоню» (Показалец, II, 856).

 

Русские песни неизвестны, ср. № 32—33.

 

Украинские: «Молодец добывает за морем тройзелье (Головацкий, III, отд. I, стр. 43—45) [69].

 

 

32. В жены девушку возьмет тот, кто переплывет море (реку).

 

Южнославянские: «Только одному из молодцев удалось переплыть» (Преглед, I, 96, периодич.— колядн.); «Вдовец берет девушку», «Самый молодой из мастеров берет девушку», «Холостяк берет девушку» (Показалец, II, 791, 792).

 

Русский вариант: «Переплыв реку, старик берет девушку в жены» (Чернышев, 196—197 и 433).

 

Словацкие: «Молодец переплыл Дунай и получил девушку в жены» (Горак, 1956, № 26; 1958, № 23),

 

 

68. У болгар также имеются сходные антитезы, причем событие происходит либо во время переправы через реку, либо в момент, когда сваты устремляются за «случайно» встреченным оленем.

 

69. Эта украинская песня известна также русским Поволжья и полякам.

 

122

 

 

 

33. В жены девушку возьмет тот, кто достанет венок из воды.

 

Южнославянские: «Девушка бросает венок в воду для юнака» (Показалец, II, 630).

 

Русские: «Девушка выходит за того, кто поймал ее венок», «Молодец, поплывший за венком, тонет» (Чернышев, 193—195,, 433).

 

Украинские: «Пан тонет, бросившись за венком» (Головацкийу I, 74); «Девушка просит рыбаков достать венок из воды» (Головацкий, II, 85—86); «Девушка бросает в воду венок (шитье), чтобы его отнесло милому» (ЕЗ, 1914, т. XXXVI, 176, 209—217).

 

Польские: «Пан тонет, бросившись за венком»; «Девушка просит рыбаков достать венок из воды»; «Девушка бросает в воду венок, чтобы его отнесло милому» (Черник, 195—198, 36— 37 и 28—29, 30—32); «Панна плела венок только для молодого пана» (Паули, III, 125—127).

 

Словацкие: «Молодец женился в тихом Дунае» (Горак, 1956, №21 а); «Девушка спрашивает рыбаков о венке» (Коллар, I, 487; Горак, 1956, №84); «Девушка спрашивает пастухов о перстне» (Горак — Плицка, № 45, 46).

 

 

V. Необыкновенная жена

 

34. Корабли останавливаются на море [70].

 

Южнославянские: «Море размораживается (ветры перестают дуть) после того, как герой обещает пожертвовать груз церкви (монастырю, св. Николе, нищим)» (Преглед, I, 284, периодич. — пасх.; Преглед, I, 176 б, религ.— легенд.); «Св. Никола размораживает море после того, как царь Мурад пообещал ему не грабить Афон (Показалец, II, 579).

 

Русские: «Садко и морской царь» (Пропп—Путилов, I, 336— 345,537—538).

 

Украинские: «Черноморская буря» (Максимович, 1849, 48— 52).

 

 

35. Искусный музыкант и неземная девушка.

 

Южнославянский: «Пастух состязается с самовилами: или он переиграет их на свирели или они его перепляшут» (Показалец, I—II, 14; Преглед, I, 7, 12, 15, 16, религ.— миф.); «Молодец не хочет играть для юды, потому что его оплакивает мать» (Преглед I, 24, религ.— миф.); «Змеице понравилась игра,, и она намерена похитить молодца» (Преглед, I, 61, религ.—

 

 

70. Эта тема оказалась здесь исключительно в связи с былиной «Садко и морской царь».

 

123

 

 

миф.); «Юды запрещают молодцу играть на свирели в великий пост» (Преглед, I, 39, религ.—миф.); «Суд над искусным музыкантом» (Преглед, I, 381, из личн. жизни — любовн.).

 

Русские: «Садко и морской царь» (Пропп—Путилов, 1, 336—345, 537—538).

 

 

36. Молодец крадет у купающихся девушек одежду.

 

Южнославянские: «Пастух крадет у купающейся (спящей) самовилы крылья (пояс, одежду и др.) и делает своей женой, но самовила женой не бывает» (Показалец, II, 628; Преглед, I, 10, религ.— миф.); «Самовила пытается наказать молодца за то, что он намерен пахать в пасху» (Показалец, II, 527); «Молодец возвращает украденное платье, увидев, что перед ним не старая юда, а молодая красавица» (Преглед, I, 72, периодич.— колядн.); «Дед украл у купавшихся старух рубашки и заставил плясать» (СбНУ, кн. 47, 368).

 

Русские: «Молодец крадет у купающихся девушек рубашки» (Соболевский, I, 410—411; Чернышев, 23—24, 380).

 

 

37. Девушка-богатырка.

 

Южнославянские: «Юнаки и девушка, переодетая черным арапом» (Показалец, I, 426); «Девушка стреляет сквозь перстень» (Преглед, I, 842, периодич.— пасхальн.); «Поединок Марка с девушкой» (Преглед, II, 86, из политич. жизни); «Юнаки в темнице у богатырки» (Преглед, II, 85, из политич. жизни); Халанский, I, 226 и сл.

 

Русские: «Добрыня и Настасья Микулична» (Пропп—Путилов, I, 57—59, 511—512); «Три поездки Ильи Муромца» (АИМ, 272—283, 491—494).

 

 

38. Необыкновенная жена и ее чудесный ребенок.

 

Южнославянские: «Молодец целует самовилу» (Показалец, I, 11); «Муж губит жену, считая ее бесплодной» (Показалец, I—II, 363); «Охотник догоняет девушку» (Преглед, I, 373, периодич.— лазар.); «Молодец повешен за любовь к турчанке» (Показалец, I—II, 158, 288, 841); «Жена Марка и чудесный ребенок» (СбНУ, кн. 43, 89—91); Халанский, III, 643—651.

 

Русские: «Дунай и Настасья-королевична» (Пропп—Путилов, I, 286—288, 533—534); «Молодец и королевична» (Пропп—Путилов, II, 294—299, 486); «Любила княгиня камер-лакея» (Чернышев, 41—43, 386); «Молодец и королева» (Чернышев, 43—44, 386); «Князь Волхонский» (Чернышев, 44—51, 386—392); «Ванька-ключник» (Балашов, 354—355, 420).

 

124

 

 

 

VI. Брат и сестра

 

39. Теща в плену у зятя (Брат женился на сестре).

 

Южнославянские: «Брат женился на сестре» (Показалец, I—II, 30); «Сестра находит сестру» (Показалец, I—И, 374).

 

Русские: «Мать встречает дочь в татарском плену» (ИП ПД, 64—76, 628—631).

 

Украинские: «Теща в плену у зятя» (Головацкий, I, 42—44).

 

Польские: «Теща в плену у зятя» (Черник, 71—72).

 

 

40. Освобождение сестры из плена.

 

Южнославянские: «Марко освобождает три вереницы пленников» (Показалец, I—II, 484; Преглед, I, 829, периодич.— пасхальн.); «Брат и побратим избавляют сестру от татарина» (Показалец, И, 898); «Марко освобождает сестру» (Показалец, II, 954); «Юнак освобождает похищенную турками сестру» (Преглед, I, 19, периодич.— колядн.), «Девушка не противится похищению» (Преглед, I, 664, периодич.— лазарские); Халанский, III, 578.

 

Русские: «Казарин» (Пропп—Путилов, 1,436—441,546); «Алеша Попович избавляет сестру» (Пропп—Путилов, II, 277—278, 482—483); «Иван Краснощеков, млад охотничек» (НИП, 241— 242, 366); «Русская девушка в татарском плену» (ИП ПД, 54—58, 626—627); «Добрый молодец и татары» (ИП ПД, 63, 628).

 

Украинские: «Девушка взята в плен татарами» (Головацкий, I, 23); «Сестры в плену у турок» (Головацкий, I, 44—45); «Только милый выкупает девушку из полона» (Головацкий, I, 50—51); «При дележе добычи татарину досталась сестра» (ЗНТШ, 1912, т. CXI, 26).

 

 

41. Перевозчик [71] за услугу требует любви.

 

Южнославянские: «Перевозчики требуют от девушки любви» (Показалец, I, 137); «Похищенная девушка убегает с помощью хитрости» (Показалец, I, 370, 379, 380); «Девушка сбилась с пути» (Преглед, I, 96, 110, 129, периодич.—колядн.); «Турки похищают девушку» (Преглед, I, 673, периодич — лазарские).

 

Русские: «Перевозчик и дочь солнца и месяца» (Чернышев, 278—279, 453—454); «Девушка бежит из татарского плена» (Чернышев, 82—84, 401); «Спасение полонянки» (Балашов, 206— 207, 403); «Молодая ханча» (Балашов, 207—208, 403).

 

 

71. В южнославянских и русских вариантах он иногда оказывается братом.

 

125

 

 

Украинские: «Перевозчик и девушка» (Радченко, 36) [72], «Девушка выпала из челна и предпочитает утонуть, чем пойти замуж за казака» (Головацкий, I, 184); «Девушка заблудилась в лесу» (Франко, 130—133).

 

Польские: «Перевозчик и девушка» (Черник, 234).

 

Словацкие: «У девушки за рекой убитый милый (милый на войне)» (Горак, 1956, № 39, 40); «Молодец просит перевезти,, у него за рекой милая» (Коллар, I, 352); фрагменты в контаминации с другими мотивами (Коллар, II, 50—53, 2 вар.); «Девушка заблудилась в лесу» (Коллар, I, 547, 598—599).

 

 

42. Муж продал жену чужеземцу, который оказался ее братом.

 

Южнославянские: «Муж продает жену чужеземцу, который оказывается ее братом» (Показалец, II, 30, 869); «Торговец покупает себе жену» (Показалец, II, 902).

 

Русские: «Жена просит заложить ее за коня» (Соболевский, VI, 211—214) [73].

 

Украинские: «Брат не ведая купил у турка сестру» (Паулиу I, 168—169); «Жена предлагает мужу продать ее» (ЕЗ, 1900,. т. IX, 239—240).

 

Польские: «Пан Цыбульский продал жену военным» (Черник, 316—319).

 

Словацкие: «Брат нашел сестру в шинке» (Коллар, II, 16— 17; Горак, 1956, № 22); «Милая снарядила на войну» (Коллару 1,317).

 

 

43. Братья-разбойники берут в плен сестру (кровосмешение).

 

Южнославянские: «Сестра и брат (инцест)» (Показалец, I—II, 29); «Арнаут и девушка» (Показалец, I—II, 316); «Стражники похищают женщину» (Показалец, II, 1021); «По неведению сестра убивает братьев-разбойников» (Показалец, II, 668); «Брат-разбойник по неведению губит сестру, зятя и их ребенка» (Преглед, II, 99, из политич. жизни).

 

Русские: «Братья-разбойники и сестра» (Балашов, 124—127, 390—391); «Сестра и брат» (Чернышев, 284—285, 455); «Иван Дородорович и Софья-царевна» (Чернышев, 274—276, 453).

 

Украинские: «Братья-разбойники и сестра» (Головацкий, 1У 166—167).

 

Словацкие: «Сестру заманивают в лес к братьям-разбойникам» (Горак—Плицка, № 486); «Муж продал беременную

 

 

72. Нам известен только этот украинский вариант, очень похожий на заимствование от русских.

 

73. Прямые русские параллели ко второй части южнославянских песен нам неизвестны.

 

126

 

 

жену братьям-разбойникам» (Горак—Плицка, № 485). Другие словацкие варианты неизвестны.

 

 

44. Сестра добивается освобождения брата из плена.

 

Южнославянские: «Девушка и змея, похитившая двух братьев» (Стоин, 1928, 345); «Девушка вымаливает у царя пленных братьев» (Показалец, I, 485); «Сестра вымаливает у паши хотя бы одного брата» (Стоин, 1928, 262); «Девушка выкупает любимого, а не своего брата» (Показалец, I, 201); «Друг милее брата» (СбНУ, кн. 44, 250—252).

 

Русские: «Авдотья Рязаночка», «Омельфа .Тимофеевна выручает родных» (ИП ПД, 47—52, 625—626); «Дружка, взятого в солдаты, девушка готова обменять на брата» (Рождественская, 1958, 84—85).

 

 

45. Девушка (сестра) выкупает молодца (брата) из темницы.

 

Южнославянские: «Девушка выкупает брата» (Показалец, I, 119); «Брат отказывается выкупить сестру» (Преглед, I, 783, периодич.— пасх.); «Молодец выкупает девушку из темницы» (Показалец, II, 770); «Девушка выкупает молодца» (Преглед, I, 116, периодич.— колядн.).

 

Русские: Милая выкупает друга из острога» (Балашов, 148—150, 396); «Молодец в темнице» (Балашов, 147—148, 394), «За помощь милому девушка выгнана родителями из дома» (Чернышев, 179—180, 469); «Мать не может выкупить сына из острога» (Чернышев, 133, 414); «Жена не хочет выкупить мужа из острога» (Чернышев, 134—135, 414—415).

 

Украинские: «Только милая выкупает молодца из темницы» (Головацкий, I, 46—49); «Только милая навещает молодца в темнице» (Гринченко, 3, 683—684); «Мать отказывается выкупать молодца» (Гринченко, 3, 690—691) [74].

 

Польские: «Девушка устраивает побег молодцу из темницы» (Вуйчицкий, I, 165—166); «Молодец оплакивает свою судьбу в татарской неволе» (Вуйчицкий, I, 109—110).

 

Словацкие: «Только милая выкупила молодца из темницы» (Горак—Плицка, № 566); «Девушка устраивает молодцу побег из темницы» (Коллар, II, 29—32; Горак—Плицка, № 566а).

 

 

46. Братья не позволяют сестре любить молодца.

 

Южнославянские: «Братья не позволяют сестре любить молодца» (Показалец, I, 222, 223); «Братья губят молодца» (Показалец, I, 224); «Братья убивают сестру за любовь к молодцу»

 

 

74. Эта песня очень похожа на заимствование от русских.

 

127

 

 

(Показалец, I, 225); «Молодец берет у девушки цветы, она угрожает братьями» (Показалец, II, 766); «Братья заключают девушку в крепость» (Преглед, I, 609, периодич.— лазарские); Халанский, II, 420—423.

 

Русские: «Братья и нескромная сестра», «Алеша Попович и сестра братьев Сбродовичей», «Иван Дудорович», «Федор Колыщатой» (Балашов, 75—81, 383—384).

 

Украинские: «Девушка убегает из дома с проезжим молодцем, братья нагоняют и губят его» (Головацкий, I, 85—87); «Братья губят мужа сестры за плохое обращение с ней» (Головацкий, I, 88—89); «Жена убегает из дома с любовником» (Головацкий, I, 79—80).

 

Польские: «Девушка убегает из дома с проезжим молодцем, братья нагоняют и губят его» (Черник, 162—167).

 

Словацкие: «Братья застают у сестры любовника и губят его» (Коллар, II, 53—54 = Горак, 1956, № 15); «Для милой рубили башню» (Коллар, II, 62—63).

 

 

47. Молодец берет в плен (губит) братьев любимой девушки.

 

Южнославянские: «Жених (муж) освобождает плененных им братьев невесты (жены)» (Преглед, II, 546, из политич. жизни).

 

Русские: «Хотен Блудович» (Пропп—Путилов, II, 189—199, 475).

 

 

48. Сестра (девушка) отравила брата (молодца) по совету любовника.

 

Южнославянские: «Сестра отравила брата» (Показалец, II, 675; Преглед, I, 138, периодич.—колядн.).

 

Русские: «Девушка хочет отравить молодца», «Девушка отравила молодца», «Сестра хочет отравить брата», «Сестра отравила брата», «Сестра отравила брата по ошибке» (Чернышев, 15—19, 378—379; Балашов, 104—109, 388—389); «Глеб Володьевич и Мария Кайдаловна» (Пропп—Путилов, II, 84—97, 464—465).

 

Украинские: «Сестра отравила брата по совету любовника» (Головацкий, I, 206—210).

 

Польские: «Сестра отравила брата по совету любовника» (Черник, 124—130).

 

Словацкие: «Сестра отравила брата по совету милого» (Коллар, II, 57—58); «Сестра отравила брата по совету двух уланов, зовущих ее с собой» (Горак, 1956, № 6).

 

 

49. Муж-разбойник погубил брата.

 

Южнославянские: «Лес чернеет без воды» (Показалец, I—II, 167); «Девушка выдана за разбойника» (Преглед, I, 790 периодич.— пасхальн.).

 

128

 

 

Русские: «Муж-разбойник» (Балашов, 128—132, 391).

 

Украинские: «Муж-разбойник» (Головацкий, I, 171 —175).

 

Польские: «Муж-разбойник» (Черник, 251—258).

 

Словацкие: «Муж-разбойник» (Коллар, II, 65; Горак, 1956, № 88—90; Горак — Плицка, № 483—484а).

 

 

50. Сестра находит брата раненым или больным (как появилась кукушка).

 

Южнославянские: «Отправившись за водой для раненого брата, сестра не нашла обратной дороги и превратилась в кукушку» (Показалец, II, 595); «Сестра умирает вслед за братом» (Показалец, II, 670); «Звезда сообщает сестре о братьях» (Показалец, II, 673); «Сестра находит брата умершим» (Преглед, I, 798, периодич.— пасх.), «Пастухи приводят сестру к брату» (Преглед, I, 147, периодич.— колядн.); «Раненый муж не хочет, чтобы жена видела, как он умирает, и посылает ее стирать повязки» (Показалец, II, 881); «Больной хочет пены с моря и льда с Дуная» (Стоин, 1962, 337).

 

Русские: «Отец на сына прогневался» (Чернышев, 146, 418— 419); «Сестра находит брата убитым» (Чернышев, 151—152, 420—421); «Девушка идет для раненого за водой» (Чулков, 1913, ч. III, 642); «Жена ходила за водой для заболевшего мужа» (Соболевский, III, 121—127).

 

Украинские: «Сестры провожают брата на войну» (Головацкий, III, отд. I, 12); «Мать прогоняет сына» (Максимович, 1827, 5—6); «Только девушка помогла раненому молодцу» (Головацкий, I, 141—142); «Умирающего воина находят пастухи» (Линтур, 204—205, 275).

 

Польские: «Сестры провожают брата на войну» (Паули, III, 68—70); «Только девушка помогла раненому молодцу» (Черник, 231); «Молодец посылает девушку за травами и умирает» (Черник, 222—223); «Девушка нашла раненого, который умер на ее руках» (Черник, 342—343).

 

Словацкие: «Сестра проводила брата на войну» (Коллар, I, 700—701 = Горак 1956, № 37); «Только сестра узнала вернувшегося с войны брата по коню, которого она седлала» (Коллар, I, 698); «Мать проводила сына на войну» (Горак, 1956, № 43); «Мать пришла к раненому сыну» (Коллар, I, 693—694); «Милая у постели раненого на вершине горы» (Горак, 1956, № 77, 120; Горак — Плицка, № 424); «Молодец просит милую исцелить его раны» (Коллар, II, 34; Горак — Плицка, № 422, 471); «Девушка спрашивает оливу и соловья о милом» (Коллар, II, 32—33 = Горак, 1956, № 111).

 

 

51. Замужняя дочь прилетает домой кукушкой.

 

129

 

 

Южнославянские: «Бог превращает женщину в кукушку по ее просьбе, и она прилетает домой» (Показалец, I, 26).

 

Русские: «Дочь прилетает домой кукушкой» (Чернышев, 200—203, 434).

 

Украинские: «Дочь прилетает домой кукушкой» (Головацкий, I, 193—196); «Кукушка извещает замужнюю дочь о смерти матери, та приходит домой голосить» (Гринченко, 3, 395).

 

Польские: «Дочь прилетает домой кукушкой» (Черник, 249— 250).

 

Словацкие: «Дочь обещает прилететь домой журавлем» (Коллар, II, 13—14; Горак, 1956, № 3); «Девушка птицей хотела бы прилететь к милому» (Коллар, I, 236, 239); «Молодец соловьем хотел бы прилететь к милой» (Коллар, II, 476).

 

 

52. Молодец спит на коленях у девушки.

 

Южнославянские: «Самовила разрывает молодца на глазах у сестры» (Показалец, II, 532).

 

Русский вариант: «Сестра убивает брата» (Балашов, 110, 389).

 

 

VII. Братья (кровные родственники)

 

53. Родственники помогают друг другу.

 

Южнославянские: «Марко освобождает брата из плена» (Показалец, I, 416); «Марко и дитя Андреяше» (Показалец, I, 417); «Брат спасает брата от виселицы» (Показалец, II, 683); «Племянник освобождает дядю» (Показалец, I, 447); «Дядя освобождает племянника» (Показалец, II, 685) [75].

 

Русские: «Брат добивает татарское войско (братья Дородовичи)» (Пропп—Путилов, I, 433—435, 545); «Отец освобождает сына (Саул Леванидович)» (Пропп—Путилов, I, 452—463, 547—548).

 

 

54. Поединок братьев.

 

Южнославянские: «Брат ищет брата и неузнанный гибнет от его руки», «Во время поединка происходит узнавание» (Показалец, I—II, 463, 676, 991); «Воевода братается с юнаком, не сумев его осилить» (Показалец, I—II, 452); «Братоубийство из-за дележа денег» (Показалец, II, 682).

 

 

75. Родство между дядей и племянником, как и в случае «Отражения вражеского нашествия» (№ 23),— по материнской линии, что подчеркивается особыми терминами: дядя — вуйчо, племянник — сестреник. На русской почве подчеркивание родства дяди и племянника по материнской линии отсутствует, хотя само это отношение иногда встречается, например, в Заонежье, где пели былину «Илья Муромец, малолетний Ермак Тимофеевич и татарское нашествие».

 

130

 

 

Русские: «Королевичи из Крякова» (Пропп—Путилов, I, 420—432, 545); «Убийство крестового брата — непростимый грех» (Балашов, 233, 404).

 

Украинские: «Казак (гетман) признается, что в бою нечаянно убил брата» (Гринченко, 3, 592—593).

 

Словацкий: «Братья убили брата» (Горак, 1956, № 118).

 

 

55. Братья поссорились из-за девушки.

 

Южнославянские: «Младший брат убивает старшего по совету девушки, оказавшейся морской юдой» (Преглед, I, 136а, периодич.— колядн.); «Девушка братается с ними» (Показалец, II, 684); «Девушка выбирает одного из них или их батрака» (Преглед, I, 423, из личн. жизни — любовн.); «Марко и никопская вдова» (Показалец, I, 419); Халанский, II, 438—442.

 

Русские: «Молодцы поспорили из-за девушки, она сама делает выбор» (Соболевский, II, 165—167).

 

Украинские: «Побратимы бьются из-за девушки» (Паули, II, 5—6); «Брат убил брата из-за девушки» (Гринченко, 3, 406—407).

 

Словацкие: «Молодца зарубили из-за девушки» (Коллар, II, 33—34; Горак, 1956, № 109, 110); «Красный рейтар и дочь Збура» (Коллар, I, 175—176); «Молодец и еврей спорили из-за девушки» (Коллар, II, 35—36); «Молодец грозится убить товарища из-за девушки» (Горак — Плицка, № 423). Песня о рейтаре из сб. Коллара, видимо, подверглась чьей-то авторской обработке, но фольклорное происхождение ее сюжета у нас сомнения не вызывает.

 

 

56. Братья живут в согласии, но их жены — лютые змеи.

 

Южнославянские: «Золовки обмениваются проклятьями» («Македонски преглед», 1931, кн. 4, 83—84).

 

Русские: «Брат просит у брата коня» (Соболевский, III, 175—186).

 

 

57. Родственники встречаютсявбою.

 

Южнославянские: «Два брата побеждают вражеское войско и, не узнав друг друга, сражаются между собой» (Показалец, II, 986); «Дядя побил всех врагов и не смог осилить татарчонка, который оказался его племянником» (Показалец, II, 897).

 

Русские: «Братья Дородовичи» (Пропп—Путилов, I, 433— 435, 545); «Сын встречается с отцом (Саул Леванидович)» (Пропп—Путилов, I, 452—463, 547—548).

 

131

 

 

 

VIII. Возвращение долго отсутствовавшего мужа (милого)

 

58. Муж на свадьбе своей жены.

 

Южнославянские: «Женитьба змея» (Показалец, II, 521); «Воин на свадьбе своей жены» (Показалец, I—II, 347); «Девушка сбегает во время свадьбы к любимому» (Показалец, I, 337); «Кумом на свадьбе своей любимой» (Показалец, I—II, 247) ; Халанский, III, 636—642.

 

Русские: «Добрыня и Алеша» (Пропп—Путилов, I, 86—118, 514—516; 270—278, 532); «Девушка просит птицу слетать в другой город и сообщить, что ее выдают замуж за старика» (Соболевский, II, 234—238); «Перстень в кубке» (Соболевский, V, 284).

 

Украинские: «Муж на свадьбе своей жены» (Смирнов, СС, 1966, № 3); «Девушка обручилась в отсутствие молодца» (Головацкий, I, 353—354).

 

Польские: «Муж на свадьбе своей жены» (Черник, 143—148); «Девушка обручилась в отсутствие молодца» (Черник, 210— 213).

 

Словацкие: «Воин оставляет милой венок (письмо)» (Коллар, I, 679—681); «Девушка просит птицу полететь к милому и сказать, что она отдала руку и венок другому» (Коллар, I, 435).

 

 

59. Узнавание долго отсутствовавшего мужа.

 

Южнославянские: «Жена узнает в янычаре мужа» (Показалец, II, 1028); «Петровича узнала мужа» (Михайлов, 177).

 

Русские: «Вдова и разбойники» (Пропп—Путилов, II, 335— 336, 495); «Муж-солдат в гостях у жены» (Балашов, 163—165, 397).

 

Украинские: «Мать узнает в поручике-постояльце сына» (Паули, II, 23—24); «Жена узнает в солдате мужа» (Линтур, 176, 269).

 

Польские: «Жена узнает в солдате мужа» (Черник, 239— 242).

 

Словацкие: «Девушка узнала в воине жениха» (Горак, 1956, № 23); «Милая дает на прощание воину перстень» (Коллар, I, 688); «Молодец пишет, чтобы милая узнала его среди воинов» (Коллар, I, 276).

 

 

60. Освобождение мужа из темницы.

 

Южнославянские: «Под видом юнака (царского посла) жена освобождает мужа» (Показалец, I, 407; I—II, 436); «Жена освобождает мужа по его совету» (Показалец, I, 38); «Баран освобождает пастуха из тюрьмы» (Показалец, 1—II, 389); «Сестры

 

132

 

 

освобождают брата» (Преглед, I, 843, периодич.—пасхальн.); Халанский, III, 537—545, 608—613.

 

Русские: «Ставер Годинович» (Пропп—Путилов, II, 130— 135, 467—469; Андреев, № 880).

 

 

61. Муж привозит домой пленницу.

 

Южнославянские: «Муж привозит жене рабынь» (Показалец, I, 381); «Сыновья привозят матери рабынь» (Преглед, I, 517, периодич.—лазарск.).

 

Русские: «Пан привозит жене полоняночку» (Балашов, 209— 210, 403); «Князья бояре сообщают о гибели пана» (Балашов, 100—103, 387—388).

 

 

62. Мать губит сноху в отсутствие сына.

 

Южнославянские: «Свекровь губит сноху» (Показалец, I—II, 363); «Молодец возвращается к мертвой милой» (Любенов, II, 95—97).

 

Русские: «Мать князя Михайлы губит его жену» (Балашов, 54—61, 381); «Михайла и рябинка» (Балашов, 65—66, 382—383) [76]; «Находящемуся в отъезде мужу приснился сон о рождении сына и смерти жены» (Соболевский, I, 344—354); «Царь вернется только при вести о рождении сына» (Соболевский, VI, 190—191); «Молодец возвращается к мертвой милой» (Соболевский, V, 572—573).

 

Украинские: «Свекровь губит сноху в отсутствие сына» (Головацкий, I, 74—77); «Мужу приснился сон о рождении сына и смерти жены» (Головацкий, I, 181 —182); «Муж возвращается только при вести о рождении дочери» (Радченко, 63); «Жена умирает с тоски в отсутствие мужа» (МУКР, 1902, т. V, 185— 186); «Свекровь обратила сноху в тополь» (Головацкий, III, отд. I, 170—172).

 

Польские: «Муж возвращается с войны и узнает о смерти жены» (Черник, 139—143); «Сноха стала на поле тополем» (Черник, 265—266).

 

Словацкие: «Мать погубила служанку, любовницу сына, в его отсутствие» (Горак, 1956, № 14); «Мужу во сне знамение о смерти жены» (Горак, 1956, № 14а); «Молодец возвращается и узнает о смерти милой» (Горак, 1956, № 82, 83, 83а); «Молодец излечивает милую своим возвращением» (Горак, 1956, № 41); «Девушка просит птицу сообщить милому, что она умирает от разлуки» (Коллар, II, 300 и 301) [76а]; «Сын на могиле матери» (Горак, 1956, № 61); «Мать закляла девушку в явор» (Коллар, II, 14—16; Горак, 1956, № 1).

 

 

76. Нам неизвестно бытование на южнославянской почве мотива превращения снохи в дерево (тополь, рябинку, березку).

 

76а. Первый из этих вариантов подвергся литературной обработке.

 

133

 

 

 

63. Муж губит жену по клевете матери.

 

Южнославянские: «Из-за клеветы матери сын убивает жену, голова жены опровергает клевету, муж губит и себя» (Показалец, I—II, 366, 367, 883, 885).

 

Русские: «Муж убивает жену по клевете матери» (Балашов, 63—65, 382); «Муж губит жену по клевете стариц» (Балашов, 61—63, 382).

 

Украинские: «Муж губит жену по клевете матери» (Головацкий, I, 115—116); «Муж гневается на жену по клевете матери» (Гринченко, 3, 301—302).

 

 

64. Муж застает у жены любовника.

 

Южнославянские: «Муж убивает неверную жену» (Показалец, I—II, 361); «Жена отвергает мужа и тоскует по другому» (Показалец, I, 350); «Муж строит крепость» (Преглед, I, 875, периодич.—пасх.).

 

Русские: «Чурила и Катерина» (Пропп—Путилов, II, 254— 260, 480); «Муж находит у жены гостя» (Чернышев, 38—41, 385—386).

 

Украинские: «Пан губит любовника пани» (Головацкий, Т, 62—64); «Пани губит любовницу пана» (Головацкий, 1,70—72); «Солдат переночевал у пани и получил дукат от пана» (ЕЗ, 1900, т. IX, 131); «Жена посылает мужа за калиной, а сама принимает любовника» (Франко, 177—181).

 

Польские: «Пан губит любовника пани» (Черник, 130—139); «Солдат переночевал у пани и получил дукат от пана» (Черник, 266); «Пан губит жену» (Вуйчицкий, I, 67—71, 240—242).

 

Словацкие: «Мельник убил любовника жены» (Горак, 1956, № 19).

 

 

65. Проклятье или предсказание сбывается: молодец тонет.

 

Южнославянские: «Проклятье жены сбывается» (Показалец, I—II, 360).

 

Русские: «Молодец и река Смородинка» (Пропп—Путилов, II, 290—293, 485—486).

 

Украинские: «Милая предупреждает, что молодец утонет, если не придет к ней; предсказание сбывается» (Паули, II, 22—23).

 

Словацкие: «Проклятие милой сбывается» (Коллар, II, 69— 70; Горак, 1956, № 3).

 

 

66. Девушка с помощью трав возвратила молодца.

 

Южнославянские: «Девушка наговором над травами возвратила милого» (СбНУ, кн. 47, 115—116).

 

Русские варианты неизвестны.

 

134

 

 

Украинские: «Девушка только готовит зелье, а милый уже воротился (еще корень не вскипел)» (Линтур, 91—95, 259) [77].

 

 

IX. Молодец и девушка

 

67. Притворившись мертвым, молодец заманивает к себе девушку.

 

Южнославянские: «Притворившись мертвым, молодец заманивает к себе девушку» (Показалец, I—II, 324).

 

Русские песни этого типа неизвестны, ср. № 68.

 

Украинские: «Притворившись мертвым, молодец заманивает девушку» (Франко, 125—126; Сумцов, КС; 1894, № 3).

 

Словацкие: «Притворившись мертвым, молодец заманивает к себе девушку» (Горак, 1956, стр. 28 и № 11). Другие варианты, кроме приведенных Й. Гораком восточнословацких, неизвестны.

 

 

68. Девушка не хочет идти замуж за молодца.

 

Южнославянские: «Молодец застреливает девушку» (Показалец, I—II, 271); «Девушка обманывает воеводу» (Показалец, I, 294); «Девушка притворяется мертвой» (Показалец, II, 778); «Мать выдала дочь за арапа» (СбНУ, кн. 35, 352); Халанский, II, 431—437.

 

Русские: «Дмитрий и Домна» (Балашов, 45—49, 379—380); «Грозный и Домна» (Балашов, 236—241, 406); «Устинья и вор Янька» (Балашов, 159—160, 396).

 

Украинские: «Мать отдала дочь замуж против ее воли, та губит себя (Лемеривна)» (Максимович, 1827, 77—79); «Пан Каньовский и бондаривна» (Головацкий, I, 65—68).

 

Польские: «Краковянка отказывается пойти замуж за короля и палача и гибнет» (Черник, 157—162); «Пан Каньовский и бондаривна» (Черник, 237—239).

 

Словацкие: «Воевода заманил девушку к себе, но она убежала с помощью хитрости» (Горак, 1956, № 10).

 

 

69. Девушка скрывает от молодца, что ее просватали за другого.

 

Южнославянские: «Помолвка не расстраивается» (Показалец, I, 251).

 

Русские: «Девушка скрывает от друга, что она сговорена» (Чернышев, 190—191, 432).

 

 

77. У русских известна эта украинская песня.

 

135

 

 

 

70. Молодец убивает девушку, помолвленную с другим.

 

Южнославянские: «Молодец убивает девушку, тайно помолвленную с другим» (Показалец, II, 800).

 

Русские: «Молодец убивает любимую девушку, чтобы не досталась никому» (Чернышев, 32—35, 383—384).

 

Словацкие: «Молодец спрашивает девушку, любит ли она другого, и губит ее» (Горак, 1956, № 74); «Молодец убил девушку за то, что она его не любила» (Горак, 1956, № 76); «Девушка возвращает перстень милому, потому что она выходит замуж за другого» (Коллар, I, 433—434).

 

 

71. Девушка любит женатого.

 

Южнославянские: «Девушка любит женатого и хочет, чтобы он погубил (бросил) жену», «Девушка любит женатого, отец убивает ее за это» (Преглед, I, 398, а, в, из личн. жизни — любовн.); «Муж губит жену по совету любовницы» (СбНУ, кн. 36, 70).

 

Русские: «Любовница советует убить угрюмую жену» (Соболевский, III, 397—409).

 

Украинские: «Муж губит жену по совету любовницы» (Линтур, 148—158, 266); «Жена губит мужа по совету любовника» (Линтур, 217—218, 277).

 

Словацкий: «Муж убил жену ради любовницы» (Горак, 1956, № 91).

 

 

72. Девушка губит соперницу.

Южнославянские: «Любовница отравляет невесту любовника во время свадьбы» (Показалец, I—II, 335); «Девушка любит женатого и губит его жену» (Преглед, I, 398в, из личн. жизни—любовн.); «Девушка проклинает неверного милого» (Показалец, I, 281); «Девушка отравила соперницу» (СбНУ, кн. 47, 149).

 

Русский: «Шельма-вдовушка из ревности довела до смерти девушку» (Соболевский, I, 226—227).

 

Словацкие: «Девушку отравили на свадьбе» (Коллар, II, 61—62 = Горак, 1956, № 4). В словацкой версии отсутствует мотивировка.

 

 

73. Девушка и молодец обмениваются мудреностями.

 

Южнославянские: «Девушка и портной» (Показалец, I, 185; Преглед, I, 660, периодич.— лазарск.); «Ткачиха и золотых дел мастер» (Показалец, II, 728; Преглед, I, 659, периодич.— лазарск.); «Девушка и пастух» (Преглед, I, 70, периодич.— колядн.).

 

Русские: «Девица-мудреница» (Балашов, 95—97, 387).

 

136

 

 

Украинские: «Девушка и золотых дел мастер» (ЕЗ, 1914, т. XXXVI, 163—167); «Казаки и перевозчица обмениваются рассказами о диве дивном» (Малинка, 128—132).

 

Польские: «Девушка и золотых дел мастер» (Черник, 12—19).

 

Словацкий: «Девица-мудреница» (Коллар, II, 177—178).

 

 

74. Девушка поборола молодца.

 

Южнославянские: «Юнак считает, что девушке неприлично ездить на коне; она поборола его» (А. П. Стоилов. Ръкописна фолк. сбирка на Найдена Геров. София, 1925, стр. 25); «Девушка поборола милого» (СбНУ, кн. 47, 162, 421); «Девушка состязается с пастухом на жатве» (Показалец, I—II, 386); «Девушка проспорила молодцу» (Показалец, II, 709).

 

Русские: «Девушка поборола молодца» (Чернышев, 157— 158, 422); «Девушка обыграла молодца в шахматы» (СоболевскийI, 411—415).

 

 

75. Только милый (милая) откликается на зов о помощи [78].

 

Южнославянские: «Молодец (девушка) обращается за помощью (змея за пазухой)» (Показалец, I—II, 177); «Молодец спасает тонущую девушку» (Показалец, II, 714; Преглед, I, 375, периодич.— лазарск.).

 

Русские: «Девушка из лесу докликалась только милого» (Соболевский, IV, 660—661); «Только милый снял девушку с камня посреди моря» (Соболевский, IV, 658—659).

 

Украинские: «Только девушка спасла тонущего казака» (Головацкий, 11,80, 104).

 

Польские: «Молодец ведет стадо коней и тонет» (Черник, 21—24); «Сон о смерти Яся» (Черник, 224—226); «Плывущая паненка утонула» (Черник, 232).

 

Словацкие: «К убитому по очереди приходят родственники и милая» (Горак, 1956, № 113); «С кем могла бы утешиться девушка» (Коллар, II, 175—177); «Пахарь откликается только на зов милой» (Коллар, I, 542—543).

 

 

76. Смерть гонимых влюбленных (превращение в растения).

 

Южнославянские: «Мачеха губит влюбленных» (Показалец, I—II, 35); «Превращение влюбленных в деревья (растения)» (Показалец, II, 597, 598); «Свекровь пытается отравить невестку» (Показалец, II, 855).

 

 

78. На славянской почве известны буквально десятки различных песен с этим мотивом. Мы выделяем здесь пока лишь песни, где место действия — лес или вода.

 

137

 

 

Русские: «Василий и Софья», «Чурилье-игуменье» (Балашов, 50—54, 380—381).

 

Украинские: «Мать хочет отравить невестку, а губит сына» (Головацкий, I, 81); «Мать отравляет сноху и сына» (Головацкий, I, 186—187); «Влюбленный убивает себя после смерти милой» (Головацкий, III, отд. I, 253—254).

 

Польские: «Узнав свою долю, влюбленные заболели и умерли» (Черник, 335—337); «Смерть влюбленных» (Черник, 339— 341).

 

Словацкие: «Мать отравила сына вместо невестки» (Коллар, II, 59—60 = Горак, 1956, № 5); «Мать велела замуровать сына» (Горак, 956, № 16); «Лицемерное сватовство матери» (Горакг 1956, № 79); «Разлука влюбленных» (Коллар, I, 288); «Свекровь прогнала невестку» (Горак, 1956, № 62); «Девушка венчается с другим» (Горак, 1956, № 80); «Молодец женился на другой» (Горак, 1956, № 81).

 

 

X. Смерть героя

 

77. Орел несет человеческую руку (весть а гибели).

 

Южнославянские: «Весть невесте от жениха» (Показалец, I, 239); «Орлы вьются над Будимом-градом» (Показалец, II, 980); «Орлы приносят весть о гибели отца, брата и мужа» (Преглед, I, 841, периодич. пасх.).

 

Русские: «Орел несет человеческую руку» (Чернышев, 233—234, 444; ИП, 74, 631) [79]; «Орел несет саблю и письмо» (Соболевский, I, 179); «Орел несет саблю, письмо и поклон» (Соболевский, V, 28—29).

 

Украинские: «Соколы извещают жену о смерти мужа» (Гринченко, 3, 626—627).

 

Словацкие: «Сокол сообщает о гибели милого» (Коллар, I, 695—696; Горак, 1956, № 35); «Смертельно раненый милый птицей прилетел с войны» (Коллар, II, 701—702 = Горак, 1956, № 46); «Сокол сел на дом своей милой» (Коллар, II, 187); «Гусары сообщают о смерти милого» (Коллар, I, 696—697; Горак , 1956, № 36); «Паны сообщают о смерти милого» (Гораку 1956, №38).

 

 

79. У русских только как подчиненный мотив в составе различных произведений.

 

138

 

 

78. Три птицы у тела убитого — это мать, сестра и жена.

 

Южнославянские: «Три кукушки во дворе юнака» (Показалец, I—II, 479); «Посаженный в темницу получает вести о домашних» (Преглед, I, 134, периодич.— колядн.); «Кто до каких пор будет оплакивать молодца» (Преглед, I, 595, периодич.— колядн.).

 

Русские: «Мать, сестра и жена оплакивают убитого» (Чернышев, 64—66, 395—396); «Молодец не хочет идти в поход на Казань» (ИП, 122—123, 641); «Сильно буря прошумела» (НИП, 308—309, 388); «Мать продает своего сына» (Пропп—Путилов, II, 328—329, 493—494).

 

Украинские: «Три кукушки на теле убитого» (Головацкий, I, 192—193); «Мать-кукушка на могиле чумака» (Максимович, 1827, 145—146); «Три кукушки у спящего молодца» (ЕЗ, 1914, т. XXXVI, 1—3).

 

Словацкие: заключительная часть песни «Разбойники требуют за потраву милую» (Коллар, II, 64; Горак, 1956, № 115). У словаков мотив сравнения или олицетворения родственников с птицами не встретился.

 

 

79. Предсмертные поручения молодца (могила на перекрестке дорог).

 

Южнославянские: «Предсмертные поручения молодца» (Показалец, I—II, 112, 480); «Юнак Велко, убив янычара, хоронит его» (Показалец, I—II, 544).

 

Русские: «Смерть молодца у перевоза», «Смерть Стеньки Разина» (Балашов, 262—265, 410; ИП, 264—268 и 370).

 

Украинские: «Казак у перевоза — три дороги за рекой» (Гринченко, 3, 363—364, 593—594).

 

Словацкие: «Завещание умирающего разбойника» (Горак — Плицка, № 507; последующие модификации — Коллар, II, 67=Горак — Плицка, № 508; Горак — Плицка, № 503—506, 695—696; Коллар, II, 56; Горак, 1956, № 58, 114, 122; литературная обработка — Коллар, II, 428).

 

 

80. Предсмертные поручения девушки (келья о трех окошечках).

 

Южнославянские: «Ожидая самовил, девушка готовится к смерти» (Преглед, I, 31, религ.— миф.); «Предсмертные поручения девушки» (Показалец, I—II, 99).

 

Русские: «Отец посадил девушку в темницу» (Чернышев, 179, 428—429); «Муж велел жене постричься» (Соболевский, I, 387—393).

 

Украинские: «Вдова строит светлицу о трех окошечках» (Гринченко, 3, 10); «Дочь просит мать построить дом о трех окнах» (Купчанко, 469).

 

139

 

 

Словацкий: «Стараниями матери для дочери копают дом на кладбище» (Коллар, II, 58—59). В словацком тексте тема раскрыта не вполне явно.

 

 

XI. Несгруппированные песни  [80]

 

81. Предсказательницы судьбы у колыбели новорожденного.

 

Южнославянские: «Орисницы у люльки Христа: первая предложила благословить ребенка, вторая — взять его, третья не согласилась со второй» (Преглед, I, 152, религ.— легенд.), «Самодивы у люльки Христа: первая шила рубашку, другая вязала повойник, третья украшала шапочку» (Преглед, I, 153, религ.— легенд.).

 

Русские песни неизвестны.

 

Украинские: «Евреи над колыбелью Христа: один предложил — покачаем его, другой — перевернем люльку, третий — с собой возьмем; на последнее предложение богородица отвечает: тогда возьмете, когда пересчитаете на горе траву, в лесу листья и в море песок» (Головацкий, II, 41); «Богородица не хочет отдать, продать или подарить Христа и на каждое предложение отвечает отсылками: пересчитать траву и т. д.» (ЕЗ, 1914, т. XXXV, 54—55).

 

Словацкий: «Гусары нашли под мостом грудного младенца; один предложил взять его, другой — оставить его, третий положил ребенка в коляску» (Горак, 1956, № 86, начало песни «Мать бросила новорожденного в воду»).

 

 

82. У забытого на поле ребенка три няньки (волки, самодивы).

 

Южнославянские: «Женщина принимает самодив за волков» (Преглед, I, 43, религ.— миф.); «Дитя было волкам завтраком, а женщина — ужином» (СбНУ, кн. 47, 305); «Самодивы ухаживали за ребенком и поэтому его не отдадут» (Стоин, 1928, 742); «Один волк ребенка качает, два волка снопы таскают, это — божьи ангелы» (СбНУ, кн. 44, 194—195).

 

Русские: «Один волк качал — ручку сломал, другой забавлял — ножку оторвал, третий сповивал — совсем украл» (ЖС, 1901, вып. 3—4, стр. 23); «Леший укачивал забытого на ниве ребенка и отдал матери после того, как она назвала его куманьком» (ЖС, 1903, вып. 4, стр. 492 — проза).

 

 

80. Появление такой пестрой группы произведений неизбежно при любых опытах группировки материала до тех пор, пока не будет получена система эпических сюжетов.

 

140

 

 

Украинские: «Няньки погубили ребенка» (Ященко, 241—242).

 

 

83. Город, здание или утварь из людей.

 

Южнославянские: «Самовила строит город из людей» (Показалец, I—II, 8, 9; Преглед, I, 34, религ.—миф.); «Чума строит церковь» (Показалец, II, 537).

 

Русские: «Угрозы девушки молодцу» (Балашов, 141 —142, 392—393).

 

 

84. Молодец хвалится конем.

 

Южнославянские: «Юнак обгоняет солнце» (Преглед, I, 3, религ.—миф.).

 

Русские: «Иван Гостиный сын» (Пропп—Путилов, II, 136—148, 469—470).

 

Украинские: «Молодец хвалится конем перед королем» (Чубинский, III, 285, 288—289, 309).

 

 

85. Враг запер дороги.

 

Южнославянские: «Царь Константин строит баню в Лыгадинском поле» (Показалец, I, 7); «Дитя Груица губит трехглавого змея» (Показалец, II, 973); «Марко убивает Коруна-разбойника» (Преглед, I, 159, периодич.— колядн.); Халанский, 1,89 и ел,; III, 501—502.

 

Русские: «Илья Муромец и Соловей-разбойник» (АИМ, 20— 76, 455—461).

 

 

86. Поединок героя с этническим противником.

 

Южнославянские: «Невенко-знаменщик побеждает немецкого удальца» (Показалец, II, 1037), «Смерть Янкулы-воеводы на Косовом поле» (Показалец, II, 979); Халанский, I, 239—241; III, 572—577; 663—695.

 

Русские: «Илья Муромец и чужеземный богатырь-нахвальщик (сын, дочь, татарчонок, турок)» (АИМ, 177—219, 475—479; Пропп—Путилов, I, 195—214, 524—526); «Алеша Попович убивает татарина» (Пропп—Путилов, I, 264—266, 531); «На литовском рубеже» (Балашов, 210—213, 403); «Поединок казака и турка» (Чернышев, 57—58, 394); «Иван Левшинов» (Балашов, 267—269).

 

Украинские: «Поединок молодца с турецким царем» (Колесса, 1938, 180—181; ЕЗ, 1914, т. XXXVI, 58—62); «Казак Голота и татарин» (Максимович, 1827, 13—16).

 

 

87. Поединок этнических героев.

 

Южнославянские: «Марко-королевич и дитя Дукадинче» (Показалец, I—II, 422).

 

Русские: «Бой Добрыни с Ильей Муромцем» (АИМ, 220— 227, 479—480).

 

141

 

 

88. Герой вынуждает более сильного противника оглянуться и губит его.

 

Южнославянские: «Марко губит дитя Дукадинче» (Показалец, I—II, 422; Халанский, I, 203, 220 и сл.).

 

Русские: «Алеша и Тугарин по дороге в Киев» (Пропп—Путилов, I, 244—252, 529—530).

 

 

89. Богатырь-пахарь.

 

Южнославянские: «Хайдут мать не кормит» (Показалец, I, 449, 450); Халанский, I, 56; III, 473—478.

 

Русские: «Вольга и Микула» (Пропп—Путилов, I, 316—328, 535—537); «Стрельцы и крестьянин» (Чернышев, 106—107, 405).

 

 

90. Встреча героя с разбойниками.

 

Южнославянские: «Бан-воевода крестит сына царя Шишмана» (Показалец, I, 430).

 

Русские: «Илья Муромец и разбойники» (АИМ, 267—271 и 489—493, 294—299 и 499); «Аксенко» (Пропп—Путилов, II, 261—263,480—481).

 

 

91. Кум в гостях у кума.

 

Южнославянские: «Молодец умирает от сглазу» в (Показалец, I—II, 20); «Лагош-воевода крестит сына своего кума» (Показалец, I, 446); «Кума предает кума» (Показалец, II, 1004).

 

Русские: «Смерть Скопина» (ИП, 52—85, 338—342); «Илья кум темный» (Балашов, 276—279, 412).

 

Украинские: «Вдова отравила любовника своей дочери», «Девушка зазвала к себе молодца и отравила его» (Головацкий, III, отд. I, 160—164); «Девушка из ревности отравила молодца (Не ходи, Гриц, по вечеринкам)» (Головацкий, I, 201 — 203); «Неожиданный крестный Хмельницкий и Барабаш» (Кирдан, 1965, 15—41) [81].

 

 

92. Три разных зятя и три судьбы их жен.

 

Южнославянские: «Крестьяне выдают девушек замуж по просьбе явора» (Показалец, II, 696).

 

Русские: «Мать выдала дочерей замуж» (Балашов, 110— 112,389).

 

Украинские: «Мать выдала дочерей замуж» (МУКР, 1909, т. XII, 241—245).

 

Польские: «Отец выдал двух дочерей замуж за каштеляна и старосту, а третью отказался отдать за паныча, и она умирает» (Черник, 202—204).

 

 

81. В думе приглашение крестить ребенка служит только как мотивировка встречи героев и далее не раскрывается.

 

142

 

 

93. Пострижение девушки.

 

Южнославянские: «Девушка хочет постричься из-за отцовских проклятий», «Из-за девушки льется кровь, она пытается уйти в монастырь» (Показалец, II, 664; Преглед, I, 361, из личн. жизни—любовн.).

 

Русские: «Насильственное пострижение» (Балашов, 91—92, 386).

 

 

Мы умышленно старались избегать повторений при перечислении произведений, хотя близость их в ряду случаев очевидна; так, «Смерть Скопина» (по списку № 91) нередко дублирует по описанию отравления героя иные песни (№ 48); баллада «Братья-разбойники и сестра» (№ 43) благодаря некоторым промежуточным версиям близка к группе песен об освобождении братом сестры из плена (№ 40); мотив о возвращении дочери домой в виде кукушки (№ 51) встречается в заключительной части песни «Муж-разбойник» (№ 49) и т. д. Короче, возможности различных перекрестных схождений в пределах этого перечня здесь не показаны, так как, представляя список схождений, мы не преследовали цель сразу же исчерпывающе указать на взаимоотношения между произведениями. Список — это временный оптимальный перечень произведений, сходство между которыми стало заметным и требует выяснения. Он дан здесь в иллюстративных целях и не включает в себя все известные нам сходные произведения. Схождениями охватывается очень обширный круг тем и сюжетов, и нужна особая книга, в которой поместился бы каталог известных схождений.

 

За пределами этого круга русских текстов почти не остается, причем отсутствие в списке, например, былин «Молодость Василия Буслаевича», «Смерть Василия Буслаевича», «Дюк Степанович», «Молодость Чурилы», «Добрыня и Маринка» [82], «Сухман» [83], «Кострюк» [84], «Сорок калик со каликою» [85], «Горе преследует молодца» бесспорно подчеркивает их оригинальность и связь с событиями русского средневековья. Всего же лишь около 20 русских произведений из учтенных контрольных 170 не дали схождений с южнославянским материалом. Таким образом, сегодняшнее знание материала позволяет утверждать, что свыше 80% русского эпического фонда дают те или иные параллели к южнославянским песням.

 

 

82. Ср. по списку № 66.

 

83. Ср. сказки типа «Андрей-стрелок» (Андреев, № 465 А). У болгар имеются подобные сказки (СбНУ, кн. 46, стр. 71—73; кн. 49, стр. 479—481).

 

84. Ср. по списку № 86.

 

85. Болгарам известен мотив пропажи чаши на пиру: см. песню «Марко-королевич ищет брата» (по списку № 54).

 

143

 

 

С болгарско-македонской стороны, помимо песен о событиях национальной истории, слабо или совсем не затронуты прямыми схождениями песни об отношениях между людьми и змеями, солнцем, месяцем, самовилами, самодивами, орисницами [86], чумой (смертью), песни о проклятьях, похищении (добывании) невесты, свадебных поездках, свадебных задачах и др.

 

Удельный вес схождений болгарско-македонского репертуара с русским не может быть назван точно именно в силу качественных характеристик самого материала. Если на русской почве сравнительно редки случаи сюжетного совпадения различных произведений, хотя и их достаточно, чтобы всерьез поставить вопрос о том, как различать сюжеты, варианты и версии, то у болгар и македонцев эти случаи настолько часты, переходы от сюжета к сюжету столь многочисленны, что становится крайне затруднительным вообще подсчет репертуара по числу сюжетов либо произведений [87], не говоря уже об удельном весе схождений. Тем не менее можно утверждать, что произведения, дающие параллели к русским эпическим песням, по своему удельному весу занимают первое место в болгарско-македонском репертуаре, а вместе с песнями, дающими параллели к русской прозе, составляют его большинство.

 

Нужно напомнить для сравнения, что имеющие общий источник песни болгар и восточных славян с христианской тематикой почти не дают схождений. Очень важно и то, что схождения между «светскими» повествовательными песнями охватывают большие группы и серии произведений, качества которых свидетельствуют о долгой и сходной эволюции, о совпадении логики эпического творчества. Сравнивая итоги поиска схождений по «светским» песням и песням с христианской тематикой, пожалуй, нетрудно заключить, что «светские» песни славян имеют общие генетические корни. Этот вывод напрашивается сам собой. И все же мы пока считаем его только вероятным предположением.

 

 

5. Временнóе и пространственное положение эпоса

 

Схожесть эпических репертуаров у родственных народов, прошедших одинаковые стадии исторического развития, разумеется, не может быть случайной. Однако предварительные результаты в виде приведенного списка схождений еще не дают

 

 

86. Мифические женщины — предсказательницы судьбы. Их у болгар также называют наречницами или суденицами.

 

87. В значительной степени этим и объясняются ошибки болгарских составителей указателей песен.

 

144

 

 

основания категорично говорить о характере этого явления. Благодаря списку можно узнать, что сходно между эпосами родственных народов, но нужно также выяснить, как выглядит это сходство и почему оно охватывает столь широкий круг произведений.

 

Вынося тотчас же приговоры о причинности сходства, мы тем самым последовали бы за представителями старых научных школ, методологическая нетребовательность которых ныне достаточно известна. Если бы причинность сходства южнославянского и русского эпических репертуаров в пределах приведенного перечня описать по канонам каждой из старых школ, то тем самым была бы доказана лишь несостоятельность методологий этих школ. Даже априори очевидно, что столь значительное число схождений абсурдно истолковывать, например, с позиций теории заимствования или исторической школы. Комбинирование же методологических канонов старых школ только подчеркнуло бы эклектическую зависимость от них.

 

Ученые старых школ не сталкивались с подобным удельным весом и числом схождений [88], выборке произведений вполне соответствовало и безразличие ученых к уровню сравнения, их произвольная выборочность в сопоставлении разнопорядковых частей повествования, извлеченных из текстов различной этнической принадлежности. Между тем только последовательное рассмотрение материала на определенном уровне исследования, соответствующем уровню объекта изучения, может отвечать и научным требованиям, и требованиям элементарной логики. Смешение уровней исследования приводит к неразличению объектов исследования и, стало быть, исключает возможность обнаружения реальных процессов.

 

Для сопоставления славянских эпосов недостаточно обнаружить некоторые схождения между их повествованием. Важно также определить положение этих схождений во временном и пространственном отношениях. Тогда станет известно, как эпосы сходятся между собою.

 

В фольклористике пространственное положение эпического повествования обычно выражают двумя очень скромными

 

 

88. Наибольшее число схождений между русским и южнославянским эпосами указано в цитированной работе М. Г. Халанского. Он приводит параллели примерно к 30 русским эпическим песням. Впрочем, некоторые из параллелей — спорные. Около 40 общеславянских повествовательных песен, правда с иными целями, было привлечено в фундаментальной работе А. А. Потебни «Объяснения малорусских и сродных песен. Веснянки. Колядки. Щедровки» (Варшава, т. I, 1883, т. II, 1887).

 

145

 

 

рядами:

 

1. фабула      1. сюжет

2. эпизод (событие, ситуация) 2. мотив

 

Содержание этих понятий часто смешивается; они приобрели много значений с тех пор, как вошли в научный оборот; представления о системности и переходности от одного к другому уровню повествования еще не стало достоянием фольклористики. Многие ученые также пользуются понятиями «тема» и «идея», но их место в этих рядах, как это ни странно на первый взгляд, не указывалось вплоть до последнего времени.

 

Б. Н. Путилов предложил следующую градацию уровней сходства: 1) вариант, 2) редакция, 3) сюжетная версия, 4) сюжетная тема, 5) отдельные мотивы, ситуации, эпизоды в произведениях, в целом различных по содержанию, 6) общие, типические места [89]. Включение варианта, редакции и версии в число пространственных уровней нельзя признать неожиданностью. Ведь ученые издавна пользовались этими понятиями, определяя их как сугубо пространственные уровни и вместе с тем не показывая их отношение к сюжету, мотиву и др. [90] Видимо, отчасти и этим можно объяснить то, почему Б. Н. Путилов попытался показать их место среди пространственных уровней. Однако, если вслед за В. Я. Проппом не отождествлять сюжет и вариант, то, конечно же, вариант и версию (извод, редакцию) нельзя считать только пространственными уровнями, так как тема, сюжет, мотив, типическое место варьируются и могут быть сгруппированы по версиям. Отмечая это обстоятельство в нашей рецензии на книгу Б. Н. Путилова [91], мы предложили иную градацию уровней, на которых следует искать сходство между славянскими эпосами: 1) типические места, 2) мотивы (несюжетообразующие и сюжетообразующие), 3) сюжеты (односоставные и многосоставные), 4) контаминации сюжетов (а также сюжетов и мотивов), 5) группы сюжетов (циклы или жанровые разновидности), 6) жанры (группы циклов или разновидностей).

 

Но и эта градация уровней ныне представляется неудовлетворительной. Она довольно абстрактна. В ней допущен ряд мнимых

 

 

89. Б. Н. Путилов. Славянская историческая баллада. М.—Л. 1965, стр. 149—152.

 

90. За исключением В. Я. Проппа, который на материале волшебной сказки пришел к выводу, что между сюжетом и вариантом невозможно провести различие (В. Я. Пропп. Морфология сказки. Л., 1928, стр. 14—18, 125—127).

 

91. Ю. И. Смирнов. На пути научного поиска. СС, 1966, № 4.

 

146

 

 

отождествлений: сюжеты односоставные и многосоставные, видимо, нельзя считать однопорядковыми; определение жанровых разновидностей лишь по сюжетным признакам, бесспорно, однобокое; то же относится к определению жанра. Наконец, жанр и его разновидности никак нельзя зачислять в разряд пространственных уровней повествования, а именно такое впечатление складывается при прочтении списка уровней.

 

Что же касается уровней, характеризующих положение эпического повествования во времени, то под ними многие фольклористы до сих пор подразумевают не более не менее, как генетическое родство, сотворчество, заимствование или самозарождение (национальную самобытность). Ученые до сих пор устанавливают зависимость эпических произведений от этих «законов» [92] и такие установления принимают за историю эпоса. Следовательно, этим «законам» приписывается значение, которым они вовсе не обладают. Ведь действительные общие фольклорные законы — это единство временных и пространственных изменений фольклора, обусловленных изменениями в общественной жизни и сознании народа. Путь к их познанию несравненно более долог и труден, чем это кажется ученым, сохраняющим верность методологии старых школ.

 

Привязывание эпоса к вполне определенному «закону»— это обязательная, если не ведущая, изначальная или центральная часть многих и многих работ. Не важно, какой фольклорный «закон» наиболее приемлем для исследователя. Методологически важнее другое: привязывание эпических произведений к определенной исторической эпохе обычно начинается лишь после того, как исследователь уяснил для себя, в русле какого «закона» надлежит их толковать.

 

Когда таким образом охвачен некоторый, обычно не выходящий за пределы одного жанра круг произведений, перед зрителем предстает странная картина истории эпоса. Фигуры, т. е. произведения, этой картины не движутся, они застыли в оцепенении, потому что привязаны только к односторонним представлениям об истории фольклора и народа. Очень редко ученые рискуют упомянуть о предшественниках произведения или группы произведений. Значительно чаще говорится о последующей судьбе произведений, но она изображается по преимуществу как деформация или искажение, как приземление или бытовизация былого, подлинно эпического замысла, что попросту считается малоинтересным и незначительным в истории произведений

 

 

92. Термин заключен здесь в кавычки, так как, по нашему мнению, каждый из «законов» есть некоторая система еще нераскрытых и различающихся между собой закономерностей.

 

147

 

 

и тем более в истории всего эпоса. Взаимодействия однотипных или разнотипных произведений и других уровней эпической системы, если не замалчиваются и не игнорируются, также показываются в статике.

 

Здесь трудно, да и вряд ли имеет смысл перечислять работы, в которых история эпоса подменяется его статическим существованием.

 

В большинстве работ за временной ряд эпоса практически принимается тот или иной фольклорный «закон» плюс далеко не обязательное одностороннее и механическое привязывание эпоса к истории народа. В меньшинстве работ — правда, не всегда выразительно и четко [93] — эволюция эпоса тождественна сама себе, за нее принимается изменчивость самой эпической системы и ее структурных подразделений. При этом изменения в эпической системе соотносятся с изменениями в истории народа и не подменяются ими. Принципиальная методологическая разница между этими двумя видами исследований огромна. Она не восполнима никакими компромиссами и паллиативами. В конце концов фольклористам пора бы признать, что фольклорные «законы» — это не априорная константа и не обязательная часть любой работы, это итог отнюдь не каждого исследования, потому что не в каждом исследовании рассматривается взаимодействие изменчивости (эволюции) и устойчивости эпической системы, а именно результатом таких взаимодействий являются более общие закономерности, которые правомерно будет сопоставлять с закономерностями, свойственными другим фольклорным системам, и подвергать их не менее детальной систематизации, нежели, например, мотивы и сюжеты. Эти результаты могут быть положительными или отрицательными,

 

 

93. Например, В. Я. Пропп в «Морфологии сказки» совершенно справедливо замечает, что сюжет — изменчив, но ему почему-то представляется, что другие части фольклорного произведения могут быть устойчивыми. Только качество устойчивости он связывает с функциями героев, и именно поэтому функции стали центральным объектом этой его работы. Между тем функции героев не возникали одновременно и не могли не изменяться. Это можно заключить и при чтении «Морфологии сказки», и особенно при знакомстве с книгой «Исторические корни волшебной сказки», логически прямо связанной с предшествующей. К сожалению, эволюционное понимание фольклора сильно приглушено самим автором в наиболее важной для изучения славянской эпической общности работе «Русский героический эпос». В ней В. Я. Пропп сосредоточился на вопросах последовательности создания былин, почти полностью опустив вопросы последовательного изменения каждой былины и взаимодействий между однотипными и разнотипными произведениями. Короче, эта работа В. Я. Проппа стоит ближе к критикуемым здесь, чем его предшествующие исследования.

 

148

 

 

продуктивными или непродуктивными, однако они не тождественны изменчивости эпоса.

 

С этой точки зрения этническую принадлежность эпических произведений нельзя подменять даже утверждениями о национальной самобытности. Этническая принадлежность произведений не требует никаких доказательств, ибо произведения всегда записывались в совершенно определенной этнической среде. Зато утверждения о национальной самобытности должны быть доказаны. Ведь самобытность бывает не только национальной. Мы вправе говорить и о самобытности, свойственной, скажем, лишь одной славянской языковой группе, вправе определять самобытность общеславянскую, балто-славянскую и др. Иными словами, самобытность — это общая и исключительно данной этнической среде присущая совокупность каких-то факторов и явлений. Самобытность есть общность соответствующего этнического уровня (племя, народность, нация, языковая группа и т. д.). В этом смысле рассмотрение славянской эпической общности будет безусловно обнаружением славянской самобытности в области эпоса. Вот почему изучение логики славянского эпического творчества выдвигается нами на передний план, так как лишь ее познание обеспечивает выработку жестких критериев определения фольклорных «законов».

 

Мы не вправе повторять уже известные методологические ошибки старых научных школ и принимать безоговорочные решения по части фольклорных «законов». По этой причине высказанное здесь мнение относительно записей былин и исторических песен, сделанных от украинцев и белорусов, нельзя считать окончательным. Также неточным нужно признать мнение о всецело русской самобытности «исторической» баллады «Авдотья Рязаночка», былин «Иван Гостиный сын», «Илья и Калин-царь» и очень многих других русских эпических произведений только потому, что их сюжеты встречаются на южнославянской почве. Обнаруживая подобные совпадения между славянскими эпосами, вполне допустимо, пока не накоплен материал, именовать их «типологическими соответствиями», «типологическим сходством». Но рано или поздно материал будет накоплен, и тогда придется переходить к обобщениям, отказавшись от этого неопределенного, ставшего ныне весьма модным и спасительным наименования, покрывающего собой слишком многие и разные закономерности эпического творчества.

 

Помимо названных фольклорных «законов», временное положение эпоса определяется еще одним рядом — градацией (классификацией) эпических песен по каким-либо, преимущественно идейно-тематическим, признакам повествования. Соединение

 

149

 

 

обоих рядов при этом выглядит сугубо внешним: в пределах каждой группы эпических песен или даже безотносительно к классификации устанавливается зависимость эпоса от фольклорных «законов». Результаты исследований, выполненных в этом духе, сводятся к показу статического положения эпических произведений относительно друг друга и статической смены одной группы произведений другою, выражаются в механическом увязывании эпоса с историей данной этнической общности. Следовательно, существующее определение временного положения эпоса нельзя признать удовлетворительным.

 

Со своей стороны мы принимаем, что как пространственное, так и временное положение эпоса непосредственно выражают сами эпические произведения, градация их совокупностей (вариант, версия, жанровая разновидность, цикл, жанр). Здесь в дальнейшем речь будет идти только о низших уровнях — варианте и версии.

 

Время для эпоса, его эволюция в узком и прямом значении -слова выражаются в изменении его пространственной характеристики. Под вариантом подразумевается любая запись (текст, произведение), совпадающая с какой-нибудь другой записью пространственной характеристикой повествования. Отсутствие, выпадение какого-либо звена или, наоборот, чрезмерная детализация событий, упрощение описания или его приземление (бытовизация) не мешают признавать вариантами сходные записи. Если на произведениях сказалось различное по значению, но однопорядковое по характеру социальное (прокрестьянское или профеодальное, царистское или антицарское) или идеологическое (языческое или антиязыческое, церковное или антицерковное) понимание описываемых эпических событий, то такие произведения также являются вариантами: главное, чтобы в них наличествовал один уровень (тип) эпического мышления. Итак, варианты совпадают во временном, историческом отношении, но более или менее заметно различаются по своим однородным пространственным характеристикам.

 

Версией мы называем одно или несколько произведений, обнаруживающих сходные пространственные свойства по сравнению с другими текстами, но отражающих иной уровень эпического мышления. Версии не совпадают во времени, не однородны по пространственным характеристикам, но сохраняют единство этих характеристик.

 

В качестве примера приведем сюжетообразующий мотив инцеста между братом и сестрой (по списку № 39—43). Кровосмешение в эпических песнях изображается как предсказанное, но неосознанное действие (рок), как случайность, как осознанное

 

150

 

 

действие или как предотвращенное действие [94]. Пространственные характеристики повествования при этом и различаются, и несколько совпадают. Каждая из этих четырех трактовок — версия, в ее пределах что-то может варьироваться и вместе с тем отражать лишь один уровень эпического мышления. Эволюционный характер версий при последовательном рассмотрении трактовок инцеста очевиден. Правда, этот случай — один из простейших. Аналогичны ему и примеры с заменой героев.

 

Последовательность версий составляет эволюционную цепочку произведений со сходными и вместе с тем различающимися пространственными характеристиками. Итак, временной ряд — это расположение произведений во временном порядке, обусловленном сдвигами в повествовании. Исключение (сдвиг) определяет правило (изменчивость эпоса).

 

Естественно, что большее число версий позволяет построить более полную эволюционную цепочку. В этом смысле приведенный список схождений между русским и южнославянским эпосами довольно нагляден, несмотря на свою иллюстративность. С южнославянской стороны чаще приводится, а могло быть приведено еще больше версий, чем с русской стороны, где перечень версий дан полнее. В русском эпосе различия между версиями нередко меньшие, более тонкие, формальные, сближающиеся во временном отношении. В обоих эпосах имеется немало произведений со слабой степенью вариативности, однако в русском эпическом репертуаре произведений, записанных в нескольких или даже в одном варианте, значительно больше. Отсюда нетрудно сделать вывод, что эволюция русского эпоса — менее доступный объект для исследования, чем эпос болгар и македонцев. Тем самым еще больше подчеркивается значимость сравнения между эпосами родственных народов.

 

Можно заранее сказать, что получаемые эволюционные цепочки будут обладать разной степенью прерывистости, а наибольшее совпадение между русскими и южнославянскими произведениями далеко не всегда окажется параллельным, одинаковым во временном отношении.

 

При построении эволюционных цепочек используется существеннейший фольклорный закон — повторяемость произведений во времени и в пространстве. Однако нет никакой необходимости абсолютизировать повторяемость подобно

 

 

94. В записях XIX—XX вв. встречаются и такие песни, где события заканчиваются узнаванием брата и сестры. Инцеста не происходит, на него нет и намека. Больше того, при расспросах современные исполнители категорически отвергают возможность воспевания инцеста.

 

151

 

 

А. Н. Веселовскому [95]. Изменчивость эпоса не сводится к генетической повторяемости, она состоит и в творчестве, как перерабатывающем традиционное (расщепление сюжетов и последовательное изменение продуктов расщепления, образование антитез — тем, мотивов, сюжетов и т. д.), так и отрицающем его, приводящем к возникновению нового уровня эпического мышления и новых произведений. Построением эволюционных цепочек отнюдь не утверждается в каждом случае генетическое родство всех включенных в эволюционную цепочку произведений, но именно на этом пути открывается возможность выявить типы повторяемости в их эволюционном порядке.

 

Наряду с этим нельзя согласиться с В. Я. Проппом, который на примере действий сказочных героев пришел к выводу, будто повторяемость носит исключительно стабильный характер [96]. Впрочем, этот вывод опровергнут и самим В. Я. Проппом в последующей работе [97]. Если же не абсолютизировать стабильный характер повторяемости, а, напротив, допускать ее изменчивость, то тогда опасно пренебрегать и одним вариантом, ибо в нем могут содержаться те самые элементы, без которых не получается эволюционной цепочки или же она может выглядеть иначе. Между тем среди фольклористов нет единого мнения относительно исчерпывающего использования материала. «Дело не в количестве материала, а в качестве его разработки»,— этот логически противоречивый тезис повторялся и практически использовался В. Я. Проппом в ряде работ, в том числе и в очень важном для изучения славянской эпической общности исследовании «Русский героический эпос». В. Я. Пропп, таким образом, утверждает независимость исследовательского метода от количества и тем более от качества материала. Но если метод вовсе не зависим от материала, если материал забивается в прокрустово ложе априорных схем, то вряд ли такой метод можно признать объективным. Зависимость методологии старых школ от материала нередко выражалась очень слабо или даже вовсе отсутствовала, однако же бессмысленно идеализировать подобную методологическую «свободу» и пользоваться ею.

 

Будут ли соответствовать действительности получаемые эволюционные цепочки? Ведь записи, которыми мы располагаем,

 

 

95. Неизданная глава из «Исторической поэтики» А. Веселовского. Предисловие и комментарий В. Жирмунского (РЛ, 1959, № 2, стр. 175—190; № 3, стр. 89—123).

 

96. В. Я. Пропп. Морфология сказки, стр. 29—34.

 

97. В. Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946. См., например, главу «У огненной реки».

 

152

 

 

датируются XVIII—XX вв., а наши ретроспективные претензии простираются по меньшей мере еще на десяток столетий.

 

Реальность одновременного бытования произведений, отражающих разновременные уровни эпического мышления, в общем-то достаточно известна. Другое дело, что ее почти не учитывали историки эпоса. Эта реальность предопределяется неравномерностью общественного развития постранам, в пределах каждой страны и вызванными ходом общественного развития условиями бытования эпоса. Консервация эпической традиции или ее отмирание, неосознанная трансформация произведений или отказ от их исполнения, ускоренность или замедленность отмирания, механичность передачи («слово в слово», «я не прибавляю», «я врать не люблю» и т. д.) [98] или осознанное стремление изменить текст, исполнение для определенной аудитории или для себя — такие условия бытования эпоса определили запись любого произведения в вариантах различного качества. Это можно заметить не только по районам каждой славянской страны, но и в пределах одного поселения, одной семьи. Как бы свято и строго ни относился исполнитель к перенятой им эпической песне, она обязательно подвергается в его исполнении тем или иным, серьезным или незначительным изменениям. Эволюционная цепочка и есть расположение произведений по удельному весу и качеству изменений. Но ее не следует отождествлять с полной реконструкцией эпоса, ибо даже в наиболее архаичной по ряду признаков версии могут содержаться очень поздние или вообще различные временные детали. Иными словами, одновременное сосуществование разновременных признаков в принципе свойственно для каждого варианта, для версии и других, более крупных совокупностей произведений.

 

 

6. Правила построения эволюционных цепочек

 

Это смешанное во временнóм отношении положение эпических песен, разумеется, чрезвычайно усложняет датировку их создания и предоставляет возможность произвольно выбирать такой признак (имя героя, название города и пр.), который субъективно легче всего поддается определению. Строя эволюционные цепочки, мы ориентируемся на выраженный в произведениях тот или иной уровень, тип эпического творчества. Этот

 

 

98. Высказанное собирателем подозрение в изменении текста нередко воспринимается певцами с обидой, с возмущением, даже с испугом, причем и в таких случаях, когда неосознанное творчество со стороны певца все-таки имеет место.

 

153

 

 

путь восстановления эволюции эпоса представляется и объективным, и плодотворным.

 

Типы эпического мышления, подобно произведениям, в которых они выражены, также показывают и временное, и пространственное положение эпоса. В качестве типов эпического творчества выделяются мифологический, сказочный, собственно эпический, исторический и легендарно-христианский. Мифологический уровень наиболее заметно отражен южнославянскими мифическими песнями; сказочный уровень представляют песни, имеющие аналоги в славянской народной прозе; собственно эпический уровень, труднее других определимый, видимо, выражен в некоторых былинах и юнацких песнях; исторический уровень преимущественно воплощен в исторических и «разбойничьих» (хайдутских) песнях, а легендарно-христианский уровень — в соответствующих обработках произведений предшествующих уровней [99].

 

Для предварительного определения типов эпического творчества достаточно указать на эти соответствия и поставить между ними знак тождества. Большего нельзя добавить без построения эволюционных цепочек [100].

 

Зависимость между различными группами эпических песен, а точнее — последовательность их возникновения наука принялась выяснять сразу же, как только приступила к изучению эпоса. Фольклористические школы, естественно, привлекали каждый раз особую аргументацию, по-разному толковали содержание групп песен, далеко не всегда совпадали в конкретных выводах, но все они были единодушны в двух установлениях, которые теперь можно сформулировать следующим образом: мифологический уровень предшествует любым другим уровням, а собственно эпический — историческому. С нашей точки зрения, последовательность возникновения типов эпического творчества можно выразить так: 1) мифологический уровень предшествует всем другим, 2) сказочный уровень предшествует собственно эпическому, 3) собственно эпический уровень предшествует

 

 

99. Не дающие схождений русские духовные стихи и южнославянские легендарные песни здесь во внимание не принимаются.

 

100. Впрочем, см. очень интересный доклад Б. Н. Путилова на VI съезде славистов, где даны более развернутые характеристики сходных типов эпического творчества (Б. Н. Путилов. Проблемы жанровой типологии и сюжетных связей в русском и южнославянском эпосе. В сб.: «История, культура, фольклор и этнография славянских народов. VI Международный съезд славистов. Доклады советской делегации». М., 1968). Эти характеристики легли в основу его книги «Русский и южнославянский эпос» (М., 1971).

 

154

 

 

историческому, 4) легендарно-христианский уровень следует за всеми другими.

 

Эти установления мы называем правилами.

 

Правило первое, как было сказано, издавна считается аксиомой и применяется едва ли не в каждой работе по эпосу. Оно было убедительно доказано В. Я. Проппом в 1958 г. и Е. М. Мелетинским в 1963 г. [101] В своих доказательствах В. Я. Пропп опирался главным образом на русский материал и отчасти на эпос сибирских народов; Е. М. Мелетинский доказал это, исследуя архаические виды эпосов народов Азии и Европы. Основное различие между авторами состоит в том, что, по мнению В. Я. Проппа, эпос возник как отрицание мифологии, а по мнению Е. М. Мелетинского — как преемник мифологии. Оба эти вывода, конечно, не только не противоречат друг другу, но, напротив, взаимно дополнимы. Эпос возникал и как преемник мифологии, иначе в нем не сохранились бы ее черты, ярко выраженные в южнославянских мифических песнях и отчасти в русских былинах, и как отрицание мифологии, иначе, разумеется, он не был бы эпосом. Нельзя не согласиться с В. Я. Проппом в том, что «эпос никогда не мифологизирует историю». Но вместе с тем эпос отразил в себе мифологические верования, их отмирание и их частичную переработку. То, что В. М. Жирмунскому кажется всего лишь «популярным эпическим шаблоном» (женитьба человека на виле, рождение юнака от змея и др.) [102], было и в XX в. бытовыми верованиями у южных славян [103]. Южнославянские певцы охотно вставляли, например, имя Марка-королевича в любые, в том числе в мифические, песни, отчего характер этих песен очень часто даже не меняется, но они, насколько нам известно, не проявляли способности архаизировать и тем более мистифицировать действительные юнацкие и исторические песни, так как это противоречит нормам исполнительства.

 

Эпическая традиция довольно точно отражает сохранившиеся оттенки и качества народного сознания, но она не может сделать «модой» или «шаблоном» то, что уже изжито, перестало быть верованием и в этом смысле утратило свою утилитарную

 

 

101. В. Я. Пропп. Русский героический эпос. М., 1958; Е. М. Мелетинский. Происхождение героического эпоса. М., 1963.

 

102. В. М. Жирмунский. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса. М., 1958, стр. 35 и сл.

 

103. Д. Маринов. Народна вяра и религиозни народни обичаи. СбНУ, 1914, кн. 28, стр. 157 и сл., 161 и сл., 207 и сл. В 1968 г. нам удалось познакомиться с предварительными результатами большой работы болгарских фольклористов по собиранию быличек. Оказалось, что верования в змеев, самовил и другие по-прежнему очень актуальны в ряде районов Болгарии.

 

155

 

 

значимость. Зависимость между эпическим творчеством и народным сознанием всегда прямая, консерватизм (с нашей точки зрения) эпической традиции соответствует консерватизму народного сознания и без него не может ни уцелеть, ни тем более давать сколько-нибудь заметный новый урожай творческих обработок традиционных произведений.

 

Правилом вторым не подчеркивается наше согласие с мнением В. М. Жирмунского относительно того, что между мифом и эпосом промежуточной ступенью была так называемая богатырская сказка и что, следовательно, эпос явился опосредованным преемником мифологии [104]. Пока неизвестно, была ли богатырская сказка столь же сильно развита у славян, как и у тюрко-монгольских народов; в славянской народной прозе подтверждений этому почти не обнаруживается. Неизвестно также, совпадало ли во времени исполнение богатырских сказок и богатырских же песен, могли ли рассказываться сказки этого рода с включением песенных вставок, которые, разросшись, затем превращались в самостоятельные произведения и т. д. Короче, относительно бытования богатырской сказки у славян пока существует значительно больше вопросов, чем фактов. И, наконец, богатырская сказка, если она и существовала у славян и если ее понимать узко и строго, не охватывает того перечня схождений, который дают между собой, во-первых, мифические песни и другие эпические образования, а, во-вторых, славянские повествовательные песни и славянская же народная проза.

 

Правило выведено на основании следующего. С одной стороны, В. Я. Пропп в работе «Исторические корни волшебной сказки» установил, что сказка — это миф, утративший свои утилитарные функции и продолжающий без них бытовать и изменяться. Подчеркивая, что между повествованием мифа и сказки часто невозможно провести границу, он приводит очень обширный, правда, каждый раз количественно небольшой материал, характеризующий повествование не только волшебных сказок, причем, что особенно важно, этот материал очень сильно совпадает с южнославянскими и отчасти другими славянскими эпическими песнями. С другой стороны, систематизируя славянские эпические песни, мы констатируем весьма значительное число аналогий между ними и народной прозой. Вот эти два ряда сближений и дают основание считать, что сказочный уровень творчества предшествует собственно эпическому.

 

Это правило не опровергается случаями поздних обработок

 

 

104. В. М. Журмунский. Сказание об Алпамыше и богатырская сказка. М., 1960; он же. Народный богатырский эпос. М., 1962.

 

156

 

 

сказок в эпические песии [105], но такие обработки уже не дают после себя эволюционных цепочек. Оно не опровергается и бытованием прозаических пересказов эпических песен и выросших из них сказок: те и другие — продукты отмирания эпоса, легко определимые.

 

Правило третье, как и первое, также издавна признается аксиомой, но наиболее серьезно различия между собственно эпическим и историческим уровнями фольклорного творчества и вторичностью исторического уровня показаны на русском материале в работах советских исследователей [106]. Более позднее возникновение исторических песен практически выражено как в классификации, так и в истолковании южнославянских эпосов. Однако следует еще раз отметить, что болгарские и югославянские ученые не разделяют четко собственно эпический и исторический типы повествовательных песен.

 

Правило четвертое установлено с учетом прямой зависимости эпического творчества от народного сознания. Ученые давно пришли к выводу, что на Руси христианизация крестьянства, по нашему мнению, основного творца и исполнителя эпоса, была довольно длительным процессом. «Христианизация деревни — дело не XI и XII вв., а XV и XVI, даже XVII в.»,— писал Е. В. Аничков [107]. Менее категоричен Н. М. Гальковский: с одной стороны, он утверждал, что «язычество продолжало жить, как уклад жизни» чуть ли не до конца XVII в. [108], а, с другой стороны, заключал, что «в XV в. уже не могло быть и речи о сознательной приверженности к древнему нечестию» [109]. Мнение о длительном, включая по меньшей мере и первые века татаро-монгольского ига, процессе христианизации Руси существует и в советской науке [110]. С этим мнением вполне согласуется

 

 

105. Как уже говорилось выше, мы их не включили в основной эпический фонд, предприняв поиск схождений.

 

106. См.: Б. Н. Путилов. Русский историко-песенный фольклор XIII—XVI веков. М., 1960; Л. И. Емельянов. Историческая песня и действительность. РФ, 1966, т. X.

 

107. Е. В. Аничков. Язычество и древняя Русь. СПб., 1914, стр. 306.

 

108. Н. М. Гальковский. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т. I. Харьков, 1916, стр. 141.

 

109. Там же, стр. 120. Впрочем, оба эти вывода по существу друг другу не противоречат.

 

110. См.: Б. А. Рыбаков. Задачи изучения славянского язычества. В сб.: «Методологические .вопросы общественных наук». Изд. МГУ, 1966; он же. Русалии и бог Симаргл-Переплут. CA, 1967, № 2; он же. Русское прикладное искусство X—XIII веков. Л., 1971. Любопытное утилитарное истолкование сохранению языческих верований дано в работе: С. А. Токарев. Религиозные верования восточнославянских народов XIX — начала XX века. М., 1957, стр. 152—155.

 

157

 

 

тот факт, что в русской эпической традиции, за редчайшими исключениями («Девушка спасается от татар», «Гибель богатырей» и др.), отсутствуют легендарно-христианские обработки эпических произведений. Отсюда нетрудно сделать вывод,, что в пору расцвета русского эпоса церковно-христианское понимание событий народной жизни еще не слилось с народным сознанием и, следовательно, не могло способствовать рождению большого числа сугубо легендарно-христианских обработок эпических песен.

 

Влияние христианства на старшие эпические произведения посредством народного сознания оказалось довольно скромным: оно, как правило, выражалось в попытках соответствующего идеологического истолкования эпических событий и не меняло существа эпического повествования.

 

Несколько иначе, чем на Руси, внедрялось христианство в Болгарии. Хотя там оно было официально принято на столетие раньше (IX в.), тем не менее это обстоятельство вряд ли могла сыграть решающую роль в деле христианизации славян. Ведь это событие сопровождалось непрерывными войнами с Византией, за ним последовало двухвековое византийское иго (конец X — конец XII в.), снова войны с Византией и борьба с крестоносцами. Такие факторы не могли ускорить проникновение христианства в народную среду. И не случайно именно в Болгарии зародилось и выросло в мощное крестьянское движение богомильство, самое раннее в Европе реформационное, причем народное по характеру движение [111]. Любопытно, что наиболее организованным и сильным богомильство было в Македонии и Западной Болгарии, т. е. в районах с самой богатой эпической традицией. Еще в XIII в. богомильство представляло собой силу, с которой не могли не считаться феодальные верхи, и, надо думать, оно активно препятствовало воздействию официального христианства на народные массы [112].

 

А между тем среди довольно многочисленных, в отличие от русских, легендарно-христианских обработок эпических произведений практически нельзя встретить такие, где бы достаточно

 

 

111. См.: Д. Ангелов. Богомилството в България. София, 1969; К. Рацин. Драговитските богомили. Скопје, 1948; Д. Ташковски. Богомилското движење. Скопје, 1949. Последние два автора подчеркивают, что церковь организовывала феодальный порядок в первых славянских государствах на, Балканах и этим восстановила против себя крестьян, живших в условиях общины. Богомильские же общинные идеалы, вероятно, формировались не без влияния и местных условий.

 

112. Последние же сведения о болгарских павликианах, преемниках богомилов, датируются концом XVI в.

 

158

 

 

ясно была выражена богомильская идеология [113]. Наконец, сохранение очень многих языческих пережитков в быту, обрядах и фольклоре болгар и македонцев также свидетельствует о медленном и затянувшемся процессе христианизации. Отсюда мы делаем вывод, что легендарно-христианские обработки эпических произведений у южных славян так же, как и у русских,— позднее явление. Их появлению несомненно в очень сильной степени способствовало многовековое турецкое иго, в пору которого христианская вера стала отождествляться с самосознанием, с родиной [114]. Такого рода отождествление — идеологическая норма для южнославянских эпических произведений.

 

Необходимость ввода четвертого правила подчеркивается тем обстоятельством, что болгарские и югославские ученые, как правило, смешивают и отождествляют легендарно-христианские обработки эпических произведений с более ранними эпическими образованиями. Так, Б. Ангелов и X. Вакарелски, включив в разряд баллад «народно-христиански припевни легенди», поместили их перед балладами историческими [115]. Обычно же болгарские ученые включают легендарно-христианские обработки старших эпических произведений и собственно легендарные песни в состав религиозных песен наряду с мифическими [116]. Югославские фольклористы в соответствии со своей концепцией деления песен на неисторические и исторические и «доисторичности» неисторических песен включают произведения с легендарно-христианской тематикой в число последних наряду с мифическими песнями и балладами. Тем самым не только архаизируется историческая роль христианства в южнославянских странах, но и допускается смешение различных уровней эпического творчества, игнорируется последовательность их возникновения.

 

 

113. См.: Й. Иванов. Богомилски книги и легенди. София, 1925; Д. Петканова-Тотева. Към въпроса за връзките на фолклора с богомилите. «Известия на Института за българска литература». София, 1958, кн. VI; Д. Ангелов. Указ. соч., стр. 206 и сл.

 

114. Любопытную аналогию в этом плане представляет собой становление новой болгарской литературы (Г. Д. Гачев. Ускоренное развитие литературы (на материале болгарской литературы первой половины XIX в.). М., 1964, раздел «От фольклорно-художественного через религиозное — к рассудочному сознанию» и др.).

 

115. См. упоминавшийся их сборник «Сенки из невиделица».

 

116. См., например, названные выше болгарские указатели песен, а также: Й. Иванов. Българските народни песни. София, 1959, стр. 148 и сл.; П. Динеков. Български фолклор. София, 1959, стр. 360 и сл.; «Българско народно творчество в дванадесет тома», т. 4. Митически песни. Отбрал и редактирал М. Арнаудов. София, 1961; Ц. Романска. Българската народна песен. София, 1965, стр. 48 и сл.

 

159

 

 

Перечисленные правила мы называем общими правилами построения эволюционных цепочек. Используя факт существования разновременных версий одного произведения или различных жанровых обработок одного сюжета, можно расположить их в той последовательности, какая предписывается этими правилами, анализировать смену уровней эпического творчества и градацию каждого из них.

 

К этим четырем правилам, характеризующим эпическое повествование как содержание, нужно добавить пятое, характеризующее связь содержания со степенью сложности формы. Оно гласит: простые по составу произведения предшествуют многосоставным. В науке оно также очень часто принимается за аксиому, хотя и крайне редко обосновывается [117]. Этому правилу не противоречат случаи расщепления многосоставных произведений на отдельные самостоятельно бытующие песни. Напротив, они, на наш взгляд, лишь подчеркивают исходность простого по отношению к сложному, логичность в восхождении творчества от простого к сложному. Другое дело, что эволюция от односоставных произведений к многосоставным и расщепление многосоставных произведений не являются тождественными, всего лишь противоположно направленными процессами.

 

Усложнением формы произведений мы также считаем переходы от прямого описания действия к передаче его через диалог, монолог, рассказ в рассказе. Интересно, что при этом содержание претерпевает противоположную метаморфозу: оно упрощается за счет выпадения многих звеньев. Содержание становится загадочным благодаря обрывистому характеру передачи. Собственно, таковы многие славянские баллады, а также ряд вариантов мифических песен южных славян. Это, конечно, не свидетельство их изначального характера, а результат долгой эволюции и отмирания.

 

Мы совершенно сознательно делаем упор на аксиоматичность перечисленных правил. В них по существу выражен многолетний опыт всей науки, ими практически пользовались и пользуются фольклористы. Располагая материал согласно этим правилам, мы таким образом можем проверить их ценность. Использование предельного наличного материала обязательно заставит вносить какие-то поправки и дополнения, а в будущем вынудит искать и новые методы обработки и истолкования.

 

 

117. А. Н. Веселовский. Южнорусские былины. Сб. ОРЯС, 1881, т. 22, № 2, стр. 77—78; выступление В. Е. Гусева на IV Международном съезде славистов (РФ, 1960, т. V, стр. 324); В. М. Жирмунский. Народный богатырский эпос, стр. 32—37); А. А. Смирнов. Средневековая литература Испании. Л., 1969, стр. 45—46 и др.

 

160

 

 

Основной недостаток перечисленных правил заключается в том, что ими вовсе не учтен факт взаимодействий между типами эпического творчества, в принципе отражающихся на: любой песне. Иными словами, правила, формулирующие последовательность возникновения типов эпического творчества, должны быть дополнены правилами взаимодействий. Однако взаимодействия между различными типами эпического мышления изучались слишком слабо. Неясно, например, менялся ли характер взаимодействий в зависимости от того, сколько и какие типы эпического творчества могли одновременно существовать. Не выявлено до сих пор, какие взаимодействия вообще существуют, не говоря уже об их градации. По нашему мнению, правила взаимодействий можно будет сформулировать только после того, как удастся построить большое число эволюционных цепочек. О некоторых случаях взаимодействий вкратце сказано в главе 2 в связи с вопросами об идеализации героя (см., например, о перенесении атрибутов и функций).

[Previous] [Next]

[Back to Index]