3. О Черняевѣ
„То были времена чудесъ“.
Русское правительство не воевало и не очень хотѣло—вѣрнѣе будетъ сказать даже: очень не хотѣло— воевать, за то воевало уже и рвалось воевать русское общество. Воевать было — скрѣпя сердце — дозволено, хотя и безъ офиціальнаго о томъ увѣдомленія. Отсутствіе послѣдняго ставило въ тупикъ администрацію и приводило въ отчаяніе полицію. Она слышала шумъ, отлично знала, „по какому случаю шумъ“, но рѣшительно не понимала, что ей съ шумомъ этимъ дѣлать: что будетъ бóльшимъ проступкомъ предъ начальствомъ — попустительство шуму или прекращеніе онаго?
Пишущій эти строки, въ ту пору пятнадцатилѣтній мальчикъ, своими глазами видѣлъ на московскомъ
Михаилъ Григорьевичъ Черняевъ въ 1875 году
177
Курскомъ вокзалѣ трагігкомическіи житейскій водевиль, который можно было бы назвать „Шапки долой“ или „Полицейместеръ въ затрудненіи".
Тысячная толпа заливаетъ вокзалъ, площадь передъ вокзаломъ, желѣзнодорожное полотно.
— Ура! ура! ура!
— Ура доблестнымъ русскимъ добровольцамъ!
— Живіо князю Милану!
— Да здравствуютъ славяне!
— Михаилу Григорьевичу Черняеву—ура-а-а!!!
— Ура-а-а!!!
Головы обнажаются, точно внезапнымъ вихремъ сдуло всѣ шапки.
— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояніе Твое, побѣды благовѣрному императору нашему Александру Николаевичу на супротивный даруя и твое сохраняли крестомъ твоимъ жительство...
Гремитъ тысячеголосый хоръ, потрясая звуками окрестную Москву на далекое пространство: однажды я заслышалъ его отъ Красныхъ воротъ—за добрыя полверсты отъ вокзала. Есть впечатлѣнія невыразимыя и незабываемый. Съ тѣхъ поръ мы уже не пѣли на Руси массами, во всеуслышаніе, слишкомъ двадцать лѣтъ, никакихъ ни молитвъ, ни пѣсенъ. Однако этотъ гимнъ, которымъ родина напутствовала сыновъ своихъ умирать за вѣру и страдающихъ братьсвъ на окопы Алексинаца и высоты Дюниша, и сейчасъ рыдаетъ въ моихъ ушахъ. точно лишь вчера я его слышалъ. Изъ всѣхъ стихійныхъ
178
силь, какими располагаетъ толпа, чтобы захватить въ свое могучее движеніе личность и покорить ее своему настроенію, звукъ—едва ли не самая властная. Кто не испыталъ на себѣ того и веселаго, и вмѣстѣ жуткаго подъема, какимъ точно вздергиваютъ на дыбы весь вашъ организмъ громовые перекаты „ура“: Въ одномъ изъ разсказовъ Эркмана-Шатріана есть дивная картина, какъ, на площади маленькой эльзаской деревушки, рота французовъ, солдатъ первой республики, защищается противъ атаки кроатовъ, вдесятеро превосходныхъ числомъ. Французы бьются геройски, но ряды ихъ рѣдѣютъ; гибель ихъ неизбѣжна; ихъ каре растроено; оно колеблется, слабѣетъ, готово бѣжать или сдаться. „Тогда“—разсказываетъ мальчикъ-свидѣтель этой сцены,—„рыжій начальникъ вытеръ свою саблю, всю красную отъ крови, поднялъ ее надъ головою и хриплымъ, страшнымъ голосомъ запѣлъ пѣсню, отъ которой меня подралъ морозъ по кожѣ“. Вся рота подхватила напѣвъ, и — „французы точно взбѣсились“: не стало ни утомленныхъ, ни робкихъ, раненые забыли про свои увѣчья; рота, съ дружнымъ ревомъ могучей пѣсни, бросается на кроатовъ и послѣднимъ отчаяннымъ усиліемъ опрокидываетъ ихъ, гонитъ предъ собою... „Allons, enfants de la patrie! Le jour de gloire est arrivé!“... Еслибы Наполеонъ III велъ свои войска на пруссаковъ марсельезой, а не маршами изъ оперетокъ Оффенбаха, Франція, быть можетъ, и не испытала бы Седана.
170
Никакія массовыя впечатлѣнія, пережитыя съ того страннаго времени, за всю—пеструю, богатую перемѣнами и новыми картинами—жизнь, не могутъ заслонить въ моей памяти этихъ трогательно-величавыхъ молитвъ народныхъ. Недавно, читая Апокалипсисъ, я задумался надъ тѣмъ стихомъ его, гдѣ символическія животныя воздаютъ хвалу и славу Агнцу, и съ голосами ихъ сливаются голоса всей природы. И мнѣ показалось, будто когда-то—не то во снѣ, не то на яву—я что-то подобное слышалъ. Сталъ припоминать, и воображеніе ясно воскресило въмоемъ слухѣ „Спаси Господи“ эпохи славянскихъ увлеченій—гармоническій, молитвенный вопль благоговѣйнаго, восторженнаго звѣря тысячеголовой толпы...
Звѣрь вопилъ, стоналъ и плакалъ. Обнаженньш головы, серьезный лица, сверкающіе глаза, часто увлаженные слезами... Среди этихъ тысячъ людей, взрослыхъ и малыхъ, мужчинъ и женщинъ, объединенныхъ и возвышенныхъ общимъ патріотическимъ чувствомъ, стоялъ милѣйшій Н. И. Огаревъ, покойный московский полицеймейстеръ, — красавецъ-мужчина, обладавшій великолѣпными усами столь необычайной длины, что свободно могъ завязывать ихъ узломъ на затылкѣ. Онъ одинъ оставался въ фуражкѣ, бросая вокругъ себя растерянные взгляды:
— Ну, и служба наша!—говорилъ онъ мнѣ нѣсколько лѣтъ спустя, когда, при первомъ личномъ знакомствѣ, я напомнилъ ему это время,—Снять
180
фуражку—нельзя: какъ бы то ни было—демонстрація, самовольная, правительствомъ открыто не разрѣшенная,—слѣдовательно, какъ лицо офиціальное, я не имѣю права участвовать въ ней хотя бы даже снятіемъ фуражки. А, съ другой стороны, какъ же и въ фуражкѣ-то оставаться? Вѣдь кругомъ „Боже, Царя храни" поютъ, „Спаси Господи"! Да и не камень же я, тоже русскій человѣкъ: и у меня къ славянамъ этимъ душа рвется.
— Какъ же вы, Николай Ильичъ, вышли изъ затрудненія?
— Не я вышелъ, а меня вывели.
— Кто?
— Паренекъ какой-то, спасибо ему. „Чего",— кричитъ,—„ты, баринъ, стоишь въ шапкѣ?" Просунулъ руку черезъ толпу, да—какъ ткнетъ меня!—фуражка-то и свалилась... Ну, а ужъ поднимать ея я и самъ не сталъ, а прерадостно перекрестился: стало быть-моль, судьба такая! Теперь и предъ начальствомъ правъ, и самъ себѣ господинъ! Слава те Господи!—и запѣлъ во все горло вслѣдъ за другими.
Впослѣдствіи, въ Тифлисѣ, при встрѣчѣ съ П. И. Чайковскимъ, я разговаривалъ съ нимъ объ его „Двѣнадцатомъ годѣ", построенномъ на противопоставленіи темы „Спаси Господи"—для характеристики обороняющейся Россіи—съ темою „Марсельезы"— для характеристики наступающей Франціи. Я спросилъ тогда знаменитаго композитора: не отразились ли въ могучемъ струнномъ унисонѣ, открывающемъ
181
его увертюру строгою мелодіею молитвы за Царя и отечество, впечатлѣнія славянскихъ дней, когда молитву эту такъ часто, мощно и красиво посылали къ небесамъ тысячи, случайныхъ хоровъ, воспламененныхъ патріотически-братолюбивыми порывами?
— Очень можетъ быть,— сказалъ Чайковскій,— Чтобы я руководился этими впечатлѣніями сознательно, не припомню; но вѣдь на творчество бываютъ и безсознательныя вліянія—отъ далекихъ, но сильныхъ моментовъ жизни, о которыхъ давно уже не думаешь, а между тѣмъ они продолжаютъ жить въ душѣ и неслышно направляютъ ея дѣятельность... Очень можетъ быть... Сцены, о которыхъ вы говорите, производили на меня огромное впечатлѣніе; оно не могло пройти безслѣдно.
Москва временно управляла умами. Аксаковъ гремѣлъ. Пуганыя вороны, что, по пословицѣ, и куста боятся, гадали на кофейной гущѣ: ушлютъ его или не ушлютъ? Но его не усылали: время усыловъ пришло нѣсколько позже. Въ данный моментъ, Аксаковъ, конечно, былъ самымъ популярнымъ человѣкомъ въ Россіи. Былъ одинъ еще популярнѣе, но—его не было на Руси: онъ стоялъ за Дунаемъ подъ турецкими пулями и, съ неопытными, далеко не воинственными новобранцами, да съ горсткою русскихъ добровольцевъ, завоевывалъ свободу Сербіи.
Архистратигъ славянской рати.
Безукоризненный герой,—
182
славили тогда М. Г. Черняева ходячіе стихи. Его портреты были въ каждомъ домѣ, въ каждой избѣ. За здравіе его служили молебны общества, корпораціи, частныя лица. Можно смѣло сказать: имя Черняева было первымъ военнымъ именемъ, которое, послѣ Севастопольской кампаніи, проникло въ народъ, стало дорого народу, стало „народнымъ" въ полномъ смыслѣ этого слова. Герои Кавказа, усмирители польскаго мятежа, сравнительно, безслѣдно скользнули по народному вниманію. Крестовый походъ всегда сильнѣе захватываетъ душу толпы, чѣмъ просто завоевательное движеніе,—и крестовый походъ Черняева къ гробамъ, задушеннаго турками, славянства всколыхнулъ русскія сердца приливомъ давно небывалой энергіи. Достоевскій вѣщалъ о славянствѣ съ энергіей и пламеннымъ краснорѣчіемъ Іезекіиля. Ossa arida, audite verbum Domini! Онъ благословлялъ Черняева, добровольцевъ и защищалъ ихъ со всею своею рыцарскою страстностью, фанатическою отвагою противъ, уже начинавшейся, внутренней реакціи въ „славянскихъ симпатіяхъ", противъ поклеповъ, сплетень, клеветъ, гадкихъ слуховъ австро-германской фабрикаціи. Добровольческое движеніе было очень вскорѣ осмѣяно, унижено, заплевано. Добровольцевъ ославили пройдохами, пьяницами, отбросомъ Россіи—кинулись, молъ, въ Бѣлградъ, потому что стали нестерпимы въ отечествѣ. Добровольческіе герои—не герои, а ловкіе мазурики, старающіеся, подъ маскою геройства, обработать темныя
183
дѣлишки. Убили Кирѣева. Народъ толпами сходился въ соборы служить панихиды по убіенномъ безкорыстномъ рыцарѣ славянства, а интелигенція подхихикивала:
— Да неужели вы вѣрите, что онъ убитъ? Просто удралъ въ Америку: вѣдь у него долговъ— счета нѣту!..
Однажды я разговорился съ пріятелемъ англичаниномъ о самоуваженіи у разныхъ народовъ Европы: качества этого у насъ, русскихъ—увы! столь мало, что, пожалуй, его даже нѣтъ вовсе, Изъ всѣхъ самооплевателей, мы, русскіе—наиболѣе чистой крови.
— Этого мало,—сказалъ мой пріятель—Видите ли: самооплеватели имѣются въ каждой націи. Но самооплеватель-англичанинъ, нѣмецъ, французъ— хоть плюютъ, но затѣмъ на себя не любуются. Русский же мало, что оплюетъ себя, а еще къ зеркалу пойдетъ провѣрить: не осталось ли гдѣ, сохрани Боже, чистенькаго мѣстечка? Да еще и въ зеркалото плюнетъ... для финальнаго аккорда!..
Слава намъ! въ поганой лужѣ
Мы давно стоимъ
И—„что далѣе, то хуже!“—
Радостно твердимъ...
иронически восклицалъ поэтъ шестидесятыхъ годовъ. Эта радостная увѣренность, что у насъ вѣчно и неизмѣнно примѣнимъ законъ „чѣмъ далѣе — тѣмъ хуже“, эта болѣзненная страсть къ самооплеванію себя, даже въ зеркалѣ, положили свое недостойное клеймо и на великое дѣло Черняева.
184
— Ха-ха-ха! Крестовый походъ? Просто забулдыжная шайка людей безъ опредѣленныхъ занятій! Развѣ у насъ могутъ быть крестовые походы?
— Ха-ха-ха! Русскій Гарибальди? Готфридъ Бульонскій? Просто непризнанный геній, министръ безъ портфеля, отставной генералъ-майоръ Черняевъ, оставшійся не у дѣлъ и не въ фаворѣ у начальства, неудачный издатель „Русскаго Міра“... Развѣ у насъ могутъ бытъ свои Гарибальди?
Забывали только одно: что и „настоящіе“ крестовые походы создались „людьми безъ опредѣленныхъ занятій",—рыцарство потянулось въ Палестину уже послѣ, а сытые буржуа такъ и просидѣли все время дома. Забывали также, что и „настоящій“ Гарибальди, до своей знаменитой „тысячи", былъ непризнаннымъ геніемъ, изгнанникомъ не у дѣлъ и не въ фаворѣ не только у „начальства", но и у всей реакціонной Европы. Черняевъ, побѣдитель Туркестана, приступалъ къ освобожденію Сербіи куда съ большимъ багажомъ военныхъ заслугъ за плечами, чѣмъ Гарибальди —къ освобожденію Италіи. Но такъ какъ Гарибальди былъ чужой, а Черняевъ свой, и нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ, то вотъ—и на ряду съ общенароднымъ энтузіазмомъ, сквозь „Спаси Господи" и „Маршъ Чарняева“, то и дѣло раздавались шипящія нотки:
— А вотъ турки накостыляютъ имъ шеи... пьяницамъ! И по-дѣломъ: будутъ знать, какъ соваться, куда ихъ не спрашивали!.. пьяницы!
Михаилъ Дмитріевичъ Скобелевъ
185
И когда, послѣ побѣдъ при Алексинацѣ, стали изнемогать сербо-русскія силы, когда наступили грозные дни Дюниша, шипящія нотки возвысились до оглушительнаго торжествующаго forte, восклицая:
— Не мы ли говорили? Не мы ли предостерегали? Не мы ли предсказывали? Онъ просто авантюристъ, вашъ хваленый Черняевъ! Онъ осрамилъ Россію на всю Европу, съ своими пьяницами...
Не было популярности, истинно львиной популярности, по которой, когда окончилась сербская кампанія, стукнуло бы столько ослиныхъ копытъ, какъ по черняевской. Въ Россіи Черняевъ быль встрѣченъ холоднымъ недоумѣніемъ, чуть не опалою: съ нимъ какъ будто не знали, что дѣлать, куда дѣвать этого отставного генерала, вдругъ ни съ того, ни съ сего, вопреки всякому резонному порядку производства, вышедшаго въ неуказанный чинъ „народнаго героя“, „русскаго Гарибальди". Въ русско-турецкой кампаніи Черняевъ проходитъ, какъ блѣдная тѣнь: онъ не дѣйствуетъ, а числится. Его положеніе въ эти годы тяжело и двусмысленно; точно „народный герой" заживо погребенъ въ своемъ отечествѣ, точно ему говоритъ:
— Ну, гдѣ вамъ въ настоящее дѣло? Это, сударь мой, не сербскія бирюльки! Пошалили, нашумѣли, — и довольно!... Хе-хе-хе!... Русскій Гарибальди!
Холодно встрѣченный въ „сферахъ", Черняевъ не былъ утѣшенъ и обществомъ. Самая могучая по вліянію, партія либеральной печати была противъ
186
славянскаго дѣла, противъ вмѣшательства въ него Россіи и русскихъ. Рѣзкое, беспощадное остроуміе Щедрина прицѣпило къ имени Черняева ироническую кличку „странствующаго полководца". Интелигенція шла, въ огромномъ большинствѣ, за этою партіей. Когда толпа кричала Черняеву „ура", все, что считало себя выше толпы, корчило саркастическія улыбки. Непрочна оказалась популярность Черняева и въ народѣ—и, на этотъ разъ, уже не по винѣ Черняева или народа, а просто потому, что маленькая сербская война стала въ ближайшее сосѣдство съ великою русско-турецкою войною, и впечатлѣнія первой утонули въ впечатлѣніяхъ второй безъ слѣда и памяти: славянскій ручей исчезъ въ русскомъ морѣ. Огромное имя Скобелева, почти внезапно выплывшее изъ неизвѣстности и ставшее надеждою не только Россіи, но и всего славянства, заслонило Черняева своею громадою. Масса нашла себѣ новый кумиръ, сосредоточила свои идеалы и свою любовь на новомъ божкѣ. Черняевъ исчезъ за Скобелевымъ, какъ звѣзда въ свѣтѣ восходящаго солнца. Съ появленіемъ Скобелева, онъ могъ бы сказать о себѣ трогательными словами Іоанна Предтечи: „Ему—расти, мнѣ же умаляться". Шибка и Зеленыя Горы затмили Алексинацъ и Дюнишъ, а Геокъ-Топе—далекую, полузабытую, за быстрымъ лѣтомъ исторіи, средне-азіятскую кампанію Черняева, подарившую Россіи Ташкентъ сь цѣлымъ Туркестаномъ.
187
Я человѣкъ не военный, и не мнѣ проводить параллели между Скобелевымъ и Черняевымъ. На гробницѣ перваго лежитъ вѣнокъ отъ военныхъ, атестующій покойнаго, какъ полководца, „Суворову равнаго". Слѣдовательно, нашему брату остается лишь молча преклониться предъ авторитетомъ сословія, болѣе компетентнаго въ данномъ случаѣ. Но—при всемъ глубокомъ уваженіи къ памяти безвременно погибшаго русскаго героя,—на нашъ штатскій взглядъ, Черняевъ, къ моменту смерти своей полузабытый, оставленный какъ бы не у дѣлъ, врядъ ли уступалъ Скобелеву и въ талантѣ, и въ мужествѣ, и въ практической плодотворности своей дѣятельности вождя русскихъ ратей. Герои бываютъ разные. Исторія знаетъ героевъ-полубоговъ, героевъ-чудаковъ, героевъ-незамѣтныхъ. Скобелевъ принадлежалъ къ первому разряду. „Бѣлый генералъ", верхомъ на бѣломъ конѣ, летящій въ пороховомъ дыму, подобно нѣкоему демону войны, ослѣпительно - великолѣпенъ.
Его глаза
Сіяютъ. Ликъ его ужасенъ.
Движенья бистры. Онъ прекрасенъ.
Онъ весь—какъ Божія гроза!
Онъ поражаетъ воображеніе, покоряетъ умъ, беретъ васъ въ плѣнъ прежде, чѣмъ вы опомнились и собрались защититься отъ него анализомъ. Равенъ или нѣтъ Скобелевъ Суворову, это опять спеціально военный вопросъ, но—что онъ былъ, дѣйствительно,
188
и запечатлѣлся въ памяти народной героемъ именно типа суворовскаго, типа „екатерининскихъ орловъ",—это несомнѣнно.
Ступитъ на горы,—горы трещатъ,
Лижетъ на море,—бездны кипятъ,
Граду коснется,—градъ упадаетъ.
Башни рукою за облакъ кидаетъ!
Скобелевъ уже при жизни сталъ фигурою эпическою.
— Когда я пробую вообразить себѣ Льва Толстого,— говорилъ мнѣ одинъ русскій романистъ, никогда не видавшій въ лицо великаго писателя земли русской,—мнѣ становится жутко: мнѣ кажется, что у него во-о-отъ какая голова...
И онъ описывалъ огромный кругъ обѣими руками. Попробуйте вообразить Скобелева, котораго спеціальное значеніе для современнаго военнаго, пожалуй, не меньше, чѣмъ для насъ, людей мирной мысли, значеніе графа Льва Николаевича. Онъ тоже представится вамъ человѣкомъ не въ обыкновенный ростъ, а скорѣе конною статуею какою-то, вродѣ монумента Николая I на Исаакіевской площади. Человѣкъ театральнаго апоѳеоза. На него какъ будто свѣтитъ электрическое солнце, вокругъ него пылаютъ бенгальскіе огни, дымятъ плошки и цвѣтные фонари. Скобелевъ умѣлъ побѣждать и умѣлъ эфектно пользоваться побѣдою. Послѣ него не осталось маленькихъ дѣлъ, словно каждый шагъ свой онъ дѣлалъ подъ увеличительнымъ стекломъ. Онъ зналъ себѣ
189
цѣну— свойство, необычайно рѣдкое среди русскихъ. Были случаи, когда Скобелевъ, что называется, „заносясь", цѣнилъ себя выше, чѣмъ позволяли обстоятельства, но ниже—никогда. Гордый, мужественный, холодный и въ то же время вспыльчивый, эфектный красавецъ-герой, онъ навсегда останется въ русскомъ пантеонѣ, какъ блистательный образецъ самосознающаго таланта, полнаго необъятныхъ силъ и глубокаго къ нимъ уваженія. Скобелевъ, быть - можетъ, больше всѣхъ русскихъ, героевъ— человѣкъ съ чувствомъ собственнаго достоинства.
Въ разрѣзъ съ этою блестящею, но исключительною фигурою, русскій герой, обычно, совсѣмъ не эфектенъ. „Хотя орудія Тушина были назначены для того, чтобы обстрѣливать лощину, онъ стрѣлялъ брандскугелями по виднѣвшейся впереди деревнѣ Шенграбенъ, предъ которою выдвигались большія массы французовъ. Никто не приказывалъ Тушину, куда и чѣмъ стрѣлять, и онъ, посовѣтовавшпсь со своимъ фельдфебелемъ Захарченкомъ, къ которому имѣлъ большое уваженіе, рѣшилъ, что хорошо было бы зажечь деревню". Благодаря Тушину, не получившему приказаній, куда и чѣмъ стрѣлять, но, по вдохновенію и инстинкту таланта, стрѣлявшему именно туда и именно тѣмъ, куда и чѣмъ надо было, русскіе выиграли у французовъ шенграбенское дѣло. Тушинъ—герой. Однако, за геройство свое, понятое лишь однимъ княземъ Андреемъ Болконскимъ, онъ не только не получилъ ни славы, ни
190
почести, но, не заступись за него тотъ же князь Андрей, попалъ бы подъ жесточайшій начальственный выговоръ. Ибо, во-первыхъ, герой этотъ—типичный русскій герой—по скромности природной, геройства своего отрекомендовать не въ состояніи. А во-вторыхъ—съ виду онъ михрютка, и, начни онъ расписывать свои подвиги, никто ему не повѣритъ даже: развѣ-молъ такіе герои бываютъ? Горы подъ нимъ не трещать, бездны не кипятъ, башенъ за облакъ онъ не кидаетъ, ни подъ нимъ бѣлаго коня, ни на немъ бѣлаго съ иголочки кителя...
— Солдаты говорятъ: разумши ловчѣе!—робко улыбается онъ въ отвѣтъ на упреки за неимѣніе геройскаго вида, доведенное даже до неношенія ботфортъ. И, „разумши“, идетъ онъ себѣ подъ пулями въ раскаленные пески Средней Азіи, въ снѣжныя траншеи на гору св. Николая, съ одинаковымъ равнодушіемъ терпя голодъ, холодъ, смертную опасность, никогда не уступая ни пяди врагу, спокойно побѣждая, безъ трепета и сожалѣнія къ себѣ умирая, побѣжденный. Это—тотъ русскій герой, котораго, говорилъ Наполоонъ, „мало убить, а надо еще повалить, чтобы онъ упалъ“. Этотъ герой водится одинаково во всѣхъ слояхъ русскаго воинства: много Тушиныхъ-солдатъ, Тушиныхъ-офицеровъ, есть и Тушины-генералы. Однимъ изъ послѣднихъ,—представляется мнѣ, — былъ и покойный Михаилъ Григорьевичъ Черняевъ.
Если разобрать его военную карьеру, какъ полководца,
191
она была—сплошной Шенграбенъ. Въ Средней Азіи онъ, по вдохновенію, „безъ спроса", тоже посовѣтовавшись со своими Захарченками, беретъ Чимкентъ и, поразивъ туземцевъ почти суевѣрнымъ страхомъ предъ своею удачею, завоевываетъ Туркестанъ. Онъ награжденъ государемъ, но попадаетъ на дурной счетъ у начальства, не желавшаго простить Черняеву, что онъ стрѣлялъ не по предписанію, но—куда и чѣмъ считалъ полезнымъ. Черняевъ въ отставкѣ, Черняевъ бездѣйствуетъ. Что онъ герой, знаетъ весьма незначительное число „князей Андреевъ",—знаетъ Аксаковъ и ведомая имъ группа патріотовъ - славянофиловъ, знаетъ Царь-Освободитель, знаетъ его Наслѣдникъ, будущій обновитель русскаго націонализма, чувствуетъ народъ. Масса - же спеціалистовъ и интелигентовъ на него, что называется, фыркаетъ. — Черняевъ— герой? Ха-ха-ха. Полно вамъ! не смѣшите! Ну, онъ молодецъ, хорошій генералъ, честный служака, но—герой?! Подумайте, какое это слово! Развѣ такіе герои бываютъ?.. Начинается славянское движеніе, сербская война, добровольцы, и—словно волна какая вынесла и поставила во главѣ минуты не кого другого, а почему-то вотъ именно этого смирнаго, умнаго, „непохожаго на героя", генерала Черняева. И имя его оказалось странно знакомо и пріятно народу, довѣрившему ему вести своихъ дѣтей въ бой на чужбинѣ за чужой народъ, подъ личною и единственною его, Черняева, отвѣтственностью.
192
Да! Черняевъ былъ однимъ изъ немногихъ русскихъ людей, которые съ гордымъ правомъ могутъ сказать о себѣ:
— Моя родина вѣрила мнѣ на слово!..
И опять—Шенграбенъ. Своимъ военнымъ инстинктомъ и русскимъ чутьемъ, Черняевъ понялъ, что, въ моментъ кризиса на Балканскомъ полуостровѣ, надо овладѣть сербскимъ движеніемъ не кому другому, а именно Россіи. И—такъ какъ сама Россія не имѣетъ еще возможности открытаго вмѣшательства, а нарывъ броженія славянскихъ народцевъ слишкомъ назрѣлъ и, того и гляди, лопнетъ, не дождавшись такой возможности,—то надо, стало быть, сдѣлать такъ, чтобы дѣло осталось русскимъ, хотя бы и неофиціально, въ русскихъ рукахъ и подъ русскимъ руководствомъ. И вотъ отставной генералъ-майоръ Черняевъ превращается въ странствующаго полководца Черняева. Подъ тучею нареканій, насмѣшекъ, упрековъ, недоброжелательства сербовъ и многихъ русскихъ, при самыхъ неблагопріятныхь условіяхъ, онъ дерется, побѣждаетъ, побѣжденъ, но добивается своего: сослужилъ онъ службу славянамъ, а вдвое большую Россіи. Онъ воскресилъ ея престижъ, какъ законной защитницы балканскаго славянства, онъ вновь обратилъ къ ней взоры, просыпающихся къ независимости, государствъ и какъ бы предсоздалъ изъ нихъ то, чѣмъ и быть имъ должно: аванпосты славянства и православія на вѣковомъ пути къ Константинополю.
193
„Черняева,—писалъ въ 1876 г. Достоевскій,—даже и защитники его теперь уже считаютъ не геніемъ, а лишь доблестнымъ и храбрымъ генераломъ. Но одно уже то, что въ славянскомъ дѣлѣ онъ сталъ во главѣ всего движенія—было уже геніальнымъ прозрѣніемъ; достигать же такихъ задачъ дается лишь геніальнымъ силамъ".
Генералъ-Тушинъ, генералъ безъ честолюбія, сказывался въ Черняевѣ послѣ каждаго его крупнаго дѣла. Послѣ Средней Азіи—не оцѣненъ, послѣ Сербіи—забвенъ. Но вѣдь это такова уже судьба русскаго народнаго героя. Вѣдь и первый изъ нихъ, чудо богатырей, Илья-Муромецъ, если татаровей не колотитъ, то больше у князя Володимера, подъ тремя замками, въ погребу за неучтивость сидитъ, да, въ усмиреніе сердца гнѣвнаго, книгу священную читаетъ. Русскій народный богатырь—въ мирное время—существо ужасно громоздкое и неудобное. „Хорошъ жемчужокъ да не знаешь, куда его спрятать, ни въ коробъ не лѣзетъ, ни изъ короба не идетъ". Даже Скобелевъ, который былъ въ глазахъ общества много крупнѣе и нужнѣе Черняева, оказался, какъ выражаются поляки, „непритыкальнымъ", когда взятіемъ Геокъ-Тене покончилъ съ карьерою героя и долженъ былъ обратиться въ генерала, мирно командующаго своею частью. Онъ мечется, какъ рыба на пескѣ, будируетъ, дружитъ съ Гамбеттою, носится съ идеей реванша и франко-русской дружбы, пугаетъ Германію и, въ концѣ-концовъ,
194
умираетъ, буквально, задохнувшись отъ тоски бездѣйствія. Трагическій типъ такого героя не у дѣлъ великолѣпно создалъ Лѣсковъ въ лицѣ генерала Перлова, цѣликомъ списаннаго съ знаменитаго воителя Севастопольской кампаніи, Степана Александровича Хрулева. „Самъ не знаетъ, на какой гвоздокъ себя повѣсить. Службу ему надо, да чтобы безъ начальства, а такой еще нѣтъ,. Одно бы развѣ: послать его съ особой арміей въ центральную Азію разыскать жидовъ, позабытыхъ въ плѣну Зоровавелемъ. Это бы ему совсѣмъ по шерсти,—такъ вѣдь не посылаютъ“. Шутка Лѣскова оказалась пророческою, когда состоялась экспедиція въ Геокъ-Тепе, гдѣ, именно, — предполагается, — и забылъ Зоровавель своихъ жидовъ. И, конечно, эта экспедиція тому же Скобелеву сберегла нѣсколько мѣсяцевъ его короткой жизни, приспособленной къ трудамъ и опасностямъ, угасающей безъ нихъ, какъ лампа безъ масла. Время Александра I, Николая I, начало царствованія Александра II имѣло для подобныхъ натуръ спасительный клапанъ: Кавказъ съ его вѣчною, непрерываемою, азіатскою войною. Тамъ находили свое дѣло и душевное успокоеніе старинные Хрулевы, Черняевы, Скобелевы, Слѣпцовъ, Зассы, Пассеки и др. Но Кавказъ усмиренъ уже четыре десятка лѣтъ, Средняя Азія покорена сравнительно малыми усиліями—клапанъ слишкомъ незначительный для такой огромной машины, какъ русская армія; внѣшній врагъ, вотъ уже двадцать
195
лѣтъ, не опасенъ. Русскому военному таланту, такимъ образомъ, приходится либо становиться теоретикомъ, либо, если онъ талантъ дѣйствія по преимуществу, изнывать въ безсильной тоскѣ своей неприложимости, какъ изнывалъ въ свое время Ермоловъ на московскомъ насильственномъ своемъ покоѣ: какъ изнылъ и сошелъ на нѣтъ Хрулевъ; какъ, въ сущности, несмотря на свои генералъ-губернаторства, сошелъ на нѣтъ и Черняевъ; какъ, быть можетъ, сошелъ бы, мало - по - малу, и самъ Скобелевъ, не возьми его съ земли довременная могила.