Недавніе люди

Александръ Амфитеатровъ

1. Степанъ Стамбуловъ

 

 

        [[ липсва стр. 1 ]]

 

 

 

2

 

высказались бы, по всей вѣроятности, за второй отвѣтъ. Тяжелое было время! Оно прошло, и слава Богу!

 

Въ возможности и успѣхѣ свиданія съ княземъ Фердинандомъ я не сомнѣвался, потому что имѣлъ изъ его тайной канцеляріи телеграмму, разрѣшавшую мнѣ въѣздъ въ Болгарію, до того уже восемь лѣтъ закрытую для русскихъ, если не de jure, то de facto. Телеграмма эта, какъ выразился самъ князь при первомъ моемъ ему представленіи, давала мнѣ въ руки „carte blanche все видѣть и описывать". Въ болгарскомъ разрѣшеніи „все описывать" я, конечно, не нуждался, но „все видѣть“, безъ любезной откровенности князя, мнѣ врядъ ли удалось бы. Вотъ подлинный текстъ телеграммы:

 

„Софія. Дворецъ. Его царское высочество, мой августѣйшій государь, изволилъ мнѣ приказать, въ отвѣтъ вашей телеграммы, сообщить вамъ, что онъ не имѣетъ ничего противъ пріѣзда безпристрастнаго корреспондента. Начальникъ канцеляріи его царскаго высочества dr. Станчовъ".

 

Dr. Станчовъ, подписавшій телеграмму, въ настоящее время болгарскій дипломатическій агентъ въ Петербургѣ. Въ то время его прочили на такой же постъ въ Вѣну, куда онъ и былъ, дѣйствительно, назначенъ въ скорости. Вообще болгарское правительство хорошо знало и цѣнило способности этого замѣчательно даровитаго и исполнительнаго чиновника; несмотря на свою молодость, онъ прошелъ

 

 

3

 

цѣлый рядъ боевыхъ назначеній по дипломатической части. Гдѣ было особенно трудно, туда князь посылалъ Станчова. Онъ пережилъ въ Вѣнѣ, весьма двусмысленную для болгарской дипломатіи, эпоху отдаленія Болгаріи отъ милостей австрійскихъ и поворота къ русскимъ симпатіямъ и вышелъ изъ испытанія этого съ честью, не посрамивъ ни себя, ни своего отечества. Когда надо было выработать болгаро-русскій торговый трактатъ, правительство князя Фердинанда перевело Станчова въ Петербургъ. Но и отсюда ему пришлось съѣздить въ Вѣну съ важнымъ порученіемъ утишить дипломатическую бурю, поднятую рѣзкимъ, но справедливымъ отзывомъ Стоилова объ австрійской политикѣ на Балканскомъ полуостровѣ и о своекорыстіи ея въ мнимо-дружественныхъ сношеніяхъ съ Болгаріей. Въ грозные майскіе дни 1894 года, которые я сейчасъ описываю, Станчовъ слылъ въ Софіи правою рукою князя, къ крайнему неудовольствію руссофильской партіи, не безъ основанія подозрѣвающей всю семью Станчовыхъ въ наслѣдственномъ австрофильствѣ. Однако, австрофильство—австрофильствомъ, а держаться князя Фердинанда въ тотъ моментъ, когда онъ оттолкнулъ отъ себя главный опорный столбъ австрофильства, то-есть Стамбулова, это—для австрофила-фанатика, какимъ представляли мнѣ Станчова, шагъ странный, чтобы не сказать прямо—рискованный. Послѣ признанія князя Фердинанда законнымъ государемъ Болгаріи,

 

 

4

 

въ февралѣ 1896 года, Станчовъ едва не попалъ въ министры иностранныхъ дѣлъ, на мѣсто, убраннаго въ архивъ за несвоевременностью, Начевича. Этотъ „ночной филинъ“, какъ звала его софійская уличная кличка, былъ уже слишкомъ ярымъ и старомоднымъ фанатикомъ австрійской идеи; его имя, десять лѣтъ связанное со знаменемъ руссофобовъ, являлось неудобнымъ въ кабинетѣ, созданномъ, чтобы охранять и развивать возрожденную русско-болгарскую дружбу. D-r Стоиловъ искалъ человѣка, чье назначеніе и Россіи не было бы противно, и Австріи угодило бы; такою „и Богу свѣчкою, и чорту кочергою“ для многихъ представлялось назначеніе Станчова. Онъ, однако, уклонился отъ портфеля, мотивируя отказъ своею молодостью. Зависть къ быстрой карьерѣ юнаго дипломата породила въ Софіи много сплетенъ, не лестныхъ для Станчова. Въ дѣйствительности, его успѣхи при княжескомъ дворѣ объясняются причиною весьма простою, чуждою какихъ либо заднихъ пружинъ, скорѣе психологическою, чѣмъ политическою. Станчовъ—одинъ изъ весьма немногихъ болгаръ, кому дѣйствительно пошло въ прокъ западное образованіе. При остромъ умѣ, блестящихъ талантахъ, онъ, и по воспитанію, по всему складу своего „я“, настоящій европеецъ—переродился въ европейца, сталъ имъ, а не притворяется только: такими-то въ Болгаріи хоть прудъ пруди! Князь Фердинандъ, человѣкъ изысканный и утонченный, врядъ ли хорошо чувствовалъ себя въ болгарскомъ

 

 

5

 

обществѣ на первыхъ порахъ по прибытіи въ свое новое отечество. Въ паденіи Баттенберга, помимо причинъ политическихъ, сыграло, какъ извѣстно, не малую роль и нескрываемое отвращеніе перваго князя Болгаріи къ звѣриному образу, подобію и обычаю его случайныхъ подданныхъ, оскорблявшее общественное самолюбіе и, въ особенности, армію. Болѣе терпѣливый, тактичный и сдержанный, князь Фердинандъ мало, что сумѣлъ сжиться съ болгарами,—онъ окультурилъ ихъ примѣромъ и нравами своего двора, обтесалъ, сколько можно было въ такой короткій срокъ, подъ вѣнскую модель—„оболванилъ", какъ выражался покойный И. Ѳ. Горбуновъ. Далось это князю, конечно, не легко, и не мудрено, что, цѣня въ болгаринѣ европеизмъ, какъ rara avis, онъ душевно расположился и привыкъ къ Станчову, съ кѣмъ онъ всегда чувствовалъ себя „въ своемъ обществѣ" больше, чѣмъ со всякимъ другимъ представителемъ бѣдной, скучной, захолустной Софіи. Вотъ и весь секретъ станчовскаго вліянія и возвышенія. Въ 1896 году—въ періодъ февральскихъ торжествъ, по случаю присоединенія болгарскаго престолонаслѣдника, княжича Бориса Тырновскаго, къ православію—Станчовъ былъ чрезвычайно милъ въ обхожденіи съ нами, русскими гостями князя, предсѣдательствовалъ на завтракѣ, данномъ во дворцѣ въ честь представителей русской печати, и произносилъ на отличнѣйшемъ французскомъ языкѣ отличнѣйшія руссофильскія рѣчи.

 

 

6

 

Но я имѣлъ случай ознакомиться съ придворнымъ календаремъ-альманахомъ, изданнымъ подъ редакціею этого самаго Станчова въ эпоху наивысшаго могущества Стамбулова. Нѣтъ клеветы на Россію, которой не повторяла бы эта злобная книга! Въ особенности много усердствовала она въ инсинуаціяхъ по нашему адресу въ некрологѣ dr. Вулковича, покойнаго дипломатическаго агента Болгаріи въ Константинополѣ. Вулковичъ былъ зарѣзанъ въ кварталѣ Перы какимъ-то разбойникомъ, однимъ изъ сотенъ головорѣзовъ, вѣчно поджидающихъ въ наклонныхъ плоскостяхъ переулковъ-коридоровъ между Перою и Галатою, не попадетъ ли имъ подъ ножъ пѣшеходъ съ тугимъ кошелькомъ. По болгарско-стамбуловскому альманаху, выходило ясно, какъ дважды два четыре, что убійство это не простое, но политическое; н что убитъ Вулковичъ не иначе, какъ по предварительному заговору противъ него чуть ли не всея Великія, Малыя и Бѣлыя Руси, которыя, яко бы, трепетали предъ грознымъ именемъ великаго Вулковича,—каюсь, даже мнѣ, одно время довольно усердно занимавшемуся балканскою политикою, плохо извѣстнаго... а ужъ куда тамъ думать о немъ Россіи! Я полагаю, девятьсотъ девяносто девять тысячныхъ нашего отечества и не подозрѣвало никогда о существованіи этого геніальнаго dr. Вулковича, который, выражаясь словами поэта, и если вѣрить болгарамъ,—

 

Былъ у насъ въ глазу, какъ торнъ!...

 

 

7

 

Въ февральскіе дни, впрочемъ, не одного г. Станчова, а и многихъ-многихъ руссофобовъ, по мановенію князя Фердинанда, осѣнила внезапно милость Господня и сдѣлала руссофилами. У г. Станчова— благодаря его недюжинному уму и европейскому такту—этотъ неожиданный, какъ сказалъ бы Щедринъ, „съ Божіей помощью переворотъ" вышелъ, по крайней мѣрѣ, ловкимъ, не комичнымъ; онъ какъ-то особенно находчиво сразу забылъ все прошлое, до вчерашняго дня включительно, и весь благоговѣйно проникнулся настоящимъ. Иные же изъ его компатріотовъ были въ это время и смѣшны, и жалки, и противны. Признаюсь, въ февральскіе дни я не разъ доставлялъ себѣ ехидное удовольствіе, слушая новоявленныхъ патріотовъ и руссофиловъ, невинно напоминать имъ пѣсни, пѣтыя этими господами въ стамбуловское время, да и въ первые мѣсяцы послѣ стамбуловщины.

 

Когда, послѣ февральской фееріи, я покидалъ Софію, министръ-президентъ, dr. Константинъ Стоиловъ, напомнилъ мнѣ:

 

— А? Каковы перемѣны? Полтора года назадъ, собираясь въ наши края, вы, прежде чѣмъ ѣхать къ намъ, справлялись, можно ли ѣхать. Если я не ошибаюсь, телеграмма г. Суворина къ князю была составлена именно въ такихъ выраженіяхъ: „Желательно послать въ Софію корреспондента, при условіи, что правительство поручится за его безопасность". Какая разница между „тогда" и „теперь", не

 

 

8

 

правда ли? Надняхъ, по поводу вашего второго пріѣзда, мы говорили съ княземъ объ этомъ контрастѣ. Въ 1894 году, русскій, направляясь въ Болгарію, опасался за свою жизнь и свободу и—что же скрывать? дѣло прошлое!—былъ не совсѣмъ неправъ въ своемъ недовѣріи къ намъ. Въ 1896 году, русскіе въѣхали въ Софію тріумфальными арками, при крикахъ „ура!“, при звукахъ „Боже, Царя храни!"... Всюду русскіе флаги, общіи девизъ: „съ Россіей сичко, безъ Россіи нищо“...

 

Всюду не всюду, а на нѣсколькихъ магазинахъ этотъ девизъ, дѣйствительно, красовался. Захожу въ одинъ такой—купить перчатки. Цѣны оказываются баснословныя. Спрашиваю:

 

— За что же это?

 

— Ахъ, г. Амфитеатровъ! Если теперь съ русскаго не взять, то когда же и брать? Восемь лѣтъ ждали этого случая:... Не каждый же день у насъ будутъ признавать князя!

 

— Это и значитъ—съ Россіей сичко, безъ Россіи нищо?

 

Смѣется хитрый братушка!..

 

На свиданіе со Стамбуловымъ, какъ „пожирателемъ русскихъ", я мало надѣялся. тѣмъ болѣе, что въ Рущукѣ меня предупреждали, будто попасть къ Стамбулову очень трудно. На всякій случай, нѣкто d-r Манойловъ снабдилъ меня письмомъ къ публицисту „Свободы" г. Драмову-Левову, чтобы онъ, какъ свой человѣкъ у Стамбулова, облегчилъ мнѣ

 

---

 

Степанъ Николаевичъ Стамбуловъ

 

 

9

 

доступъ къ эксъ-диктатору. Но г. Драмова-Левова я въ редакціи „Свободы" не засталъ,—какъ потомъ выяснилось, къ большому моему счастію, ибо субъектъ этотъ далеко не изъ перловъ и адамантовъ болгарской націи. Дорожа временемъ, я рѣшилъ постучать въ двери Стамбулова самостоятельно безъ всякихъ предварительныхъ церемоній и рекомендацій, кромѣ посыла своей визитной карточки. Позвонилъ. Дверь пріотворилась на протяженіе крѣпкой стальной цѣпочки не болѣе фута длиною. Въ щель выглянула бородатая рожа, съ испуганными глазами. Выхватила карточку и исчезла; я остался предъ запертою дверью. Опять загремѣла дверная цѣпочка, опять предо мною бородатая рожа, но уже любезно улыбается... Проходя въ кабинетъ Стамбулова, я замѣтилъ въ сѣняхъ четырехъ парней, видимо, всего лишь нѣсколько дней переобутыхъ изъ опанокъ въ сапоги; ребята самаго сумрачнаго вида, тѣлохранители—хоть куда! Такіе у насъ только въ Москвѣ, въ Охотномъ ряду, водятся. Они пропустили меня, какъ сквозь строй, окидывая подозрительными взглядами. Карманы ихъ неуклюжихъ пиджаковъ откровенно топырились отъ спрятанныхъ револьверовъ... такъ, впрочемъ, топырились карманы не у однихъ стамбуловцевъ, а почти у всякаго софійца въ тѣ тревожные дни, когда никто, ложась спать, не былъ увѣренъ, кѣмъ проснется онъ поутру—министромъ или узникомъ Черной Джаміи?

 

 

10

 

Стамбуловъ принялъ меня прекрасно. Къ предупредительнымъ пріемамъ я къ тому времени уже привыкъ въ Софіи: всѣ представители правительства, кого я успѣлъ повидать, удѣляли мнѣ свое время и снабжали меня свѣдѣніями съ рѣдкою готовностью. Но тамъ это было понятно. Направленіе новой послѣ-стамбуловской политики, хотя и колеблющееся, считалось руссофильскимъ, и, слѣдовательно, представитель распространенной и вліятельной русской газеты являлся желаннымъ гостемъ въ формируемыхъ министерствахъ. Кромѣ того новое правительство вообще выбивалось изъ силъ, чтобы доказать иностранцамъ, какъ много въ Болгаріи, съ удаленіемъ Стамбулова, родилось, по щучьему велѣнью, по Стоилова прошенію, законности, свободы, безпристрастія; какъ вся ея политика стала откровенною, душа на распашку; какъ твердо стоить на ногахъ новорожденный легальный порядокъ страны, и какъ быстро ужасы низверженной стамбуловщины замѣнились чуть не аркадскою идилліей. Теперь же я былъ у человѣка, для котораго уже самое присутствіе мое въ Софіи являлось жестокимъ напоминаніемъ его паденія. Мѣсяцемъ ранѣе 18 мая, русскій корреспондентъ врядъ ли могъ проникнуть въ правительственныя сферы Софіи, а проникнувъ, не обрадовался бы. Вотъ примѣръ. Когда г. Татищевъ остановился въ Софіи, у дверей его номера въ „Hôtel Bulgarie", откуда ни возьмись, выросли жандармы и стояли до тѣхъ поръ, пока личные

 

 

11

 

визиты представителей правительства не уяснили блюстителямъ порядка, что за человѣкъ этотъ русскій путешественикъ и съ какими цѣлями пожаловалъ въ болгарскую столицу. Положеніе нерадостное. Да не обрадовались бы и тѣ, кто неосторожно завязали сношенія съ русскимъ гостемъ. Знакомство, разговоръ съ русскимъ, при Стамбуловѣ, вмѣнялись болгарину въ государственное преступленіе.

 

Путешествуя изъ Рущука по Дунаю до Ломъ-Паланки и изъ Ломъ-Паланки черезъ Берковицкій Балканъ, Петроханскимъ переваломъ, въ Софію, значитъ, проѣхавъ насквозь всю Сѣверную Болгарію, я не слыхалъ, буквально, ни одного добраго слова о Стамбуловѣ, а читалъ добрыя слова только въ собственныхъ изданіяхъ павшаго министра-диктатора, въ „Свободѣ" и „Пловдивѣ". 18-е мая вызвало въ провинціи взрывъ торжества, еще сильнѣйшій, чѣмъ въ Софіи. Повсюду совершались auto-da-fe портретовъ эксъ-диктатора, которые Стамбуловъ обязывалъ имѣть въ нѣсколькихъ экземплярахъ не только всѣ общественныя и образовательныя учрежденія, но и трактиры, корчмы, кабаки. Въ Княжевѣ, подъ Софіей, мнѣ случилось быть свидѣтелемъ такого курьеза. Незадолго до паденія Стамбулова, какая-то литографія выпустила лубочную картину, изображавшую княжескую семью и, среди нея, самого „великаго Степана". Послѣ 18-го мая „патріоты" вырѣзывали съ этой картины лицо Стамбулова,

 

 

12

 

мужественно отправляя безотвѣтный портретъ подъ каблукъ или непосредственно въ мѣста неудобоназываемыя. Въ княжевскихъ же баняхъ опальный портретъ былъ лишь залѣпленъ бумажкою.

 

— Что это значитъ? — спросилъ я хозяина бань.

 

— Зачѣмъ портить картину?— резонно возразилъ хитрый „цицдаръ".—Стамбулова и за бумажкою не видать. А если онъ опять вернется къ власти, моимъ сосѣдямъ придется покупать новый его портретъ, мнѣ же нѣтъ: отдѣлилъ бумажку,—и вотъ онъ снова.

 

Откровенность убѣжденій—почти Мольеровская! Впрочемъ остроумный изобрѣтатель этой политики „на всякій случай" былъ, какъ уже сказано, не болгаринъ, но „цинцаръ“, то-есть... вотъ ужъ и не знаю, какъ опредѣлить національность „цинцара“. Да и болгаре толкомъ не знаютъ, да врядъ ли знаютъ и сами цинцары. Больше всего къ нимъ подходить старинное опредѣленіе Устряловымъ личности второго Лжедимитрія: цинцаръ—„человѣкъ ума дерзкаго, души безпредѣльно-мечтательной, и едва ли не жидъ“.

 

Трудно вообразить, не бывъ свидѣтелемъ, какую массу ненависти успѣлъ накопить Стамбуловъ въ народномъ сердцѣ за восемь лѣтъ своихъ безконтрольныхъ полномочій. Паденіе его было неизбѣжно. Если бы его продолжала поддерживать чиновничья

 

 

13

 

Софія, подняла бы знамя возстанія, истощившая свое терпѣніе, провинція.

 

Стамбуловъ предчувствовалъ опасность, когда, подъ угрозою отставки, требовалъ у принца Фердинанда военнаго положенія для нѣсколькихъ округовъ, начавъ, въ видѣ примѣра, съ села Садины. Послѣ того, какъ садинцы выбрали депутатомъ въ народное собраніе не стамбуловскаго кандидата, но оппозиціонера,— самовластный диктаторъ назначилъ, туда въ видѣ наказанія, военную экзекуцію, т. е. солдатскій постой за счетъ и иждивеніе садинскаго общества. Противоконституціонная мѣра эта вызвала общее негодованіе и сошла на нѣтъ, благодаря тогдашнему военному министру Петрову, какъ мы увидимъ ниже, вообще, одному изъ главнѣйшихъ виновниковъ стамбуловскаго паденія. Петровъ, указавъ, что по конституціи военная экзекуція можетъ быть назначена лишь въ томъ случаѣ, если село упорно и открыто даетъ притонъ разбойникамъ, выяснилъ вмѣстѣ съ тѣмъ князю, что дѣлать войско орудіемъ наказанія, за политическую неудачу перваго министра, навязывать ему полицейскую роль и обязанности палачей на службѣ администраціи—совершенно неприлично и значить развращать армію. Все это было резонно и принято княземъ въ соображеніе, но, подъ стамбуловскимъ напоромъ, Фердинандъ колебался на чью сторону ему склониться. Почувствовавъ оппозицію, самолюбивый Стамбуловъ вбѣсился и

 

 

14

 

поставилъ вопросъ о военномъ положеніи четырехъ округовъ, въ томъ числѣ Тырновскаго, какъ conditio sine qua non своего дальнѣйшаго пребыванія у власти.

 

Онъ никакъ не ожидалъ, что отставка будетъ принята; вѣдь ужъ много разъ онъ, путемъ подобной же угрозы, добивался отъ князя всего, чего хотѣлъ. Вѣроятно, и теперь угроза оказалась бы дѣйствительною, и военное положеніе, а вслѣдъ за тѣмъ народная революція стали бы неизбѣжными. Но Болгаріи помогли случай и отчасти, хотя далеко не въ той степени, какъ думаютъ, покойная супруга князя Фердинанда, княгиня Марія-Луиза, успѣвшая, за короткое время своего пребыванія въ странѣ, завоевать самую лестную популярность, увы,—значительно разрушенную впослѣдствіи, совершенно неожиданнымъ для болгаръ, превращеніемъ принцессы въ ярую католичку,—тогда какъ она слыла за свободомыслящую,—и временнымъ противодѣйствіемъ желанному всей страною событію 2-го февраля 1896 года. Теперь обстоятельства выяснили, что противодѣйствіе это, доведенное даже до демонстративнаго отъѣзда княгини изъ Софіи, было тоже больше политическимъ маневромъ—страха ради, если не іудейска, то римска и австрійска. Марія-Луиза не выносила Стамбулова. Врядъ ли ей, какъ женщинъ съ самолюбіемъ, нравилось и обращеніе Стамбулова съ княземъ, ея супругомъ, часто выходившее, какъ гласила софійская молва, изъ границъ

 

 

15

 

приличія. Молодая княгиня была врагомъ Стамбулову настолько же, насколько покровительствовала ему прежде мать князя, Клементина. Стамбуловъ это зналъ и принималъ втайнѣ мѣры,чтобы обезопасить себя отъ властной непріятельницы. Конечно, бухарестскіе слухи весною 1894 года о какомъ-то, перехваченномъ правительственными агентами динамитѣ, о намѣреніи взорвать на воздухъ конакъ князя вмѣстѣ съ его фамиліей—сказки. Тѣмъ болѣе, что динамитомъ этимъ пугали Фердинанда одинаково и органы Стамбулова, и органы оппозиціи. Оппозиція кричала: „ваше высочество, вотъ что готовитъ вамъ Стамбуловъ!“. А Стамбуловъ: „ваше высочество, вотъ что готовитъ вамъ оппозиція!“

 

Зачѣмъ динамитъ? Если бы Стамбулову понадобилось, онъ могъ сплавить Кобурга изъ Болгаріи, живого или мертваго, гораздо проще и безъ шума. Положеніе Фердинанда въ ту пору было истинно трагическое. Одинъ въ чужой странѣ, безъ партіи, безъ осязательной власти, отвергнутый Европою, не болѣе, какъ только терпимый Болгаріею, онъ чувствовалъ себя всецѣло въ рукахъ Стамбулова. Подводилъ же онъ, говорятъ, при одномъ спорѣ, своего злополучнаго государя къ окну дворца полюбоваться Ломъ-Паланскимъ шоссе, „по которому увезли Александра Баттенберга“..... Нѣтъ, взрывать Кобурга диктаторъ не собирался. Но несомнѣнно: чувствуя, что принцъ, свыкаясь съ страною, крѣпнетъ и ускользаетъ изъ-подъ его вліянія; освѣдомясь,

 

 

16

 

что на женской половинѣ дворца идетъ противъ него открытое возмущеніе; сознавая, что съ умною женщиною, да къ тому же еще съ молодою женою бороться трудно, а, пожалуй, и невозможно,—диктаторъ принималъ свои мѣры, дѣйствительно, могъ готовить Фердинанду сюрпризъ смѣщенія и, во всякомъ случаѣ, держалъ его подъ постоянною угрозою такого сюрприза. Онъ притворялся, будто сильно подумываетъ о кандидатурѣ на престолъ графа Гартенау, трехлѣтняго сына Александра Баттенберга отъ опереточной пѣвицы Лейзингеръ, бракомъ съ которою Баттенбергъ окончательно отрѣзалъ себѣ всѣ пути къ политической карьерѣ. А можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ подумывалъ. Идея эта могла быть заманчивою для Стамбулова уже потому, что ея осуществленіе обезпечивало ему долгое, всевластное регентство...

 

Впослѣдствіи г. Татищевъ свидѣтельствовалъ, что разрывъ князя Фердинанда со Стамбуловымъ начался еще съ 1890 года. Г. Татищевъ знаетъ въ болгарскомъ вопросѣ такія подноготныя, куда другому дипломату и во снѣ не забраться,—поэтому, мы должны вѣрить его словамъ. Но, во всякомъ случаѣ, разрывъ этотъ, если онъ и былъ, держался и княземъ, и Стамбуловымъ въ глубокомъ секретѣ. О немъ не знали не только въ Болгаріи, но—кромѣ г. Татищева—и всевѣдущіе европейскіе дипломаты, хотя имъ всякій политическій пожаръ извѣстенъ за полчаса до пожара. Въ Бухарестѣ посланникъ

 

 

17

 

одной изъ великихъ державъ, наиболѣе заинтересованной на Востокѣ и особенно въ болгарскомъ вопросѣ, выражалъ мнѣ такой взглядъ на событіе 18-го мая:

 

— Переворотъ засталъ насъ всѣхъ врасплохъ. Чего-то новаго мы ждали съ болгарской стороны однако, не этого. Что именно—мы не знали, но что-то зрѣло и носилось въ воздухѣ уже, когда принцъ Фердинандъ сидѣлъ еще на весеннемъ отдыхѣ въ своемъ замкѣ Эбенталѣ. Ходили слухи, что въ его отсутствіе подъ шумокъ обработывается coup d'état, что они со Стамбуловымъ дошли, мало сказать, до вражды, — до отвращенія, до ненависти другъ къ другу; что Стамбуловъ перешелъ въ отношеніяхъ къ принцу послѣдніе предѣлы нахальства. Когда принцъ вернулся изъ Эбенталя, ему представлялись всѣ министры а Стамбулова не было, по болѣзни, — помните? Ну, думаемъ, значить, разрывъ и перевороты. Куда то отвезутъ они бѣднаго Кобурга? И вдругъ, какъ громъ съ яснаго неба, эта сверхъестественная телеграмма: Стамбуловъ палъ. Политика неожиданностей, только и возможная, кажется, что на Балканахъ, да еще въ республикахъ Южной Америки.

 

Къ людямъ партій торжествующихъ, вступающихъ въ фазисъ политическаго преобладанія надъ страною, являться легко: они всѣ въ будущемъ; есть опредѣленные вопросы, установленныя выжидательныя

 

 

18

 

точки, съ какихъ начинаешь ихъ экзаменъ и потомъ разсматриваешь ихъ личности и программы. Но Стамбуловъ.... вѣдь это въ нѣкоторомъ родѣ „храмъ разрушенный—все храмъ, кумиръ поверженный—все богъ!“ Пожать ему руку и затѣмъ, съ мѣста въ карьеръ, приступить къ допросу: какъ, молъ, вы, г. эксъ-министръ, чувствуете себя, полетѣвъ съ высоты?— значило бы повторить въ новой варіаціи старый щедринскій мотивъ о политическомъ interview у графа Твердоонто:

 

— Ваше сіятельство! позвольте одинъ нескромный вопросъ: когда человѣкъ сознаетъ себя, такъ сказать, вмѣстилищемъ государственности... какого рода чувство испытываетъ онъ?

 

— C'est un sentiment... ineffable!

 

Если принять во вниманіе, что это былъ мой первый опытъ политическаго разговора съ настоящимъ государственнымъ человѣкомъ, что шаблона интервьюерскаго у меня не имѣлось,—да такъ я, слава Богу, его себѣ и не выработалъ!—читатель пойметъ, что скрыть свое смущеніе отъ Стамбулова и принять на себя такой видъ, будто я всю жизнь только и дѣлаю, что ободряю министровъ восходящихъ и утѣшаю павшихъ,—было совсѣмъ не легко. Поэтому я былъ отъ души благодаренъ Стамбулову, когда, послѣ обычныхъ привѣтствій и распросовъ о моихъ впечатлѣніяхъ путешествія по Болгаріи, онъ самъ перевелъ разговоръ in medias res.

 

— Конечно, вы читали уже печальную телеграмму

 

 

19

 

о смерти Карно? (Я попалъ въ гости къ Стамбулову какъ разъ вь день убійства бывшаго президента французской республики). Какая жалость! Такой корректный, безобидный политическій дѣятель! Это былъ кладъ для республики, и вотъ поднялась же на него рука у какого-то негодяя. Вотъ вамъ лучшій примѣръ, что въ политическихъ суматохахъ убиваютъ и уничтожаютъ не всегда самаго виноватаго—значительно подчеркнулъ Стамбуловъ, улыбаясь весьма горькою и, нельзя сказать, чтобы пріятною по выраженію, улыбкою. Да, да... у васъ русскихъ, есть пословица: пуля виноватаго найдетъ. Пословица красивая, но несправедливая, потому что политическія пули попадаютъ, главнымъ образомъ, въ людей, виноватыхъ лишь тѣмъ, что они черезчуръ выдались изъ общаго строя, а выдались потому, что слишкомъ преданы общему благу...

 

На мой взглядъ, „раненый левъ Болгаріи",—такъ звала смѣщеннаго Стамбулова его партія,—походилъ скорѣе на загнаннаго волка, чѣмъ на льва. Представьте себѣ маленькаго, толстенькаго, черненькаго человѣчка, необыкновенно лобастаго: именно такъ лобасты бываютъ матерые, травленные волки; первое впечатлѣніе — часть вмѣсто цѣлаго, лобъ вмѣсто лица. Портреты Стамбулова не похожи. Художники и фотографы-ретушеры неумѣло льстили диктатору, расправляя смятыя черты его лица. Они не понимали, что тѣмъ портятъ характерную его выразительность. Подгоняя наружность Стамбулова

 

 

20

 

къ русскимъ типамъ, можно сказать, что онъ смотрѣлъ частнымъ повѣреннымъ Скаковымъ онъ и былъ до политической карьеры) съ бойкой, сомнительной практикой и огромнымъ въ ней успѣхомъ. Мнимое сходство съ Наполеономъ (иные болгары любятъ проводить параллели между нимъ и Стамбуловымъ) ограничивалось брюшкомъ и общею коротковатостью фигуры. Во время разговора, Стамбуловъ любилъ острить, привязываться къ удачной фразѣ, красному словечку и часто смѣялся непріятнымъ, потому что мало естественнымъ, смѣхомъ: хихикаетъ и хохочетъ, а у самаго глаза даже не улыбнутся, полные тревожнаго, опасливаго и жестокаго выжиданія. Частая улыбка—постоянная маска Стамбулова— обнажала два низанныхъ ряда великолѣпныхъ бѣлыхъ зубовъ; не диво, что Стамбуловъ скушалъ ими Болгарію. Зубы хищнаго звѣря, грозные клыки въ крѣпкихъ челюстяхъ—признакъ деспотической, властной натуры. Такую волчью пасть на человѣческомъ лицѣ я видѣлъ ранѣе лишь одинъ разъ—у Леопольда Захеръ-Мазоха. Между нимъ и Стамбуловымъ было, вообще, странное родственное сходство, какая-то смежность натуръ. Соперничали они, между прочимъ, и въ необузданной чувственности. У Стамбулова, она, по крайней мѣрѣ, имѣла естественное направленіе, тогда какъ Захеръ-Мазохъ мало того, что самъ былъ „клиническимъ случаемъ" всевозможныхъ половыхъ извращеній, но еще и твореніями своими далъ Крафтъ-Эбингу поводъ окрестить

 

 

21

 

именемъ „мазохизма" одну изъ наиболѣе распространенныхъ аномалій инстинкта любви. Охотники до „человѣческихъ документовъ" по этой части могутъ отмѣтить фактъ, подтверждаемый многочисленными показаніями, что у Стамбулова была довольно дикая страсть: поливать на своихъ оргіяхъ голыхъ женщинъ шампанскимъ. Въ полемической брошюрѣ Д. Ризова сцена эта изображена подробно, а въ другой книжкѣ, не помню чьей, негодующій авторъ даже припоминаетъ по этому поводу пиры Тиверія и Нерона, какъ описаны они у Светонія. Правду сказать, отъ упражненія этого отдаетъ не столько цезаризмомъ, сколько нижегородскою ярмаркою и разгулявшеюся купецко-бурсацкою натурою:

 

— Нашему ндраву не препятствуй! Пей, а то за воротъ вылью!

 

Мнѣ такъ много говорили про обаятельность манеръ Стамбулова, что я почти боялся къ нему идти.

 

— Запоетъ онъ васъ! Это—сирена!—предупреждали меня,—онъ, когда захочетъ очаровать нужнаго ему человѣка, прямо великъ дѣлается. Такого эффектнаго оратора, такого ловкаго, живого собесѣдника не найти, пожалуй, не то, что въ Болгаріи, но и во всей Европѣ. Онъ вамъ всякую свою подлость подъ такимъ соусомъ подастъ, что она вамъ сгоряча, на первый взглядъ, за великій подвигъ покажется. Всѣ, кто знакомится со Стамбуловымъ, нѣкоторое время влюблены въ него, говорятъ его словами,

 

 

22

 

смотрятъ его глазами. Съ нимъ надо пудъ соли съѣсть,—тогда только узнаете, какіе у него когти; а раньше—онъ съ васъ будетъ шкуру драть, а вамъ все еще будетъ казаться, будто это онъ только такъ, шутки и ласки ради, царапается по игривости натуры.

 

Съ гордостью могу сказать, что, несмотря на явное желаніе Стамбулова произвести на русскаго корреспондента сильное впечатлѣніе и блеснуть передъ нимъ „какъ можно очаровательнѣе", я ушелъ отъ него столь же равнодушный къ нему, какъ и раньше былъ,—такъ, словно посмотрѣлъ любопытнаго звѣря. Типъ дѣятеля-самовольца я видѣлъ гораздо красивѣе представленнымъ, хотя и въ меньшемъ масштабѣ, въ лицѣ покойнаго московскаго городского головы Н. А. Алексѣева; въ немъ, если хотите, было не мало стамбуловскихъ чертъ, только направленныхъ къ добру, къ общей пользѣ.

 

— Да, Карно убитъ,—продолжалъ Стамбуловъ,— убить мерзавцемъ-анархистомъ. Вотъ онѣ, соціалистическія ягодки. Плоды движенія, которому льстятъ силы, меня низвергшія, потому что онѣ плоть отъ плоти и кость отъ кости этого движенія. Да! я знаю его наизусть. Еще въ Одессѣ я былъ знакомъ съ русскими нигилистами и изучилъ ихъ... А потомъ пошли нигилисты болгарскіе... Ха-ха-ха! болгарскіе нигилисты! Глупость-то какая! Соціализмъ въ странѣ, гдѣ не знаемъ, что дѣлать съ обиліемъ земли, и нѣтъ промышленности, нѣтъ рабочаго класса, немыслимъ рабочій вопросъ.... Едва выходимъ изъ

 

 

23

 

пастушескаго быта,—и уже соціалисты!.. Мальчишки толкутся въ швейцарскихъ университетахъ и, по наивности, заражаются, на вѣру, идеями вашихъ эмигрантовъ, а затѣмъ возвращаются сюда и дѣлаютъ движеніе. Да! я смѣло говорю, положа руку на сердце: нашею соціалистическою партіей мы обязаны вамъ, русскимъ, вашему заграничному студенчеству, а черезъ него—студенчеству нашему.

 

Я пришелъ къ Стамбулову, чтобы слушать его и изучать, а не для дебатовъ съ нимъ, не для того, чтобы обратить его въ новую политическую вѣру. Поэтому я оставилъ безъ возраженія его выходку противъ заграничныхъ университетовъ и болгарскаго и русскаго въ нихъ студенчества. А возразить было что. Если въ словахъ Стамбулова и была доля правды, то кто же виноватъ? Кто, какъ не Стамбуловъ, развилъ—на зло Россіи—въ болгарской молодежи повальное стремленіе въ европейскіе университеты, кто отбилъ ее отъ университетовъ русскихъ? Болгаринъ, кончившій курсъ въ русскомъ университетѣ, по возращеніи на родину, не находилъ у стамбуловскаго правительства ни привѣта, ни службы; его встрѣчали, какъ политически неблагонадежнаго, за нимъ, безъ всякой вины, учреждали полицейскій надзоръ. Между тѣмъ, русскій университетъ для болгарина всегда значительно полезнѣе западно-европейскаго. Правда, западно-европейскій курсъ короче по годамъ. Но не слѣдуетъ упускать изъ вида, что прежде, чѣмъ явиться фактическимъ

 

 

24

 

слушателемъ курса, болгаринъ долженъ изучить французскій или нѣмецкій языкъ—настолько, чтобы понимать живую, устную рѣчь, чтобы лекціи не оставались для него „узоромъ надписи надгробной на непонятномъ языкѣ“. Такое изученіе, какъ признавались мнѣ многіе болгаре-западники беретъ не менѣе года. Въ Россіи же, благодаря родственности языка, болгаринъ свободно слушаетъ и понимаетъ лекціи спустя мѣсяцъ, много два, по вступленіи въ университетъ. Да и то для студентовъ изъ южныхъ славянъ существуютъ особо установленныя права и льготы испытаній. Такимъ образомъ, русскій университетъ образовываетъ болгарина нормально, исподволь, безъ чрезмѣрныхъ усилій и переутомленія, вызываемыхъ необходимостью догонять въ курсѣ, запущенномъ по безъязычно, остальныхъ товарищей. Западные же университеты, хотя и скорѣе ведутъ къ практической цѣли, но массою неизбѣжнаго труда безнадежно придавливаютъ болгарскую голову. Сколько я ни видалъ болгаръ-западниковъ, всѣ они—либо заучившіеся педанты, либо неврастеники, либо, наконецъ, просто шелопаи, убоявшіеся бездны премудрости, а потому проходившіе научные курсы въ университетахъ Парижа и Вѣны лишь номинально, фактически же — въ Café Americain, либо у Ронахера. Молодежь послѣдняго типа засиживается въ Европѣ подолгу, отвыкаетъ отъ родины, либо не женится вовсе, либо женится на иностранкахъ,—вообще,

 

 

25

 

становится уже отрѣзаннымъ ломтемъ болгарской семьи.

 

— Помилуйте!—жаловался мнѣ г. М., кметъ города Софіи,—на что это похоже? Мой сынъ сидитъ въ Вѣнѣ восьмой годъ и не дозовешься его на родину. Чего,—пишетъ онъ мнѣ,—я не видалъ въ Софіи? Малому двадцать семь лѣтъ... Боже мой! да мы въ-его годы уже политику дѣлали! Самъ-то я русскаго воспитанія, а сына—польстился на карьеру—послалъ въ Вѣну... И вотъ—плоды!..

 

Любопытно, что болгары-студенты русскихъ университетовъ проявляютъ гораздо больше чуткости и отзывчивости къ общественнымъ вопросамъ, чѣмъ студенты западно-европейскіе. Послѣдніе всѣ—какъ будто немножко blasés, не то стыдятся своей родины, не то махнули на нее рукою: съ такою, молъ, азіатчиною и во сто лѣтъ не управиться! Только на то и годится, чтобы снимать съ нея шкуру за шкурою... Сильные политическіе дѣятели восьмидесятыхъ годовъ—Каравеловъ, Климентъ, даже самъ Стамбуловъ— русскаго воспитанія. Дурно ли, хорошо ли, но они сыграли въ болгарской исторіи яркія роли. Сумѣютъ ли замѣнить ихъ офранцуженные и онѣмѣченные западники,—бабушка надвое говорила.

 

— Новое правительство! — иронически говорилъ между тѣмъ Стамбуловъ, — что же, пусть правятъ. Если господину Стоилову удастся добиться, чего не могъ добиться я, — уравновѣсить нашу внѣшнюю

 

 

26

 

политику—я готовъ поцѣловать у него руку. Обѣщаю тѣмъ легче, что исполнять не придется: они затѣяли невозможное. Они заигрываютъ съ Россіей, они, изволите ли видѣть, руссофилы...

 

— Виноватъ,—прервалъ я Стамбулова,—съ тѣхъ иоръ, какъ я въ Болгаріи, меня смущаетъ одна странность. Смѣнившее васъ правительство со стороны нѣкоторыхъ органовъ, преимущественно же, вдохновляемой вами „Свободы", подвергается упрекамъ въ руссофильствѣ. Между тѣмъ, въ Россіи значительная часть прессы пророчила—основываясь, главнымъ образомъ, на прошломъ поведеніи настоящаго болгарскаго премьера Стоилова—вполнѣ руссофобскую политику. Какъ помирить эти два взгляда?

 

— Очень просто. Люди новаго правительства не въ состояніи составить собственныхъ партій. Имъ, каждому въ отдѣльности, не повѣрятъ, за знаменемъ ихъ не пойдутъ. Случай бросилъ къ власти, власть хороша, за нее надо держаться. А чѣмъ держаться? Гдѣ партія? Нѣту партіи. Ну, разъ нѣту партій своей, надо поддѣлаться подъ чужую. Руссофилы въ Болгаріи огромная и страшная сила. Надо мою энергію, чтобы ее обуздывать. Господинъ Стоиловъ и Комп.—недавніе руссофобы, но еще больше, чѣмъ русскихъ, боятся потери власти. Поэтому изъ руссофобовъ они со спокойною совѣстью превратятся въ руссофиловъ.

 

Глазки Стамбулова засверкали.

 

— Только, предсказываю вамъ это, не удадутся

 

 

27

 

имъ ихъ руссофильскія комедіи. Я знаю: меня въ Россіи считаютъ людоѣдомъ; будто я каждое утро перекусываю кому нибудь горло и пью кровь вмѣсто кофе. Меня считаютъ врагомъ Россіи, въ чемъ ошибаются, и врагомъ русскаго вліянія въ Болгаріи, въ чемъ совершенно правы, чѣмъ я горжусь. Но я былъ всегда открытымъ и, слѣдовательно, честнымъ врагомъ. А новое правительство играетъ съ Россіей въ прятки, въ жмурки; оно думаетъ обольстить ее руссофильствомъ, чтобы добиться разрѣшенія династическаго вопроса, главнаго изъ стоящихъ на очереди.

 

— Вы играете въ карты? — неожиданно озадачилъ онъ меня вопросомъ.

 

— Нѣтъ... а что?

 

— Да такъ: у не совсѣмъ чистыхъ игроковъ есть система—давать партнеру маленькія ставки, а крупныя—бить. Наши мудрецы хотятъ затянуть въ такую игру русскихъ: дать мало, а получить много. Но... Ха-ха-ха! Надуть Россію! Знаете ли вы, что это значитъ? Это значитъ играть на ошибочные козыри, думать, что имѣешь за собою девяносто девять шансовъ, а на самомъ дѣлѣ они всѣ—за противникомъ, а у тебя то врядъ ли есть хоть одинъ. Я никогда не боялся никакихъ дипломатовъ и не боюсь, а вашихъ боюсь. Не потому, чтобы они были особенно тонки, хитры, дальновидны, пронырливы, дѣятельны, наконецъ, въ агитаціи— напротивъ, вы иногда держали въ Болгаріи такихъ дипломатовъ, что—храни

 

 

28

 

отъ нихъ Господь всякую страну, наипаче же ту, которой они служатъ! Но потому, во-первыхъ, что нихъ есть чутье, славянское чутье на насъ, болгаръ; они насъ понимаютъ и знаютъ, когда на насъ нажать, когда распустить руку. А, во-вторыхъ, потому, что на русскаго дипломата никогда нельзя положиться, какъ на дипломата западнаго.

 

– Почему же?

 

— Оттого, что ихъ полномочія разныя. Всѣ правительства, отправляя дипломатическихъ агентовъ на востокъ, говорятъ имъ: программа твоя вотъ такая-то, а какъ ее выполнять—твое дѣло, тебѣ на мѣстѣ виднѣе. Германская, англійская, австрійская политика въ балканскихъ вопросахъ на Балканахъ же и дѣлается. А русская—вся въ Петербургѣ, здѣсь она только выполняется. Когда англійскій агентъ говоритъ мнѣ „да“, я увѣренъ, что и изъ Лондона мнѣ не скажутъ „нѣтъ" . А если мнѣ говорить „да“ агентъ русскій, я еще очень подумаю повѣрить, ибо весьма можетъ быть, что завтра же прилетитъ изъ Петербурга телеграмма съ категорическимъ отказомъ мнѣ и съ головомойкою агенту за самовольство. Русскіе агенты у насъ сами какъ мнѣ кажется, не знаютъ границъ своихъ полномочій, да не всегда хорошо освѣдомлены и о настроеніи и намѣреніяхъ своего правительства. Я живо помню, какъ, въ день присоединенія Румеліи, русскій агентъ совершенно растерялся: поздравлять ему князя или протестовать? А Сливница? А послѣ

 

 

29

 

Сливницы? А переворотъ Баттенберга? А Каульбарсъ? А Сорокинъ? А Хитрово, которому, когда онъ былъ перемѣщенъ, я послалъ вслѣдъ поздравительную телеграмму, ибо онъ былъ радъ избавиться отъ меня, а я былъ радъ избавиться отъ него?

 

— Съ другой стороны, положимъ, что „они“ искренни, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — предположимъ, что они, дѣйствительно, собираются играть въ руссофильскую политику, дѣлать Россіи уступки, пустить ее хозяйкою въ свой домъ. Мыслимо ли это? Не думаю. Моя дѣятельность всегда ляжетъ между Россіей и Болгаріей черною, раздѣльною полосою; ее не такъ-то легко переступить. Было время, когда Болгарія была совсѣмъ русскою. Мнѣ стоило тяжкаго труда отодвинуть ее отъ Россіи. Но теперь я твердо вѣрую, что, по крайней мѣрѣ, раньше пятидесяти лѣтъ сближенія не произойдетъ. А тогда— съ Богомъ! Тогда Болгарія будетъ такъ самостоятельно крѣпка, такъ проникнута сознаніемъ своей неприкосновенной національности, что никакое иностранное вмѣшательство не будетъ страшно. Россія указала путь моей политикѣ, когда совершила огромный промахъ —отозвала изъ болгарской арміи своихъ офицеровъ. Пока они были въ Болгаріи, наша армія была на три четверти русскою. Теперь она въ высокой степени національна. Ей не нужны ни русскіе, ни австрійскіе инструкторы. Она самостоятельно развивается и любитъ свое самостоятельное развитіе. Она не потерпитъ иноземнаго вмѣшательства.

 

 

30

 

Введите въ нее снова русскихъ офицеровъ, посадите военнымъ министромъ русскаго генерала, —армія будетъ принципіально противъ нихъ, окажетъ имъ пассивное сопротивленіе бездѣйствіемъ и, слѣдовательно, дезорганизаціей, а, можетъ быть, и военною революціей.

 

Здѣсь я опять долженъ вставить нѣсколько словъ отъ себя. Говорилъ столь храбрый и патріотическія слова Стамбуловъ въ іюнѣ 1894 года. А еще въ мартѣ онъ вступилъ въ соглашеніе съ тоже покойнымъ уже, министромъ-президентомъ австрійскимъ Кальноки—именно о введеніи въ болгарскую армію австрійскихъ инструкторовъ. Взамѣнъ того, Австрія обязывалась развязать болгарамъ руки въ Македоніи. Сдѣлка не состоялась лишь по противодѣйствію ей военнаго министра Петрова, руководившагося именно тѣми мотивами, какіе высказывалъ теперь Стамбуловъ. Я, впрочемъ, не думаю, чтобы обѣщаніе Стамбулова Кальноки было дано серьезно. Степанъ Николаевичъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не понимать его неисполнимости. Нѣтъ сомнѣнія, что, если онъ и обѣщалъ, то обѣщалъ съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ надуть Кальноки, —благо австріякъ вѣритъ!... Сдержать же ему слово Стамбуловъ, при всей неограниченности своихъ полномочій, какъ мы увидимъ ниже, не имѣлъ никакой возможности.

 

Стамбуловъ развивалъ свою мысль.

 

— Господинъ Татищевъ, когда онъ быілъ здѣсь, — не знаю, офиціознымъ ли посломъ или просто

 

 

31

 

путешественникомъ - дипломатомъ, охочимъ зондировать почву изъ любви къ искусству,—предлагалъ, въ видѣ компромисса, русскую военную стоянку въ двухъ гаваняхъ Чернаго моря: въ Варнѣ и Бургасѣ. Тогда я имѣлъ рѣшимость отвѣтить „нѣтъ“. Думаете ли вы, что сейчасъ у меня было бы меньше поводовъ къ такому же отвѣту? Какое основаніе есть у меня довѣряться русской политикѣ, хотя бы по вопросу признанія князя? Я знаю, что въ этомъ вопросѣ все зависитъ отъ личной воли его величества государя императора. Прославленная стойкость Александра III въ симпатіяхъ и взглядахъ извѣстна мнѣ не меньше, чѣмъ всякому государственному человѣку въ Европѣ. Я знаю, что однажды государь императоръ уже не пожелалъ признать правъ Фердинанда, какъ принца-католика, на болгарскій престолъ. Имѣя такой огромный отрицательный капиталъ, я не считалъ уже возможнымъ вести двусмысленную политику, какой хочетъ держаться новое правительство; значитъ, заигрывать съ русскими мнѣ стало не зачѣмъ....

 

Теперь, когда я снова пишу эти строки, навѣянныя Стамбуловымъ, просто оглянуться жутко: что воды утекло! Скончался царь-миротворецъ, восемь лѣтъ безмолвно державшій Болгарію подъ тяжкою карою своего презрѣнія; убитъ Стамбуловъ, обратившій за эти восемь лѣтъ Болгарію въ политиканствующую клоаку; присоединенъ къ православію, на зло побѣдѣ Стамбулова надъ конституціей, наслѣдный княжичъ

 

 

32

 

Болгаріи Борисъ; умерла Марія-Луиза; князь Фердинандъ признанъ и уже трижды былъ гостемъ русскаго царя; а Болгарія, будто бы отторгнутая стамбуловскимъ геніемъ отъ Россіи на цѣлые полвѣка, уже давнымъ—давно вернулась въ лоно покинутой дружбы. Впрочемъ, о разрывѣ этомъ, якобы столь рѣшительномъ и безповоротномъ, Стамбуловъ уже и въ то время говорилъ черезчуръ самонадѣянно. Онъ не хотѣлъ видѣть, что въ этомъ вопросѣ онъ одинъ противъ цѣлой страны. Живо помню свой разговоръ въ Рущукѣ съ временнымъ его правителемъ, г. Петковичемъ. То была личность весьма замѣчательная и съ огромнымъ вліяніемъ въ Рущукѣ,—второмъ, по размѣрамъ и политическому значенію, городѣ Болгаріи. Именно его авторитету, энергіи, и умѣлой пропагандѣ кн. Фердинандъ былъ обязанъ легкостью, съ какою правительство восторжествовало надъ стамбуловщиною въ Рущукѣ, а слѣдовательно, и вообще на всемъ Дунаѣ. Его ждала блестящая карьера, но кончилъ онъ дурно— застрѣлился по неудачной любви [1].

 

Онъ говорилъ мнѣ:

 

— Русскіе имѣютъ о насъ ужасное понятіе. А это больно. Какія бы политическія причины ни раздѣляли болгаръ отъ русскихъ, у насъ одна кровь, одно происхожденіе, одна вѣра, почти одинъ языкъ. Россія дала намъ свободу, мы ей обязаны нашей

 

 

1. См. о немъ „Софійское житье-бытье“.

 

 

33

 

арміей. Мы не хотимъ, чтобы русскій солдатъ, стоя на болгарской землѣ, диктовалъ ей свою волю, но никогда ни одинъ болгаринъ не забываетъ и не забудетъ, что кровью этого солдата смыто съ нашей родины пятно рабства. И если Болгарія ужъ такъ несчастна, что не можетъ существовать безъ иностраннаго вмѣшательства и опеки, конечно, пусть лучше будетъ опека русская, чѣмъ всякая другая. Народная воля указываетъ новому правительству непремѣнное условіе: найти путь примиренія съ Россіей, не оскорбляя въ то же время національнаго самолюбія. Народъ утомленъ отчужденіемъ отъ страны царя-освободителя, полубога Болгаріи. Упорядоченіе нашихъ внѣшнихъ отношеній должно начаться съ Россіи потому что только ею, собственно, интересуется народъ. Упорядочимъ мы отношенія съ Россіей,— народъ намъ повѣритъ; нѣтъ,—будетъ тянуться старая канитель. Стамбуловъ запугалъ насъ русскими нагайками. Но всякое запугиванье— до поры до времени. Русскихъ нагаекъ мы не видали, а стамбуловская гуляла по нашему тѣлу восемь лѣтъ. Пора образумиться и не трусить призраковъ, когда дѣйствительность ихъ страшнѣе. Часъ, когда Россія согласится признать внутренній распорядокъ Болгаріи in statu quo, или съ небольшими поправками, будетъ для насъ такимъ же радостнымъ, какъ часъ освобожденія. Но мы любимъ дарованную намъ свободу, желаемъ пользоваться ею самостоятельно, безъ помочей, любимъ свою конституцію... Кто прикасался

 

 

34

 

къ нашей конституціи съ цѣлью поколебать ее, фатально погибалъ, — въ томъ числѣ, и Стамбуловъ. Итакъ—наша задача: сохранить въ цѣлокупности народную самостоятельность и все, достигнутое и утвержденное народною волею, но въ то же время, во что бы то ни стало, склонить къ себѣ отторгнутыя симпатіи Россіи, признательность къ которой живетъ въ каждомъ болгарскомъ сердцѣ; ея не знаетъ развѣлишь ничтожная кучка отъявленныхъ негодяевъ, людей безъ совѣсти и отечества.

 

Мнѣніе Петковича повторяли мнѣ сотни разъ десятки людей, изъ разныхъ сословій—купцы, доктора, адвокаты—и изъ разныхъ городовъ: изъ Варны Рущука, Силистріи, Тырнова, Систова и т. д.,—люди, впервые встрѣчавшіеся между собою, но единодушно сходившіеся во взглядахъ.

 

Не думайте, чтобы это была перемѣна направленія,—говорилъ молодой варнинскій врачъ Т. (Кіевскаго университета)—Всегда всѣ такъ думали. Но... мы народъ нетвердый. Палка и деньги одолѣваютъ болгарина. А Стамбуловъ, нельзя не сознаться, пользовался ими мастерски, да и убѣждать онъ умѣетъ! Огромный талантъ, гнусно направленный, но огромный! Столкнули его, наконецъ, вздохнули легче, и всѣ заговорили...

 

А когда я, посѣтивъ митрополита Климента завелъ съ нимъ рѣчь о руссофильской партіи, владыка прервалъ меня словами:

 

— Какая руссофильская партія? Нѣтъ такой въ

 

 

35

 

Болгаріи! Есть цѣлый руссофильскій народъ, который разныя злонамѣренныя партіи стараются отучить отъ любви къ Россіи, но безуспѣшно. Народъ— вотъ наша партія!

 

До сихъ поръ Стамбуловъ говорилъ съ видомъ искренно и глубоко убѣжденнаго человѣка, увѣреннымъ, твердымъ годосомъ, съ открытымъ, яснымъ взглядомъ. Но затѣмъ глазки его какъ-то и скрытно, и насмѣшливо забѣгали по сторонамъ; интонаціи сдѣлались неувѣренными.

 

— Они тамъ, эти новые гг. министры, приготовляются судить меня. Пускай судятъ, пускай. Только за что? вотъ вопросъ. Они не найдутъ ни одного факта, ни одного документа, который бы допустилъ мое осужденіе. Все, что я дѣлалъ, я дѣлалъ для блага Болгаріи. Нѣтъ правительства безъ злоупотребленій. Говорить, Стамбуловъ— извергъ, Стамбуловъ— звѣрь: долу Стамбулова! Однако, гдѣ люди, кого я мучилъ или истязалъ лично? Я никогда не ударилъ собственноручно ни одного человѣка. А что дѣлалось по участкамъ—виноватъ ли я въ томъ? Я не могъ разбирать людей, ихъ у насъ немного; если я иногда бралъ людей изъ дикой массы, то потому, что на нее можно было положиться,—это были болгары, а не партизаны того или другого коновода, готовые, въ угоду своимъ честолюбивымъ шефамъ, продать и меня, и князя, и Болгарію. Наша интеллигенція—дрянь—рѣзко рванулъ онъ.— Много ли въ ней людей, не побывавшихъ послѣдовательно

 

 

36

 

во всѣхъ партіяхъ? Сегодня выгодна одна, завтра другая,—гдѣ хорошо, тамъ и отечество. То, что творится въ нашихъ образованныхъ классахъ, у васъ только въ Тушинѣ бывало! Такъ ужъ лучше имѣть дѣло съ простецами, чѣмъ съ перевертнями, хотя простецы и грубы и буйны иной разъ. Наконецъ, и въ этомъ отношеніи я имѣю оправданіе: я не создавалъ своей собственной полицейской бригады—я принялъ всю каравеловскую полицію съ ея привычками и традиціями. Вы слыхали поговорку „если бы не сопы (палки) Радославова?“ знаете его уличную кличку— „сопаджія—сойката“ (палочникъ-ворона)? Радославовъ заслужилъ ее, задолго до того, какъ судьба поставила меня у власти. Я унаслѣдовалъ порядки моихъ предшествениковъ и, даю вамъ слово, многое смягчилъ, а не ухудшилъ. Кто докажетъ, чтобы я заставлялъ истязать людей? Я не отвѣчаю за грубость и дикость своихъ подчиненныхъ. Выло бы смѣшно требовать отъ перваго министра отвѣтственности за кулакъ подчаска. Скажутъ: зачѣмъ я не смѣнялъ виноватыхъ? Пусть бы мнѣ указали, кого поставить на ихъ мѣсто. Что же дальше? Сейчасъ я палъ. Когда падаетъ министръ, падаютъ и его подчиненные. Однако побѣдители что-то не торопятся мѣнять моихъ людей и назначать своихъ. Знаете—почему? Потому что имъ не откуда взять ихъ. Болгарія не такъ богата людьми, чтобы ихъ хватало на всѣ наши превраты!

 

За исключеніемъ послѣдняго замѣчанія и, пожалуй,

 

 

37

 

указанія, что болгарскіе полицейско-административные пріемы были жестоки и дики и до его „воцаренія", Стамбуловъ лгалъ безсовѣстно. „Свободное Слово" въ это же самое время уличало эксъ-диктатора именно въ фактахъ собственноручной кулачной расправы, а „лукановское дѣло“ дало богатый новый матеріалъ для такихъ обличеній. Въ оплеухахъ и затрещинахъ сознаваться не сладко, однако я самъ видалъ депутатовъ народнаго собранія, которые, преодолѣвъ ложный стыдъ, разсказывали о личныхъ оскорбленіяхъ, полученныхъ ими отъ стамбуловской руки. Одинъ изъ такихъ обиженныхъ, нѣкто Писаревъ, всегда носилъ въ карманѣ клочекъ своей курчавой черной бороды, выдранный при допросѣ по миларовскому процессу (объ убійствѣ Бельчева) собственными пальцами Стамбулова.

 

— Когда его, подлеца, будутъ жечь, я этимъ клочкомъ подпалю костеръ,—съ непримиримою злобою въ глазахъ говорилъ обиженный...

 

— Что же дальше? Что я очень люблю женщинъ? Пускай даже такъ. Но это мое личное дѣло, а не государственное. Я не тянулъ къ себѣ бабъ неволей, никого не обижалъ; въ крайнемъ случаѣ, я ихъ покупалъ,—грубо отрубилъ Стамбуловъ.

 

Здѣсь я долженъ опять остановиться. Эта фраза эксъ-диктатора, когда я напечаталъ ее въ „Новомъ Времени", вызвала жестокое негодованіе въ софійскомъ обществѣ.

 

— Во-первыхъ—волновался, напримѣръ,

 

 

38

 

министръ торговли Тончевъ,—хорошъ государственный мужъ и семейный человѣкъ, который не стыдится, съ такимъ откровеннымъ цинизмомъ, заявить на весь свѣтъ, что онъ покупаетъ женщинъ для своего разврата. Во-вторыхъ, даже и это его заявленіе — ложь, даже и эта гадость прикрашена! Между уголовными дѣлами, заявленными на г. Стамбулова, по паденіи его, частными лицами, огромный процентъ приходится на обвиненія именно въ изнасилованіи и обольщеніи. Покупалъ! Очень можетъ быть, что онъ давалъ своимъ жертвамъ деньги, очень можетъ быть, что онѣ даже и брали деньги... Но хороша покупка, если покупателемъ является всевластный тиранъ, кому стоитъ сказать слово,—и братъ, мужъ, отецъ непокорной ему женщины, и сама она очутятся въ застѣнкѣ Черной Джаміи или пятаго участка. Онъ вымогалъ женскій позоръ грозою и нравственнымъ насиліемъ, а не покупалъ его,—лжетъ онъ и клевещетъ на болгарскихъ женщинъ! Между ними, слава Богу, нѣтъ еще продажныхъ.

 

Стамбуловъ продолжалъ.

 

— Въ денежномъ отношеніи я готовъ дать отчетъ въ каждой копейкѣ. Я имѣлъ неограниченное право распоряжаться государственною казной, однако моя отчетность безупречна. Меня упрекаютъ въ моемъ богатствѣ. Оно не такъ велико, какъ думаютъ. Да я и всегда имѣлъ состояніе; промѣнять адвокатуру на министерство было, повѣрьте, невыгодною сдѣлкою, при условіяхъ моей огромной практики!..

 

 

39

 

Если будутъ судить меня, то на скамьѣ подсудимыхъ должны явиться вмѣстѣ со мною и наши настоящіе министры. Всѣ они когда-нибудь работали вмѣстѣ со мною, подъ моимъ президентствомъ... всѣ! Режимъ мой никогда не мѣнялся, я велъ всегда одинаковую внутреннюю политику и одинаковыми средствами. Слѣдовательно, если я виноватъ теперь, то былъ виноватъ и—когда они шли за мною; будучи равноправными со мною министрами, они допускали мой образъ дѣйствій, находили его возможнымъ,— значитъ, и они были преступны вмѣстѣ со мною, и ихъ надо судить.

 

Однако, наканунѣ моего свиданія съ Стамбуловымъ, министръ Тончевъ говорилъ мнѣ по этому поводу совсѣмъ другое:

 

— Я былъ не только сотрудникомъ, но и интимнымъ другомъ Стамбулова въ эпоху его начинаній. Я считалъ его націоналистомъ, героемъ истиннаго возрожденія болгарскаго народа, возрожденія къ самостоятельному прогрессу и самостоятельной политикѣ, безъ чужой опеки, чужихъ помочей и пеленокъ. Но его противоконституціонныя выходки, его деспотическій, не признающій никакого контроля, образъ дѣйствій, его оскорбительное высокомѣріе, желаніе стать выше всѣхъ людей и законовъ, скоро показали мнѣ, что идти за Стамбуловымъ значитъ идти къ погибели своей страны и къ своей собственной. Я ушелъ отъ него въ оппозицію, по долгу честнаго человѣка,—признаюсь, съ самымъ нехорошимъ

 

 

40

 

чувствомъ къ своему бывшему шефу. У него есть талантъ обращать со временемъ своихъ сторонниковъ, особенно интеллигентныхъ, въ заклятыхъ враговъ. Вы спрашиваете, есть ли формальная возможность судить г. Стамбулова? По моему мнѣнію, такую возможность представляетъ каждое дѣйствіе его режима; каждое дѣло министерскаго архива—доказательство его виновности. Онъ не могъ сдѣлать шага, чтобы не насмѣяться надъ конституціей. Просто—точно болѣзнь какая-то, противоконституціонный психозъ! Поводы къ политическому процессу можно выбирать зажмуривъ глаза.. Стамбуловъ безотчетно, по простымъ роспискамъ, забиралъ по два, по три милліона левовъ изъ государственной казны на употребленія, ему одному извѣстныя. Факты истязаній, интернированія, изгнаній доказаны: любого достаточно, чтобы, дозволившій себѣ подобные поступки, министръ очутился на скамьѣ подсудимыхъ. Стамбуловъ не стѣснился подвергнуть военной экзекуціи, не угодившее ему, село Садино на цѣлый мѣсяцъ. По конституціи, это дозволяется въ одномъ лишь случаѣ: если село, завѣдомо властямъ, укрываетъ у себя разбойниковъ. А, разумѣется, никакихъ гайдуковъ въ Садинѣ не было—оно пострадало исключительно за оппозицію лично-стамбуловскому требованію. Посадить Стамбулова на скамью подсудимыхъ можно, когда угодно, и, надо полагать, что, однажды сѣвши на нее, Стамбуловъ уже не сойдетъ съ нея иначе, какъ осужденнымъ государственнымъ преступникомъ.

 

 

41

 

Во второе свое посѣщеніе Болгаріи, когда Стамбулова не было уже на свѣтѣ и память его понемногу стиралась въ умахъ людей, я не разъ слышалъ въ Софіи мнѣніе даже въ правительственныхъ кругахъ:

 

— Убили Стамбулова очень жестоко, но все-таки для него лучше, что его убили. Изъ своего процесса онъ не вынесъ бы головы. Со скамьи подсудимыхъ ему была одна дорога—на висѣлицу, по слѣдамъ тѣхъ, кого онъ самъ безвинно перевѣшалъ.

 

Обвиненія въ денежномъ хищничествѣ, взводимыя на Стамбулова, были огромны. Предполагали, что Стамбуловъ положилъ въ банкъ на свое имя 240.000 франковъ—секретныя безотчетныя суммы годового бюджета двухъ министерствъ—внутреннихъ и иностранныхъ дѣлъ. Кабинетъ Стоилова сдѣлалъ ему запросъ объ этихъ суммахъ, но не получилъ никакого отвѣта.

 

Изъ реализованной въ счетъ внѣшняго займа у Laenderbank'а, суммы въ 65.000.000 фр. Стамбуловымъ израсходовано 32.000.000 фр. Единственнымъ активомъ противъ этого пассива была выставлена крохотная желѣзнодорожная линія къ рудникамъ на турецкой границѣ. Концессіоннымъ способомъ эту линію разные европейскіе и мѣстные предприниматели брались построить за 3.000.000 фр. Предположивъ даже, что избранный хозяйственный способъ постройки оказался значительно дороже, положимъ, въ 5.000.000 фр.,— спрашивается: куда же

 

 

42

 

дѣвалось 27.000.000 фр.? Впослѣдствіи Стамбуловъ оправдывался тайною покупкою оружія въ Австріи и Англіи,—и все это опять-таки безконтрольно, чуть ли не безъ всякихъ документовъ, съ отчетами „на честное слово“. Свою огромную частную полицію, шпіоновъ, палочниковъ и т. д. Стамбуловъ содержалъ на государственный счетъ. Въ бюджетѣ есть фондъ въ 500.000 фр.—на преслѣдованіе и истребленіе въ странѣ разбойниковъ. Этотъ фондъ Стамбуловъ счелъ возможнымъ употребить на преслѣдованіе и истребленіе своихъ противниковъ. При контролѣ, израсходованныхъ въ этомъ фондѣ, суммъ происходили весьма комичныя сцены.

 

– Вамъ слѣдуетъ 500 франковъ... однако, сколько намъ извѣстно, вы софійскій обыватель и никогда изъ Софіи не выѣзжали. Какъ же это вы въ Софіи преслѣдовали разбойниковъ?

 

— Разбойниковъ? какихъ разбойниковъ? Зачѣмъ разбойниковъ? Я стражарь Степана Николаевича, а никакихъ разбойниковъ знать не знаю и вѣдать не вѣдаю.

 

Чиновничество стамбуловщнны крало и грабило налѣво и направо, какъ попало. Стамбуловъ не только зналъ, что крадутъ, но и давалъ понимать хищникамъ, что знаетъ,—чтобы всегда держать ихъ въ рукахъ.

 

— Мнѣ извѣстно твое преступленіе. Берегись и благодари Бога и меня, что ты еще не въ Черной Джаміи.

 

 

43

 

Время отъ времени онъ вырывалъ изъ этой рабской толпы какую-нибудь случайную жертву—„берущую не по чину“—и отдавалъ подъ судъ. Это наводило страхъ на остальныхъ. Они не боялись ни Бога, ни людей, но боялись Степана Николаевича. Они смѣялись надъ закономъ и совѣстью, но трепетали предъ стамбуловскимъ произволомъ.

 

Стамбуломъ откровенно говорилъ:

 

— Мнѣ невыгодно держать на службѣ честныхъ людей. Они слишкомъ самостоятельны, и мнѣ не чѣмъ заставить ихъ плясать по своей дудкѣ...

 

Что „людей“ въ Болгаріи мало и нельзя дѣлать изъ нихъ слишкомъ строгаго выбора для государственной службы—въ этомъ Стамбуловъ былъ совершенно правъ, какъ и въ насмѣшливомъ замѣчаніи: почему стоиловское правительство не въ состояніи смѣнить съ занимаемыхъ ими постовъ чиновниковъ, бывшихъ на его, Стамбулова, службѣ. Мало того, что не откуда было выбрать — безспорно, и боялись удалять. Опасались массовымъ удаленіемъ уволенныхъ увеличить партію стамбуловцевъ, недовольныхъ переворотомъ. Политика эта оказалась довольно мудрою. Провинціальные служаки Стамбулова, увидавъ, что ихъ не трогаютъ съ мѣста, совершенно равнодушно приняли вѣсть о паденіи своего патрона и стали служить новому начальству столь же усердно, какъ служили старому. Но мириться съ составомъ стамбуловской администраціи и быть за нее отвѣтственнымъ, разумѣется,

 

 

44

 

не могло взять на себя долгаго обязательства никакое правительство.

 

— Если бы вы знали,—говорилъ мнѣ Петковичъ,— какимъ людямъ раздавалъ Стамбуловъ отвѣтственныя должности! Въ лучшемъ случаѣ, они не имѣли другихъ достоинствъ, кромѣ слѣпой исполнительности, стихійной силы, готовой, по хозяйскому приказу, выливаться въ какія угодно формы, дѣлать, что велятъ, не разбирая ни средствъ, ни цѣлей. А еще чаще попадали къ власти и завѣдомые негодяи, мучители изъ любви къ искусству, палачи по призванію. Пора очистить Болгарію отъ этой коросты!...

 

— Правительство!—иронизировалъ Стамбуловъ предо мною,—хорошее, прочное правительство! Они всѣ ненавидятъ другъ друга. Объединило ихъ, создало, изъ обломковъ разныхъ партій и фракцій, это правительство пресловутой народной партій, конечно, не убѣжденіе. Они сплотились изъ ненависти ко мнѣ. Развѣ я не знаю, что всѣ они уже злобятся другъ на друга? Я знаю все, что дѣлается въ министерствахъ. И, какъ только я перестану быть имъ страшенъ, какъ только они, въ торжествѣ своемъ, успокоятся,—они перегрызутся и станутъ устроивать политическіе скандалы и перевороты... Какая прочная опора для трона!..

 

Князь Фердинандъ горячо отрицалъ мнѣ эти предположенія павшаго министра, говоря, что Стамбуловъ слишкомъ много беретъ на себя. Однако,

 

 

45

 

Стамбуловъ былъ правъ. Да и многія предсказанія его сбылись въ скорости и буквально. Едва правительство обезопасило себя отъ стамбулистовъ, принявъ соглашеніе съ людьми умѣренно руссофильской окраски, сойдясь съ духовенствомъ и народомъ, министерство подверглось жестокой чисткѣ, и непріятные Стоилову доктринеры, Радославовъ и Тончевъ, оказались за бортомъ. Значитъ, князю Фердинанду и Стоилову они были нужны лишь для того, чтобы они были съ правительствомъ, а не со Стамбуловымъ, и до тѣхъ поръ, пока послѣдній не сойдетъ вовсе на нѣтъ. Они должны были быть съ правительствомъ лишь затѣмъ, чтобы не быть противъ него. Что касается ненависти къ нему, какъ единаго цемента партій, эксъ-диктаторъ былъ опять правъ. Характеръ Стамбулова и тяжелая рука его были слишкомъ хорошо знакомы Болгаріи. Всякій, попадавшій къ власти, въ первое время послѣ него, цѣплялся за нее всѣми, зависящими отъ него, средствами, хотя бы уже только для того, чтобы, отступя съ своей тропинки, не открыть доступъ на нее Стамбулову. Потому что Стамбуловъ—снова у власти— явился бы тигромъ, вырвавшимся изъ клѣтки въ толпу зрителей, которые долго и безпощадно его дразнили и мучили. Желая ссорить своихъ торжествующихъ побѣдителей, „Свобода", органъ Стамбулова, не постѣснилась прибѣгнуть даже къ открытой клеветѣ на человѣка, совершенно непричастнаго болгарской политикѣ. Въ Софіи жиль г. Василій

 

 

46

 

Водовозовъ, сынъ извѣстнаго русскаго педагога корреспондентъ одной изъ петербургскихъ газетъ нынѣ уже покойной „Русской Жизни“. На этого г. Водовозова, весьма симпатичнаго и правдиваго молодого человѣка, „Свобода" взвела поклепъ, будто Водовозовъ получилъ отъ министра Начевича личныя увѣренія, что, едва установится порядокъ, Тончевъ и Радославовъ будутъ выкинуты за бортъ, какъ балластъ кабинета. Поклепъ былъ правдоподобенъ. Ехидная выдумка взволновала софійское общество. Министры стали объясняться и переругались, такъ что, дѣйствительно, кабинетъ едва не рухнулъ. Стамбуловъ, говорятъ, много хохоталъ надъ этою исторіею. Дѣло въ томъ, что,—хотя Начевичъ не говорилъ г. Водовозову о Тончевѣ и Радославовѣ ни одного слова, да, кажется, и въ глаза его не видывалъ,—но Тончевъ и Радославовъ, дѣйствительно, были обречены на паденіе. Стамбуловъ зналъ это, и ему надо было пустить черную кошку между своими врагами—устами, по возможности, нейтральными. Выборъ его палъ на русскаго корреспондента. Корреспонденту „Berliner Tageblatt’a" Стамбуловъ подчеркнулъ вражду между Тончевымъ и Радославовымъ. Мнѣ онъ пророчилъ стоиловскую измѣну князю и отечеству. Словомъ, всѣмъ и каждому изъ правительства,, начиная съ князя, Стамбуловъ старался передать черезъ людей печати что-либо непріятное и опасное про своихъ враговъ, а его временныхъ товарищей и союзниковъ. Старый принципъ Маккіавели: divide et impera!

 

 

47

 

— Они думаютъ—смѣялся Стамбуловъ,—что я не прочь бы эмигрировать. Нѣтъ, я останусь въ странѣ. Я хочу слѣдить за ними, какъ будутъ они подготовлять народное собраніе. Я не думаю, чтобы могъ опять взяться за государственныя дѣла, стать у власти, сдѣлаться первымъ министромъ. Но я не могу позволить съѣсть свою партію. Говорятъ: стамбуловской партіи нѣтъ. Тогда позвольте: зачѣмъ же преслѣдуютъ людей, бывшихъ со Стамбуловымъ, преданныхъ Стамбулову? Каковы бы ни были эти люди, они служили опредѣленному порядку, служили власти. А у нихъ есть ли власть? Помилуйте! Я—теперь уже простой гражданинъ, съ такими же правами, какъ и всякій въ Софіи,—не могу показаться изъ дома, чтобы уличные мальчишки не оскорбили меня свистками, криками „долу“... И они невластны оградить отъ этихъ безобразій своего бывшаго товарища! Ну, Богъ не безъ милости, не я первый падаю! Падали министры до меня, будутъ падать и послѣ меня... Тогда они поймутъ, какъ позволять толпѣ разнуздываться! Возвращаюсь къ вопросу объ эмиграціи. Я имѣлъ въ этомъ смыслѣ намекъ изъ дворца, гдѣ, хоть я и палъ, будутъ жалѣть, если я сдѣлаюсь жертвою злобы „народной партіи"... Нѣтъ, я не поѣду! Я останусь въ Софіи или уберусь въ мой родной городъ Тырновъ, но за границу не сдѣлаю шага.... можетъ быть, отправлю своихъ дѣтей въ Италію.

 

На другой день послѣ разговора со Стамбуловымъ,

 

 

48

 

меня посѣтилъ софійскій начальникъ почтъ и телеграфовъ, Иванъ Петровичъ Стояновичъ. Я спросилъ у него, насколько можно вѣрить искренности этихъ намѣреній Стамбулова. Г. Стояновичъ засмѣялся.

 

— Стамбуловъ, ѣдущій въ Тырново! Вы немножко видѣли нашу провинцію. Ненависть къ его тиранніи тамъ сказывается съ большею яростью, чѣмъ въ Софіи. Онъ и здѣсь-то, можетъ быть, живъ только потому, что правительство держитъ въ комендантскомъ управленіи полуроту солдатъ, всегда готовую защитить Стамбулова, если бы народъ вздумалъ броситься на домъ его. Онъ цѣлъ потому, что правительство благоразумно стало между нимъ и народною яростью. Но въ провинціи я за голову Стамбулова не поставлю ни гроша. Если его откроютъ, ему не доѣхать до первой станціи: разорвутъ въ куски. Развѣ правительство дастъ ему цѣлый полкъ конвоемъ, чтобы нельзя было добраться до коляски. Въ тотъ же день, когда онъ выйдетъ изъ-подъ полицейскаго надзора,—онъ къ вечеру покойникъ! Вы бы видѣли, что дѣлалось на Левской 21-го мая, когда Стамбуловъ ѣздилъ прощаться съ княземъ...

 

Это былъ первый выѣздъ павшаго министра послѣ переворота. Условлено было, во избѣжаніе уличныхъ сценъ, что онъ пріѣдетъ во дворецъ тайно и экстренно, какъ бы нечаянно. Это удалось. Но, проѣзжая во весь опоръ мимо большого Софійскаго бульвара, Стамбуловъ былъ узнанъ кѣмъ-то изъ гуляющихъ.

 

 

49

 

Вѣсть, что онъ у князя, съ быстротою молніи облетѣла весь городъ и, пять минутъ спустя, огромная площадь передъ дворцомъ, садъ и Левская улица превратились въ живой муравейникъ. Толпа ревѣла, проклинала, пѣла патріотическія пѣсни. Полиція, отчаявшись сохранить порядокъ, прибѣгла къ хитрости: поставила городовыхъ какъ бы для расчистки пути Стамбулову по Левской улицѣ; вниманіе толпы сосредоточилось на нихъ. Тѣмъ временемъ, Стамбуловъ, окольнымъ путемъ, вскачь помчался къ своей квартирѣ.

 

— Други! Насъ надули,—крикнулъ кто-то, и народъ бросился догонять или, переулками, пустился наперерѣзъ ускользнувшей-было жертвѣ. Догнали. Стамбуловъ былъ смертельно блѣденъ отъ злобы или отъ страха, кто его знаетъ. Извинительно, если и отъ страха, потому что было чего испугаться.

 

— Въ клѣтку тебя! Въ клѣтку!—ревѣла толпа... Свистали, грозили палками, плевали въ коляску...

 

Одинъ студентъ, недавняя жертва стамбуловскаго интернироватя, вскочилъ на подножку экипажа и при восторженныхъ рукоплесканіяхъ разъяренной толпы, плюнулъ прямо въ лицо своего врага...

 

— Счастье, что удалось повезти его окольнымъ путемъ,—говорила полиція.—Все-таки здѣсь было меньше народа, чѣмъ на Левской улицѣ. По ней Стамбуловъ врядъ ли доѣхалъ бы живымъ.

 

Когда онъ добрался домой, то, говорятъ, затопалъ ногами на встрѣтившаго его полицейскаго чиновника.

 

 

50

 

— Куда вы смотрите? Что дѣлаете? Народъ распустили, мерзавцы! Я васъ перевѣшаю!

 

— Попробуйте!—дерзко возразилъ полиціантъ.

 

Это былъ уже ударъ ослинаго копыта, но... заслуженный!.. Самъ Стамбуловъ фразу о перевѣшаніи отрицалъ, утверждая, будто онъ сказалъ только:

 

— Я вамъ еще покажу себя!

 

Кромѣ непосредственной ненависти къ Стамбулову лично, сцена эта имѣла подкладкою и угрожающую демонстрацію по адресу князя Фердинанда— въ своемъ родѣ, первое предостереженіе: дескать, не вздумай вернуть и снова посадить намъ на шею „тиранина и блудника“, — вотъ, ты видишь, какъ мы къ нему относимся. Дѣло въ томъ, что и провинція, а отчасти и Софія не сразу повѣрили въ искренность князя Фердинанда, по вопросу объ удаленіи Стамбулова, и довольно долго предполагали, что отставка всемогущаго министра — результатъ искусственнаго давленія на князя, преимущественно, со стороны княгини Маріи-Луизы. Участіе княгини въ переворотѣ было значительно преувеличено молвою, а затѣмъ австрійскою прессою, которая съ легкой руки одного интервьюера, явившагося въ Софію отъ „Neue Preie Presse", провозгласила принцессу Марію-Луизу центромъ оппозиціонной партіи, агитаторшей противъ Стамбулова. Совсѣмъ не то. Антипатія молодой и симпатичной принцессы была, безспорно, одною изъ главнѣйшихъ причинъ паденія „тиранина и блудника". Но

 

 

51

 

противодѣйствіе ея Стамбулову было не активно агитаціоннаго характера, а чисто женское, пассивное противодѣйствіе, противъ котораго, правду сказать, труднѣе всего выстоять... Вы имѣете нужнаго человѣка, дорожите имъ, боитесь его, вамъ съ нимъ трудно разстаться; но, если ваша жена будетъ уходить изъ дома всякій разъ, какъ „нужный человѣчекъ" въ домъ вашъ входитъ,—недолго продержитесь вы за нужнаго человѣчка.

 

Сомнѣніе въ томъ, что искусственно отстраненный отъ власти Стамбуловъ можетъ опять вернуться къ ней, угнетало страну.

 

— Онъ такъ хитеръ и богатъ, такъ смѣлъ и нахаленъ—говорили мнѣ на Дунаѣ. Есть у него зубы, есть... Покуда онъ живъ, Болгарія—подъ вѣчнымъ страхомъ его тиранніи. Что его судить? Онъ умнѣе своихъ судей и богаче. Онъ и обойдетъ ихъ, и купитъ. У насъ въ Болгаріи палкою и деньгами можно сдѣлать, что угодно. Чтобы пропали змѣиные зубы,—надо, чтобы пропала змѣя.

 

— Вы хотите сказать...

 

— Убить его слѣдуетъ,—вотъ что..

 

А одинъ старикъ прямо не вѣрилъ, что Стамбуловъ палъ.

 

— Какъ можно?—спросилъ онъ, качая головою,— кто его свалитъ? Нѣтъ, намъ съ нимъ вѣкъ вѣковать...Что вы мнѣ говорите: „князь его отставилъ?" Онъ и князя сожретъ... Захочетъ, и самъ княземъ будетъ.

 

 

52

 

Словомъ какъ въ старой баснѣ: „сильнѣе кошки звѣря нѣтъ“.

 

— Бѣда въ томъ,—говорилъ мнѣ другой старикъ-депутатъ,—что князь до сихъ порты убѣжденъ, будто Стамбуловъ—честнѣйшій человѣкъ и лучшій болгаринъ. Первая неудача правительства, и Стамбуловъ можетъ снова очутиться у власти. А это будетъ ужасно, потому что онъ не забудетъ ненависти, которую проявилъ народъ при его отставкѣ. Я думаю, онъ самъ не ожидалъ, что такъ опостылѣлъ странѣ. Да и шутка ли! вѣдь у рѣдкаго изъ насъ нѣтъ родственниковъ, подвергнутыхъ интернированію, эмигрантовъ, изгнанниковъ. Меня два раза истязали, того томили въ тюрьмѣ, этого такъ стѣснили полицейскимъ надзоромъ, что онъ предпочелъ удавиться... Люди пропадали безъ вѣсти. Переодѣтые брави, какъ въ средневѣковой Италіи, производили необъяснимый убійства. Возможно ли при другомъ режимѣ, не стамбуловскомъ, такое нахальное преступленіе, какъ убійство Бельчева? Такая пощечина правосудію, какъ миларовскій процессъ? Родные боялись розыскивать своихъ исчезнувшихъ братьевъ, племянниковъ, дядей, потому что черезчуръ смѣлыхъ легко постигала та же участь. Гдѣ сбиралось трое пріятелей, четвертымъ подходилъ шпіонъ. Сосѣдъ, поссорившись съ сосѣдомъ, мстилъ ему доносомъ, и доносъ являлся не только обвинительнымъ актомъ, но и приговоромъ. Неосторожное слово о Стамбуловѣ,—и человѣка истязали, сажали

 

 

53

 

въ тюрьму, интернировали въ глушь... И вы еще удивляетесь, что мы имѣемъ видъ школьниковъ, выпущенныхъ послѣ уроковъ! Посмотрѣли бы вы первый день нашей свободы;... Люди цѣловались на улицахъ, какъ въ Свѣтлое Христово Воскресенье!.. И представьте, что это блаженство не надолго, опять эта мрачная тѣнь, эта желѣзная когтистая лапа... Ну, а, впрочемъ, разъ добытыя блага дешево назадъ не уступаются;... Вернется Стамбуловъ,—пусть правительство пеняетъ на себя: страна отвѣтитъ революціей.

 

Самыми рьяными опозиціонерами Стамбулову были такъ называемые „поборники", т. е. участники въ русско-турецкой войнѣ за освобожденіе Болгаріи. Окруженные всеобщимъ почетомъ, они пользуются въ населеніи огромнымъ вліяніемъ. Это—какъ въ Италіи: всюду первыя мѣста—гарибальдійцамъ. Стамбуловъ, сознавая ихъ авторитетъ, старался привлечь ихъ на свою сторону, въ чемъ и успѣлъ у человѣкъ сорока. Но общая поборническая масса осталась непреклонно вѣрною своимъ убѣжденіямъ. Есть легенда, будто въ свое время Стамбуловъ хотѣлъ отдѣлаться отъ митрополита Климента путемъ тайнаго убійства. Но поборники, предвидя покушеніе, предупредили, что, если съ митрополитомъ приключится бѣда, не сдобровать самому Стамбулову. Этотъ рѣшительный ультиматумъ заставилъ тирана одуматься. Поборники явились вождями противостамбуловскихъ

 

 

54

 

митинговъ по всей провинціи. Бурныя демонстраціи достигли цѣли. Въ грозные софійскіе дни 18—21-го мая правительство было принуждено убѣдиться, что отнынѣ для него слова: Стамбуловъ и революція,—будутъ имѣть одинаковое значеніе. Революція же противъ Стамбулова—революція противъ австрійскаго режима, противъ Австріи и Болгаріи. Австрійскому принцу, князю Фердинанду поставленъ былъ выборъ: что спасать въ Болгаріи? себя или Австрію?—идти впередъ съ народомъ или противъ народа? Онъ рѣшился спасти себя и пойти съ народомъ.

 

Рѣшился,—нельзя не согласиться съ противникими князя Фердинанда,—очень осторожно, на ощупь, оставивъ себѣ, на всякій случай, лазейку къ примиренію съ Стамбуловымъ, если бы оказалось, что послѣдній,— какъ запугивалъ онъ ранѣе своего государя—дѣйствительно, силенъ въ народѣ и въ состояніи заставить правительство вернуть его къ власти. Лазейкою явился княжескій рескриптъ павшему министру, написанный въ самыхъ любезныхъ выраженіяхъ, и едва было не погубившій новорожденной популярности князя Фердинанда. Ввѣряясь новому министерству, князь сомнѣвался въ его прочности. Втайнѣ не долюбливая ни Стоилова, какъ друга цанковистовъ, ни Радославова, какъ друга каравелистовъ, принцъ не могъ не бояться, что рано или поздно, а не обойтись ему снова безъ Стамбулова. И правою рукою давалъ эксъ-диктатору

 

 

55

 

пинка въ шею, а лѣвою гладилъ его по головкѣ: кто тебя знаетъ? можетъ, и пригодишься. Но—когда настроеніе умовъ въ Болгаріи вполнѣ выяснилось, Стамбуловъ оказался политическимъ мертвецомъ, а рескриптъ князя — вѣнчикомъ, положеннымъ ему на лобъ, чтобы съ честью проводитъ его въ могилу. Князь видѣлъ передъ собою въ будущемъ порядочный рискъ, а въ настоящемъ полную неопредѣленность положенія. Стамбулова надо сплавить, а люди должные и обязавшіеся его замѣнить не могутъ сразу столковаться и составить кабинетъ. Это былъ первый сюрпризъ князю со стороны, призванной къ власти, „оппозиціи" послѣ того, какъ Стамбуловъ подалъ въ отставку, но она еще не была принята принцемъ. Извѣстно, что министерство 18 мая сладилось лишь подъ угрозою полковника Петрова объявить,—въ случаѣ, если гг. министры in spe долго будутъ мѣшкать организаціей кабинета,—военную диктатуру. Князь чувствовалъ, что играетъ въ темную на крупный кушъ, имѣя противъ себя опредѣленные и сильные шансы, а за себя—очень шаткіе и еще не выясненные: Богъ знаетъ, что въ прикупкѣ... хорошо, если сильная картина, а вдругъ —одинъ „жиръ“? Необходимости давать Стамбулову хвалебный рескриптъ, пожалуй, не было, но возможность дать была, и возможность,—въ трудномъ положеніи князя Фердинанда,—извинительная.

 

Самъ Стамбуловъ относился къ рескрипту—какъ, впрочемъ, и ко всему въ то время, что исходило

 

 

56

 

отъ князя Фердинанда—довольно презрительно, по крайней мѣрѣ, на словахъ:

 

— Зачѣмъ мнѣ его похвалы? Я всѣмъ своимъ успѣхомъ обязанъ лично себѣ, — говорилъ онъ мнѣ,—но долженъ прибавить: и счастью. Оно всегда стояло за меня. Иностранные дипломаты, вмѣшиваясь въ наши дѣла, хотѣли мнѣ вредить и вмѣсто того помогали. О нашихъ политиканахъ не стоитъ и говорить: они своими глупостями неизмѣнно играли мнѣ въ руку. Меня искали убить и, вмѣсто меня, убили другого,—это исторія Бельчева... Счастье дало мнѣ власть. Я смѣлъ хотѣть, чего не посмѣютъ мои преемники. Я имѣлъ возможность принять отвѣтственность за судьбу Болгаріи лично на себя—предъ цѣлымъ свѣтомъ: предъ Европой, предъ враждебной Россіей... и страна дозволила это. Рискнуть ли на то гг. Стоиловъ, Радославовъ и ихъ партизаны? Нѣтъ, у нихъ нѣтъ авторитета и силы. Пять мѣсяцевъ—вотъ сколько срока даю я для ихъ существованія. Въ вопросѣ о вѣроисповѣданіи престолонаслѣдника все было противъ меня: страна, духовенство, печать, моя собственная партія... Я былъ одинъ. Но я заставилъ вычеркнуть 38-й пунктъ. Чѣмъ? Моимъ личнымъ авторитетомъ, общественнымъ сознаніемъ моей необходимости. Я взялъ портфель подъ мышку:—Если 38-й пунктъ будетъ существовать,—я не ручаюсь, что князь найдетъ невѣсту и оснуетъ династію; не ручаясь за это, я не могу оставаться у власти, я уйду... Мнѣ покорились.

 

 

57

 

Пропасть между Россіей и Болгаріей расширилась на много саженей. Я далъ Болгаріи династію и честно служилъ ей. Пятнадцать разъ просилъ я князя объ отставкѣ... пятнадцать разъ! и пятнадцать разъ онъ молилъ меня удержать портфель. Теперь—совершенно неожиданно— ему угодно было принять мою отставку... что-жъ? государи не всегда бываютъ благодарны и благоразумны. Но неблагодарность и неблагоразуміе не проходятъ людямъ даромъ. Я сохранилъ бы престолъ князю, а его новые друзья продадутъ его при первомъ выгодномъ случаѣ. Потерявъ меня, онъ потерялъ престижъ. Онъ отдалъ себя въ руки предателей. Я не далъ ему въ руки много власти, но со мною онъ процарствовалъ бы до конца своей жизни. Теперь же онъ не сегодня-завтра будетъ скитаться по Европѣ, какъ Александръ Баттенбергъ. Когда этимъ господамъ—Стоиловымъ и К^о—придется туго, они не задумаются выкупать свои головы его головою. Ему не слѣдовало принимать моей отставки...

 

Вотъ когда Стамбуловъ, дѣйствительно, много бралъ на себя. Онъ такъ привыкъ самъ къ неограниченной власти, что никакъ не могъ представить себѣ, чтобы и другіе становились къ кормилу правленія просто для правленія, безъ мечтаній о всевластной диктатурѣ. Онъ,—быть можетъ, самый антиконститущонный политическій дѣятель конца XIX вѣка,—забывалъ одно: что смѣнившій его Стоиловъ, въ противность ему, рѣдкій представитель строгаго конституціонализма,

 

 

58

 

вѣрноподданный „короля-народа“, готовый исполнить волю своего многомилліоннаго повелителя, хотя бы воля эта шла въ разрѣзъ съ его личными взглядами и симпатіями. Народъ звалъ правительство къ Россіи. Князь Фердинандъ внялъ зову и пошелъ. Пошелъ за нимъ,—можетъ быть, на первыхъ порахъ скрѣпя сердце, но съ обычною корректностью,—западникъ и бывшій австрофилъ Стоиловъ. Въ результатѣ, на зло пророчествамъ Стамбулова, колебавшійся тронъ князя Фердинанда стоитъ теперь прочно — не шелохнется, а Стоиловъ премьерствовалъ цѣлое пятилѣтіе безсмѣнно— для Болгаріи чудо чудное, диво дивное!

 

Любопытно, что, подтвердивъ мнѣ неожиданность своей отставки, Стамбуловъ, спустя, нѣсколько недѣль послѣ нашего разговора, заявилъ корреспонденту газеты „Berliner Tageblatt“ совершенно обратное, выставляя въ доказательство справедливости свонхъ словъ именно какъ разъ тѣ же факты: что, во-первыхъ, онъ „пятнадцать разъ подавалъ въ отставку“ (въ разговорѣ со мною это, какъ читатель видѣлъ, служило доказательствомъ для совсѣмъ противнаго); во-вторыхъ, что предъ отставкою онъ демонстративно отсутствовалъ на встрѣчѣ князя съ молодой княгиней, когда они вернулись въ Софію изъ Эбенталя. Совершенно вѣрно: и подавалъ, и отсутствовалъ. Но какое же это возраженіе? Въ отставку Стамбуловъ просился—всякій разъ, зная навѣрняка, что князь ее не приметь,

 

 

59

 

что князь считаетъ его крестомъ своимъ, но безусловною необходимостью для себя. Да и выбиралъ онъ для просьбъ такіе трудные моменты, когда, пожалуй, и впрямь былъ необходимъ. Отсутствовалъ на встрѣчѣ Стамбуловъ по болѣзни, приславъ князю, вмѣсто себя, въ высшей степени умильное посланіе. Да и не было ли это демонстративное отсутствіе, вмѣстѣ съ тѣмъ, и мѣрою пугнуть князя? Вѣдь было время, когда Фердинанду было втолковано, что Стамбуловъ—все, что онъ только и держится Стамбуловымъ, что за Стамбулова—народъ, что вражда со Стамбуловымъ—погибель для династіи. Князь чувствовалъ себя княземъ не „Божіей милостью и волею народною", а прихотью Стамбулова. И вотъ этотъ всемогущій Стамбуловъ демонстративно протестуетъ противъ княжеской четы, не желаетъ ее встрѣтить... Ахъ, какой ужасъ! Надо скорѣе умилостивить Стамбулова, согласиться на всѣ его возможный и невозможный требованія, принести ему извиненія. Мы видѣли, какъ выразился бухарестскій дипломатъ объ отношеніяхъ князя и Стамбулова,—именно по поводу отсутствія его при встрѣчѣ: политическіе люди приняли это извѣстіе за знакъ, что плохо-то приходится не Стамбулову, а князю Фердинанду, и были не мало удивлены экстреннымъ паденіемъ перваго.

 

Окончательно ослѣпилъ Стамбулова отказъ князя принять его отставку послѣ скандальной саловской исторіи, въ корень погубившей перваго

 

 

60

 

министра въ глазахъ княгини Маріи-Луизы,—женщины честнѣйшихъ убѣжденій и высоко-нравственнаго образа мыслей. Она, какъ уже указано, никогда не симпатизировала Стамбулову— вразрѣзъ съ свекровью своею, знаменитою принцессою Клементиною, которая его поддерживала и в идѣла въ немъ единую опору Фердинандова трона. Но, послѣ савовской исторіи, Маріи-Луиза прямо уже возненавидѣла перваго министра. Она выходила изъ дворца всякій разъ, какъ пріѣзжалъ къ князю Стамбуловъ,не желая оставаться подъ одной кровлею съ человѣкомъ котораго считала врагомъ страны, династіи, воплощеніемъ всяческихъ насилій и разврата. Однако, на практикѣ это принципіальное отвращеніе сперва ничѣмъ не сказалось. Жена военнаго министра Савова, опозоренная Стамбулевымъ и его шайкой, хотя и потерпѣвшая, была вычеркнута изъ списковъ порядочнаго общества. Савовъ вызвалъ Стамбулова на дуэль,—Стамбуловъ отъ дуэли отказался, а Савовъ былъ ославленъ сумасшедшимъ и потерялъ министерскій портфель, переданный Стамбуловымъ, на горе свое, энергичному и честолюбивому полковнику Петрову.

 

Стамбуловъ—тоже для вида—подавалъ въ отставку, но тогда-то онъ ужъ навѣрное зналъ, что ея не примутъ: была эпоха, когда ему въ послѣдній разъ улыбнулось счастіе, и онъ даже едва-едва не поправилъ своей утраченной репутаціи борца за національную идею—побѣдою надъ греками въ

 

 

61

 

вопросѣ о болгарскихъ епископахъ въ Македоніи. Словомъ, былъ одинъ изъ моментовъ, когда Фердинандъ чувствовалъ сильнѣе, чѣмъ когда либо: этотъ разбойникъ позоритъ меня, но онъ геній и необходимъ. И, хотя скандализованный (извѣстна его рѣзкая телеграмма Стамбулову изъ Эбенталя), онъ взглянулъ на Савовскую исторію сквозь пальцы. Тогда Стамбуловъ рѣшилъ:

 

— Если я даже эту передѣлку пережилъ, значитъ, я непоколебимъ.

 

Но... есть анекдотъ о шулерѣ, который, благополучно передернувъ короля червей, даму пикъ и шестерку трефъ, вдругъ совершенно неожиданно былъ выброшенъ въ окно за бубновую девятку. Нѣчто подобное произошло и со Стамбуловымъ.

 

Бубновою девяткою Стамбулова оказались роковыя настоянія его на военномъ положеніи. Онъ споткнулся на камнѣ, о который издавна запинались ноги весьма многихъ политическихъ Васекъ Буслаевыхъ—диктаторовъ воинственныхъ, но не военныхъ: на арміи.

 

Романъ съ m—me Савовою оказался для Стомбулова фатальнымъ не скандальною огласкою своею, но тѣмъ косвеннымъ послѣдствіемъ, что на мѣсто удалившагося Савова военнымъ министромъ былъ назначенъ полковникъ Рачо Петровъ, пресловутый „рущукскій убійца", подписавшій смертный приговоръ друзьямъ своимъ и однокашникамъ Узунову и Панову за руссофильскій заговоръ. Креатура

 

 

62

 

Стамбулова, Петровъ былъ слѣпымъ исполнителемъ его воли, пока не сѣлъ въ министерскія кресла, но тутъ показалъ свои когти. Молодой, талантливый, страшно честолюбивый, съ характеромъ жестокимъ и холоднымъ, съ желѣзною силою воли, съ кошачьею гибкостью натуры, новый министръ сразу овладѣлъ довѣріемъ князя и арміи и почувствовалъ себя во главѣ силы, рѣшающей судьбы государства. Стихійная мощь Стамбулова стала встрѣчать вѣжливый, но систематическій отпоръ въ правильной военной организаціи, руководимой Петровымъ. Стамбуловъ понялъ свою ошибку, спохватился, но было уже поздно.

 

Былой одесскій семинаристъ, Степанъ Николаевичъ Стамбуловъ, хотя и неоднократно проявлялъ, въ дѣятельности своей признаки воинственнаго азарта, но арміи не зналъ, корпоративному духу ея былъ чуждъ, да, я полагаю, и не любилъ ея. Армія, съ своей стороны, не любила диктатора. Когда Стамбуловъ палъ, ни въ Софіи, ни въ провинціи—даже въ такихъ городахъ, какъ Рушукъ, гдѣ комендантомъ былъ архи-стамбулистъ Дандеревскій—войско не шевельнулось въ защиту „льва Болгаріи". Напротивъ, въ безпорядкахъ 18 мая софійскій гарнизонъ сыгралъ, хотя нейтральную, но важную роль, весьма прозрачно покровительствуя антистамбуловскому движенію. Объ этомъ я разскажу нѣсколько ниже, теперь же—два слова объ отношеніяхъ между Стамбуловымъ и военнымъ міромъ.

 

 

63

 

Диктаторъ любилъ хвалиться, будто онъ сдѣлалъ армію народною.

 

— Самостоятельная національная обособленность , Болгаріи, полное отчужденіе отъ Россіи, націонализація арміи, посильное сближеніе съ Турціей— вотъ задачи, которыхъ я достигалъ и достигнулъ— говорилъ онъ мнѣ и смѣялся при этомъ:—ха-ха-ха! могъ ли я, борецъ первыхъ освободительныхъ возстаній, членъ бухарестскаго комитета, предполагать, что со временемъ долженъ буду тянуть Болгарію къ союзу съ турками?

 

Но, націонализируя армію, онъ въ то же время находилъ удобнымъ дурачить обѣщаніями за ея счетъ австрійскихъ дипломатовъ и дѣлалъ это съ такою самоувѣренностью, что даже личный другъ Стамбулова, участникъ его политическихъ и финансовыхъ операцій, австрійскій агентъ Бурьенъ считалъ возможнымъ поддерживать предъ своимъ правительствомъ Стамбулова въ его заносчивыхъ посулахъ—въ родѣ указаннаго уже, объ инструкторахъ. Это трактованіе арміи, какъ вещи, которою или, по крайней мѣрѣ, именемъ которой можно распоряжаться по произволу, отзывалось въ военныхъ кругахъ серьезнымъ неудовольствіемъ. Я живо помню рѣзкій отзывъ Петрова о Стамбуловѣ по этому поводу.

 

— Это басня—горячился онъ,—безосновательная, нелѣпая басня. Я даже не вѣрю, чтобы она исходила отъ Стамбулова. Онъ слишкомъ уменъ и слишкомъ знаетъ Болгарію для подобнаго замысла. Онъ

 

 

64

 

долженъ понимать, что, если бы даже и затѣялъ что либо подобное, то не смогъ бы выполнить свой планъ. Какой военный министръ согласится быть проводникомъ мѣры, и до безсмыслицы ненужной и до бѣшенства оскорбительной и для него, и для арміи, и для страны? Болгарская армія считаетъ пятнадцать лѣтъ существованія. Она прошла русскую школу, вполнѣ достаточную, чтобы охранять внѣшнее спокойствіе страны. Мы имѣемъ много офицеровъ, заявившихъ себя опытными, храбрыми и толковыми служаками. Дисциплина войскъ безупречна. Зачѣмъ намъ при всѣхъ этихъ условіяхъ иностранные инструкторы, да еще австрійскіе? Неужели наши офицеры хуже австрійскихъ? Австрійцевъ не было съ нами, когда мы били сербовъ при Сливницѣ! Мы разбили ихъ сами, съ помощью недавней русской школы: вѣдь наши учители только что были отозваны отъ насъ. И, какъ же мы плакали, ихъ провожая! Нѣтъ, ученыхъ учить—только портить. Сажать на шею нашимъ офицерамъ иноземцевъ— и нелѣпость, и несправедливость. Армія никогда не снесла бы такой пощечины. Я первый подалъ бы въ отставку, если бы зашла рѣчь о подобной мѣрѣ...

 

Кое-что Стамбуловъ сдѣлалъ для арміи хорошаго и, надо отдать ему полную справедливость, сдѣлалъ сознательно, хотя, какъ оказалось потомъ, и на свою голову. Напуганный политическимъ вліяніемъ поборниковъ, памятуя военную революцію противъ Баттенберга, смущаемый армейскими заговорами

 

 

65

 

Паницы, Узунова и т. п., въ постоянномъ опасеніи офицерскаго авантюризма, онъ, чрезъ своихъ ставленниковъ-министровъ, принялся очень ловко и послѣдовательно отучать армію отъ политики и добился въ этомъ отношеніи блестящихъ результатовъ,—для себя самого, повторяю, черезчуръ блестящихъ.... до неожиданности! Армія настолько выучилась видѣть въ себѣ орудіе исключительно внѣшней національной защиты, а не хозяйку внутренняго распорядка страны, что очутилась совершенно внѣ сферы партійной борьбы. И, когда Стамбулову самому понадобилось позвать ее въ партію, онъ встрѣтилъ въ военныхъ кругахъ гдѣ холодное недоумѣніе, а гдѣ—и явное негодованіе: какое молъ намъ до васъ дѣло? Мы—спеціально военная корпорація, со своимъ спеціальнымъ управленіемъ, и знать не хотимъ ни иныхъ государственныхъ функцій, кромѣ тѣхъ, вершить который мы спеціально призваны, ни иного командирства, кромѣ того, которому мы спеціально подчинены.

 

Новый министръ, выдвинутый къ этому посту Стамбуловымъ—съ цѣлью поправить „ошибки" восьмилѣтняго воспитанія арміи въ столь безупречно конституціонномъ направленіи,—совершенно обманулъ надежды диктатора. Уличная софійская кличка зоветъ Петрова „кошечкой"—„котка". Кошечка не захотѣла таскать изъ огня каштаны для перваго министра, обжигая при этомъ свои собственныя лапы. Петровъ подумалъ:

 

 

66

 

— Зачѣмъ арміи быть частью стамбуловской партіи, когда она, сама по себѣ, партія—и самая завидная, самая грозная изъ всѣхъ? Зачѣмъ я позволю г. Стамбулову распоряжаться своими судьбами, когда онъ самъ вложилъ въ мои руки власть распоряжаться его судьбою?

 

И, главное, теперь это ему ровно ничего не стоило. Надо было лишь исполнить долгъ истинно военнаго человѣка и истинно конституціоннаго гражданина, то-есть: держать армію, подчиненную Петрову, въ столь же строгомъ удаленіи отъ государственныхъ бурь, какъ завелось это до Петрова; не допускать къ распорядительству арміи никого, кромѣ себя, на то и поставленнаго княжескою волею, и спасти болгарскую боевую силу отъ превращенія въ легіоны преторіанцевъ, послушныхъ личной волѣ Стамбулова, исполнителей его личныхъ цѣлей, частныхъ задачъ. Роль эффектная, а сыграть ее—и благородно, и просто, и выгодно.

 

Замѣтивъ свою ошибку въ Петровѣ, Стамбуловъ сдѣлалъ одинъ изъ тѣхъ рискованныхъ политическихъ прыжковъ наудалую, какими онъ часто, въ минуты крайней опасности, бралъ верхъ надъ противниками, заставляя ихъ теряться предъ сюрпризами совершенно исключительной наглости. По болгарской конституціи, первый министръ, въ отсутствіе князя изъ страны, замѣняетъ его особу съ подчиненіемъ себѣ всѣхъ министерствъ, кромѣ военнаго. Стамбуловъ потребовалъ распространенія

 

 

67

 

этого параграфа и на военное министерство. Для князя Фердинанда это значило — либо безвыѣздно приковаться къ Софіи, отказавшись отъ всякихъ экскурсій въ Европу, что, по трудному его тогдашнему положенію, было совершенно немыслимо; либо, уѣзжая, каждый разъ сознавать, скрѣпя сердце, что онъ оставилъ свое государство всецѣло во власти Степана Николаевича, въ безконтрольномъ его распоряженіи, съ руками, развязанными для какой угодно узурпаціи. Богъ знаетъ, на что рѣшился бы Фердинандъ, сиди на мѣстѣ Петрова другой военный министръ. Но теперь Стамбуловъ промахнулся. Увѣренный въ поддержкѣ Петрова, убѣждаемый принцессою Маріею-Луизою, подстрекаемый волненіемъ народа, до котораго уже дошли отголоски дворцоваго конфликта, Фердинандъ отвергъ притязанія директора и предпочелъ принять отставку Стамбулова. Бубновая девятка была бита, шуллеръ полетѣлъ за окно.

 

Уличныя сцены переворота 18 мая были грозны, но, безъ косвеннаго участія въ революціи полковника Петрова, стамбуловской полиціи удалось бы задавить демонстраціонное движеніе горожанъ и студентовъ Великой Школы. Петровъ предписалъ войскамъ весьма двусмысленный вооруженный нейтралитетъ: способствуйте, молъ, прекращенію безпорядковъ, обуздывая разыгравшіяся страсти обѣихъ враждующихъ сторонъ въ равной мѣрѣ. Намъ де все равно, кто и за кого дерется. Мы — внѣшняя

 

 

68

 

оборона, а это дѣла внутреннія. Такъ оно и сталось... на словахъ и бумагѣ. На дѣлѣ же войска, страннымъ образомъ, опаздывали становиться между народомъ и агентами Стамбулова всюду, гдѣ народъ одолѣвалъ полицію, и моментально появлялись тамъ, гдѣ полиція одолѣвала народъ. Кучка мальчугановъ срывала вывѣски съ именемъ Стамбулова на улицѣ, впослѣдствіи переименованной, вмѣсто Стамбуловской, въ „Улицу 18-го мая“. Полиція схватила шалуновъ и заключила плѣнниковъ въ страшной памяти пятый участокъ. Толпа хлынула ихъ освобождать. Участокъ осадили. Жандармы дали залпъ. Толпа отвѣчала градомъ камней. Явились войска; солдаты раздѣлили осажденныхъ и осаждающихъ тѣсною стѣною. Жандармы потеряли возможность стрѣлять по толпѣ, а революціонеры продолжали швырять камни черезъ головы солдатъ, которые отъ души смѣялись этому нелѣпому бою-междоусобію съ дозволенія начальства. Потерявъ терпѣніе, жандармы ринулись было, сквозь солдатскіе ряды, на вылазку. Войска не препятствовали до перваго револьвернаго выстрѣла. Чуть Стамбуловскіе агенты взялись за привычные имъ револьверы, солдаты загородили народъ грудью и, пустивъ въ ходъ приклады, загнали стамбуловцевъ обратно въ участокъ.

 

Тѣмъ временемъ, какъ на Софійскихъ улицахъ разыгрывались подобныя сцены, во дворцѣ все было полно и надеждъ, и сомнѣній. Князь, въ нерѣшительности, сидѣлъ за письменнымъ столомъ. Предъ

 

 

69

 

нимъ лежала стамбуловская просьба объ отставкѣ. На дворцовой площади гудѣла многотысячная толпа: „долу тиранина, долу блудника, долу Стамбулова“! Кто-то изъ свиты почтительно указалъ князю на народное нетерпѣніе знать, какъ рѣшится роковой вопросъ, быть или не быть министерству Стамбулова? Князь возразитъ:

 

— Я не могу согласиться на требованія господина Стамбулова, но не могу также уволить министерства, не зная, какъ составить новое.

 

Ему замѣтили:

 

— Ваше высочество, обыкновенно, новыя назначенія совершаются лишь послѣ того, какъ уничтожены старыя.

 

Князь промолчалъ. Тогда Грековъ — стамбуловецъ больше, чѣмъ самъ Стамбуловъ, и теперь, по смерти самого эксъ-диктатора, шефъ стамбуловской партіи—будучи увѣренъ, что колебанія князя искренни, и никакъ не предполагая, что отставка Стамбулова можетъ быть принята, позволилъ себѣ сказать, повысивъ голосъ и съ заносчивою горячностью:

 

— Ваше высочество, рѣшайте такъ или иначе! Въ Софіи безпорядки... при такомъ положеніи дѣлъ, мы не хотимъ удерживать наши портфели.

 

Нахальство Грекова переполнило чашу, давно полную съ краями.

 

Князь поблѣднѣлъ, смѣрилъ Грекова долгимъ взглядомъ, молча взялъ перо и подписалъ

 

 

70

 

отставку. Грековъ былъ такъ пораженъ, что присѣлъ на мѣстѣ...

 

Министерство еще не было составлено. Стоиловцы торговались съ каравелистами и никакъ не могли сторговатьсяі... всѣ партіи боялись другъ друга, правительство шаталось. Тогда-то именно Рано Петровъ и прислалъ къ Стоилову своего адъютанта съ наставленіемъ, что нельзя испытытывать народное терпѣніе и оставлять страну безъ правительства, и въ предупрежденіе, что, если въ теченіе двухъ часовъ онъ, Петровъ, не получитъ списокъ новаго кабинета, то вынужденъ будетъ къ pronunciamento и объявитъ военную диктатуру. Эта энергическая мѣра прекратила споры. Получить на свою шею новаго Стамбулова, горше прежняго, да еще вооруженнаго грозною силою сливницкихъ штыковъ, никто не желалъ. Хоть плохо, да сговорились на скорую руку. Создалась, изъ обрывокъ разныхъ партій, лыкомъ шитая, на живую нитку сметанная, „народная партія", надъ которою такъ зло издѣвался потомъ Стамбуловъ. Объявлено было народу выдѣленное ею министерство Стоилова. Народъ принялъ его съ восторгомъ. Ему было все равно, кто,—только бы не Стамбуловъ.

 

Когда Стамбуловъ, послѣ прощальной аудіенціи у князя, возвратился домой, проѣхавъ сквозь строй народнаго волненія, подъ крики, насмѣшки, брань, угрозы толпы, между нимъ и княземъ произошелъ слѣдующій разговоръ по телефону:

 

 

71

 

— Ваше высочество, бунтовщики, подученные моими врагами—вашимъ новымъ министерствомъ, угрожаютъ мнѣ смертью, хотятъ разграбить мой домъ.

 

Князь отвѣчалъ горько и язвительно:

 

— Успокойтесь, Степанъ Николаевичъ, я уже просилъ гг. Стоилова, Радославова и Начевича принять мѣры къ охраненію васъ отъ вашего народа.

 

Въ поясненіе этой фразы, надо напомнить вновь, что сильнѣйшимъ козыремъ въ игрѣ Стамбулова съ княземъ была его фальшивая манера держать Фердинанда въ увѣренности, будто Степанъ Николаевичъ необычайно популяренъ въ болгарскомъ народѣ: вся де нація за него, а противъ него лишь ничтожная кучка честолюбивыхъ крикуновъ, реакціонеровъ-руссофиловъ и неблагонадежныхъ антидинастическихъ партизановъ. Для этого стамбуловская полиція выбивала изъ населенія благодарственные адресы диктатору, организовала искусственные митинги, разсылала телеграфическія привѣтствія, хвалы и одобренія, сфабрикованныя по участкамъ. Въ „Софійскомъ житьѣ-бытьѣ“ разсказано, какую важную роль сыграла измѣна диктатору государственнаго телеграфа, въ роковой день 18 мая.

 

Отвѣтъ князя поразилъ Стамбулова. Онъ растярялся и, вопреки обычной своей находчивости, не сумѣлъ ничего отвѣтить, кромѣ:

 

— Хорошо, ваше высочество, очень хорошо... Благодарю, ваше высочество, очень благодарю.

 

 

72

 

Впослѣдствіи, Стамбуловъ увѣрялъ, что благодарность его была ироническою.—Врядъ ли: ему приходилось въ это время туго—недо ироніи. Вообще, опамятовавшись отъ перваго погрома, онъ усиленно старался доказать, что въ дни переворота ничуть не струсилъ. Но сотни очевидцевъ единогласно свидѣтельствовали мнѣ, что онъ совершенно потерялъ голову. Да и трудно было не потерять. Стамбуловъ зналъ, что у него врагамъ счета нѣтъ, но все же, кажется, самъ не подозрѣвалъ всей силы народной ненависти, какую воспиталъ онъ въ странѣ, и оцѣнилъ грозную полноту ея, лишь когда полетѣлъ въ пропасть и не нашелъ ни соломинки, за - которую бы ухватиться, погибая. Струсить въ такой моментъ не стыдно. Не всѣмъ Же дано быть эпическими римлянами.

 

Первые годы бытія самостоятельной Болгаріи— богатый матеріалъ для историческихъ романистовъ будущаго, а Стамбуловъ и князь Фердинандъ—безспорно, интереснѣйшіе изъ всѣхъ героевъ болгарскихъ драмъ. Отношенія ихъ между собою—любопытнѣйшее и общественно-политическое, и психологическое явленіе. Разъ мы стоимъ у момента, когда Фердинандъ и Стамбуловъ явились въ особенно обостренномъ противопоставленіи одинъ другому, остановимся нѣсколько на этихъ отношеніяхъ, одинаково характерныхъ и для болгарскаго государя, и для его министра.

 

Европейскій дипломатъ, котораго я въ этомъ

 

 

73

 

очеркѣ уже неоднократно цитировалъ, рисовалъ мнѣ, въ объясненіе долгой пассивности князя подъ стамбуловскішъ гнетомъ, такую картину.

 

— Принцъ — европеецъ, а Болгарія — изрядная Азія. Она еще не успѣла отвыкнуть отъ турецкаго наслѣдія, авторитета кулака и палки. У Фердинанда ни воли, ни власти бить кулакомъ и палкой не было, а, чтобы утвердиться, кулакъ и палка были ему необходимы. Вотъ вамъ и вся тайна его покорности Стамбулову. Стамбуловъ, который, случись ему стать ренегатомъ, могъ бы сдѣлаться первымъ человѣкомъ въ исламѣ—онь рожденъ для власти на восточный манеръ, — оборудовалъ для принца огромное дѣло: онъ вколотилъ Кобурга въ Болгарію, какъ гвоздь въ стѣну. Процессъ былъ острый, не могъ не возбудить ненависти, но, какъ показали теперь послѣдствія,—не противъ вколоченнаго гвоздя, а противъ мастера, который его вколачивалъ. Пока князь чувствовалъ себя слабымъ, онъ терпѣлъ, если Стамбуловъ въ своемъ азартѣ,—онъ весь сотканъ изъ азарта— задѣвалъ и его. Окрѣпъ, кулакъ и палка стали ненужны—вонъ ихъ! Старая хлѣбъ-соль забывается. Стамбуловъ мнилъ себя чуть ли не державцемъ, а на дѣлѣ былъ просто игрушкою политическаго Witz’a. Надо было очень надѣяться на себя—вотъ именно, какъ самонадѣянь Стамбуловъ,— чтобы этого не замѣчать. Онъ считалъ князя ничтожествомъ, а ничтожество, какъ Сикстъ V, въ одинъ прекрасный день, выпрямилось и заговорило

 

 

74

 

барскимъ тономъ:—Ты мой слуга, я тобою недоволенъ, пошелъ вонъ!

 

Что князь Фердинандъ, въ душѣ, убѣжденный абсолютистъ,—старинное обвиненіе его враговъ. А Стамбулова иные удачно характеризовали, какъ анархиста, ставшаго тираномъ. Стремленіе къ неограниченной власти было сильно у обоихъ—у Фердинанда, умѣренное воспитаніемъ европейскаго принца, тактомъ, званіемъ конституціоннаго государя; у Стамбулова — разнузданное до истинно-семинарскаго бѣснованія. Одесская бурса успѣла таки порожить свое „помяловское“ клеймо — печать Гороблагодатскихъ, Аксютокъ, Бенелявдовыхъ, — на полудикаря, котораго капризъ судьбы сдѣлалъ впослѣдствіи полудержавнымъ властелиномъ цѣлаго славянскаго народа.

 

Помимо долгой взаимной необходимости, Стамбулова могла соединять съ Фердинандомъ и нѣкоторая фантастичность, свойственная натурамъ обоихъ. Авантюристъ, ставшій первымъ министромъ, и молодой государь, брошенный имъ на путь политическаго авантюризма,—щадимые Европою, оставленные безъ вниманія, на произволъ судьбы русскимъ царемъ— въ упоеніи властью, наперерывъ строили воздушные замки—широкіе планы, огромные замыслы. Болгарія имъ быіла тѣсна, хотѣлось ее расширить. Для князя Фердинанда то былъ періодъ Sturm und Drang'a, необходимый въ каждой веснѣ— какъ житейской, такъ и политической.

 

 

75

 

Стамбуловъ, по присоединеніи Румеліи, тотчасъ же принялся за интриги въ Македоніи. А при свиданіи со мною, онъ высказалъ не маленькую мысль, что—разъ всѣ и каждый въ Европѣ добиваются Константинополя, отчего же не попробовать въ этомъ направленіи счастья и болгарамъ? Причемъ даже прямо указалъ на Кобурга, какъ на человѣка съ честолюбіемъ, способнымъ посягнуть на такую огромную цѣль. Высказалъ онъ это въ весьма громкихъ словахъ:

 

— Меня утѣшаетъ одно сознаніе: я сдѣлалъ, что могъ. Я всегда работалъ для одной Болгаріи. Ни одна иностранная держава, не только Россія, не можетъ указать, чтобы я поступился для нея хоть шагомъ въ области болгарскихъ интересовъ. Я отвѣчалъ Трикупису—первому министру греческаго королевства-на его предложеніе тройственнаго раздѣла Македоніи: если вы думаете, что болгарскій элементъ въ Македоніи—посторонній, попробуйте владѣть ею безъ раздѣла; если же болгарскій элементъ тамъ свой—Македонія должна быть нашей. Я готовъ разорваться за каждую пядь земли, тронутую болгарскою пятою. Вы, русскіе, видите въ Болгаріи ключъ къ Константинополю. Кто будетъ владѣть Константинополемъ, тотъ станетъ и повелителемъ великаго балканскаго государства, которое должно будетъ тогда создаться самою силою вещей. Я не имѣю ни малѣйшаго желанія, чтобы эта сила попала въ русскія руки. Наше государство молодо, не

 

 

76

 

велико, но... есть же и у него какое-нибудь счастье! Почемъ знать? Можетъ быть, именно намъ и суждено пробиться къ Босфору и сыграть тамъ историческую роль... Это загадка будущаго.

 

Все это, конечно, очень похоже на старинную пѣсенку:

 

Malbrough s’en va-t-en guerre,

Dieu sait, quand reviendra.

 

Полковникъ Петровъ расхохотался, когда я сообщилъ ему замыслы Стамбулова повторить подвиги царя Симеона.

 

— Добираться до Константинополя? намъ? съ какими же силами? Господинъ Стамбуловъ каждому говоритъ что-нибудь такое, что должно произвести эффектное или странное впечатлѣніе, удивить, озадачить, заставить задуматься надъ новостью идеи. Какъ будто все дѣло въ томъ, чтобы дойти до Константинополя и занять его! Константинополь взять не трудно, но—кто въ состояніи его удержать? И такія предположенія строятся для Болгаріи, не имѣющей ни флота, ни средствъ его построить!

 

Здѣсь будетъ умѣстно привести личное мнѣніе князя Фердинанда о Стамбуловѣ, высказанное мнѣ послѣ 18 мая, опредѣляющее въ то же время, какое участіе принималъ въ событіи самъ князь.

 

— Я ничуть не перемѣнился къ Стамбулову послѣ его паденія, какъ думаютъ нѣкоторые,—говорилъ князъ — Воображаютъ, будто я былъ съ

 

 

77

 

нимъ очень близокъ. Нѣтъ, между нами давно уже были только офиціальныя встрѣчи. Но, такъ какъ онъ былъ первымъ министромъ, то, естественно, встрѣчи эти были чаще, чѣмъ съ кѣмъ-нибудь другимъ. Да, я относился къ нему всегда такъ, какъ отношусь теперь. На мой взглядъ, его энергія и упрямство принесли, въ разное время, много добра Болгаріи. Онъ, несомнѣнно, способствовалъ развитію въ болгарахъ національнаго самосознанія и націоналистической политики. Онъ очень уменъ, очень талантливъ, хотя и слишкомъ крутъ и жѳстокъ. Въ свое время онъ былъ не только полезенъ— былъ необходимъ. Но Стамбулова испортило сознаніе своихъ заслугъ и своей силы. Онъ сдѣлался капризенъ, какъ женщина, онъ не выносилъ противорѣчій и много разъ подавалъ въ отставку. Я не считалъ возможнымъ ее принять, пока видѣлъ въ Стамбуловѣ человѣка послѣдовательнаго. Но этого не было въ послѣдніе годы, и особенно въ 1893—1894 гг. Наоборотъ, онъ дѣйствовалъ какъ-то внезапно, точно подъ вліяніемъ минутныхъ вдохновеній. Минутнымъ вдохновеніямъ нельзя ввѣрять судьбы страны молодой и неустановившейся. И потомъ, онъ вѣчно хотѣлъ срывать игру угрозами своей отставки... Я предупреждалъ Стамбулова: смотрите, г. Стамбуловъ, можетъ выйти такое совпаденіе обстоятельствъ, что вы опять должны будете подать въ отставку, а я—ее принять... Онъ не слушалъ. И вотъ такое совпаденіе нашло себѣ мѣсто.

 

 

78

 

— Предполагалъ ли Стамбуловъ, что ваше высочество примете отставку? —спросилъ я.

 

– Нѣтъ, не предполагалъ,—рѣшительно заявилъ князь.—Онъ былъ очень изумленъ, и плодъ этого изумленія—софійскіе безпорядки 18 мая. Господинъ Стамбуловъ,—сказалъ князь не безъ горечи— могъ бы уйти съ политической арены тихо, съ достоинствомъ, но, вѣря въ свое обаяніе въ народѣ, онъ предпочелъ уйти съ шумомъ. Какъ видите, онъ наказанъ за самообольщеніе: скандалъ демонстраціи упалъ на его голову...

 

Что князь Фердинандъ, хотя и горько разочарованный въ Стамбуловѣ, былъ крайне недоволенъ скандаломъ, сопровождавшимъ его паденіе, можно вѣрить. Ни одному монарху не доставляло наслажденія убѣждаться воочію въ революціонныхъ способностяхъ своего народа, да еще такихъ блестящихъ, какъ проявили софійцы. Притомъ же, хоть за отставку Стамбулова князь Фердинандъ и былъ прославленъ „вторымъ освободителемъ Болгаріи", но,—такъ какъ послѣдняя управлялась восемь лѣтъ Стамбуловымъ не отъ своего, а отъ князя Фердинанда имени,—то вышло по видимости, какъ будто князь освободилъ ее отъ самого себя въ прошломъ, давая какія-то покаянныя программы на будущее. И народъ волненіемъ противъ Стамбулова выразилъ князю рѣзкое порицаніе за прошлое, снисходительно принявъ будущую программу—такъ сказать, выражаясь парламентскимъ языкомъ, выразилъ

 

 

79

 

довѣріе правительству, хотя и сильно скомпрометтированному.

 

Что дворъ князя Фердинанда желалъ сбыть павшаго Стамбулова за границу, тоже весьма вѣроятно. Потерявъ власть, Стамбуловъ сталъ .ужасно лишнимъ въ Софіи. Точно какое-то ругало— не то, что страшное, а неприличное — стѣснительное и надоѣдливое. Завѣдомый врагъ, котораго надо мало, что терпѣть, — еще сторожить и оберегать: того гляди, станется съ нимъ что-нибудь неладное... и что тогда, скажетъ Европа? Его оскорбятъ, — за него отписывайся! Его убьютъ—за него отвѣчай! Мы его береги, а онъ себѣ, припѣваючи, будетъ сидѣть у моря да. ждать погоды, строя козни, заговоры, фабрикуя новую революцію... Тѣмъ не менѣе, я не думіаю, чтобы Стамбуловъ говорилъ искренно, когда передавалъ мнѣ, будто съ презрѣніемъ отклонилъ предложеніе тайнаго бѣгства пъ чужіе края. Онъ и радъ бы имъ воспользоваться, какъ правительство радо бы сбыть его съ рукъ, да нельзя было: желанія двора разошлись съ желаніями министерства, которое, сгоряча, рѣшилось было исполнить требованіе народной Немезиды—судить отставленнаго диктатора. Кромѣ государственнаго суда, на голову Стамбулова обрушились десятки частныхъ обвиненій въ разныхъ уголовныхъ дѣлахъ и дѣлишкахъ; онъ очутился на положеніи подслѣдственнаго преступника, не посаженнаго въ предварительное заключеніе лишь по трусости властей. За нимъ былъ учрежденъ

 

 

80

 

негласный полицейскій надзоръ. Въ провинцію его, правда, отпустили бы, но мы видѣли, что значило для Стамбулова отправиться въ провинцію. Стамбуловъ очутился въ глупѣйшемъ изложеніи. Внутрь страны ѣхать нельзя—убьютъ, вонъ изъ страны—не позволяютъ. Оставалось сидѣть въ Софіи и faire bonne mine au mauvaisjeu, притворяясь, что сидитъ онъ по собственной своей доброй волѣ, въ защиту друзьямъ и на страхъ правительству. Выходило—въ родѣ извѣстной побасенки:

 

— Медвѣдя поймалъ!

— Веди его сюда!

— Да онъ меня не пускаетъ!

 

Изъ всѣхъ корреспондентовъ, говорившихъ въ то время съ Стамбуловымъ, я имѣлъ то случайное преимущество, что, явившись первымъ, засталъ эксъ-диктатора въ искреннемъ раздраженіи недавнею катастрофою, которая вызывала его къ большей обычнаго откровенности. Предо мною онъ не скрывалъ, что поймалъ медвѣдя, который его не пускаетъ. Онъ прозрачно намекалъ, что—съ судомъ или безъ суда—онъ, на болгарской территоріи, человѣкъ погибшій. Онъ собирался бѣжать; говорятъ, бѣжалъ даже, переодѣтый въ старушечье платье, но былъ узнанъ и водворенъ восвояси.

 

— Объ одномъ жалѣю, что его, негодяя, не фотографировали тогда—злорадствовалъ политиканъ, сообщавшій мнѣ эту легенду.

 

Задержавъ Стамбулова въ Софіи, правительство,

 

 

81

 

когда остыли первые восторги побѣды, весьма скоро поняло однако, что и оно по отношенію къ Стамбулову поставлено не лучше, чѣмъ Стамбуловъ къ нему: оно тоже поймало медвѣдя, котораго никуда не поведешь, ибо онъ не пускаетъ. Судить Стамбулова, какъ выяснялось со дня на день все ярче и ярче, было немыслимо: судъ надъ нимъ, — это онъ говорилъ правду,—явился бы судомъ и надъ всѣмъ правительствомъ князя Фердинанда до самого князя включительно. Съ другой стороны, обѣщанный сгоряча судъ сдѣлался уже надеждою народною: его ждали, его требовали,—замять его, замолчать было невозможно. Нельзя судить, а надо судить! Толпа видѣла затрудненія власти и относилась къ нимъ съ непріязненною подозрительностью. Выпустить Стамбулова за границу стало совсѣмъ невозможно; за нимъ слѣдила во всѣ глаза ненависть оскорбленной и ограбленной націи. Итакъ, сидѣли они, волею или неволею прикованные на одну и ту же цѣпуру, и смотрѣли другъ на друга ненавистными глазами—Стамбуловъ, смущенный невѣдѣніемъ, что съ нимъ сдѣлаютъ, а правительство, смущенное невѣдѣніемъ, что съ нимъ сдѣлать. И обѣ стороны храбрились.

 

Выходъ изъ затрудненія представлялся одниъ: могила.

 

Уѣзжая въ 1894 году изъ Болгаріи, я предсказывалъ печатно, что, не зная, какъ отдѣлаться отъ „стамбуловскаго вопроса", бывшаго диктатора, вѣроятно,

 

 

82

 

отправятъ ad patres путемъ таинственнаго покушенія. Пророчество оправдалось, къ сожалѣнію, какъ пописанному: ровно черезъ годъ, 3/15 іюля 1895 г. Стамбуловъ былъ изрубленъ, въ двухъ шагахъ отъ Union-Club, тремя неизвѣстными лицами—засвѣтло, только что не средь бѣла дня, почти на глазахъ полиціи, не ударившей палецъ о палецъ, чтобы помочь своему бывшему шефу. Три дня спустя, тиранъ скончался въ страшныхъ мученіяхъ. Онъ самъ задолго предчувствовалъ свою участь.

 

— Меня убьютъ—вырвалось у него среди разговора со мною. Онъ понималъ, что больше съ нимъ нечего дѣлать его политическимъ побѣдителямъ.

 

Убійцы Стамбулова,—собственно говоря, всѣмъ знакомые незнакомцы—остались фактически безнаказанными, да, пожалуй, даже и не уличенными. Иначе и быть не могло, ибо ни правительству, ни народу не было рѣшительно никакой нужды въ наказаніи людей, разрубившихъ своимъ преступленіемъ Гордіевъ узелъ болгарской политики. Всякій понималъ, что смерть Стамбулова, единовременно, и частное, и политическое убійство: и личная месть, и судъ Линча, казнь самосуда народнаго. Убить стоило—и убили, и скрыли убійцъ, не справляясь о правахъ, о законѣ, какъ у насъ въ деревняхъ пришибаютъ конокрадовъ и за грѣхъ того не считаютъ. Какъ трудно было провести даже формальное слѣдствіе по стамбуловскому процессу, разсказано въ „Софійскомъ житьѣ-бытьѣ“. Въ Черной Джаміи я

 

 

83

 

видѣлъ одного изъ убійцъ Стамбулова—Боно Георгіева. Впослѣдствіи онъ, хотя и осужденный, очутился, милостью властей, на свободѣ и оказался однимъ изъ дѣятельнѣйшихъ эмиссаровъ болгарскаго революціоннаго комитета въ Македоніи.

 

Смерть Стамбулова и, послѣдовавшія за похоронами его, бурныя демонсттаціи взволновали умы во всей Европѣ. Кто убилъ? обсуждалось съ горячностью всею европейскою прессою мѣсяца два, если не болѣе. Въ государствахъ тройственнаго союза и въ Англіи Стамбуловъ, въ качествѣ заклятаго русофоба, былъ весьма популяренъ. Такъ какъ въ это время уже назрѣвало болгаро-русское примиреніе, и въ Петербургѣ гостила депутація, отправленная болгарскимъ народомъ на поклонъ государю императору, вѣнская печать, а вслѣдъ за нею и Берлинъ зашумѣли было, что убійство Стамбулова—дѣло рукъ руссофильской партіи: Болгарія де поклонилась Россіи головою Стамбулова. Авторитетное слово князя Бисмарка разбило эту глупую клевету. Тогда тяжесть обвиненія перевалили на плечи князя Фердинанда. Вопреки крикамъ о томъ стамбулистовъ и въ особенности вдовы Стамбулова, можно съ увѣренностью утверждать, что -изъ всего болгарскаго правительства,—князь менѣе всѣхъ могъ быть причастенъ къ смерти своего отставнаго министра.

 

Въ преступленіяхъ, не лишенныхъ политической окраски, роковой уголовный вопросъ—cui prodest,— играетъ особо важное значеніе. И въ этомъ-прямое

 

 

84

 

противопоказаніе клеветѣ на князя Фердинанда. Зачѣмъ было ему убивать Стамбулова, обезвреженнаго, подъ судомъ, безъ частной полиціи своей — одного противъ цѣлаго народа-антистамбулиста, противъ цѣлой арміи, слѣпо повинующейся полковнику Рачо Петрову, вопросъ о подчиненіи котораго стамбуловской диктатурѣ и вызвалъ переворотъ 18-го мая? Что касается до угрозъ письмами, яко бы компрометирующими принца Фердинанда, пущенныхъ одно время въ ходъ Стамбуловымъ, теперь хорошо извѣстно, каковы были эти письма. На первыхъ порахъ по прибытіи въ Болгарію, князь не сразу стряхнулъ съ себя „австрійскаго поручика" и не только пожуировалъ нѣсколько болѣе, чѣмъ слѣдуетъ государю страны, но и писалъ шуточныя записки объ этихъ похожденіяхъ участнику своего жуирства, Степану Стамбулову, предполагая, что, какъ водится между порядочными людьми, записки уничтожаются и, во всякомъ случаѣ, не увидятъ свѣта. А Стамбуловъ пряталъ „документы" въ шкатулку на всякій случай... Компрометировать князя письмами этими политически Стамбуловъ, конечно, не могъ, но Болгарія— страна пуританская, на кутежъ и донъ-жуанство смотритъ косо, и устроить легонькій скандальчикъ князю онъ былъ бы въ состояніи. Что касается „политическихъ документовъ", одинъ изъ приближенныхъ къ Фердинанду, пользующихся его довѣріемъ, придворныхъ увѣрялъ меня:

 

 

85

 

— Такихъ у Стамбулова не было и не могло быть. Князь не вѣрилъ Стамбулову, боялся его и не могъ дать ему въ руки оружія противъ себя. И если стамбуловская партія когда-либо огласитъ какіе нибудь политическіе документы отъ имени князя, первою моею мыслью будетъ: „это подлогъ!"—подлогъ въ родѣ пресловутыхъ русскихъ бумагъ Якобсона и, можетъ быть, именно его же рукъ мастерство.

 

Стамбуловъ долженъ былъ скоро умереть—и непремѣнно насильственной смертью, и зналъ это самъ. Онъ наобидѣлъ слишкомъ много людей, убилъ и намучилъ слишкомъ много невинныхъ. А его насильническіе грѣхи по бабьей части? А обманутые имъ македонцы? За нимъ всегда слѣдили мстители. Боно Георгіевъ когда-то на могилѣ Паницы, котораго онъ былъ личнымъ секретаремъ, далъ, колѣнопреклоненный, клятву зарѣзать Стамбулова. Стоило зазѣваться полиціи, чтобъ эксъ-диктаторъ погибъ. Но вотъ вопросъ: какъ она зазѣвалась— нечаянно или съ расчетомъ? стерегла и не устерегла или не стерегла вовсе? Былъ выданъ Стамбуловъ своимъ мстителямъ, или они взяли его сами? На эти вопросы, я думаю, могли бы отвѣтить только тогдашній префектъ полиціи, да, можетъ быть, г. Тюфекчіевъ... оправданный судомъ „не убійца" Стамбулова.

 

Раздѣлаться съ Стамбуловымъ?—говорилъ мнѣ въ 1894 году одинъ каравеловецъ,—да ничего нѣтъ

 

 

86

 

проще! Когда правительству надоѣстъ это бѣльмо на глазу, оно сниметъ полицейскій надзоръ и уведетъ роту солдатъ, слѣдящую за домомъ Стамбулова, во избѣжаніе народныхъ безпорядковъ. Словомъ, оставитъ Стамбулова одного, лицомъ къ лицу съ обиженными имъ людьми. А затѣмъ—за голову Стамбулова я не поставлю ни одного лева.

 

Въ самомъ дѣлѣ, подумать только, что, едва палъ Стамбуловъ, какъ на него было заявлено болѣе семидесяти жалобъ лишь за насильственный дѣйствія надъ женщинами, не считая насилій имущественныхъ!... Были люди, которые боялись его—и падшаго— вѣроятно, по правилу, что

 

Змѣя израненая злѣе,

Чѣмъ невредимая змѣя.

 

— Что тамъ еще судить его?—выражали мнѣніе даже вполнѣ интеллигентные люди, съ европейскимъ образованіемъ,—онъ ловокъ, вывернется, пожалуй. Его низверженіе—полумѣра. Надо было его убить.

 

— Какъ? Вы говорите—убить? Не выслушавъ, не давъ оправдаться?

 

— Эхъ! Говорилъ же Стамбуловъ народному собранію, что будетъ управлять Болгаріей по внутреннему убѣжденію... ну, и спровадить его можно по внутреннему убѣжденію!

 

При подобномъ настроеніи народномъ, понятно что похороны Стамбулова превратились въ неописуемый скандаль. Полиціи и войскамъ пришлось вооруженною силою отражать толпу, ринувшуюся въ

 

 

87

 

аттаку на погребальную процессію. Хотѣли разбить гробъ и выбросить покойника въ болотистый ровъ. Перепуганное духовенство чуть не бѣгомъ бѣжало до кладбища, гдѣ закипѣла отчаянная свалка, сопровождаемая яростными демонстраціями противъ представителей державъ, дружелюбныхъ Стамбулову. Пострадали и безъ вины виноватые: сербскаго и румынскаго агентовъ сбили съ ногъ и ходили по нимъ, какъ по паркету. Князь Фердинандъ былъ въ это время вь Карлсбадѣ. Его адьютантъ явился въ домъ Стамбулова съ выраженіемъ высочайшаго соболѣзнованія,—адьютанта не приняли. Тогда князь прислалъ вдовѣ Стамбуловой сочувственную телеграмму,—она отвѣчала градомъ дерзостей, открыто обвиняя правительство въ убійствѣ мужа. Что за человѣкъ жена Стамбулова, трудно опредѣлить съ точностью. При жизни мужа, она совершенно исчезала за его-колоссальною для Болгаріи—фигурою. О ней какъ-то совсѣмъ не говорили. Къ его безобразнымъ любовнымъ похожденіямъ она относилась съ равнодушіемъ истинно восточной гаремной женщины, для приличія дѣлая видъ, что не вѣритъ слухамъ. Даже савовская исторія не вывела ее изъ этого искусственнаго безразличія. Въ Софіи говорятъ о ней скорѣе хорошо, чѣмъ дурно. Любила она Стамбулова, кажется, до безумія и, по убійствѣ его, превратилась въ яростную тигрицу, жаждущую мести и крови охотниковъ, умертвившихъ ея самца.... Въ процессѣ убійцъ Стамбулова

 

 

88

 

она вела себя геройски. Когда я пріѣхалъ на февральскія торжества, мнѣ бросился въ глаза траурный флагъ на одномъ домѣ: оказывается, подняла его—демонстративно противъ примиренія съ Россіей—вдова Стамбулова. Софійцы пожимали плечами и говорили:

 

— Взбалмошная баба!

 

Что убило Стамбулова болгарское правительство, она кричитъ до сихъ поръ.

 

Болѣе умѣренные стамбулисты говорили о попустительствѣ. Самъ Стамбуловъ, умирая, указывалъ, что его убили „князь, Тюфекчіевъ, Халіу и Бельчевъ“, намекая этимъ послѣднимъ именемъ на мстителей за повѣшенныхъ имъ, мнимыхъ убійцъ министра Бельчева—по извѣстному миларовскому процессу... Фердинандъ, наконецъ, потерялъ терпѣніе. Въ офиціальномъ органѣ появилась телеграмма изъ Эбенталя, холодно и рѣзко заявившая:

 

„Въ виду непріязненнаго отношенія родственниковъ Стамбулова къ благоговѣйному и сердечному почину князя, онъ считаетъ неумѣстнымъ подвергать своихъ вѣрныхъ слугъ дальнѣйшимъ оскорбленіямъ и признаетъ необходимымъ запретить гражданскимъ и военнымъ чинамъ участвовать въ погребеніи Стамбулова".

 

Престарѣлая мать Миларова прислала вдовѣ Стамбулова телеграмму, столь ужасную въ дикомъ трагизмѣ своемъ, что развѣ у героевъ Эсхила да въ эпосѣ Нибелунговъ можно найти подобную анергію ненависти!

 

 

89

 

„Плачьте,—писала старуха,—плачьте о кровопійцѣ и убійцѣ, который, веселясь въ Бургасскомъ монастырѣ, при пѣсняхъ и танцахъ цыганъ, подписалъ смертный приговоръ моему незабвенному сыну Святославу. Богъ далъ мнѣ силы дождаться того времени, когда я увидѣла убійцу плавающимъ въ своей собственной крови! Утѣшенная, посылаю свое презрѣніе его разлагающемуся трупу“.

 

Выразить „послѣднее презрѣніе" трупу Стамбулова приглашали и расклеенныя повсемѣстно въ Софіи афиши. Спустя полгода по смерти Стамбулова, кладбищенскіе сторожа жаловались намъ, русскимъ, что могила диктатора—истинное ихъ наказаніе: чуть не присмотри,—и навалять на нее всякой гадости... Не прощенъ даже за гробомъ! Признаюсь, эта каннибальская ненависть братушекъ къ человѣку, предъ которымъ они, заживо, рабски трепетали, показалась мнѣ весьма противною. Онъ стоилъ болгарскаго политикующаго общества, а общество стоило его. Какъ говорятъ поляки—wart Рас palaca, a раlас Раса.

 

Такъ погибъ, въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ и силъ, одинъ изъ самыхъ антипатичныхъ, но, безспорно, и самыхъ замѣчательныхъ людей новѣйшей европейской исторіи. Ворвался онъ въ нее грубо и неожиданно,—грубо же и былъ ею извергнутъ. „Анархистъ у власти"—Степанъ Николаевичъ Стамбуловъ—явленіе глубоко поучительное; даже теряешься, соображая, какъ могла въ концѣ XIX вѣка, вѣка парламентаризма и правового порядка, возникнуть

 

 

90

 

на горизонтѣ политическомъ такая дикая насмѣшка именно надъ парламентаризмомъ и правомъ, словно посланная въ міръ лукавымъ Асмодеемъ. чтобы убить всякое къ нимъ довѣріе?

 

Что оставилъ по себѣ Стамбуловъ потомству? Ровно ничего. Грубый авантюристъ въ политикѣ, онъ старался пріобрѣсти славу націоналиста, что и удалось ему въ глазахъ людей близорукихъ или заинтересованныхъ въ успѣхахъ его лже-націоналистическаго режима. Невѣжественный и жестокій, онъ, если даже исключить эгоистическія цѣли, вѣчно преслѣдуемыя имъ въ своей политикѣ, превратилъ послѣднюю въ самодурство. Съ народною волею онъ не считался, народнаго духа знать не хотѣлъ. Подобно Угрюмъ-Бурчееву, который хотѣлъ заставить рѣку течь вспять, онъ насиловалъ культуру управляемаго имъ болгарскаго народа къ эволюціи, совершенно ему не свойственной, отрывая его отъ единства съ Россіею, великимъ корнемъ славянства, и искусственно прививая къ нему швабовъ и швабство. Но, хотя рѣки иной разъ и мѣняютъ русла, а вспять еще ни одна изъ нихъ не пошла. И болгарскій ручей, побурливъ малость въ стамбуловской запрудѣ, все-таки, въ концѣ концовъ, принялъ свое естественное теченіе,—бросился въ русское море, смывъ съ лица земли всѣ сооруженія диктатора и потопивъ своимъ разливомъ его самого. Напрасное зданіе, кичливо выстроенное на пескѣ, рухнуло. „И погибе намять его съ шумомъ“.

[Previous] [Next]

[Back to Index]