Недавніе люди

Александръ Амфитеатровъ

2. СОФІЙСКОЕ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ. (Болгарскіе типы и картинки). 1894—1896.

 

 

Дважды посѣтилъ я Софію и дважды испыталъ странное чувство—вѣроятно, знакомое большинству читателей: иногда встрѣчаешь человѣка или видишь мѣстность въ первый разъ, а между тѣмъ кажется, будто гдѣ-то этого человѣка уже встрѣчалъ и въ мѣстности этой бывалъ. Помните, какъ у Алексѣя Толстого:

 

Мнѣ кажется все такъ знакомо.

Хоть не быдъ я здѣсь никогда:

И крыша далекаго дома,

И мальчикъ, и лѣсъ, и вода...

И такъ же шелъ жидъ бородатый.

И такъ же шумѣла вода —

Все это ужъ было когда-то.

Но только не помню, когда.

 

 

92

 

Матеріалисты объясняютъ эту странность комбинаціонными способностями нашей памяти, воскрешающей въ насъ, когда мы видимъ новое явленіе, всѣ, болѣе или менѣе подходящія къ нему, впечатлѣнія нашего прошлаго, доводя насъ тѣмъ до иллюзіи видѣть въ новомъ старое. Мори въ своемъ классическомъ трудѣ „Сонъ и сновидѣнія“ приводитъ нѣсколько случаевъ этого рода, обьясняя ихъ по только что изложенной теоріи. Спиритуалисты допускаютъ болѣе поэтическое толкованіе, предполагая, что мы, дѣйствительно, этихъ людей и эти мѣстности видѣли,—только не въ настоящей, а въ одной изъ предыдущихъ нашихъ жизней. Дорогой старый другъ мой Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко—писатель, весьма охочій до сверхъестественныхъ ситуацій и настроеній — разсказывалъ мнѣ, что онъ не можетъ безъ тайнаго ужаса проходить по одному обрыву на островѣ Капри, ибо очень хорошо помнитъ, какъ Тиверій приказалъ бросить его съ этого обрыва въ море.

 

У меня не такая хорошая память, и, жилъ ли я при царѣ Симеонѣ или Крумѣ Великомъ въ Болгаріи, выкалывалъ ли мнѣ глаза какой-нибудь Василій Болгаробойца,—рѣшительно не знаю. Однако, впервые подъѣзжая къ Софіи по Ломъ-Паланкскому шоссе, я былъ почти смущенъ знакомостью ея унылаго пейзажа, придавленнаго длиннымъ, приземистымъ хребтомъ Витуша.

 

— Да вѣдь это Тифлисъ!— озарило меня, наконецъ,

 

 

93

 

воспоминаніе,—ну, да! конечно, Тифлисъ съ печальною равниною, ведущею къ нему отъ Мцхета. А Витушъ—вылитый св. Давидъ... Не хватаетъ только Куры, съ ея широкими мутными водами, порывисто бѣгущими между каменныхъ береговъ.

 

Сходство съ Тифлисомъ продолжается и внутри болгарской столицы; только все въ ней, сравнительно съ поэтическою столицею Закавказья, надо представлять въ видѣ уменьшенномъ, суженномъ и омѣщаненномъ. Софія—это Тифлисъ филистеровъ. Та же двойственность города: одна часть—показная,— европейская, даже слишкомъ, до опошленія; другая — дикая, азіатская — наслѣдіе турокъ: съ минаретами, полу-развалинами мечетей, превращенныхъ въ бани. Она—не безъ поэзіи, хотя и очень грустной поэзіи разрушенія и упадка. Азія въ Софіи вымираетъ и сокращается гораздо быстрѣе, чѣмъ въ Закавказьѣ; въ ней уже нѣтъ такихъ оригинальныхъ уголковъ, какъ тифлисскій Авлабаръ, съ его пестрою, разнородною толпою, открытыми лавками, мастерскими, коврами, оружіемъ, верблюдами, ишаками. Тифлисскій базаръ, пожалуй, любопытнѣе даже коистантинопольскаго,—тѣмъ болѣе, что послѣдній, разрушенный на моихъ глазахъ страшнымъ землетрясеніемъ 1894 года (вотъ еще удовольствіе-то пришлось пережить!), врядъ ли воскреснетъ въ прежнемъ своемъ архи-азіатскомъ видѣ. Стамбульскій базаръ подъ открытымъ небомъ теперь пестрѣе и занимательнѣе крытаго базара. Прежде было наоборотъ—

 

 

94

 

Софію мнѣ показывали усердно и подробно, но ярко, типически оригинальнаго я въ ней ничего не видѣлъ.

 

— Американскій городъ—характеризовала мнѣ Софію одна мѣстная жительница, оболгарившаяся русская и, по русской крови своей, далеко не лишенная эстетическихъ наклонностей,—увы! совершенно чуждыхъ болгарскимъ дамамъ.—Ростетъ съ часа на часъ, какъ грибъ, и такъ же некрасиво, какъ грибъ...

 

Развалины сносятся безцеремонно: молодому городу нужно мѣсто,—не до сохраненія древностей!

 

— Видите эти стѣны? — указала мнѣ та же дама— Это— остатки древняго генуэзскаго базара. Старую генуэзскую стройку безжалостно растоптали, чтобы нагородить на ея могилѣ карточныхъ домиковъ... Хоть бы строили-то со вкусомъ! А то—Богъ знаетъ что: казарма не казарма, пакгаузъ не пакгаузъ. Все—какъ-нибудь, все-на спѣхъ, объ удобствѣ, о комфортѣ, объ изяществѣ жилья— никакихъ заботъ... Этотъ народъ весь свой вѣкъ точно торопится на поѣздъ, и, за скорымъ отъѣздомъ, ему рѣшительно все равно, въ какой обстановкѣ проведетъ онъ послѣднія двадцать-тридцать минутъ.

 

Въ настоящее время, подъ развалинами старыхъ генуэзскихъ магазиновъ, въ грязномъ, смердящемъ, но не лишенномъ своеобразной живописности—„красоты свинства", такъ сказать,—уголкѣ,— ютятся лавчонки полудикихъ мѣстныхъ „златокузнецовъ",

 

 

95

 

то есть ювелировъ. Первобытными орудіями —долотомъ и молоточкомъ, они извлекаютъ изъ серебра удивительно тонкія филигранныя вещицы. Кто бывалъ на Кавказѣ, вѣроятно, знаетъ такъ называемыя ахалцихскія работы. Софійскія въ томъ же родѣ. Произведенія уличныхъ ювелировъ вовсе не дешевы, а доходы они получаютъ, надо полагать, не малые, такъ какъ болгарскій народъ, не оставивъ еще своего національнаго костюма, любитъ дѣлать его наряднымъ и богатымъ. Женщины рады голодать по мѣсяцамъ, чтобы съэкономить денегъ на пряжки къ поясу—огромныя, тяжеловѣсныя цацки изъ серебра грубой и крупной чеканки, весьма безобразныя на европейскія вкусъ. Однако, отъ нихъ — главный доходъ уличныхъ ювелировъ. Не имѣть такой штуки болгарская крестьянка почитаетъ чуть не за позоръ. Можно, поэтому, представить себѣ, сколько ихъ расходится—особенно въ базарные (по пятницамъ) и ярмарочные дни. Между тѣмъ стоимость ихъ довольно высока: дешевле 60—70 левовъ (23—27 рублей) нельзя купить порядочныхъ пряжекъ, а за хорошія надо заплатить 120—150—и такъ далѣе, до 400 и выше левовъ, глядя по вѣсу металла и по работѣ. Правда, что, покупая такую вещь, крестьянка покупаетъ ее уже на всю жизнь: ей износа нѣтъ, —однако, не мало приходится болгаркѣ претерпѣть лишеній и труда прежде, чѣмъ скопить она денегъ на покупку.

 

Показные улицы Софіи — Левская, бульварная

 

 

96

 

линія, площадь предъ княжескимъ дворцомъ—недурны: уголокъ Вѣны. Но уже прилегающіе къ нимъ переулки напоминаютъ заштатный городъ средней полосы Россіи. Домики-особняки съ усадебками, улицы—въ рытвинахъ, съ допотопной мостовой, замѣняющей асфальтъ и макадамъ центра. Впрочемъ, и въ центрѣ соборная площадь замощена жестоко острыми камнями; переходить ее—истинное наказаніе. Многія же улицы окраинъ вовсе не замощены. Вообще, попавъ на окраину Софіи, самъ не замѣчаешь, какъ уже очутился въ деревнѣ: поля, околица, точно сто верстъ отъѣхалъ отъ столицы, которая между тѣмъ неугомонно шумитъ за твоею спиною. По миніатюрности „болгарскаго Петербурга", одинъ изъ нашихъ корреспондентовъ на празднествахъ 2-го февраля 1896 г. попалъ въ трагикомическую исторію. Отправляясь домой послѣ ужина, даннаго русскимъ журналистамъ Славянскою Бесѣдою, онъ скомандовалъ извозчику: „прямо!"—а самъ „задумался"...

 

— Сознайтесь, Л.: просто заснули?—дразнили мы товарища, но онъ защищалъ свое бодрственное состояніе съ энергіей, которая неопровержимо доказывала намъ, что Л. спалъ мертвымъ сномъ. Извѣстно, что человѣкъ гораздо легче сознается даже въ уголовномъ преступленіи, чѣмъ — будто онъ спалъ въ неположенное время и въ непоказанномъ мѣстѣ.

 

Фаэтонщикъ проѣхалъ „прямо" два квартала и

 

---

 

Е. Ц. В. кн. Фердинандъ Болгарскій. (Съ портрета, подареннаго автору кн. Фердинандомъ) 

 

97

 

очутился за городомъ. Предполагая, что сѣдокъ желаетъ кататься, онъ ѣдетъ, да ѣдетъ впередъ, а корреспондентъ все „думаетъ", да „думаетъ". Наконецъ открылъ глаза: ночь, звѣзды, поле... что за чортъ? Вообразивъ, что извозчикъ завезъ его за городъ съ цѣлью ограбить, корреспондентъ, недолго размышляя, схватилъ возницу за шиворотъ и закричалъ „караулъ". Фаэтонщикъ, въ свою очередь, перепугался на смерть, предположивъ по неожиданному нападенію, что сѣдокъ его—грабитель-конокрадъ... Дѣло выяснилось только въ участкѣ.

 

— Счастливъ Богъ этого дурака,—говорилъ Л.,— что я забылъ о револьверѣ въ моемъ карманѣ. Вѣдь на мѣстѣ могъ бы уложить анаѳему!

 

Зелени въ Софіи очень мало. Бульваръ, вѣчно полный народомъ, загородный садъ, которымъ софійцы очень гордятся, хотя въ немъ нѣтъ ровно ничего хорошаго, и самый плохой изъ подмосковныхъ парковъ—роскошь въ сравненіи съ нимъ, а ужъ о петербургскихъ и говорить нечего!—вотъ и все. Загородный садъ отдѣленъ отъ города довольно зловонною канавой или рѣченкой съ запрудою; черезъ рѣченку переброшенъ, украшенный орлами, мостъ. Съ другой, сѣверной стороны, Софію сторожатъ на такомъ же мосту, переброшенномъ черезъ такую же зловонную канаву, свирѣпые бѣлые львы.— Это Стамбуловъ ихъ посадилъ, отпугивать русскихъ— смѣются болгары. Львы эти, когда ѣдешь въ Софію съ Ломъ-Паланкскаго шоссе, или съ вокзала

 

 

98

 

желѣзной дороги,—первая встрѣча, по которой вы догадываетесь, что вы уже въ столицѣ, а не въ деревнѣ, какою представляются взгляду новаго человѣка софійскія предмѣстья. По воскреснымъ днямъ загородный садъ кишитъ гуляющими. Полянки загорожены столиками, болгаре сидятъ, пьютъ мутное пиво и кислое вино, слушаютъ ужасный оркестръ, играющій ужасные вальсы, и довольны. Даже спрашиваютъ:—Не правда ли, совершенный Пратеръ? Этотъ вопросъ, въ первую мою поѣздку, такъ же удручалъ меня, какъ во вторую—доводилъ до бѣшенства моихъ компаньоновъ-корреспондентовъ обязательный допросъ каждаго новаго знакомаго: „а какъ вамъ нравится Софія“? Мы слышали его разъ по сту на день...

 

Бульваръ не только гулянье, но и политическій клубъ софійцевъ. Такой клубъ подъ открытымъ небомъ я видѣлъ раньше только въ Кутаисѣ, когда лѣтъ десять тому назадъ попалъ туда на банковскіе выборы, дошедшіе до кинжаловъ. Софійцы сходятся на бульваръ въ твердой увѣренности, что встрѣтятъ здѣсь всѣхъ мѣстныхъ дѣятелей; здѣсь сговариваются партіи; отсюда, когда, послѣ рокового 18-го мая, Стамбуловъ проѣхалъ къ принцу Фердинанду на прощальное свиданье, толпа бросилась бить павшаго министра. Не очень далеко отъ бульвара и перекрестокъ, гдѣ зарѣзали эксъдиктатора. Здѣсь зачатокъ импровизировали ныхъ митинговъ и манифестацій, какими такъ богата софійская

 

 

99

 

жизнь. Много я ихъ насмотрѣлся. Является на бульваръ какой нибудь популярный антистамбулистъ. Кто нибудь крикнетъ:

 

— Да живее NN!

 

И сейчасъ же вокругъ нечаяннаго героя минуты выростаетъ шумная толпа. Ему говорятъ рѣчи, онъ отвѣчаетъ... Только и слышишь, что „да живее“, да „на погибель", „на погибель", да „да живее“... Бываетъ, что изъ подобныхъ уличныхъ вспышекъ разгорается мало-по-малу колоссальная демонстрація, въ родѣ той, напримѣръ, что случилась 1-го февраля 1896 г., въ вечеръ пріѣзда царскаго посла, графа Голенищева-Кутузова, Его привѣтствовали факельцугомъ, рѣчами, оваціями болѣе десяти тысячъ человѣкъ. Толпа эта выросла безъ всякой предварительной подготовки и организаціи— просто слѣпилась человѣкъ по человѣку, какъ слѣпляется снѣжный комъ, катящійся съ горы. То же самое повторилось передъ зданіемъ русскаго дипломатическаго агентства, когда надъ нимъ взвился, десять лѣтъ не виданный болгарами, русскій флагъ. Не знаю, всегда ли таковы софійскіе порядки. Я былъ въ Софіи оба раза въ слишкомъ высокоторжественные дни — то въ медовый мѣсяцъ освобожденія отъ стамбуловскаго гнета, то въ медовый мѣсяцъ возстановленія дружества съ Россіею, когда принципомъ правительства было никого ни въ чемъ не стѣснять, и народнымъ манифестаціямъ не только не мѣшали,

 

 

100

 

но еще покровительствовали. „Итожь молъ вы, ребята, плохо ликуете? Кричи во всю! Пусть русскіе знаютъ нашу свободу и наши симпатіи!" И народъ упивался счастьемъ свободнаго слова и свободнаго мнѣнія, съ почти дѣтскимъ увлеченіемъ и радостью...

 

Послѣ 18-го мая въ Софіи считалось шикомъ говорить порусски. И потому, что этимъ высказывались симпатіи къ Россіи, и потому, что этимъ выражался протестъ противъ ненавистнаго Стамбулова, рьянаго гонителя русскаго языка, необходимость котораго для себя болгаринъ слишкомъ хорошо понимаетъ. Когда Стамбуловъ изгналъ русскій языкъ изъ школы, болгаринъ сталъ учиться ему дома. Стамбуловъ изгналъ изъ Болгаріи русскую газету, Болгарія стала выписывать русскій жуниалъ. Въ великолѣпной публичной читальнѣ города Рущука я встрѣтилъ всѣ русскіе журналы общей и исторической печати въ двойныхъ экземплярахъ. Какъ только была снята цензура съ русскихъ газетъ, „Новое Время" въ одну недѣлю пріобрѣло въ Софіи свыше пятидесяти подписчиковъ. „Новое Время", „Свѣтъ", „Новости" попадались мнѣ и въ клубахъ, и въ ресторанахъ. Не говорю уже о томъ, что стоить русской газетѣ, хотя бы и провинціальной, напечатать статейку о Болгаріи, какъ болгарскіе эмигранты немедленно пересылаютъ интересный номерокъ на родину въ десяткахъ экземпляровъ. Такъ, довольно мало распространенный въ

 

 

101

 

самой Одессѣ, нынѣ уже покойный „Новороссійскій Телеграфъ"—былъ далеко не рѣдкостью въ Софіи, съ тѣхъ поръ, какъ завелъ тамъ постояннаго корреспондента. Изъ нашихъ ежемѣсячниковъ наиболѣе уважаемый и читаемый болгарами—„Вѣстникъ Европы". Изъ еженедѣльныхъ больше другихъ распространена, разумѣется, „Нива“: въ 1894 году въ Рущукѣ ея выписывалось 200 экземпляровъ, а въ Софіи—450; встрѣчались тогда „Недѣля", „Всемірная Иллюстрація", „Сѣверъ". Если бы наши русскіе книгопродавцы были одарены духомъ торговой иниціативы, они могли бы имѣть съ Болгаріей большія дѣла, а русская книга нашла бы богатый и благодарный рынокъ. Не одинъ болгаринъ обращался ко мнѣ съ просьбою о посредничествѣ съ какою либо крупною, русскою книгопродавческой фирмой на счетъ устройства филіальнаго магазина, указывая, какъ мало затратъ требуетъ и какъ много выгоды можетъ дать въ Болгаріи торговля русскими книгами: торговля безъ комисоіонеровъ, изъ перваго источника, по цѣнамъ русскихъ магазиновъ или съ надбавкою маленькаго %, что и въ Россіи бываетъ; я, напримѣръ, самъ покупалъ въ Кіевѣ нѣкоторыя изданія А. С. Суворина по значительно высшей цѣнѣ, чѣмъ въ Одессѣ, Харьковѣ, Саратовѣ, гдѣ есть отдѣленія нововременскихъ магазиновъ. А болгары—народъ практическій и до невѣрныхъ затѣй не охотники. Когда дѣло касается денежнаго предпріятія, болгаринъ семь разъ примѣряетъ, а одинъ

 

 

102

 

разъ отрѣжетъ. Значить, совѣтъ ихъ не на удачу, а вѣрный коммерческій совѣтъ. Сейчасъ выписка русской книги для болгарина—мука; надо очень нуждаться въ русскомъ чтеніи, чтобы подвергать себя пересылочнымъ неудобствамъ: пошли письмо въ магазинъ, внеси деньги въ Credit Lyonnais, a Credit Lyonnais внесетъ деньги въ магазинъ, а магазинъ еще когда-то соберется отправить заказъ... И дорого, и долго, и неудобно, и книги часто пропадаютъ въ дорогѣ, вызывая нареканія на добросовѣстность отправителей. Былъ еще путь—черезъ русскаго эмигранта г. Златоустова. Жительствуя въ Бургасѣ, онъ добывалъ свой хлѣбъ— и, кажется, недурной,— комиссіонерствомъ по книжной части. Затѣмъ магазинъ Златоустова погибъ при какихъ то безпорядкахъ, и самого Златоустова недавно застрѣлилъ на улицѣ въ Софіи одинъ отставной офицеръ, его политическій недоброжелатель. Но и при коммиссіонерствѣ не уменьшается то же бѣдствіе: полная неупорядоченность сношеній съ Россіей—и почтовыхъ, и путевыхъ. По три, по четыре недѣли ждутъ иной разъ болгарскіе покупатели своихъ заказовъ отъ нашихъ книгопродавцевъ — даже изъ Одессы, хотя отъ нея до Софіи, чрезъ Константинополь, всего 60 часовъ ѣзды. Теперь, вмѣстѣ съ „примиреніемъ", надо надѣяться, что это устроится болѣе благопріятно для русской книги и болгарскаго читателя. Русское общество пароходства и торговли завело съ 1-го апрѣля 1896 года правильные

 

 

103

 

рейсы между Одессою, Варною и Бургасомъ, и такимъ образомъ скорый и правильный обмѣнъ книжныхъ заказовъ и полученій становится возможнымъ дважды въ недѣлю. Повторяю: если русскіе книгопродавцы не воспользуются широко открытымъ для нихъ и въ высшей степени прибыльнымъ новымъ рынкомъ,—значитъ, косности и глупости русскаго капитала нѣтъ предѣловъ, и русскій книгопродавецъ—лѣнтяй, не хуже того Андерсеновскаго царевича, что голодалъ, какъ волкъ, но не хотѣлъ протянуть руку за лежащею подлѣ него ковригою хлѣба. Начальникѣ „телеграфо-пощенскаго отдѣла города Софіи“, Иванъ Петровичъ Стояновичъ вообще плакался мнѣ на безпорядочность русско-болгарскихъ почтовыхъ сношеній. Такъ: изъ Болгаріи въ Россію нельзя послать оплаченную посылку: болгарская почта принимаетъ плату только до своей границы. Г. Стояновичемъ приготовленъ обширный проектъ реформъ въ русско-болгарской почтѣ, уже представленный на разсмотрѣніе русскихъ властей. Въ настоящее время можно надѣяться, что проектъ этотъ перейдетъ, наконецъ, въ дѣйствительность—послѣ пятилѣтнихъ стараній и ходатайствъ съ болгарской стороны.

 

Возвращаюсъ къ вопросу о русскомъ языкѣ и русской книгѣ. Въ Софіи я узналъ многихъ болгаръ, которые отлично говорили порусски, хотя въ Россіи никогда не бывали,—людей мѣстнаго или западнаго воспитанія. Къ такимъ принадлежитъ и

 

 

104

 

помянутый мною Иванъ Петровичъ Стояновичъ, владѣющій русскою рѣчью не хуже, чѣмъ болгарскою. Профессоръ Великой школы, историкъ и филологъ d-r Шишмановъ удивилъ меня бойкостью русскаго разговора и — что особенно рѣдко среди болгаръ—русскими интонаціями: между тѣмъ онъ чистый западникъ по образованію (Лейпцигскаго университета) и никогда не бывалъ въ Россіи. Правда, жена его, урожденная Драгоманова—малороссіянка. Премьеръ—миннстръ Стоиловъ, въ первый мой пріѣздъ, притворился, будто едва-едва понимаетъ и вовсе не говорить порусски; а въ 1896 г. онъ бесѣдовалъ со мною на нашемъ языкѣ (самъ заговорилъ) битыхъ два часа подрядъ, при чемъ добрый три четверти этого времени говорилъ исключительно онъ—и еще какъ плавно, ярко, выразительно. Съ тѣхъ поръ, какъ князь Фердинандъ и его министерство стали тянуть руссофильскія пѣсни, много объявилось знатоковъ русскаго языка, которые вчера еще готовы были отвѣчать на каждое русское слово: „не разбирамъ“. Стоиловъ, конечно, не въ счетъ,—онъ человѣкъ въ высшей степени порядочный, но между этими новоявленными русскими говорунами попадаются удивительные гуси.

 

Взять, напримѣръ хоть начальника войскъ рущукскаго военнаго округа, полковника Дандеревскаго. Чуть не вчера этотъ заклятый руссофобъ проклиналъ имя и изображеніе Александра III, публично топталъ ногами портреты русскихъ

 

 

105

 

государственныхъ дѣятелей эпохи болгарскаго освобожденія и сожалѣлъ во всеуслышаніе, что не можетъ добраться до оригиналовъ: „я бы разстрѣлялъ этихъ господь, не давъ имъ времени даже для молитвы!“ А теперь этотъ Russenfresser вдругъ припомнилъ и свое русское воспитаніе, и эпоху освобожденія, и „дѣда Ивана“ и въ любезностяхъ къ русскимъ превзошелъ самыхъ ярыхъ руссофиловъ. А г. Марковъ—раскаявшійся стамбулисть, который, отъ лица болгарскаго народа, просилъ графа Голенищева-Кутузова передать государю императору, что „князь любитъ Россію. а Болгарія любитъ своего князя“?! Все это было бы смѣшно, когда бы не было такъ грустно!

 

Теперь, послѣ двухъ поѣздокъ я вполнѣ убѣжденъ: изъ болгарской интеллигенціи не понимаютъ порусски только тѣ, кто не желаетъ понимать. И, если на улицахь Софіи вы, обратись порусски къ прилично одѣтому человѣку, получите въ отвѣтъ сердитое „не разбирамъ“,—можете быть твердо увѣрены: предъ вами стамбулисть или, въ крайнемъ случаѣ, радославовецъ... Другое дѣло— получить отвѣтъ порусски: практически владѣютъ нашею рѣчью, разумѣется, сравнительно немногіе—20,30%. За то я знаю много такихъ, что, не будучи въ состояніи говорить порусски,—вѣроятнѣе, опасаясь впасть въ смѣшныя ошибки произношенія и неправильныхъ оборотовъ рѣчи,—имѣютъ библіотеки русскихъ классиковъ, читаютъ и даже пишутъ порусски

 

 

106

 

съ величайшею легкостью и откровенно провозглашаютъ, что безъ русскаго языка для болгарина доступно лишь полуобразованіе. И это послѣ того, какъ правительство всѣми способами упраздняло и тѣснило русскій языкъ цѣлыхъ восемь лѣтъ, а нѣмецкому покровительствовало открыто. Однако, ни нѣмецкая рѣчь, ни нѣмецкая литература въ Болгаріи не привилась, а русская—сколько ни задували ея огонекъ—„живъ, курилка"! Если курилка ухитрился выжить даже при такихъ тяжелыхъ испытаніяхъ, значитъ, онъ будетъ жить и впредь, значить, онъ на своемъ мѣстѣ и необходимо-нуженъ.

 

Стараніями министра народнаго просвѣщенія, поэта Константина Величкова (тоже западникъ по воспитанію), русскій языкъ возстановленъ въ гимназіяхъ на правахъ обязательнаго предмета. Мѣру эту собирался провести уже послѣ 18 мая 1894 г. тогдашній министръ Радославовъ, какъ извѣстно, вовсе не другъ и не доброжелатель Россіи. Вотъ его мнѣніе относительно роли русскаго языка въ болгарскомъ просвѣщеніи, высказанное мнѣ лично Радославовымъ и подтвержденное его единомышленникомъ, министромъ Тончевымъ.

 

— Запрещеніе Стамбуловымъ преподаванія русскаго языка въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ— мѣра нелѣпая, выходка мелочной мстительности. Она очень вредно отозвалась на согласіи двухъ народовъ. Но я считаю ее положительно вредною и для самихъ болгаръ. Болгарину можно не говорить,

 

 

107

 

но нельзя не понимать и не читать порусски. Нашъ языкъ мало выработанъ, онъ рожденъ простымъ патріархальнымъ бытомъ и приноровленъ только къ его потребностямъ. Культура вноситъ къ намъ запросы новыхъ реченій, и мы ихъ не находимъ у себя. Тогда мы обращаемся къ родственному русскому языку, уже выработавшему ихъ въ своей лабораторіи,—и дѣло сдѣлано. Вы можете слышать кровныхъ болгаръ, не говорящихъ ни одного слова порусски, однако, употребляющихъ въ разговорѣ „дѣйствительно“, „замѣчательно" и т. д.—реченія русскія, какихъ въ болгарскомъ языкѣ нѣтъ вовсе. Скажу больше: по моему убѣжденію, очень мудрено перевести на болгарскій языкъ ученый нѣмецкій или французскій трудъ, если онъ раньше не переведенъ порусски. Русскій переводъ является въ данномъ случаѣ какъ бы толковымъ руководителемъ, поставщикомъ выраженій и оборотовъ, разъяснителемъ, какъ надо перестроить фразу, чтобы въ ней сохранился точный смыслъ, и чтобы въ то же время отъ нея не отдавало иностранщиной. Поэтому ученые труды Запада мы беремъ обыкновенно съ русскихъ переводовъ, или при ихъ посредствѣ,—развѣ что ихъ нѣтъ вовсе... Но это очень рѣдкое исключеніе.

 

Относительно болгарскаго высшаго учебнаго заведенія—Великой школы—Константинъ Величковъ провелъ еще болѣе широкіе руссофильскіе замыслы. Онъ сдѣлалъ предложенія читать въ этомъ болгарскомъ полу-университетѣ бывшимъ профессорамъ

 

 

108

 

Московскаго университета — извѣстному соціологу М. М. Ковалевскому и, историку Милюкову. М. М. Ковалевскій, увлеченный работами въ итальянскихъ архивахъ, не пожелалъ принять приглашенія, а г. Милюковъ принялъ и, по смерти знаменитаго Драгоманова, года два управлялъ Великою школою. Сейчасъ г. Милюковъ одинъ изъ лучшихъ нашихъ болгаровѣдовъ, особенно, во всемъ, что касается Македоніи. Предложеніе г. Величкова ставило русскимъ профессорамъ условія: два года они имѣли право читать порусски, а третій курсъ обязывались читать поболгарски. Вознагражденія предлагались весьма щедрыя: г. Милюкову—15,000 франковъ за курсъ, а г. Ковалевскому—до 30,000 франковъ. На нужды просвѣщенія болгаре не жалѣютъ денегъ.

 

По годамъ своимъ, я, разумѣется, не могу помнить сознательно и отчетливо русскаго общества конца шестидесятыхъ годовъ. Но такъ какъ я, съ самаго ранняго возраста (я выучился читать по пятому году), жилъ въ компаніи взрослыхъ больше, чѣмъ въ компаніи ребятишекъ (ужъ не знаю—къ счастію или несчастію для меня); такъ какъ мнѣ не запрещали ничего читать, а читать я былъ великій охотникъ, и моими игрушками были книги, книги же эти были „Современникъ", „Русское Слово", „Отечественныя Записки", „Искра"; такъ какъ все мое отрочество прошло подъ шумные дебаты старшихъ, а первая юность—въ смутную пору конца

 

 

109

 

семидесятыхъ и начала восьмидесятыхъ годовъ— то я почитаю себя вправѣ думать, что память моя рисуетъ мнѣ наши общественные кружки эпохи Александра II не особенно ошибочно. Эти кружки воскресли для меня, когда я вращался въ средѣ софійской интеллигенціи. То же матеріалистическое направленіе и, словно въ насмѣшку надъ самымъ принципомъ матеріализма, надъ индукціей,—апріорное, бездоказательно и безпровѣрочно перенятое пѣнье съ чужого голоса, съ первой встрѣчной, ходовой и модной книжки. То же отрицаніе исконныхъ авторитетовъ и раболѣпное бултыханье въ ноги передъ авторитетами новыми, „своими“. Тотъ же полемическіи задоръ: кто новѣе сказалъ слово, новѣе прочиталъ книгу. Прибавить къ этому надо только поголовное политиканство, которое въ кружкахъ русскаго переходнаго времени было, въ большинствѣ случаевъ, лишь теоретическимъ, почему и размѣнялось оно впослѣдствіи на группы и секты скорѣе этическаго и экономическаго, чѣмъ государственнаго разряда: пошли народники, почвенники, нео-марксисты, толстовцы etc. Въ Болгаріи же, по конституціонному ея строю, политиканству отведена обширная практическая область; оно дробится на десятки партій и фракцій, и Софія, какъ центральный фокусъ, сбираетъ въ себѣ всѣ его разнообразные лучи. За исключеніемъ этой отличительной черты, болгарская интеллигенція пережевываетъ зады, которые русское общество давно уже отжевало, переварило

 

 

110

 

и—что подходило къ его организму, всосало въ кровь, что не подходило—выбросило. Я живо помню, какъ въ одной софійской компаніи на меня вытаращили глаза, когда я безъ особаго благоговѣнія отозвался о дѣятельности Д. И. Писарева... Этотъ писатель, пользуется въ Софіи и Рущукѣ такимъ же почетомъ, какъ въ русской провинціи семидесятыхъ годовъ. Насколько чужда болгарамъ идея чистаго, неприкладнаго художества, безъ утилитарной окраски, достаточно характеризуееъ то обстоятельство, что изъ русскихъ писателей-беллетристовъ въ Болгаріи популярны только тѣ, въ чьемъ творчествѣ слышны публицистическія нотки. Чехова, напримѣръ, болгары сравнительно мало цѣнятъ—и очень удивились, когда—на просьбу перечислить выдающихся русскихъ литераторовъ послѣдняго десятилѣтія,— я назвалъ его въ первую голову. Одинъ старый болгарскій эмигрантъ русскаго воспитанія серьезно доказывалъ мнѣ, что „Анна Каренина"—плохой романъ, потому что:

 

— Покажите мнѣ его цѣль! въ чемъ его общественное значеніе?

— Ну, а „Война и Миръ“?

— А! это другое дѣло: тамъ—протестъ противъ войны, противъ дипломатіи, противъ всѣхъ этихъ шахматныхъ клѣточекъ государственности...

 

Толстой, какъ философъ, въ Болгаріи мало популяренъ. Страна, только что вышедшая изъ-подъ турецкаго ига, а потомъ пережившая восемь лѣтъ

 

 

111

 

стамбуловскихъ мытарствъ, не можетъ сочувствовать теоріи непротивленія злу: слишкомъ много зла принялъ болгарскій народъ на свою собственную шкуру, чтобы злу не противиться. Необычайно любимъ Глѣбъ Успенскій; мало сказать, что его читаютъ,—его знаютъ. И популярностью своею онъ обязанъ вовсе не „Дунайскимъ письмамъ", такъ лестнымъ для болгаръ: напротивъ, надъ этимъ сочиненіемъ болгары подтруниваютъ, видя въ немъ призрачную утопію, созданную фантазіей художника-публициста... А просто по темамъ, по манерѣ письма своего, Успенскій хорошо подошелъ къ жгучимъ вопросамъ и міровоззрѣнію, а, слѣдовательно, и ко вкусамъ молодого и еще формирующагося, но, по самой природѣ своей, практическаго народа болгарскаго— народа-земледѣльца, скотовода и сельскаго хозяина, народа „на землѣ".

 

Затѣмъ очень уважаютъ г. Засодимскаго. Писатель этотъ, для русской публики хотя и весьма почтенный, но все же затѣненный болѣе крупными беллетристическими дарованіями и оттѣсненный, такъ сказать, во вторую линію читательскихъ симпатій, въ Болгаріи пользуется рѣдкимъ почетомъ. Болгаре очень удивлялись, что я могъ сообщить имъ нѣкоторыя „черты изъ жизни" Короленка, Чехова, Потапенка, Мамина-Сибиряка, Немировича-Данченка, Дѣдлова, но рѣшительно не былъ въ состояніи удовлетворить ихъ любопытство, что за человѣкъ г. Засодимскій.

 

 

112

 

Редакторъ сельской газеты, выходящей въ с. Мусинѣ, прислалъ мнѣ изданія мѣстной народной читальни „Новъ Животъ"—нѣчто въ родѣ нашихъ книжекъ покойной издательской для народа фирмы „Посредникъ". Называется болгарскій „Посредникъ"— „Евтена Библіотека". Изъ русской литературы вошли въ составъ этого изданія: „Упустишь огонь—не потушишь" Льва Толстого, „Махмудкины дѣти" Вас. Ив. Немировича-Данченка, „Четыре дня на полѣ сраженія" В. М. Гаршина, „Повѣсть о хлѣбѣ" и „Ивановъ садъ" П. В. Засодимскаго. Болгарскіе литературные журналы всегда переполнены переводами съ русскаго. Я не принадлежу къ числу сторонниковъ литературной конвенціи, потому что она гораздо менѣе выгодна русскимъ писателямъ, чѣмъ европейскимъ. Но болгарскіе переводы заставили меня задуматься надъ этимъ вопросомъ: по легкости работы, переводъ русскаго произведенія на болгарскій языкъ—почти перепечатка. Болгаріи, если не спохватятся во время русскіе заправилы книжнаго рынка, весьма легко сыграть въ отношеніи русской печати ту же безнаказанно-вредную роль дешеваго конкурента (для всѣхъ странъ Балканскаго полуострова и для Галиціи, гдѣ принятъ нашъ алфавитъ), какую, въ ущербъ французской печати, играла въ свое время Бельгія. На Востокѣ тоже усердно плагіатируютъ русскихъ авторовъ, особенно беллетристовъ. На какой-то русской станціи я купилъ номеръ „Петербургской Газеты", съ

 

 

113

 

бульварнымъ романомъ „Богатырь Кирило“ въ фельетонѣ. Пріѣхалъ въ Константинополь, пробѣгаю мѣстную греческую газету: „Богатырь Кирило“ тутъ какъ тутъ и безъ всякихъ ссылокъ на первоначальный источникъ.

 

Въ болгарскомъ театрѣ происходитъ борьба, тоже напоминающая нѣчто изъ исторіи русской сцены въ эпоху „перелома". Профессіональныхъ артистовъ въ Софіи еще нѣтъ—они только вырабатываются изъ любителей, которые даютъ спектакли своей хорошо сыгравшейся труппы въ красивой, хотя немножко коробкообразной Славянской Бесѣдѣ. Управляетъ этимъ дѣломъ г. Кинели, воспитанникъ драматическихъ курсовъ въ Петербургѣ. Странна судьба этого талантливаго и симпатичнаго человѣка. Въ восьмидесятыхъ годахъ его выслали изъ Петербурга административнымъ порядкомъ, какъ политически неблагонадежнаго, а въ Софіи онъ состоялъ подъ надзоромъ стамбуловской полиціи, какъ неисправимый руссофилъ. Началась софійская сцена подъ вліяніемъ не русскихъ, но западныхъ образцовъ. Отвращеніе къ нѣмецкому началу не позволило болгарамъ подпасть подъ вліяніе нѣмецкой сцены; за то болгары, кто умѣетъ, французятъ не меньше грибоѣдовской Москвы, и нѣтъ на ихъ галломанію никакого обличителя-Чацкаго. Примѣръ даетъ дворъ. Извѣстно, что самъ князь Фердинандъ настойчиво разыгрываетъ изъ себя француза, хотя онъ и австрійскій принцъ. Показаться французомъ

 

 

114

 

для интелигентнаго болгарина—высшее удовольствіе. Это франкофильство я, впрочемъ, наблюдалъ во всѣхъ восточныхъ странахъ, не исключая нашихъ Грузіи и Арменіи. Покойный поэтъ Симборскій, хорошо знавшій Закавказье, обмолвился по этому поводу въ одной эпиграммѣ очень мѣткимъ двустишіемъ:

 

Осеминаренный французъ

Есть офранцуженный мингрелецъ!

 

Англійское вліяніе можетъ быть сильнѣе французскаго въ восточной политикѣ, но идеалъ цивилизаціи для восточнаго человѣка, все-таки,—у французовъ, а не у англичанъ. Болгары, получившіе воспитаніе въ Парижѣ, въ Ліонѣ, Монпелье, привезли съ собою на родину вкусы къ Сарду, Дюма-сыну. Подъ покровительствомъ генія переводовъ съ французскаго, и начала свое бытіе болгарская сцена. Но офранцуженныхъ любителей театра было, все-таки, слишкомъ мало, чтобы создать публику. А патріархальный болгаринъ „съ мѣста“ не хотѣлъ знать западнаго репертуара: не по косности, не по предубѣжденію, а просто потому, что въ репертуарѣ этомъ ровно ничего не понималъ. Въ самомъ дѣлѣ, возьмите хоть „Даму съ камеліями". Возможно ли сочувствіе къ Маргаритѣ Готье, возможенъ ли интересъ къ ея судьбамъ, въ обществѣ, почти не знающемъ продажныхъ женщинъ? Рущукскій военный врачъ г. Манойловъ указалъ мнѣ

 

 

115

 

поразительный и весьма лестный для болгарской женщины фактъ, что при переписи софійскихъ проститутокъ между ними оказалось всего три болгарскаго происхожденія. Остальной контингентъ—сербки, румынки, француженки, нѣмки, венгерки, польки изъ Австріи и, главнымъ образомъ, еврейки. Сентиментально-адюльтерная драма должна была внушать болгарину отвращеніе, а не симпатію. Такъ и было. Г. Кинели пришла счастливая идея: за неохотою софійцевъ къ западнымъ драматургамъ и за малою плодовитостью немногочисленныхъ драматурговъ отечественныхъ, онъ-съ большими затрудненіями, изъ-подъ Стамбуловскаго запрети,—ввелъ въ Славянскую Бесѣду Островскаго. „Лучъ свѣта въ темномъ царствѣ" засвѣтилъ и для Болгаріи. Нашъ драматургъ, какъ нельзя лучше, угодилъ не въ бровь, а прямо въ глазъ болгарской буржуазіи, которая, вмѣстѣ съ безспорными патріархально-семейными добродѣтелями, питаетъ въ нѣдрахъ своихъ домовъ и еще болѣе безспорные и патріархальные пороки. Все, что Островскій писалъ когда-то для просвѣщенія Замоскворѣчья и медвѣжьихъ угловъ вродѣ города Калинова, очень хорошо пригодилось теперь и для Софіи, Тырнова, Рущука... А многое специфически-восточное можно бы и даже слѣдовало бы прибавить къ печальнымъ картинамъ нашего драматурга. „Бѣдность не порокъ" такъ понравилась, что г. Кинели ставилъ ее семь разъ подрядъ, при неизмѣнно полныхъ сборахъ.

 

 

116

 

Это уже второй разъ, что я наблюдаю торжество Островскаго въ иноплеменномъ народѣ, стоящемъ на переходѣ отъ варварства къ культурѣ: совершенно такой же успѣхъ имѣютъ пьесы Островскаго, созданныя въ первый періодъ его творчества, на армянской и грузинской сценѣ. А армянскіе драматурги идутъ въ своихъ работахъ прямо по слѣдамъ Островскаго, какъ его убѣжденные ученики и подражатели: таковъ Сундукіанцъ. И это, несмотря на то, что, повторяю, во главѣ армянской и грузинской интеллигенціи, какъ и во главѣ болгарской, стоятъ

 

Осеминаренный французъ

И офранцуженный мингрелецъ...

 

То-есть—въ литературныхъ и театральныхъ вкусахъ—немножко Репетиловы: „водевиль есть вещь, а прочее все гиль!“, немножко—бояре изъ „Венецейскаго истукана": „о, Эуропа, Эуропа!“... И вотъ водевиль изъ Эуропы, какъ у насъ въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, схватился воевать съ бытовою и обличительною комедіею, и она его снова на голову разбила. Г. Кинели побѣда эта, однако обошлась дешево лишь счастливымъ случаемъ. Занесенный въ списокъ пропагандистовъ руссофильства, онъ уже былъ предназначенъ Стамбуловымъ къ „интернированье", то-есть, по нашему, къ административной высылкѣ изъ Софіи—„куда Макаръ телятъ не гонялъ", и къ водворенію въ какой-нибудь горной деревушкѣ. Но—знать, онъ хорошо молился Богу:

 

 

117

 

подоспѣло 18-ое мая, и паденіе диктатора спасло горемычнаго иниціатора болгарской національной сцены отъ тяжелаго изгнанія. Теперь дѣло г. Кинели, поддержанное дирекціею императорскихъ петербургскихъ театровъ, разрослось, процвѣло и приняло болѣе устойчивыя и профессіональныя формы.

 

Такъ какъ мнѣ пришлось въ Софіи вращаться по преимуществу въ политическихъ кружкахъ, то много и близко наблюдать болгарскую семью и женщину мнѣ не случалось. Отдѣльный же десятокъ-другой наблюденій не даетъ мнѣ возможности выдавать свои выводы за общіе, хотя они—въ пользу болгарокъ, вопреки даже презрительному мнѣнію о нихъ софійскихъ дамъ-иностранокъ. Послѣднихъ въ Софіи очень много. Частью это—жены и родственницы представителей дипломатическаго корпуса, частью—болгаръ, поженившихся въ свои учебные годы въ Европѣ или въ Россіи. Русскихъ, замужемъ за болгарами, довольно много; послѣ нихъ, самый высокій процентъ женитьбъ на чужестранкахъ падаетъ на француженокъ и вѣнокъ. Большое диво—болгаринъ, женатый на еврейкѣ, и, кажется, диво небывалое—болгарка замужемъ за евреемъ. Евреевъ здѣсь не любятъ.

 

— Отчего вы не женаты до сихъ поръ?—спрашивалъ я болгарина—богатаго, красиваго холостяка, уже лѣтъ подъ сорокъ, парижанина по воспитанію, привычкамъ, образу жизни.

 

 

118

 

— Оттого, что не на комъ жениться.

— Вотъ тебѣ разъ?!

— Свои не нравятся: скучно съ ними, дикарки. А везти сюда въ Софію француженку или русскую... за что же я ее, бѣдную, запру въ эту тюрьму? Надо очень любить мужа, чтобы послѣдовать за нимъ въ нашъ медвѣжій уголъ и выдерживать нашъ угрюмый бытъ... Поживите среди болгаръ—вы убѣдитесь, что тургеневская Елена и не подозрѣвала, на какую унылую жизнь обрекала она себя, слѣдуя за Инсаровымъ. Наша женщина и европейская живутъ въ двухъ разныхъ мірахъ, между ними нѣтъ ничего общаго, ни симпатій, ни интересовъ.

 

Дѣйствительно, болгарки по крови и болгарки по замужеству держатся въ Софіи отдѣльными кружками и съ замѣтнымъ оттѣнкомъ взаимной антипатіи. Въ то время, какъ кружокъ болгарокъ по замужеству объединилъ женщинъ самаго разнообразнаго происхожденія—русскихъ, француженокъ, нѣмокъ, англичанокъ, кровная болгарка въ немъ— рѣдкость... Развѣ ужъ какая-нибудь европеизированная и эманципированная, на которую свои махнули рукою, какъ на отщепенку.

 

Болгарскія женщины показались мнѣ и впрямь диковатыми и простоватыми. Отъ природы онѣ, вѣроятно, умны, потому что болгаре вообще умны, хотя и не быстры мыслью. Онѣ очень скромны, молчаливы, отличныя хозяйки, отличныя жены, отличныя матери. Самая эманципированная болгарка

 

 

119

 

не позволитъ себѣ врываться въ мужской разговоръ, мѣшаться въ мужскія дѣла и предпріятія: болгаринъ сбираетъ митинги и устраиваетъ „превраты“, а болгарка „сидитъ дома и прядетъ шерсть“. Въ послѣднее время значительное количество болгарокъ устремилось на Западъ, на поклонъ европейской наукѣ. Какъ отзовется это движеніе на ихъ психикѣ—не знаю, но, сколько могу судить, оно, обѣщая Болгаріи много свѣтлыхъ головъ и полезныхъ труженицъ, отнюдь не наводнитъ ее Авдотьями Кукшиными. Болгарка крѣпка характеромъ и любитъ свой домашній очагъ,—поэтому, что надо ей, она отъ эмансипаціи возьметъ, а къ своимъ исконнымъ устоямъ все-таки возвратится. Нравственность болгарскихъ женщинъ безукоризненна даже въ Софіи, самомъ распущенномъ городѣ княжества. Женщина съ адюльтеромъ — отверженное существо: на нее подняты всѣ камни. Скандальный романъ съ женою военнаго министра Савова, громко оглашенный на всю Болгарію, былъ одною изъ ближайшихъ причинъ стамбуловскаго паденія: похожденія диктатора съ этою психопаткою-нимфоманкою, пустившеюся впослѣдствіи во всѣ тяжкія, оказались слишкомъ не въ духѣ мѣстнаго семейнаго строя.

 

— При туркахъ,—сострилъ одинъ константинопольскій эмигрантъ-болгаринъ,—болгарская женщина пользовалась тою же свободою, какъ и теперь, за исключеніемъ свободы быть вѣрною своему мужу.

 

 

120

 

Турокъ прогнали—явилась и эта свобода. Ну, бабы ею, какъ новостью, и наслаждаются, усердствуютъ: всѣ поголовно вѣрны. А Стамбуловъ вздумалъ на ихъ свободу посягнуть... Вотъ бабы и взбѣсились, и съѣли его.

 

Во главѣ дамъ антистамбулистокъ стояла сама княгиня Марія-Луиза. Отвращеніе ея къ „тиранину и блуднику“ доходило до того, что всякій разъ, какъ Стамбуловъ пріѣзжалъ во дворецъ, она немедленно уѣзжала на прогулку, чтобы не оставаться подъ одною кровлею съ ненавистнымъ министромъ.

 

Говорятъ, будто „негово царско височество“ князь Фердинандъ, на первыхъ порахъ, съ легкой руки и благословенія Ста.мбулова, пробовалъ ввести въ своемъ дворцѣ, по холостому своему положенію, версальскіе нравы эпохи регентства. Но болгаре оказались ужасно тупы и невоспріимчивы по этой части, такъ что князю оставалось только поскорѣе найти невѣсту и жениться, ибо званіе Junggeselle въ Софіи не представляетъ рѣшительно ничего привлекателыіаго. По крайней мѣрѣ, для человѣка съ избалованнымъ вкусомъ и рыцарскими взглядами на женщину, неспособнаго жуировать á la Стамбуловъ—по разбойничьи.

 

Къ сожалѣнію, въ жертву болгарскому пуританизму приносятся не одни Стамбуловы. Въ февральскіе дни я опросилъ кого-то изъ рущукцевъ, пріѣхавшихъ въ Софію повеселиться на праздникахъ

 

 

121

 

примиренія, о здоровьи моего знакомаго, адвоката Петковича, послѣ 18-го мая 1894 года исправлявшаго должность губернатора Рущука.

 

— Какъ? развѣ вы не слыхали? Онъ умеръ...

— Быть не можетъ? какъ? когда?

— Романическая исторія. Онъ полюбилъ одну молодую вдову, болгарку, съ европейскимъ образованіемъ. Хотѣлъ жениться. Семья возстала: ни за что не пустимъ ее въ домъ! Онъ сошелся съ нею гражданскимъ бракомъ. Тогда весь городъ сталъ показывать на нихъ пальцами... Ну, и затравили бѣдныхъ! Петковичъ застрѣлилъ свою любовницу и застрѣлился самъ...

 

Бѣдные рущукскіе Ромео и Джульетта! и, въ особенности, бѣдный Ромео! Петковичъ былъ личностью, высоко выдающеюся надъ уровнемъ болгарскаго общества. Кандидатъ правъ Харьковскаго университета, адвокатъ по профессіи, онъ уклонялся отъ оффиціальной политики и согласился, по просьбѣ правительства 18-го мая, лишь временно взяться за управленіе Рущукскимъ округомъ. Но именно его авторитету, энергіи и умѣлой пропагандѣ правительство было обязано легкостью, съ какою оно восторжествовало надъ стамбуловщиною въ Рущукѣ. А Рущукъ—камертонъ для всего болгарскаго Дуная. Да и въ Софіи прислушиваются къ его голосу.

 

Бѣдный Петковичъ! его ждала видная будущность! Какъ живой, встаетъ онъ сейчасъ въ моей

 

 

122

 

памяти: красавецъ, лѣтъ 34—36, съ лихорадочнымъ румянцемъ на блѣдномъ лицѣ и возбужденными глазами убѣжденнаго агитатора. Онъ слылъ однимъ изъ лучшихъ ораторовъ въ Болгаріи, а это не мало. Болгары—природные „мастера элоквенціи", да еще школятъ ихъ и закаляютъ по этой части чуть не ежечасные митинги партій. Врядъ ли найдутся въ Россіи ораторы, равные по энергіи, по огневому „нутру" слова, покойному Стамбулову, или по изяществу и неотразимой логической убѣдительности рѣчей—г. Стоилову. А о Петковичѣ я слыхалъ отзывы, будто онъ говорилъ не хуже и того, и другого. И вотъ— вполнѣ сложившійся ораторъ и общественный дѣятель, уважаемый всею страною человѣкъ погибаетъ жертвою предразсудковъ и семейныхъ дрязгъ; погибаетъ въ концѣ ХIХ-го вѣка совершенно по тому же рецепту, какъ погибли Иво и Мара въ народной болгарской легендѣ, сочиненной еще до турецкаго полона; погибаетъ пассивнымъ протестантомъ противъ гнета и насилія деспотически-патріархальной семьи.

 

Въ Болгаріи до сихъ поръ не вывелся окончательно старинный обычай брака по родительскому обѣщанію. Такъ какъ въ этой демократической странѣ интелигенція не успѣла еще выдѣлиться въ особое сословіе, оторванное отъ народныхъ корней, то мнѣ случалось встрѣчать семьи, очень странныя на нашъ взглядъ по своему внутреннему складу. Уѣдетъ молодой человѣкъ изъ Сливна, Габрова или

 

 

123

 

Разграда въ Парижъ или Лейпцигъ, учится тамъ, развивается, возвращается наконецъ совсѣмъ европейцемъ и— женится на дѣвушкѣ, обреченной ему въ невѣсты чуть не съ шести лѣтъ, не всегда даже грамотной, живущей исключительно интересами своего тѣснаго уголка, ничего за предѣлами этого уголка не видавшей, да и не желающей видѣть. У насъ на Руси такіе браки случаются, но ихъ разсматриваютъ, какъ рѣдкое и прискорбное исключеніе. Да такимъ они являются и на самомъ дѣлѣ. Говоря о союзахъ, неравныхъ по интеллектуальному цензу брачущихся, кто-то изъ русскихъ публицистовъ, кажется, Михайловскій, справедливо предлагалъ читателямъ такой примѣръ: „вообразите, что студентъ Хорьковъ изъ „Бѣдной Невѣсты“ увлекся Липочкою Большовою изъ „Свои люди—сочтемся“, то-есть, отуманился ея пышнымъ тѣломъ, и потомъ счелъ долгомъ честнаго человѣка жениться на ней. Что можетъ выйти изъ такой четы черезъ годъ послѣ брака, кромѣ пары озвѣренныхъ, ненавидящихъ другъ друга людей, навѣкъ запертыхъ въ одну клѣтку: кто, молъ, кого скорѣе заѣстъ“. Въ Болгаріи это иначе: Хорьковы то и дѣло женятся на Липочкахъ, и ничего, чувствуютъ себя весьма удобно и покойно. У насъ изъ такого брака вышла бы „пучина“, а у болгаръ получается чуть ли не идиллія. Высокоразвитый мужъ и полудикарка жена отлично уживаются и не ѣдятъ другъ друга поѣдомъ, какъ можно бы ожидать. Единственное

 

 

124

 

объясненіе, какое я могу предположить въ данномъ случаѣ, это—что болгары и сами заразились отъ турокъ восточнымъ взглядомъ на женщину, и ее этимъ взглядомъ заразили. Они отмежевали своимъ женамъ опредѣленную область и строго блюдутъ ея границы. Мнѣ—мышленіе, дѣятельность, политика, тебѣ—кухня, постель, домъ, дѣти. Я не мѣшаюсь въ твое, ты не мѣшайся въ мое. Такимъ способомъ два элемента, столь же разнородныхъ, казалось бы, какъ сода и кислота, ухитряются прожить лѣтъ пятнадцать въ самомъ мирномъ и счастливомъ супружествѣ, наплодить кучу дѣтей и воспитать ихъ. Да, надо полагать, болгарки очень удобныя и спокойныя жены, и буйнымъ, разочарованнымъ Алеко, мечтающимъ покинуть неволю душныхъ городовъ для успокоенія на лонѣ природы, слѣдовало бы влюбляться въ осѣдлыхъ болгарокъ, а отнюдь не въ легкомысленно кочующихъ Земфиръ. Одинъ мой пріятель, болгаринъ петербургскаго воспитанія, относился къ своимъ женщинамъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ: „самки!“ Врядъ ли онъ былъ правъ. Вотъ именно самочьяго-то, назойливо и первенствующе чувственнаго и нѣтъ ничего въ болгаркѣ. А просто есть въ ней смиренное искусство принять на себя чернорабочую роль, чтобы мужчинѣ было свободнѣе и спокойнѣе дѣлать свое дѣло добытчика въ домъ и работника на общество. Есть скромное геройство поставить себя въ семьѣ третьимъ номеромъ—послѣ мужа и дѣтей—и въ этомъ

 

 

125

 

видѣть цѣль своего существованія... „Zweikindersystem“ еще не проникла въ Болгарію: чѣмъ больше дѣтей въ семьѣ, тѣмъ лучше. Размножать юное поколѣніе здѣсь не лѣнятся, и болгарскія жены могутъ, повидимому, повторить о своихъ супружескихъ отношеніяхъ остроту, сказанную одною замужнею пѣвицею рецензенту,—великому Донъ-Жуану:

 

— У васъ совсѣмъ нѣтъ огня въ любовныхъ сценахъ,—упрекнулъ фатъ.

— Нѣтъ, для домашняго обихода достаточно,— добродушно отвѣтила пѣвица,—а вотъ распивочно и на выносъ, ваша правда, не хватаетъ...

 

Болгарки, вопреки распространенному мнѣнію, вовсе не красавицы; конечно, попадаются между ними очень красивыя, но рѣдко, особенно въ Софіи. Гдѣ больше вліяла турецкая кровь, тамъ больше красоты. Но онѣ такъ свѣжи, такъ дышатъ здоровьемъ и силою, у нихъ такіе хорошіе, глубокіе, скромные и честные глаза, что все это, пожалуй, вполнѣ замѣняетъ болгаркѣ красоту. Въ національномъ костюмѣ болгарка выигрываетъ: европейскій къ ней ужасно нейдетъ, дѣлаетъ ее толстой, нескладной тѣломъ и неграціозной движеніями. Болгарка, одѣтая по модѣ, подведена къ одному знаменателю— что въ плечахъ, что въ таліи, что въ бедрахъ... Притомъ безвкусица въ цвѣтахъ и фасонахъ платья самая невозможная. Женщины народа поэтому кажутся всѣ сплошь красивѣе женщинъ интеллигенціи, тѣмъ болѣе, что костюмъ ихъ—изъ грубаго

 

 

126

 

домотканнаго полотна, съ пестрыми вышивками по бѣлымъ рубахамъ,—чрезвычайно ярокъ и живописенъ.

 

Хотя въ болгарскомъ обществѣ женщина не играетъ замѣтной роли,—впрочемъ, Шопенгауэръ сказалъ бы, что именно поэтому,—въ компаніи болгарскихъ интеллигентовъ время идетъ довольно занимательно. Потугинъ говорилъ:

 

„сойдется десять англичанъ, они тотчасъ заговорятъ о подводномъ телеграфѣ, о налогѣ на бумагу, о способѣ выдѣлывать крысьи шкуры, то-есть о чемъ-нибудь положительномъ, опредѣленномъ; сойдется десять нѣмцевъ—ну, тутъ, разумѣется, Шлезвигъ-Гольштейнъ и единство Германіи явится на сцену; десять французовъ сойдется, бесѣда неизбѣжно коснется клубнички, какъ они тамъ ни виляй; а сойдется десять русскихъ, мгновенно возникаетъ вопросъ,—вопросъ о значеніи, о будущности Россіи, да въ такихъ общихъ чертахъ, отъ яицъ Леды, бездоказательно, безвыходно. Жуютъ, жуютъ они этотъ несчастный вопросъ, словно дѣти кусокъ гумиластика,—ни соку, ни толку“.

 

Съ тѣхъ поръ, какъ были написаны эти строки, утекло много воды, и, наблюдая по обязанности фельетониста русское столичное общество, я смѣю утверждать, что оно вполнѣ „исправилось“ отъ грѣха толковать о будущности Россіи и, въ смыслѣ клубнично-разговорныхъ темъ, заключило тѣснѣйшій alliance franco-russe. Въ настоящее время потугинское опредѣленіе разговоровъ гораздо

 

 

127

 

больше подходитъ къ софійцамъ, чѣмъ къ москвичамъ или петербуржцамъ. Софіецъ — политиканъ-разговорщикъ, чуть не отъ колыбели до сѣдыхъ волосъ. И именно софіецъ—больше всякаго другого болгарина, потому что вопросы политики для софійца вопросы не только шкуры общественной, но и своей собственной. Въ Рущукѣ, въ Пловдивѣ надъ софитами трунятъ:

 

— Какія тамъ у нихъ политическія партіи! Сколько ихъ ни будь, всѣ сольются въ одной—въ „партіи перваго числа", — то-есть: когда чиновникамъ выдаютъ жалованье.

 

Дѣйствительно, если не считать военныхъ, девять десятыхъ софійской интеллигенціи—чиновники, которые, естественно, всегда лично заинтересованы въ „превратахъ": однимъ хочется новаго порядка и новыхъ людей, потому что хочется кушать, другимъ—по той же причинѣ — надо слѣдить, чтобы остался старый иорядокъ и старые люди. Чиновничество переливается въ Болгаріи, какъ камешки въ калейдоскопѣ, съ каждымъ наклономъ въ пользу того или другого политическаго дѣятеля. Наше газетное выраженіе „министерство пало" въ Болгаріи распространено на всѣ слои бюрократіи.

 

— Я палъ вмѣстѣ съ Каравеловымъ,—торжественно заявилъ мнѣ, когда я ѣхалъ въ Софію, мой попутчикъ въ поэтическомъ путешествіи по Ломъ-Паланкскому шоссе, черезъ Клиссурское ущелье и Петроханскій перевалъ, начальникъ телеграфнаго

 

 

128

 

полустанка въ Систовѣ. Съ непривычки къ пышному „палъ", я едва не разсмѣялся, а потомъ въ Софіи оно слышалось такъ часто, что уже не вызывало даже и улыбки. Такимъ образомъ, болгарскій дѣятель, устремляясь въ служебную карьеру, долженъ прежде всего приготовиться, чтобы—по польскому выраженію—быть и на возу, и подъ возомъ. Начальникъ софійскаго телеграфо-пощенскаго отдѣла, мой пріятель И. П. Стояновичъ, по уличной софійской кличкѣ „аджиле“, т. е. юркій, четыре раза овладѣвалъ своимъ важнымъ постомъ и четыре раза слеталъ съ него. Послѣ 18-го мая въ 1894 году сѣлъ въ пятый и, къ собственному удивленію, сидитъ уже седьмой годъ. Не помню, послѣ какого именно „преврата" Стамбуловъ отправилъ Стояновича прямо изъ почтъ-директорскаго кабинета на родину въ Сливно, пѣшкомъ, подъ охраною верхового конвойнаго. Хорошо еще, что послѣдній сжалился надъ бывшимъ начальствомъ и уступилъ Стояновичу сѣдло, а самъ брелъ пѣшкомъ.

 

— Отчего же вы не ускакали?—спросилъ я Стояновича, когда узналъ этотъ анекдотъ.

— Позвольте васъ спросить: куда? У насъ, если человѣкъ въ несчастіи, то—куда ни кинь, вездѣ клинъ. Ну, хорошо: не пошелъ бы въ Сливно,—убѣжалъ бы, скажемъ, въ Габрово... Вы думаете: въ Габровѣ веселѣе, чѣмъ въ Сливнѣ?

 

Телеграфное и почтовое вѣдомство, впрочемъ, больше, чѣмъ всякое другое, подвержено перемѣнамъ.

 

 

129

 

Практика переворотовъ доказала, что побѣда остается за той стороной, которая успѣла обезпечить себѣ телеграфную проволоку. Измѣна телеграфистовъ погубила Стамбулова. Подавъ въ отставку, диктаторъ разослалъ телеграммы своимъ префектамъ въ провинціи, чтобы они обычною палочною системою сбили митинги, вотирующіе петицію къ князю—оставить Стамбулова, „отца отечества", на мѣстѣ, такъ какъ въ немъ одномъ спасеніе Болгаріи. Такимъ образомъ, Стамбуловъ разсчитывалъ не только удержать за собою власть, но и еще разъ пугнуть Фердинанда силою мнимаго общественнаго сочувствія къ стамбуловскому режиму. Но онъ не сообразилъ одного, что его ненавидятъ даже его собственные ставленники. Измѣною телеграфа, вѣсть, что Стамбуловъ подалъ въ отставку, всюду попадала къ опозиціонерамъ раньше, чѣмъ къ властямъ. Варненскіе агитаторы, какъ только пронесся слухъ о томъ, что „тиранинъ и блудникъ" подалъ въ отставку, командировали эмиссаровъ въ Бургасъ, чтобы овладѣть здѣшнею телеграфною станціей, а, слѣдовательно, и всѣми проходящими черезъ нее депешами. Сообщеніе между Стамбуловымъ и стамбулистами было такимъ образомъ пресѣчено, а народная партія неутомимо заиграла по клавишамъ всѣхъ аппаратовъ. Дѣйствительно, собрались митинги—только они вотировали не сочувствіе Стамбулову, а благодарность правительству за удаленіе его. Контръ-митннги провалились; власти прятались

 

 

130

 

отъ бушующаго народа. Варненскій управитель, получивъ отъ Стамбулова многозначительную, но опоздавшую телеграмму: „я подалъ въ отставку, но еще управляю министерствомъ",—послалъ было въ лагерь за войсками. Градоначальникъ, не зная настроенія командира войскъ, на всякій случаи, со спокойной совѣстью, перехватилъ телеграмму.

 

— Что же вы не унимаете народъ? — кричалъ управитель—это ваша обязанность укрощать буяновъ и крикуновъ.

 

— Не угодно ли вамъ взглянуть на толпу?— возразилъ градоначальникъ:—тутъ уже не буяны и крикуны, а вся Варна. Я не могу идти противъ общей воли—хотя бы уже потому, что вовсе не желаю, чтобы меня и стражаковъ изорвали въ куски.

 

Опираясь на градъ восторженныхъ телеграммъ изъ провинціи, княгиня Марія-Луиза указала князю Фердинанду, что держаться за Стамбулова и невозможно, и не стоитъ; что онъ крѣпокъ вовсе не Стамбуловымъ, какъ убѣждалъ князя послѣдній, а народомъ, который, будучи избавленъ отъ Стамбулова, многое проститъ за это и вѣчно будетъ благодаренъ своему государю; что отставка Стамбулова—громадный шагъ къ власти самостоятельной и популярной. Фердинандъ, можетъ быть, вспомнилъ въ этотъ моментъ, какъ однажды, въ пылу спора, Стамбуловъ, вмѣсто возраженія, молча, но выразительно указалъ ему на Ломъ-Паланкское шоссе, по которому когдато увезли Баттенберга; можетъ быть, вспомнилъ и

 

 

131

 

то, какъ Стамбуловъ, въ новый годъ, въ присутствіи всего двора, заставилъ князя первымъ подойти къ своему министру съ поклономъ и поздравленіемъ... Тѣмъ временемъ Софія волновалась. Студенты Великой школы возбуждали и вели за собою народъ. Войска не знали, что дѣлать, но были успокоены предписаніемъ военнаго министра.—не трогаться съ мѣста, не вмѣшиваться въ народное движеніе; если же народъ будутъ тѣснить и обижать, то стать за народъ, а не противъ него. Образовалось новое министерство, опять таки телеграммами установилось новое управленіе,—и такъ счастливо, что, безъ всякихъ кровавыхъ драмъ и безпорядковъ, все вошло въ колею.

 

Безпрестанныя перетасовки администраціи заставляютъ Болгарію очень дорожить людьми съ спеціальным ь образованіемъ, особенно, юридическимъ,— тѣмъ болѣе, что и вообще-то людей съ образованіемъ въ Болгаріи—горстка, по процентному отношенію къ народной массѣ. Превратовъ такъ много, что на „чистыя перемѣны“ людей не хватаетъ. Это ведетъ правительство съ одной стороны къ самымъ страннымъ политическимъ компромиссами, а съ другой стороны — заставляетъ создавать невѣроятно быстрый карьеры. Ко мнѣ, въ отель „Кобургъ", является софійскій пріятель Божиловъ.

 

— Прощай, Александръ, завтра ѣду въ Рущукъ.

— Зачѣмъ?

— Я назначенъ туда прокуроромъ аппеляціоннаго суда.

 

 

132

 

— Ты? Да сколько тебѣ лѣтъ?

— Двадцать семь...

 

Въ двадцать семь лѣтъ — прокуроръ судебной палаты, и гдѣ еще!—во второмъ по значенію городѣ государства.

 

Прокуроръ софійскаго окружнаго суда г. Поликрушевъ—едва кончилъ курсъ въ московскомъ университетѣ, какъ получилъ свое назначеніе и на первыхъ порахъ очень имъ мучился, такъ какъ въ Россіи отвыкъ оть болгарской рѣчи.

 

Здѣсь все—карикатуры на Цезарей: „въ мои лѣта Александръ Македонскій покорилъ міръ, а я что сдѣлалъ?" И всѣ спѣшатъ „дѣлать". Стамбуловъ успѣлъ побывать и въ регентахъ, и въ министрахъ, и оставилъ позади себя обширную адвокатскую карьеру, а ему было всего сорокъ два года, когда его зарѣзали. Онъ товарищъ по семинаріи писателю И. Н. Потапенко. Петровъ—поручикомъ управлялъ штабомъ дѣйствующей арміи подъ Сливницею. Когда я съ нимъ познакомился, то не мало удивился:

 

— Какъ? этотъ-то благообразный „молодой человѣкъ пріятной наружности" и есть знаменитый министръ, божокъ арміи, „рущукскій убійца", и—истинный виновникъ переворота 18-го мая?!

 

Молодая страна и молодые люди ею орудуютъ!

 

Еще Лавелэ указывалъ на огромный вредъ, приносимый Болгаріи частыми перемѣнами въ составѣ администраціи. Онъ сравнивалъ Болгарію въ этомъ отношеніи съ Соединенными Штатами. Относительное

 

 

133

 

равнодушіе стамбуловской администраціи къ паденію своего шефа объяснялось отчасти именно тѣмъ, что новое правительство—сверхъ обычая—не повыгнало со службы всѣхъ стамбулистовъ прямо послѣ переворота, но, оставивъ ихъ временно на своихъ мѣстахъ, принялось увольнять ихъ и отдавать подъ судъ понемногу, исподволь. По этому поводу у меня былъ большой разговоръ съ Радославовымъ. Онъ тогда управлялъ министерствомъ юстиціи. Онъ говорилъ:

 

— Что же дѣлать? Каждый, становясь у власти, естественно старается приблизить къ ней людей, ему извѣстныхъ—не только изъ желанія порадѣть родному человѣчку, но и потому, что за людей своей партіи онъ можетъ и долженъ быть отвѣтственъ, можетъ поручиться за нихъ предъ верховною властью, имѣетъ шансы положиться на нихъ. Страна такъ еще молода, болгарская интеллигенція такъ еще относительно малочисленна, что у насъ почти не существуетъ должностей, вовсе лишенныхъ политическаго значенія. Не говорю объ администраціи,— простой сельскій учитель можетъ овладѣть умами своего округа и, вертя имъ, ставить его за или противъ правительства. Поэтому не охуждайте слишкомъ, вмѣстѣ съ Лавелэ, нашихъ служебныхъ отставокъ и перемѣщеній. Мы сознаемъ ихъ вредъ, но сознаемъ и ихъ печальную необходимость. Наше министерство, становясь у власти, приняло, однако, всѣ мѣры къ тому, чтобы перемѣщенія и отставки

 

 

134

 

произошли въ какъ можно болѣе ограниченномъ количествѣ. Вѣдь надо помнить, что огульныя увольненія, какъ они иногда практиковались,— зерно будущей партіи того, съ кѣмъ вмѣстѣ пали уволенные.

 

Относительно Стамбулова эти слова оправдались вполнѣ: современная партія стамбулистовъ состоитъ сплошь изъ служилыхъ людей, павшихъ вмѣстѣ съ покойнымъ диктаторомъ и отставленныхъ новымъ правительствомъ отъ выгодныхъ „кормленія" и теплыхъ мѣстечекъ.

 

Итакъ, разговоръ софійскаго мужскаго общества по преимуществу—политическій, общественный или, рѣже, какъ бы для отдыха, литературный. Болгары все время, какъ будто сами экзаменуются и васъ экзаменуютъ: что молъ, ты знаешь? и не знаешь ли ты чего-нибудь такого, что намъ неизвѣстно, а извѣстно быть должно? Тема весьма рѣдкая—излюбленный русской интелигенціею, мистическія и фантастическія бесѣды. Болгары прозаичны, и будущее за предѣлами земли ихъ мало занимаетъ. У нихъ на землѣ много дѣла. Они и религіозны-то больше формально, чѣмъ по существу; этого не отрицалъ въ бесѣдѣ со мною самъ митрополитъ Климентъ. А мистики и фантастики болгаринъ вовсе не хочетъ знать. Онъ матеріалистъ по натурѣ, съ него достаточно нагляднаго и осязательнаго. Лучшее доказательство: между ними почти нѣтъ спиритовъ, а базаровскій „лопухъ" имѣетъ множество убѣжденныхъ адептовъ. Впрочемъ, въ послѣдніе годы у болгаръ завелся спиритическій

 

 

135

 

журналъ. Его издаетъ и, кажется, отъ доски до доски единолично составляетъ дама—чуть ли не единственная, кромѣ серьезной и талантливой Екатерины Каравеловой, болгарская писательница-журналистка. Не помню ея фамиліи. Журналъ успѣха не имѣетъ, а редактирующую его спиритку считаютъ полоумною.

 

Не имѣя духовныхъ порывовъ къ будущей жизни, болгаре, какъ мнѣ показалось, довольно равнодушны и къ своему прошлому.

 

— Что тамъ помнить-то? Проклятая туречина!— вырвалось у одного рущукскаго учителя, когда я попрекнулъ его, что, живя среди народа, онъ совсѣмъ не интересуется ни родною археологіей, ни роднымъ стариннымъ обычаемъ.—Все выросло на униженіи, на рабствѣ, подъ турецкимъ кнутомъ... Это забыть надо!

 

Какъ распорядились софійцы съ генуэзскимъ базаромъ, читатель видѣлъ. Свою изумительную по великолѣпію руинъ Святую Софію они держатъ въ развалинахъ, обративъ ее въ мучной или еще какой-то складъ. Они наивно собрались было перестроить Розовую Мечеть (Гюль-Джамія), гдѣ покоится тѣло Александра Баттенберга, совершенно равнодушно оставляя въ сторонѣ тѣ соображенія, что зданію Розовой Мечети больше тысячи лѣтъ, что она, по очереди, была языческимъ капищемъ, православною церковью, мечетью и церковью снова, что болѣе древней постройки нѣтъ на всемъ

 

 

136

 

Балканскомъ полуостровѣ. Розовая Мечеть, —круглая, небольшая на видъ, но уёмистая кубышка. Баттенбергъ спитъ въ ней, окруженный пушками, знаменами, ружейными витринами, почти въ непроглядномъ мракѣ. Гробъ, стѣны, полъ завалены вѣнками, тщательно сберегаемыми здоровымъ и дюжимъ солдатомъ, еще изъ „поборниковъ", т. е. дружинниковъ русской войны за освобожденіе. Изъ вѣнковъ большинство съ лентами, украшенными надписями,— лирическими, но не политическими. Только краковскіе поляки не утерпѣли, чтобы не сдѣлать рѣзкой выходки противъ Россіи. Въ зданіи еще сохранились фрески далекаго-далекаго времени, когда ни одного магометанскаго слова не раздавалось на болгарской землѣ. Жаль будетъ, если этотъ, единственный въ своемъ родѣ, памятникъ подвергнется передѣлкамъ, искажающимъ его красоту. Равнодушіе къ родной старинѣ объясняется отчасти тѣмъ, что для болгарина его первобытная исторія потеряла значеніе практическихъ воспоминаній. Между древней Болгаріей и новой лежитъ огромная полоса турецкаго владычества. Вотъ—всей исторіей, которая относится къ борьбѣ съ турками, болгаре, дѣйствительно, дорожатъ и отлично ее знаютъ. Имя каждаго гайдука, сложившаго свою голову подъ турецкіе ятаганы, извѣстно и въ пѣсняхъ, и въ преданіяхъ ровно болгарскому барину и болгарскому мужику. А Крумы, Асени.. далеко они... о нихъ развѣ фантазеры мечтаютъ. Признательность болгаръ къ

 

 

137

 

дѣятелямъ и поборникамъ эпохи освобожденія возвышается до трогательности въ обожаніи ими памяти императора Александра Николаевича, доходящемъ до культа. Мнѣ случалось встрѣчать портреты Царя-Освободителя въ болгарскихъ хаткахъ на ряду съ иконами. Австрійская печать пустила однажды коварный слухъ, будто болгары разрушили всѣ памятники въ честь русскихъ подвиговъ послѣдней турецкой войны. „On trouve partout plus de moines que de raison“: за эту сенсаціонную ложь нѣкоторые наши патріоты не по разуму, дружащіе съ Россіей, какъ медвѣдь съ пустынникомъ, ухватились съ дикимъ восторгомъ, какъ за новое доказательство „болгарской неблагодарности“. На самомъ же дѣлѣ памятники не только цѣлехоньки, но еще и окружены особымъ вниманіемъ и почетомъ. Правда, былъ одинъ случай, когда русскій памятникъ былъ оскорбленъ, но безъ всякаго политически злого умысла: просто пьяный офицеръ сдуру выпалилъ въ монументъ изъ револьвера. Что жъ тутъ политическаго? Этакъ можно произвести въ политическіе оскорбители и того анекдотическаго пьяницу, что, разжалобясь, повѣсилъ полштофъ на простертую руку Минина, указующаго Пожарскому съ московской Красной площади на Кремлевскія стѣны... Да и то виновникъ пьяной выходки былъ немедленно арестованъ и строго наказанъ: такъ грозно зашумѣлъ противъ него народъ. А между тѣмъ случилось это въ самое темное стамбуловское время!

 

 

138

 

Нѣтъ, сѣмя, посѣянное освободительною борьбою русскихъ за Болгарію, никогда не умретъ, а репейники его заглушающіе, понемногу вянутъ и, дастъ Богъ, скоро завянутъ всѣ до послѣдняго.

 

Если болгарское общество чуждается спиритуалистическихъ воззрѣній и бесѣдъ, то—нельзя не отдать ему справедливости — еще болѣе чуждо оно той гривуазности, въ какую ухитряется у насъ на Руси, особенно, въ московскихъ „умныхъ кружкахъ", перескочить даже самый, повидимому бы, аскетическій мужской разговоръ. Я не слыхалъ на болгарскихъ сборищахъ ни циничныхъ бесѣдъ, ни циничныхъ словъ, ни неуважительно откровенныхъ разговоровъ о женщинѣ. Поручику Кувшинникову пришлось бы тутъ плохо: „по части клубнички“—полное упраздненіе. Мидхатъ-паша, въ дни своего либеральнаго управленія (разумѣй—либеральнаго на восточный манеръ: съ коломъ и висѣлицею), взялъ было, чтобы отвлечь болгаръ отъ политиканства, ту же систему, какою Наполеонъ III развратилъ Францію: насадилъ, по всѣмъ городамъ кафе-шантаны вѣнскаго типа, то есть—не разобрать что: не то концертный залъ, не то публичный домъ. Ядъ, однако, не подѣйствовалъ. Мидхатова „реформа" привела лишь къ одному результату: когда, въ политической полемикѣ, „дѣятель" хочетъ больно уязвить своего оппонента, а между тѣмъ словарь парламентской ругани уже истощенъ, онъ принимается допекать своего противника:

 

 

139

 

— Вы — кафешантаннаго воспитанія. У васъ— кафешантанные идеалы, кафешантанная политика, кафешантанная программа...

 

Такимъ образомъ, не кафешантанъ побѣдилъ политику, но политика овладѣла кафешантаномъ. Помню, послѣ 18-го мая, утомленный безчисленными interviews, говорю своему пріятелю Божилову:

 

— Показывай, гдѣ тутъ у васъ веселятся?

 

Онъ собираетъ огромную компанію, и мы отправляемся въ какое-то кафе-концертъ. Мерзость ужаснѣйшая. Ни одной изъпѣвицъ наши Омонъ и Неметти не подпустили бы на выстрѣлъ къ своимъ заламъ. Обстановка—трактира средней руки. За то рѣкою льется превосходное вино изъ Садовой. Пѣвицы подходитъ къ столу, садятся. Какая-то француженка выклянчила у адвоката К. бутылку шампанскаго. Вино разлито, шипитъ въ стаканахъ. Хозяинъ встаетъ и провозглашаетъ тостъ... вы думаете, за здоровье присутствующихъ, за общее веселье, ну, наконецъ, за здоровье дамъ, какъ сдѣлали бы это французъ, нѣмецъ, русскій, итальянецъ, англичанинъ? Нѣтъ:

 

— Господа! піемо дружеска чашата на погибель Стамбулова!

 

Помню, въ такомъ кафе-шантанѣ познакомился я съ опереточною актрисою изъ Бухареста, уже пожилою румынкою, когда-то, должно быть, очень красивою. Разговоръ ея былъ интересенъ: она много видала и многихъ знала. И вдругъ К. шепчетъ мнѣ на ухо:

 

 

140

 

— Осторожнѣе съ нею. Это—правительственный шпіонъ. Прежде она была на жалованьи у Стамбулова, а теперь у Стоилова. Все, что мы будемъ говорить и дѣлать, черезъ два часа будетъ извѣстно полиціи...

 

— Чортъ знаетъ что! Положимъ, не было говорено и дѣлано ничего такого, что могло стоить благосклоннаго вниманія дамы-шпіона,... Но идти въ кафешантанъ и попасть въ негласный участокъ—это уже что-то специфически болгарское.

 

— Мы, и женъ-то когда цѣлуемъ, о превратахъ думаемъ! — сострилъ однажды бывшій редакторъ правительственнаго „Свободнаго Слова", русскій эмигрантъ, хотя болгаринъ родомъ, г. Беламезовъ. Миръ его праху! Умеръ недавно, бѣдняга, въ Лозаннѣ отъ горловой чахотки. За знакомство съ нимъ мнѣ когда-то жестоко досталось отъ „Московскихъ Вѣдомостей". Беламезовъ былъ сосланъ въ каторгу по политическому процессу Лизогуба (повѣшеннаго въ Кіевѣ) и бѣжалъ изъ Сибири...

 

Молено было до слезъ хохотать, когда, во время февральскихъ празднествъ 1896 года болгары принялись доѣзжать своимъ политиканствомъ молодыхъ петербургскихъ корреспондентовъ, превосходно изучившихъ разницу жанра Меали отъ жанра Отеро, но приходившихъ въ полное отчаяніе отъ обилія партизанскихъ программъ, толковъ, сплетенъ, споровъ, комментаріевъ, въ омутъ которыхъ бросила ихъ насмѣшница судьба.

 

 

141

 

Никогда не забуду одной сцены. Послѣ завтрака у князя, я и корреспондентъ М., совершенно измученные долгимъ пріемомъ и тяжелымъ этикетомъ дворца, лежимъ пластами на кроватяхъ и терзаемся мыслью:

 

— Господи! Доколѣ?! когда же конецъ торжествамъ и пированію?

 

Корреспондентъ П. съ яростью строчитъ телеграмму въ редакцію... Тутъ-тукъ! Является болгарскій „дѣятель"... Сѣлъ—и съ мѣста въ карьеръ: правительство, оппозиція, радослависты, каравеловцы, оппортюнисты, стамбулисты, цанковисты, полуцанкоинсты,—завертѣлся обычный круговоротъ политиканства. Полусонный П. смотритъ на мучителя въ упоръ сквозь монокль, и мы видимъ, какъ взоръ его понемножку наполняется холодною злобою...

 

— И воть, господинъ П.— ораторствуетъ дѣятель,— если Россія возстановитъ прежнюю сердечную связь цанковистовъ съ полуцанковнстами...

 

— Па-азвольте—вдругъ прерываетъ П. утрированно-фатовскимъ тономъ, ничего общаго не имѣющимъ съ его обычнымъ голосомъ и интонаціями.— Какое Россіи дѣло до вашихъ цанковистовъ и полуцанковистовъ?

 

— Какъ „какое дѣло"?!

 

— Милый мой,—невозмутимо цѣдитъ корреспондентъ, окончательно превращаясь въ парижскаго бульвардье—ваши партіи всѣмъ надоѣли, и никто ими не интересуется. Вашихъ цанковистовъ и полуцанковистовъ, mon cher, надо тога.. убрать! Пожалуй,

 

 

142

 

можно еще оставить немножко—четверть-каравеловцевъ... на разводъ! Но остальныхъ—убрррать!...

 

„Дѣятель“ убѣжалъ отъ П., какъ бѣшеный, въ жесточайшемъ негодованіи, а мы дали волю душившему насъ смѣху.

 

— Послушайте. Зачѣмъ вы его такъ жестоко?— упрекали мы П.,—вѣдь онъ будетъ теперь разсказывать о васъ чортъ знаетъ что.

 

— Наплевать!.. Пусть раскрашиваетъ меня, какъ хочетъ. По крайней мѣрѣ не будетъ въ другой разъ соваться съ своими благоглупостями... Чортъ его дери, тутъ и отъ настоящихъ-то политическихъ тузовъ голова идетъ кругомъ, а еще лѣзутъ всякіе Копчевы, Топчевы, Сопчевы, Ловчевы, Мончевы... Сидятъ тамъ въ своихъ провинціальныхъ мурьяхъ и выдумываютъ перевороты! Посмотрѣлъ бы я, какъ бы у насъ сталъ политиканствовать етакій младшій помощникъ старшаго помощника. И главное—пусть бы политиковали про себя. Такъ нѣтъ: извольте его выслушивать, подавайте мнѣніе, одобритъ ли Россія его взгляды или нѣтъ? А очень нужно Россіи знать что думаютъ Сопчевы, Ловчевы, Хопчевы!.. Дьяволы! только не даютъ спать рабочему человѣку!

 

За цѣломудріе устное болгаре вознаграждаютъ себя невѣроятною распущенностью въ печати. Verba volant, scripta manent: слово—звукъ пустой, а, что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. По этому закону, современные болгаре, несмотря на всю свою словесную сдержанность, оставитъ въ

 

 

143

 

потомствѣ память весьма безстыдной націи. Ихъ пресса не стѣсняется печатать слова, совершенно непечатныя, и публиковать факты, отъ оглашенія которыхъ покраснѣетъ любая содержательница дома терпимости. Въ особенности знаменита по этой части „Свобода"—въ дни Стамбулова, оффиціальный органъ, редактируемый г. Свирчо Петковымъ, креатурою и пріятелемъ Стамбулова. Эта газета приняла систему взводить на своихъ политическихъ враговъ грязнѣйшія клеветы-импровизаціи. Стоило поссориться, даже просто поспорить съ Стамбуловымъ, чтобы назавтра же прочитать о себѣ въ „Свободѣ" удручаюшія душу свѣдѣнія:

 

Онъ отца отравилъ, пару тетокъ убилъ,

Взялъ подлогомъ чужое имѣнье,

Да двухъ братьсвъ и трехъ сыновей задушилъ...

 

Сверхъ того, публикѣ обязательно сообщалось, что подлежащій обруганію N. N. находится въ связи съ своей собственной сестрою, дочь его—проститутка, а изъ сына выростетъ, по всѣмъ признакамъ, воръ и церковный грабитель. Совсѣмъ по Гоголю: „а ежели тетка есть, такъ чтобъ и теткѣ!" Оклеветанные терялись, не зная, какъ быть: и промолчать нельзя, и отвѣчать скверно; и такъ, и такъ—все равно, барахтайся въ лужѣ зловоннѣйшихъ помой! Люди рѣшительные прибѣгали къ способу кулачной расправы, но въ отношеніи къ редакціи правительственной газеты, располагавшей поддержкою

 

 

144

 

стамбуловскихъ палочниковъ, способъ этотъ былъ, конечно, мало надеженъ. Дуэли въ Болгаріи не въ обычаѣ. Когда Савовъ вызвалъ на дуэль Стамбулова, послѣдній объявилъ оскорбленнаго мужа сумасшедшимъ, и общественное мнѣніе, порицая Стамбулова за всю эту грязную исторію, одобряло его, однако, за отказъ отъ дуэли: нечего молъ вводить въ нашъ демократическій строй средне-вѣковыя аристократическія глупости. Когда „Свобода“ принялась гнусно клеветническимъ способомъ отдѣлывать Катерину Каравелову (жену знаменитаго Петки Каравелова, очень замѣчательную литературную и общественную дѣятельницу молодой Болгаріи, esprit fort въ полномъ смыслѣ слова), то братъ бѣдной женщины, покойный Никифоровъ, взялъ револьверъ и сѣлъ противъ редакціи „Свободы", на ступеняхъ Народнаго собранія. До свѣдѣнія Петкова было доведено, что онъ, безъ всякой дуэли, безъ всякихъ объясненій, даже не рискуетъ получить, а обязательно получитъ пулю въ лобъ, если не прекратитъ своихъ гнусностей... Подѣйствовало: унялись.

 

Языкъ болгарской газетной полемики—языкъ, поистинѣ, фантастическій. Никакая коллекція ругательствъ не превзойдетъ его своимъ богатствомъ и откровенностью. „Дуракъ", „подлецъ", „висѣльникъ", „убійца", „разбойникъ", „взбѣсился", „байструкъ"—это все еще выраженія парламентскія. Когда же всѣ эти перлы и адаманты разсыпаны, а ругаться еще надо и хочется, случалось, что господа

 

---

 

Княжичъ Борисъ Тырновскій въ февралѣ 1896 года. (Подпись—рукою князя Фердинанда). Съ портрета, подареннаго автору княземъ Фердинандомъ

 

145

 

литераторы съ пѣною у рта принимались обличать другъ друга въ содомскихъ грѣхахъ, называя при этомъ всѣ вещи почти что своими именами!

 

 

Лучшіе люди Болгаріи ставятъ Стамбулову въ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ его грѣховъ распущенность, какою — волею-неволею — заразилась болгарская пресса отъ „Свободы", безъ удержа разнузданной покойнымъ премьеромъ. Нельзя не отдать справедливости министерству Стоилова: его органы, въ особенности „Миръ", редактируемый г. Димитріемъ Поповымъ, были, — по крайней мѣрѣ, въ первое время,—безукоризненны въ этомъ отношеніи. Полемика „Свободнаго Слова", полемика „Мира" велись въ спокойномъ, джентльменскомъ тонѣ, безъ сдабриванья статей солью трехъ-этажныхъ ругательствъ, клеветъ и инсинуацій. Правда, и противники-то „Мира", гг. стамбулисты, въ большинствѣ, были таковы, что на нихъ и клеветать трудно: какую ни разскажи о нихъ правду, выйдетъ хуже всякой лжи!.. Другое дѣло —каравеловское „Знаме". Умный, талантливый, живой журналистъ, г. Каравеловъ, стоя въ оппозиціи правительству, борется съ нимъ равнымъ оружіемъ. А, такъ какъ онъ остроумнѣе и злѣе правительственныхъ журналистовъ, то даже и неосновательныя нападки его доставляли министерству много непріятныхъ минутъ. Къ сожалѣнію, г. Каравеловъ, въ увлеченіи политическою борьбою, иногда прибѣгалъ къ не совсѣмъ приличнымъ полемическимъ пріемамъ. Такъ, наканунѣ

 

 

146

 

присоединенія князя Тырновскаго къ православію, онъ, въ расчетѣ повліять на провинціальнаго своего читателя, напечаталъ въ „Знаме“ статью, гдѣ доказывалъ, что никакихъ важныхъ событій въ Софіи не происходитъ; что русскій императоръ не присылалъ князю Фердинанду телеграммы съ согласіемъ на воспріемничество; что все „присоединеніе“—правительственный фарсъ, съ цѣлью обмануть народъ; что народъ негодуетъ наРоссію, простившую Кобурга, и встрѣча русскихъ пословъ подготовлена „палками“... Совсѣмъ бѣшеный крикъ ослѣпшаго, закрывшаго глаза на дѣйствительность человѣка, который утонулъ въ пучинѣ своей политической программы и не хочетъ видѣть ничего, несогласнаго съ ея параграфами, изъ нихъ же первый: „долу Фердинанда!“.

 

До 4-го февраля 1896 года безобразія болгарской печати пользовались почти полною безнаказанностью,—по крайней мѣрѣ, фактическою. Когда кѣмъ либо возбуждалось дѣло по обвиненію въ клеветѣ, диффамаціи, оскорбленіи въ печати, на судѣ разыгрывались совсѣмъ комическія сцены. Предъ строгими судьями стоитъ отвѣтственный редакторъ—извозчикъ, прачешникъ, дворникъ фактическаго редактора.

 

— Вы напечатали въ вашемъ журналѣ такую-то статью?

— Какую статью?

— Да вотъ въ номерѣ такомъ-то?

 

 

147

 

— Въ номерѣ такомъ-то?!

— Позвольте: вы подписывали номеръ такой-то?

— Никогда, г. судья, я ничего не подписывалъ.

— Да вѣдь вы редакторъ такой-то газеты?

— А я почему знаю?

 

Изъ дальнѣйшаго допроса выясняется, что „отвѣтственный редакторъ" столь же невиненъ въ изданіи газеты, какъ новорожденный младенецъ. Въ одинъ прекрасный день, призвалъ его господинъ Имярекъ, фактическій редакторъ, и сказалъ:

 

— Вотъ тебѣ, глупый Марко, счастье: я буду платить тебѣ по 50 левовъ въ мѣсяцъ, а ты за это позволишь мнѣ подписывать свое имя на этомъ лоскуткѣ бумаги... Хочешь?

 

Глупый Марко, конечно, захотѣлъ: имя ничего но стоитъ, а 50 левовъ въ мѣсяцъ въ Софіи большая сила...

 

Но вотъ противъ газеты затѣянъ процессъ. Глупый Марко еовсѣмъ растерялся. Въ программу, предложеинаго ему редакторомъ фактическимъ, „счастья" совсѣмъ не входили перспективы суда и тюрьмы. А тутъ онѣ на лицо. Глупый Марко стоить въ своемъ кожухѣ передъ судьями, хнычетъ и бормочетъ:

 

— Знать ничего не знаю, вѣдать не вѣдаю.

 

И судьи, дѣйствительно, видятъ, что „отвѣтственный редакторъ" знать ничего не знаетъ и вѣдать ничего не вѣдаетъ.

 

Видитъ это и истецъ. Если онъ человѣкъ маломальски, порядочный, то сознаетъ очень хорошо, что,

 

 

148

 

вмѣсто виноватаго, ему приходится сажать въ тюрьму человѣка, и не думавшаго никогда оскорблять его... Обыкновенно истецъ махалъ рукою на дѣло.

 

— Богъ съ нимъі—прощаю, отказываюсь отъ обвиненія... Что мнѣ въ этомъ дуракѣ?!

 

Но, выходя изъ суда, не забывалъ прибавить:

 

— Ну, и правосудіе же у насъ, чортъ его побери!

 

Виновникомъ перемѣны этого нелѣпаго положенія печати явился, депутатъ отъ города Сливна, г. Попанчевъ. По его законопроекту, правомъ отвѣтственнаго редакторства, ранѣе предоставленнымъ всѣмъ безъ исключенія гражданамъ княжества Болгаріи, грамотнымъ настолько, чтобы они умѣли подписать свою фамилію, могутъ теперь пользоваться лишь лица съ гимназическимъ дипломомъ и, притомъ, не моложе 28 лѣтъ отъ рожденія. То-есть,— лица, которыя предполагаются не только обязанными знать, что печатается подъ ихъ фирмою, но и сознавать свою отвѣтственность за то. Законъ прошелъ, послѣ бурныхъ преній, огромнымъ большинствомъ голосовъ. Прямымъ его послѣдствіемъ было быстрое сокращеніе органовъ провинціальной оппозиціи: людей средняго образованія не такъ много въ Болгаріи, чтобы они льстились на отвѣтственное редакторство въ партизанскихъ органахъ, чей полемическій задоръ ежедневно ставитъ ихъ въ возможность очутиться за рѣшеткою Черной Джаміи. Закономъ г. Попанчева убитъ печальный промыселъ „отговорничества“, т. е. отвѣтственнаго

 

 

149

 

редакторства по вольному найму, развитый ранѣе 4 февраля 1896 г. до безобразныхъ размѣровъ. Доходило дѣло до того, что одинъ и тотъ же отговорникъ, въ одинъ и тотъ же день, въ одномъ и томъ же судѣ обвинялся—въ клеветѣ на радослависта, какъ редакторъ правительственной газеты, и въ оскорбленіи правительства путемъ печати, какъ редакторъ радославистскаго органа... И, конечно, въ невинности души своей, онъ не вѣдалъ, что творилъ въ обоихъ редактируемыхъ имъ изданіяхъ, ибо—по общественному положение своему—занималъ онъ высокій постъ фаэтонщика!.. По внѣшней формѣ, болгарскій законъ о печати пахнетъ нарушеніемъ конституціи, но нельзя не признать, что нарушеніе это имѣетъ свое внутреннее оправданіе—въ полной необходимости превратить разнузданное дебоширство болгарской прессы въ легальную свободу ея, и, оставивъ печатному слову независимость образа и способовъ выраженія мыслей, вмѣстѣ съ тѣмъ, гарантировать общество отъ грубаго насилія и тираніи невѣжественныхъ и весьма часто продажныхъ браво журналистики. Впрочемъ, отъ послѣднихъ, — еще бабушка на двое сказала— спасетъ ли и законъ. Образованіе далеко не всегда ручательство за порядочность, особенно, если есть возможность укрыться подъ сѣнь сильной правительственной защиты, какъ было при Стамбуловѣ. Въ „Свободѣ" ютились удивительнѣйшіе литературно-политическіе типы. Хорошъ и самъ Свирчо Петковъ, апологетъ застѣнковъ и

 

 

150

 

казнокрадства, ушедшей въ вѣчность, стамбуловщины. Но еще лучше былъ второй редакторъ газеты— Димитрій Драмовъ-Левовъ. Этотъ юноша кончилъ курсъ въ Московскомъ университетѣ по юридическому факультету, при чемъ былъ русскимъ стипендіатомъ. Затѣмъ объявился въ Болгаріи и началъ писать отсюда въ „Московскія Вѣдомости",—гдѣ, кажется, сотрудничалъ онъ и во времена своего студенчества, — отчаянно-ругательныя статьи противъ Стамбулова. Диктатору, конечно, нетрудно было бы скрутить новоявленнаго литературнаго врага въ бараній рогъ, но онъ нуждался въ людяхъ съ „перомъ“, замѣтилъ въ г. Драмовѣ дарованіе и разсудилъ поступить съ нимъ иначе: онъ предложилъ г. Драмову два мѣста—въ редакціи „Свободы" и въ народномъ болгарскомъ банкѣ. Тогда г. Драмовъ „сжегъ все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигалъ", и вывернулъ свой политическій кафтанъ съ рѣдкою быстротою и откровенностью. Въ благодарность Россіи за воспитаніе, пріютъ и кормъ, недавній московскій студентъ принялся строчить, подъ диктовку Стамбулова, яростныя клеветы на страну, пригрѣвшую не только этого перевертня, но и родню его. Цѣлый годъ запугивалъ онъ оппозиціонеровъ русскими нагайками, которыя-де, кабы не Стамбуловъ, давно уже свистали бы надъ болгарскою спиною. Г. Драмовъ, конечно, стяжалъ своею новою дѣятельностью и деньги, и вліяніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ—и общее презрѣніе. Даже

 

 

151

 

стамбулистовъ покоробило беззастѣнчивое предательство журналиста-кондотьера. Софія, охочая давать уличныя клички всѣмъ своимъ „дѣятелямъ", прозвала г. Драмова „клопомъ". Очень часто горемычный журналистъ имѣлъ удовольствіе видѣть, какъ прохожіе, при встрѣчѣ съ нимъ, зажимали носы —будто отъ нестерпимой вони. Не знаю— анекдотъ или фактъ, будто бы г. Драмовъ жаловался Стамбулову на эти „символическія" оскорбленія.

 

— Да въ чемъ обида-то?—спросилъ диктаторъ.

 

— Помилуйте, негодяи дѣлаютъ видъ, будто отъ меня воняетъ....

 

— Знаешь, Драмовъ— серьезно возразилъ Стамбуловъ,—они не виноваты: мнѣ тоже кажется, что ты не благоухаешь.

 

Se non e vero, е ben trovato.

 

Во время софійскихъ волненій 18 мая, Драмовъ былъ жестоко наказанъ за свои стамбуловскія симпатіи: толпа поймала его въ кафе и, какъ описывалъ одинъ опереточный герой, „бросила сперва подъ столъ, потомъ на столъ, а потомъ стала бить уже по настоящему". Драмову вышибли два зуба и переломили челюсть. Чувствуя, что безъ защиты Стамбулова ему не ужиться въ Софіи, онъ подалъ просьбу объ отставкѣ изъ банка (въ довольно—надо отдать ему справедливость—дерзкихъ выраженіяхъ по адресу новаго правительства) и сошелъ съ литературно-политической карьеры. Во второй свой пріѣздъ въ Софію, я спрашивалъ о Драмовѣ многихъ, но никто

 

 

152

 

не могъ сказать мнѣ, что съ нимъ и гдѣ онъ. Литературный клопъ заползъ въ щелку и замеръ въ ней.

 

Есть ли въ Болгаріи наука, литература и искусство не политической окраски? Начинаютъ понемногу являться. Крупныя литературный имена Ивана Вазова, Константина Величкова, Алека Константинова пользуются большимъ почетомъ даже помимо политической извѣстности этихъ писателей. Г. Величковъ — одинъ изъ вдохновеннѣйшихъ поэтовъ Болгаріи, вообще богатой стихотворцами. Къ общему глубокому сожалѣнію, политическая дѣятельность совершенно оторвала его отъ литературы.

 

— Что дѣлать?—сказалъ онъ мнѣ, когда я упрекнулъ его за это—я долго и мучительно колебался между перомъ и политикою... Но сейчасъ Болгаріи граждане нужнѣе литераторовъ.

 

„Довольно даже намъ поэтовъ, но нужно, нужно намъ гражданъ!“—мелькнулъ въ моей памяти некрасовскій стихъ.

 

— Надо упорядочить страну, надо поставить ее на рельсы, направить разумнымъ путемъ къ разумнымъ цѣлямъ. А, когда уляжется нашъ хаосъ, народятся и науки, и искусство, и литература, и ученые, и художники, и писатели не хуже насъ... Успѣха же они будутъ имѣть гораздо больше, потому что у нихъ будетъ болѣе спокойная и внимательная публика, и слово ихъ придется болѣе ко времени и къ мѣсту, чѣмъ наше слово...

 

— Не находите ли вы— спросилъ я Величкова,—

 

 

153

 

что ваше правительство слишкомъ мало дѣлаетъ для искусства и литературы? Можетъ быть, развивая и поощряя эти области, оно понемногу ослабило бы это, поистинѣ всепожирающее, политиканство, которое теперь забираетъ въ себя всѣ умственныя силы страны?

 

— Вы совершенно правы,—сказалъ Величковъ,— и мы много думаемъ объ этомъ, и стараемся дѣлать, что можемъ,—только у насъ мало средствъ. Вы, можетъ быть, слышали, что я основалъ рисовальную школу. Я надѣюсь, что она явится зачаткомъ нашей будущей академіи художествъ. Изъ всѣхъ искусствъ болгары болѣе всего способны къ живописи и скульптурѣ. На антверпенской выставкѣ болгарскій художественный отдѣлъ и рисовальныя работы нашихъ гимназій произвели большое впечатлѣніе. Этотъ успѣхъ и подалъ намъ идею рисовальнаго училища...

 

D-r Шишмановъ подарилъ мнѣ, на память о Софіи, первую премію общества любителей изящныхъ искусствъ—альбомъ гравюръ съ картинъ болгарскихъ художніковъ... Можно поздравить общество: его изданіе, по изяществу исполненія, сдѣлало бы честь любому изъ художественныхъ обществъ Европы. Къ крайнему моему прискорбію, политическія цѣли обѣихъ моихъ поѣздокъ въ Болгарію отнимали у меня все время въ Софіи и не позволяли мнѣ ознакомиться съ работами болгарскихъ maestri въ оригиналахъ. Въ княжескомъ дворцѣ я видѣлъ нѣсколько

 

 

154

 

батальныхъ картинъ, въ духѣ и тонѣ нашего Кившенки: смотры и маневры,—да нѣсколько талантливыхъ этюдовъ этнографичекаго содержанія попались мнѣ на глаза въ частныхъ домахъ. Министерство народнаго просвѣщенія, когда я заѣхалъ къ г. Величкову, было довольно странно украшено огромною картиною жанра „nudité", Какой-то художникъ привезъ г. Величкову голую нимфу, въ расчетѣ сбыть ее въ національный музей. Я забылъ имя живописца, но помню живопись: превосходное письмо, жизненное, сочное, даровитое. Вообще все, что встрѣчалось мнѣ въ Софіи изъ области художества, носило от печатокъ таланта и немножко, можетъ быть, диковатой, но очень симпатичной и бодрой свѣжести. Болгарскіе художники сильно напоминаютъ нашихъ передвижниковъ: родственное сходство. Какъ и передвижники, они — по направленію—реалисты,—: притомъ, покуда еще безъ уклона въ натуралистическую тенденцію.

 

Гораздо менѣе способны болгары, по увѣренію лицъ, долго живущихъ въ странѣ, къ музыкѣ, къ пѣнію, и мало интересуютъ ихъ эти отрасли искусства. Я напрасно искалъ въ Софіи сборника народныхъ мелодій. M-me Шишманова, жена профессора, не разъ упомянутаго въ этой статьѣ, могла указать мнѣ лишь рапсодію, сочиненную на болгарскія народный темы композиторомъ Крейчманомъ. Въ Софіи еще не было настоящей оперы, и публика не особенно о томъ жалѣетъ. Русскій оперный артистъ

 

 

155

 

К. И. Михайловъ - Стоянъ, самъ болгаринъ родомъ просилъ меня навести справки, какъ взглянетъ болгарское правительство на его желаніе организовать національную оперу въ Софіи. Г. Величковъ,— человѣкъ, очень сочувствующій всякому новому художественному явленію въ болгарскомъ быту,— однако, усомнился въ цѣлесообразности затѣи артиста, несмотря на его популярное имя.

 

— Безъ субсидіи онъ прогоритъ, а субсидіи мы дать не можемъ, потому что намъ не легко даются и 50,000 левовъ субсидіи на драматическую сцену!

 

Помню, въ лѣтнемъ саду „Люксембургъ" гастролировала какая-то оперно-опереточная труппа изъ Вѣны, бѣдненькая, но опрятная. Ея спектакли, благодаря баснословно-дешевымъ цѣнамъ, посѣщались хорошо, но почти исключительно иностранцами и офицерами. Въ февралѣ 1896 г. въ Болгаріи гастролировала Жюдикъ. Ея всемірно-извѣстное имя всюду дѣлаетъ полные сборы, а въ Софіи она играла передъ пустымъ театромъ. Выручилъ ее только спектакль-gala въ военной школѣ, данный княземъ въ честь графа Голенищева-Кутузова, за который опереточная дива получила изъ княжескаго кабинета (далеко не склоннаго къ расточительности) 8,000 франковъ золотомъ. И какой вялый, холодный пріемъ былъ оказанъ ей въ этомъ спектаклѣ! Не то, чтобъ она не нравилась публикѣ—нѣтъ, публика просто не смотрѣла на сцену, занимаясь своими обычными разговорами: не нужно ей это, не интересуетъ ее

 

 

156

 

это... Артисту съ самолюбіемъ гастроли въ Софіи, должно быть, не великая радость!..

 

Софія, какъ городъ чиновничій и военный по преимуществу, сосредоточилъ свою жизнь вокругъ дворца. Такъ какъ страсть къ парадамъ, торжественнымъ выходамъ, обѣдамъ, раутамъ и т. д. у князя Фердинанда доходитъ до крайности, то софійцамъ приходится тратить на представительство почти весь небольшой остатокъ времени, не занятый политиканствомъ. Въ 1896 г. мы застали князя на положеніи соломеннаго вдовца: какъ извѣстно, княгиня Марія-Луиза демонстративно уѣхала изъ Болгаріи въ Ниццу, не желая присутствовать при мѵропомазаніи своего сына-католика въ православную „схизму“. Поэтому софійскія дамы не принимали участія въ февральскихъ фестиваляхъ. Но въ обыкновенное время онѣ несутъ повинность оффиціальныхъ увеселеній чуть не всѣ семь дней въ недѣлю. Одна дама изъ софійской haute société говорила мнѣ:

 

— Дворъ беретъ у насъ такъ много времени, мы такъ привыкли къ нему, что, право, въ визитномъ или вечернемъ туалетѣ мы чувствуемъ себя удобнѣе, чѣмъ въ домашней блузѣ.

 

Этому можно было повѣрить, глядя на непрекрасную половину софійскаго общества: двѣ недѣли она, что называется, не вылѣзала изъ фраковъ и парадныхъ мундировъ. А болгарскій мундиръ, скопированный съ русскаго эпохи императора

 

 

157

 

Александра ІІ-го,—красивая, но нельзя сказать, чтобы удобная одежда. Этикетъ во дворцѣ строжайшій и утомительный. И вотъ,—только что болгарскій „лукавый царедворецъ“ отдежурилъ на ногахъ часовъ шесть, по случаю какого-нибудь пріема у „негово царско височество“, и радостно летитъ домой, въ надеждѣ просидѣть остатокъ дня въ халатѣ и туфляхъ,—глядь—на письменномъ столѣ у него лежитъ уже приглашеніе: князь зоветъ на раутъ или концертъ и предписываетъ „облѣкло фракъ и декораціи“... Утѣшеніемъ въ этой нелегкой службѣ являются лишь чудесный столъ и еще лучшій погребъ княжескаго дворца. „Палата“ единственное мѣсто въ Софіи, гдѣ гастрономъ можетъ чувствовать себя въ своей тарелкѣ. Кухня болгаръ груба, примитивна, однообразна. Здѣсь ѣдятъ, чтобы жить, но не живутъ, чтобы ѣсть. Человѣку, набалованному ресторанами Москвы, Петербурга, оть софійскихъ Панаховыхъ, „Червеныхъ Раковъ“ etc. приходится жутко. Чтобы кормиться по-европейски, надо попасть либо въ члены „Union Club'a“, что вовсе не легко, либо обзавестись собственною кухнею, выписавъ прислугу изъ Вѣны, что, разумѣется, обходится не дешево. „Union Club“ основанъ Стамбуловымъ: оттого тамъ и уютно— этотъ тиранъ-эпикуреецъ умѣлъ устраиваться и жить въ свое удовольствіе. Изъ „Union Club'a“ возвращался эксъ-диктаторъ и въ роковой вечеръ, когда набросились на него убійцы-мстители...

 

Лишенная удобствъ и комфорта, жизнь въ Софіи,

 

 

158

 

однако, очень не дешева. Мой гостепріимный хозяинъ, депутатъ Д. М. Яблонскій, одинъ изъ немногихъ болгаръ, устроившихъ своіі домъ и быть на европейскій ладъ, привелъ меня въ ужасъ, когда ознакомилъ съ бюджетомъ своего скромнаго холостого хозяйства.

 

— Можетъ быть, вы очень не практичны, Дмитрій Марковичъ?

 

— Нѣть, не могу сказать. Всѣ, кто хочетъ жить мало-мальски порядочно, тратятъ столько же.

 

Главный раззоръ софійскаго обывателя—прислуга и дрова. Кухарка, умѣющая готовить съ грѣхомъ пополамъ пять-шесть блюдъ, стоить 30— 40 франковъ въ мѣсяцъ, а болѣе искусныя—50, 60 и до 75 левовъ, при условіи—не знать никакихъ работъ въ домѣ, кромѣ кухни. Обычный въ русской семьѣ средней руки, персоналъ прислуги обходится соотвѣтственной семьѣ болгарской не менѣе 100 франковъ. Не удивительно, при такой высокой цѣнѣ наемнаго труда, что многіе болгары вовсе отказываются отъ прислуги, и софійская дама, замужемъ за чиновникомъ на 2,000—3.000 левовъ годового жалованья, весьма часто остается сама себъ и горничною, и кухаркою. Это мало способствуетъ ея изяществу, зато хозяйственно и—подспорье мужчину заработку. Повторяю: болгарская женщина не гнушается домашнимъ трудомъ, хотя бы и чернымъ, — баба въ ней слышна чаще, чѣмъ дама.

 

Высокія наемныя платы объясняются хорошимъ

 

 

159

 

зажиткомъ болгарскаго крестьянства. Болгарских мужикъ-скопидомъ, скупъ, прижимистъ, но нежаденъ на деньгу; руки загребущія, но глаза незавидущіе; и, если его кормятъ своя пашня, своя овца, своя пряжа, то ему уже неохота идти изъ хозяевъ въ батраки къ чужому, и за свободу свою онъ ломить дорого. Да и то служить—словно дѣлаетъ милость. Нанимаются здѣсь въ услуженіе, опредѣляя срокъ праздниками: отъ Покрова до Юрьева дня, отъ Семенова дня до вешняго Миколы и т. п. Есть какой-то праздникъ, не помню какой именно,—настоящая гроза для софійскихъ хозяекъ. Онъ играетъ для Болгаріи приблизительно ту же роль, что въ Россіи, до Бориса Годунова, игралъ Юрьевъ день. Прислугою овладѣваетъ кочевой демонъ,—и половина Софіи остается безъ кухарокъ, горничныхъ, прачекъ. Хозяйки, при встрѣчахъ, мѣняются мрачными вопросами:

 

— У васъ перемѣна министерства?

— Да. А у васъ?

— Полная.

— Чортъ бы ихъ побралъ!

— Чортъ бы ихъ побралъ!

 

Обыкновенно народъ бываетъ податливѣе на услугу подъ столицею, чѣмъ въ глуши. Въ Болгаріи наоборотъ. Чѣмъ глубже ѣдете къ югу, тѣмъ мягче люди, тѣмъ ближе между собою общественные классы. Югъ и сѣверъ Болгаріи—два разные края. Истое славянство, съ примѣсью турецкой и греческой

 

 

160

 

крови, живетъ къ югу. Сѣверяне-шопы любятъ хвастаться, что они печенѣги, хотя,—въ чемъ заключается особенное счастье быть печенѣгомъ,—я не понимаю. У нихъ и въ типѣ, и въ характерѣ есть монгольская жесткость и монгольская жестокость. Я никогда не забуду, какъ одинъ такой печенѣгъ описывалъ мнѣ смерть Стамбулова: онъ смаковалъ подробности убійства, онъ мысленно рѣзалъ несчастнаго по кусочкамъ. Скуластое лицо побурѣло отъ упоенія злобою, глаза горятъ... дьяволъ дьяволомъ! Предокъ этого сердитаго шопа, печенѣжскій ханъ Куря, уходившій на Днѣпровскихъ порогахъ князя Святослава Игоревича, врядъ ли смотрѣлъ свирѣпѣе, когда пилъ первую чашу кумыса изъ черепа своего врага.

 

— Не люблю шоповъ,—говорилъ мнѣ румеліецъ.

— А что?

— Гордецы противные. Гордецъ-баринъ, гордецъкупецъ, гордецъ-мужикъ. Тупы, невѣжественны, а дерзости столько—словно они соль земли. Трудно съ ними и непріятно.

 

Сѣверяне, въ свою очередь, выражаютъ нѣкоторое презрѣніе къ южанамъ:

 

— Они богаче насъ, а мы порядочнѣе. Они—выкидыши турецкихъ гаремовъ, а мы—потомки степного рыцарства.

 

Для иностранца, однако, разница въ характерѣ южанъ и сѣверянъ становится замѣтною развѣ лишь, когда онъ съѣстъ два пуда соли съ тѣми и

 

 

161

 

другими,—потому что ухаживаютъ за гостемъ съ чужой стороны одинаково ласково и на сѣверѣ, и на югѣ. Болгарское гостепріимство нѣсколько старомодно, неуклюже, даже грубовато, если хотите,—за то безгранично. Даже неловко дѣлается,—такою заботливостью окружаютъ васъ радушные хозяева... Положимъ, мы, русскіе журналисты, были для болгаръ нужными людьми; положимъ, что имъ хотѣлось отличиться предъ нами, отпустить насъ отъ себя довольными и благодарными. Но и въ первый мой пріѣздъ, когда у меня оставалось больше времени для частныхъ встрѣчъ и знакомствъ, послѣднія были проникнуты тѣмъ же усерднымъ радушіемъ, тою же сердечною теплотою. Просто, помимо всякихъ постороннихъ видовъ на гостя, болгаринъ донесъ изъ глубины вѣковъ до нашихъ дней, цѣлымъ и неприкосновеннымъ, древній кочевой культъ „гостя“, и гость для него—особа священная, требующая почти благоговѣйнаго почета. Гостю—первыя мѣста, первые куски, первое слово; съ гостемъ почти не спорятъ: онъ полный хозяинъ разговора; согласны ли хозяева, несогласны ли съ его мнѣніемъ, оно принимается болгарскимъ этикетомъ за „ipse dixit“, не знающее апелляціи до тѣхъ поръ, пока гость находится подъ болгарскою кровлею. Съ непривычки все это производитъ довольно странное впечатлѣніе. Невольно вглядываешься иной разъ въ безстрастно-ласковыя лица друзей-болгаръ: въ серьезъ они ведутъ себя такъ, или „ломаютъ комедію'? Русскіе тоже гостепріимны,

 

 

162

 

но у насъ радушіе быстро переходитъ въ тяжелую фамильярность, якшанье, амикошонство. У болгаръ въ этомъ отношеніи гораздо болѣе такта. Болгаринъ охотно сойдется съ гостемъ на дружескую ногу, но никогда, въ изліяніи сердечномъ, не назоветъ его „душа ты моя! маменька ты моя!“ и не будетъ приплясывать вокругъ него комаринскаго, какъ приплясывалъ вокругъ Чичикова подгулявшій предсѣдатель. Гость неизмѣнно остается „первымъ между равными". И это даже—когда выпито чуть не Черное море вина! Болгаре пьютъ рѣдко, но мѣтко: у нихъ какая-то способность лить въ себя вино, какъ въ бездонную бочку, и только лица краснѣютъ, да глаза лѣзутъ на лобъ, а ноги, голова и языкъ—въ порядкѣ, и „богъ веселый винограда" не только не мѣшаетъ болгарскому краснорѣчію, а, напротивъ, еще разжигаетъ ихъ ораторскую похоть, придаетъ жаръ и краски ихъ эффектнымъ рѣчамъ. Болгаре большіе охотники до застольнаго пѣнія. Поютъ не очень складно, но среди нихъ попадаются чудеснѣйшіе по силѣ и тембру голоса. Репертуаръ ихъ— либо народныя пѣсни, либо студенческія, завезенныя изъ русскихъ университетовъ: „Gaudeamus", „Наша жизнь коротка", „Быстры, какъ волны, дни нашей жизни", „Утесъ", „Укажи мнѣ такую обитель". Послѣднюю пѣсню, отрывокъ изъ некрасовскаго „Параднаго подъѣзда", поютъ, какъ и у насъ, неизвѣстно почему, на мелодію „іо son Maffo Orsini, signora" изъ „Лукреціи Борджіа". Любятъ также „Петербургскую дубинушку"...

 

 

163

 

Покойный Стамбуловъ, ненавидя Россію и русскихъ, очень любилъ русскія пѣсни и, говорить, даже плакалъ, слушая „Лучину" или „Не бѣлы снѣги“. Народныя пѣсни болгаръ нѣсколько монотонны, но имъ присуща особая, дикая энергія, какая-то степная широта мелодіи, примитивной и грубой, какъ примитивны и грубы слова пѣсни. Помню одну пѣсню, спѣтую мнѣ пріятелями моими Камбуровымъ и Калиновымъ. Дѣвушка плачется: „суди Богъ моего отца! суди Богъ мою мать! погубили они мою голову—выдали меня не за добраго человѣка, а за гайдука; онъ спитъ, когда добрые люди работаютъ, и работаетъ, когда добрые люди спятъ. Въ полночь онъ коня сѣдлаетъ, ворота отворяетъ и ѣдетъ на промыселъ, а, какъ солнце взойдетъ, для него наступаетъ черная ночь"... Эта разбойничья пѣсня и въ самомъ дѣлѣ, должно быть, сложена какимъ нибудь гайдукомъ въ скучную, темную ночь, когда онъ поджидалъ въ Родопскомъ ущельи, за кустомъ или въ байракѣ, у лѣсной тропы, проѣзжаго турка....

 

Если болгарская интеллигенція знаетъ народную пѣсню, то—обратно—она можетъ похвалиться тѣмъ, что ея поэтическое творчество легко переходить въ народъ, и не одно стихотвореніе того же Величкова, или такъ преждевременно убитаго Алека Константинова сдѣлалось народною пѣснею. Чаще всего такія перерожденія приключаются съ стихотвореніями политическаго содержанія. Сперва какая-нибудь

 

 

164

 

партія обратитъ стихи въ свой гимнъ, подберетъ къ нимъ подходящую мелодію, поетъ ихъ при демонстраціяхъ и манифестаціяхъ, а народъ слушаетъ и понемножку запоминаетъ. Такъ, между прочимъ, сложился и національный болгарскій гимнъ:

 

Шуми Марица

Окровавлена,

Плаче удовица

Люто ранена...

Маршъ! маршъ,

Съ генерале нашъ!

Разъ, два, три,

Напредъ войници!

 

Гимнъ этотъ—разухабистый маршъ совершенно кафешантаннаго пошиба. И, дѣйствительно, изъ адріанопольскаго кафешантана вылетѣла его мелодія, цѣликомъ заимствованная изъ вѣнской шансонетки:

 

Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren,

Oeffnen die Madchen Fenster und Thüren!

Warum? Warum?

Alles wegen dein Tschindadaratta...

 

Игривый мотивъ этой „Tschindadaratta", пошлостью текста ничуть не уступающей пресловутому „Тарарабумбіэ“, понравился поэту Н. Живкову. Онъ подобралъ къ мелодіи патріотическіе стихи, ввелъ эти стихи въ свою драму „Ильо Воевода" и такимъ образомъ популяризироваль новый маршъ. Любопытно, что современный болгарскій гимнъ сперва назывался маршемъ Черняева и былъ посвященъ этому герою славянскаго освобожденія.

 

 

165

 

Въ текстѣ гимна сохранились первоначальные стихи въ честь „русскаго Гарибальди":

 

Юнака донскый

Намъ е водитель,

Съ прапорецъ львскый

Вождь побѣдитель.

Вижте, деспоти

Генерала нашъ!

Чуйте, запѣйте

Черняева маршъ.

 

Инструментовалъ и пустилъ въ оборотъ „Марину", какъ національный гимнъ, полковой капельмейстеръ, чехъ Шебекъ, любимецъ покойнаго Баттенберга, по личному желанію князя...

 

Какъ городъ молодой, уничтожившій свое архаическое прошлое и не успѣвшій еще обзавестись „новою исторіей", Софія неинтересна для туриста, ищущаго „достопримѣчательностей". Главная ея достопримѣчательность—люди. А то—словно отголосокъ изъ стариннаго дореформеннаго анекдота.

 

— Позвольте спросить: какія въ вашемъ городѣ имѣются историческія зданія?

 

— А зданіевъ, братецъ ты мой, у насъ будетъ первое—трахтеръ, а второе—острогъ...

 

По крайней мѣрѣ, когда мои товарищи-корреспонденты пожелали познакомиться съ софійскими достопримѣчательностями, насъ прежде всего повели смотрѣть государственную тюрьму—Черную Джамію. Показывалъ намъ эту прославленную темницу

 

 

166

 

прокуроръ софійскаго кассаціоннаго суда, г. Малиновъ,—русскій университантъ.

 

Черная Джамія получила въ стамбуловскую эпоху всемірную извѣстность,—правду сказать, значительно раздутую, во вредъ репутаціиэтой тюрьмы, охочими до преувеличеній, политическими противниками „блудника и тиранина“. Тюрьма—какъ тюрьма: бываютъ много хуже. Никакихъ ужасовъ Удольфскаго замка, ни колодцевъ венеціанскаго дворца дожей, ни легендъ во вкусѣ бѣгствъ изъ Бастиліи. Напротивъ, чрезвычайно прозаичная тюрьма, въ родѣ нашихъ провинціальныхъ остроговъ. Думаю, что мрачной репутаціи Черной Джаміи, кромѣ заточенія Каравелова, Славейкова, казни мнимыхъ убійцъ Бельчева, много содѣйствовало самое романтическое названіе ея: Черная Мечеть... Это напоминаетъ Черную Яму и страшные дни бунта индійскихъ сипаевъ, такъ поэтически расписанные англичанами. Однако, мечеть, собственно, въ острогѣ не причемъ: подъ ея огромнымъ куполомъ теперь хранятъ старую солдатскую рухлядь и повозки. Кто видалъ большія мечети, навѣрное, замѣчалъ при нихъ четырехугольные дворики съ фонтанами, у которыхъ правовѣрные совершаютъ омовеніе. Такой именно дворикъ образуютъ мѣста заключенія въ Черной Джаміи: рядъ келій, обращенныхъ въ карцеры и сгруппированныхъ около двухъ фонтановъ старой мусульманской постройки, очень загрязненныхъ, но работающихъ исправно. Вода превосходная.

 

 

167

 

Дворикъ не очень чистъ, кельи содержатся гораздо лучше.

 

— У васъ образцовый порядокъ,—сказалъ я г. Малинову.

 

— Нельзя иначе,—засмѣялся онъ,—стараемся въ своихъ же выгодахъ. Вѣдь у насъ, въ Болгаріи, судьба—индѣйка: сегодня ты прокуроръ, а завтра, глядь, самъ сидишь въ Черной Джаміи.

 

Сорокъ два заключенныхъ Черной Джаміи живутъ очень свободно: почти все время они на воздухѣ, и только собственное желаніе или непогода и сумерки загоняютъ ихъ въ конурки. Въ конуркахъ, на нарахъ, располагаются по трое. Такъ какъ, кромѣ наръ, въ конурахъ ничего нѣтъ, и читаютъ, пишутъ, работаютъ заточенные, сидя по-турецки, съ поджатыми ногами, а, за исключеніемъ этой позиціи, имъ остается еще лишь одна—валяться на нарахъ въ растяжку,—то въ Софіи не говорится: „я сидѣлъ въ Черной Джаміи“—въ ней „лежатъ“. Кормятъ въ Черной Джаміи отлично. Мы пробовали чорбу (кулешъ) и какую-то кашицу изъ чечевицы: превкусно. Болгарскій мужикъ живетъ и кормится очень сытно—куда же лучше русскаго!—но врядъ ли самый богатый крестьянинъ на свободѣ питается такъ основательно, какъ черно-джамійскій арестантъ. Большой недостатокъ тюрьмы—сырость. Въ камерѣ Каравелова, обращенной теперь въ женскую мастерскую, она особенно замѣтна. Надо было обладать желѣзными силами знаменитаго болгарскаго

 

 

168

 

агитатора, чтобы выдержать четыре года въ этой мурьѣ, не оставивъ въ ней своего здоровья. Признаюсь, что я вышелъ изъ Черной Джаміи съ гораздо большимъ запасомъ уваженія къ политическому упрямству Каравелова, чѣмъ имѣлъ раньше. Въ его карцерѣ нельзя было только „популярничать",—какъ объясняли политическіе противники нежеланіе болгарскаго народнаго трибуна оставить тюрьму безъ пересмотра его процесса,—надо было и быть, и чувствовать, и сознавать себя мученикомъ политической идеи. Изъ „интересныхъ" заключенныхъ мы видѣли пресловутаго Луканова, въ стамбуловское время префекта города Софіи и оберъ-палача диктатора Болгаріи. Это онъ изжарилъ живьемъ брата Тюфекчіева на желѣзной кровати, подставивъ подъ нее восемнадцать лампъ. Иные говорятъ: двадцать четыре, другіе—тридцать, третьи— тридцать шесть и т. д, прибавляя все по шести. По-моему, если и просто шесть,—и того достаточно, чтобы удивить міръ злодѣйствомъ. Одинъ изъ нашихъ корреспондентовъ квартировалъ въ домѣ македонца Накова и часто видалъ брата Тюфекчіева— того самаго, что былъ заподозрѣнъ въ убійствѣ Стамбулова, но былъ освобожденъ за недостаткомъ уликъ, хотя участіе его въ этомъ преступленіи для большинства софійцевъ болѣе, чѣмъ вѣроятно,—„по внутреннему убѣжденію". Этотъ суровый македонецъ, по смерти Китанчева—глава македонскаго движенія, показывалъ нашему товарищу картину,

 

 

169

 

изображавшую пытки Тюфекчіева въ лукановскомъ застѣнкѣ. Стамбуловъ когда-то хвалился мнѣ, что онъ въ жизнь свою не ударилъ ни одного человѣка и никогда не присутствовалъ при пыткѣ. Однако, на тюфекчіевской картинѣ изображенъ и онъ, и неразлучный съ нимъ Петковъ. У Луканова лицо не изверга, но жулика—плутоватая, мелкая физіономія. Преисполнительный, должно быть, и истинно поэтому безжалостный человѣкъ, трепетавшій за свою шкуру и спѣшившій, въ обереженіе ея, сдирать, по первому кивку Стамбулова, шкуры чужія. По словамъ прокурора Малинова, положеніе этого цивилизованнаго разбойника въ тюрьмѣ было не изъ веселыхъ. Арестанты ненавидѣли Луканова — равно и политическіе, и уголовные. Приходилось держать около камеры, гдѣ сидѣли бывшій префектъ и одинъ изъ его приспѣшниковъ—полицейскій приставъ, особый сторожевой постъ: иначе братья-узники давно бы пришибли своихъ товарищей по заключенію. Кстати, о мучителяхъ и пыткахъ: г. Малиновъ обѣщалъ прислать мнѣ застѣночныя орудія изъ практики стамбуловскихъ Малютъ Скуратовыхъ—ключи, которыми вывертывали пальцы, чугунное яйцо, чтобы колотить по темени... Была еще и такая пытка: заставляли истязуемаго держать руки вверхъ, а—чтобы онъ, въ утомленіи, не опустилъ ихъ,—подъ мышками помѣщались острыя желѣзныя спицы. Это—въ концѣ девятнадцатаго вѣка! А мы еще удивляемся въ музеяхъ инквизиціоннымъ отдѣленіямъ

 

 

170

 

и не хотимъ вѣрить, чтобы въ цивилизованныхъ обществахъ были учрежденія и эпохи, гдѣ и когда человѣкъ имѣлъ возможность и право такъ нагло издѣваться надъ жизнью и тѣломъ другого человѣка!

 

Одного изъ самыхъ знаменитыхъ узниковъ Черной Джаміи.—жандарма Спаса Антонова, г. Малиновъ не могь намъ показать: онъ прятался. Жандармъ былъ спутникомъ Стамбулова и Бельчева въ ночь, когда послѣдній палъ отъ руки убійцы, за что впослѣдствіи казнено четверо невинныхъ людей. Общее мнѣніе людей, не заинтересованныхъ лично въ апоѳеозѣ стамбуловскихъ дѣяній и памяти, утверждаетъ, что-либо Бельчевъ застрѣленъ самимъ Стамбуловымъ, либо, по его приказанію, Спасомъ Антоновымъ. Насколько это справедливо, знаетъ Богъ и... Спасъ Антоновъ, а—что онъ знаетъ,—показываетъ дальнѣйшая его исторія. Бѣднякъ до убійства Бельчева, онъ, вскорѣ послѣ злодѣянія, покупаетъ домикъ и поселяется въ немъ съ женою и свояченицей. Затѣмъ вся эта компанія попадаетъ подъ слѣдствіе и судъ—по подозрѣнію, а потомъ и доказанному обвиненію въ убійствѣ трехъ ближайшихъ своихъ родныхъ, съ цѣлью унаслѣдовать, принадлежащую послѣднимъ, земельку и имущество. Убитыхъ они зарыли въ той же комнатѣ, гдѣ спали сами—и ничего: совѣсть не мучила, и привидѣнія не душили злодѣевъ по ночамъ. Изъ этого видно, что за человѣкъ Спасъ Антоновъ, и на что онъ способенъ. Впрочемъ,

 

 

171

 

нельзя не прибавить, что и убитые были людьми его же закала. Слѣдствіе доказало, что и убійцы, и жертвы ихъ жили совершенно примитивною, звѣрскою семьею, перепутавшею всѣ свои родственный связи даже въ половомъ сожительствѣ. Пока былъ живъ Стамбуловъ, дѣло Спаса Антонова всячески тормозилось, потому что разбойникъ грозилъ своему патрону разоблаченіями. Неоднократно Стамбуловъ посѣщалъ Спаса Антонова въ тюрьмѣ и бесѣдовалъ съ нимъ наединѣ. Каковы были эти бесѣды, характеризуетъ то обстоятельство, что, послѣ одной изъ нихъ, Спасъ Антоновъ потребовалъ къ себѣ тюремнаго врача—человѣка, къ которому онъ получилъ полное и совершенно основательное довѣріе—и заявилъ, что отнынѣ онъ не согласенъ принимать пищу иначе, какъ изъ рукъ этого врача, такъ какъ его хотятъ отравить важные люди, чьи тайны попали въ его руки... Но, наконецъ, Стамбуловъ палъ, и—вслѣдъ за его судьбою—свершилась и судьба Спаса Антонова: помилованный отъ смертной казни, онъ присужденъ къ долголѣтнему заключенію, — высшей, послѣ повѣшенія, мѣрѣ уголовнаго наказанія по болгарскому законодательству.

 

Наружность сообщниковъ Спаса Антонова—Карагаджіева и жены его Екатерины, принимавшей особо дѣятельное участіе въ отправленіи на тотъ свѣтъ своихъ родныхъ, не представляла ничего особенно „звѣрскаго"—скорѣе, въ ней было много „звѣринаго". Я говорю, главнымъ образомъ, объ Екатеринѣ: это—

 

 

173

 

тупая и именно тупостью своею опасная баба. Потому что тупость ея,—какъ у звѣря: захотѣлъ звѣрь слопать и, чтобы слопать, и хитрымъ, и ловкимъ окажется, но—только, чтобы слопать и пока слопаетъ. Сидя съ сестрою у постели отравленнаго ими человѣка, пока тотъ мучился въ предсмертныхъ корчахъ, онѣ ввели въ заблужденіе одного изъ лучшихъ докторовъ города Софіи—г. Попова. Онъ видѣлъ, что больной умираетъ отъ какой-то странной рвоты и поноса—вовсе не холернаго типа, какъ старались его увѣрить, но не рѣшился заподозрѣть отравленія,—такъ горько и искренно плакали обѣ женщины... А при насъ онѣ улыбались, когда г. Малиновъ напомнилъ мнѣ эту исторію. Да и вообще впечатлѣнія, что онѣ угнетены своимъ положеніемъ, „дамы" эти какъ вѣжливо звалъ ихъ прокуроръ, въ насъ, посѣтителяхъ, не оставили. Обѣ онѣ дорогіе типы для ломброзовскихъ наблюденій. Такія лица я встрѣчалъ только въ иллюстраціяхъ къ „L’uomo delinquente". Не менѣе дикій, хотя болѣе симпатичный, потому что жалкій, видъ имѣла узница, отбывающая наказаніе за убійство по суевѣрію. Извѣстно повѣріе, что — у кого есть свѣча изъ человѣческаго сала, тому не почемъ забраться въ чужой домъ и выкрасть все хозяйское добро, потому что, пока „мертвая свѣча" горитъ, хозяева спятъ непробуднымъ сномъ, собаки не лаютъ и т. д. Ради такой свѣчи, женщина, показанная намъ г. Малиновымъ, приняла участіе въ убійствѣ. Ее и соучастниковъ схватили, когда они

 

 

173

 

свѣжевали трупъ жертвы. Намъ узница показалась идіоткою. Мѣсто ей скорѣе въ больницѣ для душевнобольныхъ, чѣмъ въ тюрьмѣ.

 

Меня интересовало: часты ли въ Болгаріи преступленія противъ нравственности.

 

— Нѣтъ, очень рѣдки,—отвѣчалъ г. Малиновъ,—что удивительно для народа, находящагося на переходной ступени отъ дикости къ цивилизаціи. За то весьма часты преступленія, имѣющія своимъ источникомъ неурядицы семейнаго строя. Въ Болгаріи очень распространено снохачество. Къ какимъ печальнымъ уголовнымъ послѣдствіямъ приводитъ этотъ порокъ, вы, конечно, знаете изъ русской судебной практики. Надо лишь прибавить, что, такъ какъ нашъ народъ диче и суровѣе русскаго, да и южная кровь его горячѣе, то преступленія изъ-за снохачества у насъ чаще и жесточе, чѣмъ на вашемъ сѣверѣ.

 

Скрывая въ своихъ стѣнахъ тѣхъ, кто разбойничалъ вмѣстѣ съ Стамбуловымъ, Черная Джамія держала тогда подъ затворомъ и одного изъ убійцъ Стамбулова, Боно Георгіева.

 

Прокуроръ былъ вполнѣ увѣренъ въ прикосновенности Георгіева къ смерти эксъ-диктатора, но полагалъ, что присяжные врядъ ли съ нимъ согласятся. Очень трудное дѣло былъ судъ надъ убійцами Стамбулова. Потребность удовлетворить правосудіе столкнулась съ народными симпатіямикъ преступникамъ. Боно Георгіевъ—красавецъ на рѣдкость: львиная голова

 

 

174

 

настоящаго заговорщика-агитатора, пламенные умные глаза, взглядъ прямой и ясный; характера въ этомъ человѣкѣ много, фанатической удали, холоднаго мужества и рѣшимости—безъ конца. Онъ былъ секретаремъ и пріятелемъ, казненнаго Стамбуловьшъ, Паницы и на могилѣ своего патрона далъ клятву отомстить за его смерть. Схватили Бона Георгіева совершенно случайно. Возвращаясь подъ чужимъ именемъ изъ эмиграціи, онъ предполагалъ, что его уже ищутъ, хотя никто и не подозрѣвалъ его возвращенія и не думалъ его ловить. На одной станціи онъ вышелъ изъ вагона. Вдругъ станціонный жандармъ зашагалъ въ его сторону. Боно Георгіевъ вообразилъ, будто онъ открытъ, и бросился бѣжать. Тогда жандармъ сообразилъ, что бѣглецъ этотъ, вѣроятно, эмигранта, не имѣющій права жительства въ Болгаріи, далъ свистокъ и пустился преслѣдовать Георгіева съ полицейскою бригадою. Конечно, догнали и схватили, а въ Софіи открылось, какая именно птица нечаянно попала въ жандармскія лапы. Допросъ Бона Георгіева былъ пыткою для слѣдственной власти. „Да“,„нѣтъ“, „не слыхалъ", „не знаю"—только и добились отъ него. Да еще удалось уличить его, что онъ гораздо лучше образованъ, чѣмъ хочетъ казаться, и хорошо владѣетъ нѣсколькими иностранными языками. Допрашивали его подрядъ восемь часовъ, чередуясь въ допросѣ,—и хоть бы разъ онъ ошибся или сбился въ показаніяхъ.

 

Послѣ тюрьмы для людей, намъ предложили

 

 

175

 

посѣтить звѣриную тюрьму—зоологическій садъ князя Фердинанда. У него слабость къ птицамъ, особенно къ орламъ; ихъ въ зоологическомъ саду на рѣдкость богатый подборъ,—и все великолѣпные экземпляры. Подъ садъ отведена огромная площадь, пока еще пустующая. Даже смѣшно, что въ маленькой Софіи собираются разбить такой большой садъ.

 

— Пожалуй, выйдетъ такъ, что не садъ будетъ при Софіи—сказалъ кто-то изъ нашихъ,—но Софія при садѣ....

 

Звѣря и птицъ въ саду было еще не много; за то все, что есть, представлено удивительно удачно. Такихъ львовъ, орловъ, соколовъ, пеликановъ, волковъ я не видалъ ни въ одномъ изъ русскихъ зоологическихъ садовъ, да и берлинскій не побрезговалъ бы этимъ красивымъ, мощнымъ и сытымъ звѣрьемъ.

[Previous] [Next]

[Back to Index]