4. Памяти Полонскаго
I.
Скончался Полонскій. Немного найдется грамотныхъ людей на Руси, для кого бы вѣсть эта оказалась темнымъ, словомъ, ничего не говорящимъ мысли и чувству. Поэтъ четырехъ поколѣній, кому не знакомъ съ дѣтства? Кому изъ насъ, на зарѣ нашей грамотности, не разсказалъ онъ, черезъ Паульсона или Ушинскаго, о томъ, какъ „ночью въ колыбель младенца мѣсяцъ лучъ свой заронилъ", о томъ, какъ камни пустыни грянули „аминь" въ отвѣтъ на вѣщее слово Бэды-проповѣдника о Богѣ, распятомъ за наши грѣхи? Кто изъ насъ, въ юности, не грустилъ и не смѣялся до слезъ надъ похожденіями „Кузнечика-музыканта"? А неграмотная Русь, хоть и не дошло до нея имя Полонскаго, все же распѣваетъ въ медвѣжьихъ углахъ своихъ:
Въ одной знакомой улицѣ,
Я вспомню старый домъ,
Съ высокой, темной лѣстницей,
Съ завѣшаннымъ окномъ...
197
Либо поетъ про русую головку, мелькающую въ тѣни за окномъ; либо—про костеръ цыганки, что „въ туманѣ свѣтитъ, искры гаснуть на лету“...
Ушелъ изъ міра „сей остальной изъ стан славной!.." Смерть Полонскаго вызываетѣ не острую, жгучую скорбь съ ропотомъ на судьбу, порвавшую нить жизни талантливаго человѣка,—жизнь поэта была долга, обильна трудомъ и плодоносна; закрывая глаза, онъ, съ чувствомъ глубокаго удовлетвотворенія нравственнаго, могъ сказать о себѣ, что „свершилъ въ предѣлѣ земномъ все земное".
Якова Петровича причисляли къ лику „парнасцевъ" русской поэзіи. Когда надо было укорить послѣднюю за, внѣдрившуюся въ нее, „тенденцію" и „гражданскую скорбь",—въ числѣ другихъ жрецовъ „чистой поэзіи", выставлялось имя Полонскаго—выставлялось почетно, на одномъ изъ первыхъ мѣстъ. Майковъ, Полонскій и Фетъ лѣтъ тридцать подъ-рядъ провозглашались, какъ бы знаменоносцами „искуства для искуства". Па пятидесятилѣтнемъ юбилеѣ Полонскаго Майковъ торжественно провозгласилъ
тостъ примѣрный
За поэтическій, нашъ вѣрный,
Нашъ добрый тройственный союзъ!
Однако, я смѣю думать, что въ союзѣ этомъ Я. Л. Полонскій, особенно въ позднѣйшій періодъ жизни, послѣ 60-хъ годовъ, состояли членомъ скорѣе по
198
равенству лѣтъ, по дружбѣ юности, по воспоминаніямъ вмѣстѣ пережитого романтизма тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, чѣмъ по наклонностямъ своей музы. Уступая въ пѣсняхъ своихъ Майкову изящоствомъ формы, Фету роскошью образовъ, онъ, безспорно, превосходилъ обоихъ глубокою человѣчностью своей поэзіи, близостью ея къ міру сему. Нѣтъ, онъ не парнасецъ—онъ нашъ, кость отъ кости и плоть отъ плоти нашей, съ людьми жилъ, людское творилъ и о людскомъ говорилъ. Онъ пѣвецъ не „чистаго", но чистоплотнаго искуства; его вдохновенія не касались грязи земной, но не брезговали ею, не надмевались съ олимпійской высоты надъ бѣдными и скорбными дѣтьми Прометея. Полонскій любилъ русское общество, страдалъ и радовался съ нимъ, переживалъвсѣ его настроенія и отзывался на нихъ, какъ чуткое эхо...
Писатель, если только онъ—
Волна, а океанъ—Россія,
Не можетъ быть не возмущенъ,
Когда возмущена стихія!
Писатель, если только онъ
Есть первъ великаго народа,
Не можетъ быть не пораженъ,
Когда поражена свобода!
Таково поэтическое исповѣданіе вѣры Полонскаго. Роль писателя, какъ „нерва человѣчества", онъ подчеркивалъ неоднократно,—напр., въ драматическомъ этюдѣ, гдѣ изобразилъ онъ умирающаго
199
Бѣлинскаго. И, нельзя не сознаться, что и по темамъ своимъ, и по сочувствію къ темамъ, онъ такъ же часто протягиваетъ руку Некрасову, съ которымъ не дружилъ, какъ и Майкову съ Фетомъ, съ которыми числился въ „тройственномъ союзѣ". Пѣвецъ живыхъ и чуткихъ настроеній, онъ правильно характеризовалъ себя:
Мое сердце—родникъ, моя пѣсня-волна.
На просторѣ она разливается.
Подъ грозой моя пѣсня, какъ туча, черна,
На зарѣ—въ ней заря отражается!
И грозы, и зори русской жизни проходятъ въ пѣснѣ Полонскаго, какъ въ нѣсколько туманномъ, но не лицемѣрномъ зеркалѣ. Онъ не былъ рожденъ для битвъ, но не могъ ограничиться и сферою однихъ лишь звуковъ сладкихъ. Больше того: въ мысляхъ своихъ, въ самосознаніи своемъ, поэта-бойца онъ ставитъ выше себя: таково смиренное признаніе его въ извѣстномъ посланін къ И. С. Аксакову. Борьба со зломъ досталась другимъ; на долю Полонскаго выпала скорбь о „цареваніи зла“ и сочувствіе усиліямъ добра. Пусть другіе-солдаты, онъ — честный брать милосердія; другіе наносятъ и получаютъ рань—онъ ихъ перевязываетъ, ходить за больными, утѣшаетъ ихъ, ободряетъ.
Недаромъ Полонскій былъ такъ дружески близокъ съ Тургеневымъ. Онъ самъ— тургеневскій герой. Если бы Лаврецкій сталъ литераторомъ, онъ
200
писалъ бы, какъ Полонскій. Въ стихахъ Якова Петровича часто звенятъ ноты „Лишняго человѣка":
...Проклятый червякъ
Въ сердцѣ уняться не можетъ никакъ:
То ли онъ старую рану тревожить,
То ли онъ новую гложетъ?
Полонскій пережилъ всю исторію нашей юной гражданственности—весь „послѣ-пушкинскій“ періодъ русской культуры. Пережилъ, какъ уже замѣтилъ я, чутко и отзывчиво. Тутъ и севастопольскіе громы, и польское возстаніе, и эпоха реформъ, и франко-прусская война, и славянское движеніе, и смута семидесятыхъ годовъ, и Царь-Миротворецъ... И на всемъ огромномъ протяженіи этихъ полосъ и эпохъ лира Полонскаго ни разу не издала фальшиваго звука; поэтъ не сказалъ ни одного слова неискренняго, притворно вымученнаго изъ себя въ угоду вѣяніямъ вѣка. Онъ весь—то, что онъ чувствуетъ: всегда и во всемъ—человѣкъ убѣжденія, носимаго нѣсколько пассивно, но неизмѣнно. И всѣ его убѣжденія озарены какимъ то незакатнымъ свѣтомъ любви къ человѣку, прощенія его ошибокъ, надежды на лучшее будущее общества, вѣры въ правду, разумъ и добро природы человѣческой.
Чистымъ поэтомъ являлся Полонскій лицомъ къ лицу съ природою, которую онъ боготворилъ съ энтузіазмомъ истаго пантеиста-романтика, воспитаннаго наслѣдіемъ Гете и Шиллера. Мнѣ нѣтъ нужды напоминать безчисленные перлы, порожденные
201
общеніемъ поэта съ видимымъ міромъ: они разсыпаны въ каждой христоматіи... Но даже, уходя въ эти прекрасный впечатлѣнія, онъ не утопалъ въ нихъ до самозабвенія, какъ утопали Фетъ, Щербина, Майковъ, Мей. Въ страстно любимой имъ Италіи, Полонскій, среди чудесъ природы и искусства, не въ силахъ позабыть страданій этой, въ ту пору угнетенной, страны, не въ силахъ онъ позабыть ея стона и ея насильниковъ. Гдѣ люди страдаютъ, туда тянетъ его, съ его слезами и съ его пѣснею. Онъ не можетъ равнодушно пройти мимо страдальца, хотя бы тотъ былъ и изъ чужаго ему лагеря общественнаго. На смуту семидесятыхъ годовъ онъ, какъ патриотъ-государственникъ, отвѣчалъ стихами порицанія, — но въ то же время плакалъ надъ жалкими судьбами, сбитой съ политическаго толка, молодежи.
Что мнѣ она? Не жена, не любовница,
И не родная мнѣ дочь...
Такъ отчего жъ ея доля проклятая
Спать не дастъ мнѣ всю ночь?
Спать не дастъ оттого, что мнѣ грезится
Молодость въ душной тюрьмѣ...
Гражданинъ-романтикъ, поэтъ до глубины души и рыцарь человѣчества— вотъ точное опредѣленіе Полонскаго. Быть можетъ, онъ былъ больше Донъ-Карлосомъ, чѣмъ маркизомъ Позою, больше человѣкомъ чувства, чѣмъ дѣятельной энергіи. Но— „человѣкъ онъ былъ!“—и въ этомъ его высокое значеніе. Его пассивная, безкорыстная любовь къ міру
202
была сильнѣйшимъ укоромъ озлобленію желѣзнаго вѣка, чѣмъ самая рѣзкая и энергичная сатира. Не въ силѣ Богъ, а въ правдѣ,—говоритъ старая истина. Покойный поэтъ не былъ богатыремъ силы, за то правда несомнѣнно жила неразлучно съ Полонскимъ. И Богъ былъ съ нимъ, и къ Богу правды онъ теперь возвратился. „Подвигомъ добрымъ подвизахся!“—вотъ эпиграфъ къ жизнеописанію и надгробіе на могилу его.
II.
Сегодня—„послѣдняя пятница Полонскаго". Затѣмъ онъ землею станетъ и въ землю отойдетъ.
Пятницы Полонскаго—кто не зналъ ихъ въ петербургскомъ литературномъ и артистическомъ мірѣ? „Журъ-фиксовъ“ въ столицѣ много, но пятницы Полонскаго были во множествѣ этомъ явленіемъ совершенно исключительнымъ. Отъ нихъ вѣяло сороковыми годами, „кружкомъ in der Stadt Moskau“, который, съ такою мучительною любовью, съ такимъ любовнымъ самоиздѣвательствомъ, описалъ Тургеневъ въ „Гамлетѣ Щигровскаго уѣзда". Всякій разъ, что случалось мнѣ попадать на эти пятницы, я выносилъ одно и то же неизмѣнное впечатлѣніе.
— Вонъ этотъ старикъ—превосходительство, ворочаетъ цѣлымъ департаментомъ; вонъ отъ этого высокопревосходительства, говорить, зависитъ добрая половина всей русской политики; тотъ стоить
203
во главѣ могучаго изданія; тотъ—несмѣтный богачъ, руководитель колоссальныхъ финансовыхъ предпріятій... Какое же чудо подняло ихъ всѣхъ на четвертыя этажъ дома на углу Знаменской и Бассейной, собрало вмѣстѣ въ скромной квартирѣ стараго поэта, больного человѣка на костыляхъ, зябко дремлющаго въ креслахъ, подъ тяжелымъ плэдомъ? И отчего всѣ эти высоко и просто превосходительства здѣсь совсѣмъ не тѣ Юпитеры, какими знаютъ ихъ не только ихъ собственный вѣдомства и департаменты, но даже обыкновенная „улица",—а живые, симпатичные, теплые люди, съ кроткою рѣчью, съ мягкими взглядами, съ почти нѣжнымъ обращеніемъ другъ къ другу? И на насъ,— сравнительно, молодежь,—они смотрятъ ласково: мы другого поколѣнія, другого общества, но насъ с путаютъ, насъ терпятъ, съ нами спорятъ и соглашаются. Мы, взаимно чуждые всюду, здѣсь свои, равные,—точно студенты разныхъ выпусковъ на общемъ университетскомъ праздникѣ.
Общество русское—великая ночь. Много-много путниковъ заблудилось въ ея тьмѣ. Они бродятъ ощупью, скорбятъ, злобятся, боятся; столкнувшись во мракѣ, принимаютъ другъ друга за враговъ и злоумышленниковъ, ненавидятъ, борятся, уничтожаютъ другъ друга. Но воть—блеснула вдали яркая точка. Это—костеръ въ степи, а вокругъ него чумаки расположились мирнымъ отдыхомъ. И идутъ на свѣтъ костра, на чумацкую заунывную пѣсню,
204
утомленные тьмою, люди. И вотъ—сошлись они, приглядѣлись другъ къ другу и видятъ: напрасны были страхи, обиды, угрозы; нѣтъ ни разбойниковъ, ни ненавистниковъ, все—своя братья, все люди-человѣки. И отдыхаетъ душою измаянный путникъ, и мирно калякаетъ съ такимъ же, какъ самъ онъ. странникомъ, и пьетъ съ нимъ дорожную чаркуА костеръ грѣетъ... а чумаки поютъ... а звѣздочки теплятся... а пѣсня звенитъ и плачетъ...
Именно такимъ костромъ въ ночи былъ для Петербурга домъ Я. П. Полонскаго. „Не для житейскаго волненья, не для корысти, не для битвъ“ сбиралъ къ себѣ маститый поэтъ пеструю массу своихъ почитателей. Сходились—погрѣться отъ душевнаго тепла, заимствовать нѣсколько лучей отъ „тихаго свѣта святой славы“, что бережно пронесъ любвеобильный старецъ черезъ всю свою многолѣтнюю жизнь. Около него молодѣли и освѣжались. Лежневъ,—давнымъ-давно превратившійся въ кулака-помѣщика, денно и нощно мечтающаго, какою бы каверзою угостить ему каверзниковъ же мужиковъ,—снова превращался въ того Лежнева, что когда-то ходилъ на свиданія съ молодою липою въ своемъ московскомъ саду; Рудины, выродившіеся въ толкователей „входящихъ и исходящихъ", вспоминали братство и рѣчи своей молодости—и мы вновь видѣли ихъ, съ пламенемъ въ глазахъ, сь гордо поднятыми, сѣдокудрыми головами, съ вдохновоннымъ словомъ,—„точно Демосѳенъ на берегу шумящаго моря“.
205
Самъ Я. П. Полонскій напоминаетъ того скромнаго Покорскаго, который скрывался, въ молчаливой кротости духа своего, какъ бы въ тѣни, за эфектными Рудиными, за остроумными Щитовыми и т. д., но безъ котораго не было бы ни Рудиныхъ, ни Лежневыхъ, ни Щитовыхъ, потому что онъ-то— всему рою и матка: тихая, но вѣрная пружина всей машины, носитель идеаловъ и традицій, связующихъ общество. Встрѣтишь стараго товарища,—говоритъ Тургеневъ,—совсѣмъ озвѣрѣлъ человѣкъ, шерстью обросъ, а напомнишь ему имя Покорскаго,—глядь, другой человѣкъ становится, точно въ скверной душной комнатѣ вдругъ нечаянно разлили склянку съ духами. Я увѣренъ: такою благодѣтельною склянкою съ духами, въ удушливой атмосферѣ петербургской интелигенціи, надолго останется и имя Я. П. Полонскаго. Много лѣтъ воспоминаніе о любвеобильномъ старцѣ будетъ ободрителемъ духа для людей колеблющихся, готовыхъ поступиться стыдомъ и совѣстью въ безъисходной борьбѣ житейской; на многое стыдное не поднимется рука, которую дружески жалъ Полонскій.
— Ѣду къ Полонскому,—помню, сказалъ мнѣ, съ мрачнымъ видомъ, одинъ талантливый поэтъ русскій, въ какую-то изъ пятницъ.
— Зачѣмъ?
— На душѣ скверно... для нравственной дезинфекціи...
И я поѣхалъ съ нимъ, потому что и у меня
206
на душѣ было скверно, н жизнь была темна и противна, и мнѣ хотѣлось нравственной дезинфекціи... И—Богъ знаетъ, какимъ чудомъ: вѣдь ни о чемъ особенномъ мы не бесѣдовали, никакихъ изліяній не творили, этическихъ вопросовъ не поднимали, исповѣдываться не исповѣдывались, — а получили, чего желали: вышли отъ Полонскаго бодрѣе духомъ. свѣтлѣе взглядами на жизнь. Онъ создалъ вокругъ себя какъ бы очищающую атмосферу. Кто вѣкъ свой живетъ въ клоакѣ, отъ того не можетъ пахнуть розами, но кто проводитъ весь день свой въ храмѣ, тотъ и самъ неизбѣжно пропитается святынею ѳиміама, и другимъ его передастъ.
— Есть такое вещество, Гарри,—говорилъ веселому принцу Галю сэръ Джонъ Фальстафъ,—которое многимъ изъ обитателей нашего королевства извѣстно подъ именемъ „дегтя“. И деготь этотъ, какъ увѣряютъ нѣкоторые древніе писатели, мараетъ. Таково, другъ мой, и общество, въ которомъ ты вращаешься.
Противовѣсомъ дегтю общественному,—разлитому одинаково во всѣхъ сферахъ жизни, здѣсь побольше, тамъ поменьше— и были кроткія, идеалистическія бесѣды Полонскаго. За тѣмъ-то—отмыться отъ налипшаго на душу дегтя—и шли къ нему журналистъ, художникъ, администраторъ, артистъ, чиновникъ, студентъ, курсистка, министръ, приказчикъ-самоучка, офицеръ,— вся кипень и пестрядь моря житейскаго.
207
Сегодня пестрядь эта соберется вокругъ почившаго, древняго лѣтами друга своего, въ его урочный день, увы! въ послѣдній разъ. Онъ не встанетъ на встрѣчу дорогимъ гостямъ на своихъ, всѣмъ знакомыхъ костыляхъ, не встрѣтитъ ихъ привычнымъ разсѣяннымъ привѣтомъ, путающимъ имена и лица, но ко всѣмъ всегда одинаково радушнымъ и благожелательнымъ... „Пріютъ пѣвца угрюмъ и тѣсенъ, и на устахъ его печать"... Но смерть, обращающая даже великого Цезаря въ прахъ, которымъ замазываютъ стѣны, не властна надъ духомъ. Сѣется тѣло душевное, возстаетъ тѣло духовное, говорить Апостолъ. Это духовное тѣло есть вся совокупность того, чѣмъ былъ человѣкъ для ближнихъ своихъ, чѣмъ отразился онъ въ зеркалѣ вѣка. И—пусть душевное тѣло Полонскаго недвижно лежнтъ въ гробу, осужденное на тлѣніе,—мы чувствуемъ: духовное тѣло его—среди насъ, близко къ намъ, какъ прежде. Изъ вѣчности сіяютъ намъ кроткіе всеизвиняющіе глаза старца-поэта, изъ царства правды и любви слышится послѣднимъ гостямъ его послѣдняго новоселья вѣчный Христовъ завѣтъ: любите міръ! не обижайте другъ друга!..