Письма изъ Болгаріи въ 1877 г.

Евгений Утинъ

Глава I. Передъ войной  1—20

Глава II. До Дуная  21—58

Глава ІII. На Дунаѣ  59—74

 

 

ГЛАВА I. Передъ войною.

 

Никто изъ насъ, безъ сомнѣнія, не забылъ тѣхъ зимнихъ вечеровъ конца 1876 г. и начала 1877 г., которые мы всѣ проводили въ оживленныхъ спорахъ о томъ, чтó такъ томило и волновало почти всю Россію, въ спорахъ—быть или не быть войнѣ. Боже мой, сколько этотъ вопросъ поднималъ другихъ вопросовъ, столь же жгучихъ и ѣдкихъ. Оно и не мудрено: война заставляетъ подводить итоги всему пережитому, передѣланному; война—это тотъ день судный, въ который каждому будетъ воздано по дѣламъ его; война срываетъ повязку съ глазъ, и если въ общественномъ тѣлѣ существуютъ недуги, то они скоро обнаружатся во всей глубинѣ ихъ.

 

Теперь, послѣ того, что я побывалъ на театрѣ войны, послѣ того, что я вблизи видѣлъ и у своихъ и у чужихъ, и присмотрѣлся къ движенію той громадмой машины, которая во время войны должна работать на всѣхъ парахъ, всѣ наши споры особенно живо возстаютъ въ моей памяти; мнѣ даже кажется, что только тогда вы найдете въ разсказѣ моемъ о всемъ, чтò привелось увидѣть и услышать на мѣстѣ, отвѣтъ на многіе возбуждавшіеся вопросы, когда вы припомните, около чего вертѣлись всѣ наши споры. Не разъ въ теченіи тревожныхъ дней, полныхъ печали и скорби, я переносился мысленно изъ той несчастной Болгаріи, ради которой широкимъ

 

 

2

 

ручьемъ полилась лучшая русская кровь, къ вашимъ зимнимъ вечерамъ, вспоминая страстныя рѣчи одного оптимиста и мрачныя филиппики другого — пессимиста, которые вели между собою въ нашемъ небольшомъ дружескомъ кружкѣ горячую распрю, оба воодушевленные одинаково сильною любовію въ своей родинѣ.

 

Поле для споровъ было дѣйствительно самое широкое. Всѣ струны общественной жизни были натянуты до послѣдней возможности, вездѣ и во всемъ чувствовалась какая-то неувѣренность въ будущемъ, все, что говорилось въ Европѣ, казалось направленнымъ къ одной цѣли — къ униженію нравственному и матеріальному, съ одной стороны, чести, съ другой — значенія Россіи. Долгое время, начиная съ 1875 года, мы оставались, если и не равнодушными, то все-таки только зрителями той, если хотите, безумной, но во всякомъ случаѣ геройской борьбы, которая велась горстью герцеговинцевъ и босняковъ противъ пятисотъ-лѣтняго суроваго турецкаго господства. Долгое время, рискуя даже утратить то обаяніе, которымъ мы, гораздо болѣе волею судебъ, чѣмъ твердою, сознательною политикою, пользовались у южныхъ славянъ,—мы участвовали въ той стряпнѣ, которую не безъ лукавства предлагалъ австрійскій первый министръ въ образѣ ноты, заключавшей въ себѣ проектъ необходимыхъ реформъ. На нашихъ глазахъ, даже при долѣ участія русскаго общества, правда, микроскопической, изнемогала Сербія въ неравномъ бою съ тѣмъ государствомъ, которое мы поспѣшили обозвать умирающимъ „больнымъ человѣкомъ”. Съ состраданіемъ, но безъ той рѣшимости пресѣчь зло, какая является только какъ результатъ сознающей свою силу общественной воли, прислушивались мы въ воплямъ и страдальческимъ стонамъ десятковъ тысячъ болгаръ, замученныхъ, истекавшихъ кровью подъ свирѣпыми ударами турецкихъ ятагаповъ. Каждый день приносилъ съ собою новое извѣстіе, и каждое изъ этихъ извѣстій, казалось, вонзало все глубже и глубже острую иглу въ сердце Россіи.

 

 

3

 

Дипломатическая травля русскаго національнаго достоинства, повидимому, никогда не должна была прекратиться, и отъ обиды, наносимой ему составленіемъ смиреннаго берлинскаго меморандума, мы переходили къ новой обидѣ—гордому отказу англійскаго правительства дать ему свою санкцію. Когда же конецъ?—спрашивало себя истомившееся напряженнымъ ожиданіемъ русское общество, но конецъ этотъ не приходилъ, и какъ одинъ день смѣняетъ другой, такъ одинъ ударъ слѣдовалъ за другимъ,—ударъ, наносимый нашей внѣшней политикѣ.

 

Откуда же это колебаніе нашей политики? чтò означаетъ эта слабость, эта боязливость?—раздавались вопросы:— или правы тѣ, которые дерзаютъ утверждать, что русское государство, это — колоссъ на глиняныхъ ногахъ! Но вѣдь это неправда, развѣ Россія не сильна, развѣ она не представляетъ собою одно изъ могущественныхъ государствъ Европы, вѣдь мы, шутя, можемъ выставить въ полѣ болѣе милліона геройскаго войска,— чего же мы боимся?

 

— Наша политика подвергается униженію, — слышался отвѣтъ пессимиста, — потому что у насъ нѣтъ опредѣленной политики, основанной на широкомъ пониманіи національныхъ стремленій, наша политика на дипломатическомъ ристалищѣ терпитъ пораженіе за пораженіемъ, потому что мы не можемъ твердо опереться на то начало, которое съ-разу привлекло бы на нашу сторону всѣ славянскіе народы, на начало полнаго національнаго освобожденія. А не можемъ мы на него опереться, — доканчивалъ тотъ же голосъ, —потому, что такое начало стало бы въ прямое противорѣчіе съ господствующими понятіями, съ существующимъ общественнымъ строемъ. Вотъ почему нашей политикѣ суждено не разъ еще испытывать горькія неудачи!

 

Къ счастью, пророчество этого пессимиста, по крайней мѣрѣ въ ту минуту, не оправдалось, и всѣмъ дипломатическимъ уловкамъ былъ положенъ предѣлъ энергическимъ словомъ: ни шагу дальше! Турція смирилась

 

 

4

 

передъ русскимъ ультиматумомъ,—и Сербія была спасена отъ конечнаго погрома.

 

Точно свѣжимъ воздухомъ пахнуло на русское общество, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ его жизни въ тяжелой, спертой атмосферѣ. Поворотъ назадъ былъ немыслимъ, русская политика, казалось, вступила на путь твердой національной политики. Но и то, что казалось, не было еще дѣйствительностью,—горькая дипломатическая чаша не была еще испита до дна. Потянулись константинопольскія конференціи, на которыхъ твердость турецкой политики съ особенною яркостью выставляла на видъ ничтожество политики другихъ европейскихъ государствъ, и чѣмъ смѣлѣе и рѣзче дѣлался тонъ турецкихъ государственныхъ людей, тѣмъ скромнѣе и смиреннѣе становились предъявляемыя въ Турціи требованія. Но скромность и смиреніе не были вознаграждены. Константинопольскія конференціи дали въ результатѣ нѣсколько исписанныхъ листовъ бумаги, которые, увы! не были еще послѣдними. Къ цѣлому вороху дипломатическихъ рѣшеній и бумагъ, такъ удачно кѣмъ-то окрещенныхъ именемъ макулатуры, долженъ былъ прибавиться еще самый робкій изъ робкихъ —лондонскій протоколъ, отвергая который, Турція, въ то время по крайней мѣрѣ такъ казалось, спасала честь Россіи.

 

Во все это время, пока дипломатія занималась обидною для русской политики эквилибристикою, изъ-за избитыхъ и заигранныхъ мотивовъ этой дребезжащей шарманки слышался стонъ, доносившійся къ намъ съ Балканскаго полуострова, и потому не мудрено, что русское общество находилось точно въ лихорадкѣ, переходя отъ увѣренности въ томъ, что война будетъ объявлена, въ горькому сомнѣнію, и отъ сомнѣнія къ другой увѣренности, что войны не будетъ.

 

Въ одинъ изъ такихъ дней или, вѣрнѣе, вечеровъ перемежающейся лихорадки, когда стрѣлка политическаго барометра стояла передъ словомъ: война! въ пашемъ небольшомъ кружкѣ происходилъ ожесточенный споръ,

 

 

5

 

главнымъ образомъ между тѣмъ же оптимистомъ и пессимистомъ, изъ которыхъ первый съ горячностью доказывалъ неизбѣжность войны и радовался ея приближенію, а послѣдній, глядя на всѣ событія скозь черную призму, только сумрачно качалъ головою и не переставалъ повторять: нѣтъ, мы не должны воевать, война только разоритъ Россію!

 

— Чего же вы хотите?—восклицалъ оптимистъ: — не того ли, чтобы Россія отказалась отъ своего историческаго призванія, чтобы мы покорно сносили позоръ, обрушиваемый на нашу голову цѣлою Европою, чтобы мы оставались бездушными зрителями тѣхъ злодѣйствъ, которыя разразились надъ бѣдными южными славянами? Если вы этого желаете, тогда вы правы, тогда мы не должны воевать; но помните, что тогда мы обрекаемъ себя на китайскій застой, тогда роль Россіи, какъ сильной славянской державы, сыграна до конца, н намъ уже болѣе никогда не подняться. Помните однако, что такъ можетъ только разсуждать человѣкъ, который не любитъ своей родины.

 

— Ну, что же,—возражалъ ему пессимистъ, — договаривайте до конца, провозгласите скорѣй, что я врагъ Россіи; въ самомъ дѣлѣ, какое я имѣю право быть несогласенъ съ вашимъ мнѣніемъ. Но, нѣтъ, это неправда,— съ горячностью продолжалъ пессимистъ,—я люблю Россію не менѣе другого, и, можетъ быть, именно потому, что я люблю ее, я и говорю: война при настоящемъ положеніи нашихъ внутреннихъ дѣлъ, не имѣетъ никакого смысла. Чего вы хотите? спрошу я васъ въ свою очередь: чтобы мы бросились въ войну, навязали себѣ, быть можеть, на руки чуть не всю Европу, которая относится къ намъ съ такою враждебностью, и чтобы, въ концѣ-концовъ, мы снова потерпѣли такое же пораженіе, какъ послѣ Восточной войны...

 

— Позвольте васъ прервать,—остановилъ его оптимистъ, чувствуя, что его противникъ зашелъ слишкомъ далеко.—Вы, кажется, забыли, что отъ времени Восточной

 

 

6

 

войны насъ отдѣляютъ болѣе нежели двадцать лѣтъ, и какія двадцать лѣтъ! Вы забыли, что Россія стала иная, что цѣлый рядъ совершённыхъ реформъ измѣнилъ ее, выражаясь словами короля Лира, съ головы до пятокъ! и что 53-му году до 77-го года какъ до звѣзды небесной далеко.

 

— Вы ошибаетесь, — настаивалъ на своемъ пессимистъ,—я ничего не забываю! Я нисколько не отрицаю значенія совершённыхъ реформъ, но эти реформы — вы не можете съ этимъ не согласиться — не измѣнили кореннымъ образомъ общественнаго строя, и потому едва ли вы правы, говоря, что 53-му до 77-го года какъ до звѣзды небесной далеко. Я признаю важность земской реформы, но все же за земской реформой серьёзнаго и въ смыслѣ политическомъ воспитательнаго значенія я признать не могу. Я далеко не отвергаю благодѣянія и судебной реформы, но это не мѣшаетъ мнѣ сознавать, что, благодаря различнымъ условіямъ общественнаго строя, не вездѣ однако и не во всемъ она находитъ себѣ примѣненіе. Общество могло быть благодарно за предоставленныя ему льготы въ печати, но все-таки эти льготы не предоставляютъ возможности обсуждать всѣ общественные вопросы. Я признаю величіе крестьянской реформы, но и это не мѣшаетъ мнѣ все-таки видѣть, что матеріальное по крайней мѣрѣ положеніе русскаго крестьянина нисколько не лучше, а можетъ быть и хуже матеріальнаго положенія тѣхъ болгаръ, изъ-за которыхъ вы хотите проливать русскую кровь, и все это потому, что рядомъ съ крестьянскою реформою до сихъ поръ не была еще проведена податная реформа и не измѣнена система налоговъ. Я весьма цѣню все то, что было сдѣлано правительствомъ для народнаго образованія, но я не могу все-таки не признать, что средній уровень образованія русской народной массы ниже средняго уровня болгарскаго населенія. Я прекрасно понимаю...

 

— Къ чему вы все это говорите, — перебилъ его оптимистъ, — какое, скажите на милость, имѣетъ все это

 

 

7

 

отношеніе къ нашему спору, какая связь между тѣми вопросами, которые вы поднимаете, съ предпринимаемою нами войною? Внутренніе вопросы остаются все тѣ же, но оттого святая цѣль войны ничего не теряетъ въ своей святости. Вы хотите доказывать, что всѣ совершённыя реформы не обновили всецѣло, всесторонне русскую жизнь, русскаго человѣка, но объ этомъ никто не споритъ. Я не вижу только отношенія...

 

Вглядитесь поглубже, и вы его прекрасно поймете! Когда я напомнилъ вамъ о Восточной войнѣ и ея результатахъ, вы возразили, что между тѣмъ временемъ и настоящимъ нѣтъ ничего общаго. Я же утверждаю, что общаго есть очень много. Я заговорилъ о совершённыхъ реформахъ не для того, конечно, чтобы умалять ихъ значеніе, — никто больше меня не признаетъ ихъ важности,—но только для того, чтобы доказать вамъ, что всѣмъ этимъ реформамъ не суждено было вызвать въ русскомъ народѣ самодѣятельности, что русскій общественный строй во многомъ остался тотъ же, чѣмъ онъ былъ во время Восточной войны, —а вы знаете не хуже меня, что тѣ же причины вызываютъ тѣ же послѣдствія. Вы говорите, что не видите связи между внутренними вопросами и внѣшнею войною, но эта связь бьетъ въ глаза. Задались ли вы хоть разъ вопросомъ: какого рода войну мы хотимъ предпринять?

 

— Что вы хотите сказать?—было отвѣтомъ оптимиста: — кто же не знаетъ, что эта война должна быть войною за освобожденіе южныхъ славянъ!

 

— Вотъ потому-то, что эта война будетъ называться войною за освобожденіе, потому-то я и говорю, что начинать ее преждевременно. Такую войну можно начинать съ увѣренностью, что она принесетъ благіе политическіе плоды только тогда, когда освобождающій народъ достигъ уже самъ такого внутренняго развитія, пріобрѣлъ такое значеніе въ общественномъ строѣ, что никто не имѣлъ бы ему права сказать: „врачу! исцѣлися самъ! До тѣхъ же поръ, пока народъ самъ не достигъ извѣстнаго

 

 

8

 

періода зрѣлости, до тѣхъ поръ война за освобожденіе другого народа не представляетъ достаточныхъ гарантій серьезнаго успѣха...

 

Много, конечно, можно было сдѣлать возраженій противъ такого рода аргументаціи, но оптимистъ, вмѣстѣ со всѣми нами защищавшій войну, предпочелъ перенести споръ на другую почву.

 

— Пусть будетъ по-вашему,—говорилъ онъ, —пусть народъ не достигъ еще того развитія, при которомъ онъ самъ ясно сознаетъ свою историческую роль и у себя доказываетъ умѣнье управлять своими дѣлами,—все это идеалъ, который, можетъ быть, долго еще не будетъ достигнутъ, — но слѣдуетъ ли изъ того, что внутренняя политика не удовлетворяетъ вашимъ требованіямъ, чтобы мы оставляли подъ самымъ отвратительнымъ игомъ (съ которымъ можетъ развѣ поспорить татарское иго, до сихъ поръ отзывающееся на нашихъ нравахъ) нѣсколько милліоновъ близкаго, родного намъ населенія?

 

— Вы были бы правы,—отвѣчалъ ему пессимистъ,— если бы война, успѣшный или неуспѣшный ходъ военныхъ дѣйствій стояли въ полной независимости отъ внутренняго общественнаго строя; но неужели не научила насъ достаточно исторія, что если внутренній организмъ страдаетъ какою-нибудь хроническою болѣзнію, то при этомъ внѣшнія силы мало надежны. Припомните только нашу восточную кампанію, для которой наступилъ судъ исторіи, припомните франко-нѣмецкую кампанію, и скажите по совѣсти, можете ли вы признать, что разбитъ былъ русскій славный солдатъ, что уведенъ былъ въ нѣмецкій плѣнъ храбрый французскій солдатъ; нѣтъ, если вы справедливы, вы должны будете согласиться, что тогда разбита была у насъ наша внутренняя политика, у французовъ—ихъ сгнившій до мозга костей государственный строй, установленный второю имперіею и лишившій страну свободы.

 

— Ни съ однимъ изъ вашихъ доводовъ, — возражалъ оптимистъ, —я согласиться не могу. Допуская даже, что

 

 

9

 

вы, говоря о несовершенствѣ нашей внутренней политики, правы,—все же я не могу не замѣтить, что если нашъ организмъ и страдаетъ хроническою болѣзнію, то, конечно, турецкій государственный строй зараженъ ею еще гораздо больше. Слѣдуя вашей же теоріи, я утверждаю, что война наша будетъ успѣшна, такъ какъ на полѣ брани встрѣтятся два, хотя по-вашему и нездоровыхъ организма, то все-таки нашъ, какъ болѣе здоровый, долженъ восторжествовать надъ турецкимъ, какъ наиболѣе испорченнымъ. Далѣе, я утверждаю,—продолжалъ съ горячностью оптимистъ, — что сравненіе съ восточною и французскою кампаніею также невѣрно, и по двумъ причинамъ: во-первыхъ, какъ въ ту, такъ и въ другую кампанію и русское и французское общественное мнѣніе было придавлено, его не спрашивали, оно было противъ войны, между тѣмъ какъ теперь это общественное мнѣніе громко стоитъ за войну и почти ея требуетъ, и, во-вторыхъ, какъ Россія въ 53 г., такъ Франція въ 70 г. были совершенно не приготовлены въ военномъ отношеніи, между тѣмъ какъ мы, — и вы это хорошо знаете, съ увѣренностью доканчивалъ онъ, — можемъ быть не готовы во всемъ другомъ, но ужъ въ военномъ отношеніи, конечно, готовы и можемъ выдержать борьбу и не съ такимъ государствомъ, какъ развалившаяся Турція!

 

Кто не испытывалъ въ своей жизни какого-то чувства, не то досады, не то безсильной злобы, когда волей-неволей приходится сознавать, что противникъ вашъ въ спорѣ, затрогивающемъ самыя чувствительныя струны вашего внутренняго строя, приводитъ неотразимые доводы противъ всего того, чтò вы защищаете со всею страстностью просто вѣрующаго человѣка, и съ энергіею выбиваетъ васъ изъ позицій, казавшихся вамъ неприступными,— выбиваетъ просто силою своей неумолимой логики такъ, что вы внутренно начинаете признавать себя побѣжденнымъ! Подобнаго рода чувство испытывалъ, мнѣ кажется, оптимистъ, когда онъ слушалъ, какъ его противникъ, слѣдуя за нимъ по пятамъ, разбивалъ всѣ его доводи.

 

 

10

 

— Я охотно вѣрю, — говорилъ послѣдній, — что мы останемся побѣдителями, если наша война ограничится войною съ одною Турціею, хотя и на такую войну я не смотрю съ такимъ пренебреженіемъ, какъ вы. Война эта будетъ стоить много денегъ, она сдѣлаетъ состояніе финансовъ еще болѣе невыносимымъ, но въ этомъ отношеніи я менѣе тревожусь: пусть будетъ, чтò будетъ, если вы утверждаете, что въ эту минуту идетъ дѣло не только о чести Россіи, но и о спасеніи жизни нѣсколькихъ милліоновъ людей. Но война эта будетъ стоить крови, обильной крови русскаго народа, а про то, чтó стóитъ крови, груды труповъ самаго цвѣтущаго населенія, про то, простите, я никогда не рѣшусь сказать, какъ говорятъ очень многіе, что это будетъ не война, а военная прогулка, тріумфальный маршъ въ Константинополь. Мы побѣдимъ, это несомнѣнно, потому что, во-первыхъ, мы представляемъ несравненно большую физическую силу, а что касается до нравственныхъ силъ, то я согласенъ, что Турція страдаетъ еще больше отъ хронической болѣзни. Внутренній строй турецкой имперіи совершенно не отвѣчаетъ самымъ умѣреннымъ требованіямъ XIX. вѣка; я не увѣренъ, чтобы турки способны были усвоить себѣ начала европейской цивилизаціи, но я все-таки не могу такъ презрительно относиться къ тѣмъ попыткамъ политическаго движенія, которыя обнаруживаются въ странѣ, обзываемой вами страною варваровъ...

 

Послѣднія слова, ясно дававшія понимать, что рѣчь пойдетъ о турецкой конституціи, придуманной Митхадомъ, вызвали всеобщую улыбку, но она не смутила пессимиста, и онъ продолжалъ свое.

 

— Смѣйтесь, если хотите, но я доскажу свою мысль. Я не придаю такъ же, какъ и вы, особенно серьёзнаго значенія турецкой конституціи, я знаю очень хорошо, что она не будетъ соблюдаться, что это не будетъ дѣйствительная конституція, а только отпечатанный листъ бумаги. Но не относитесь съ такимъ презрѣніемъ къ этому листу бумаги; конечно, онъ не обезпечитъ въ

 

 

11

 

Турціи политической свободы, чтò, я согласенъ, немыслимо, но онъ дастъ возможность двумъ-тремъ человѣкамъ, которые могутъ отыскаться въ странѣ, высказать громко то, что чувствуется, быть можетъ, многими, бросить истину въ глаза всѣмъ, произнести во всеуслышаніе слово серьёзнаго осужденія, и этого одного будетъ достаточно, чтобы этотъ фарсъ, какъ вы называете турецкую конституцію, потерялъ характеръ своей водевильности. Вы не можете не согласиться, что, при извѣстныхъ условіяхъ, публично сказанное слово правды одно уже составляетъ цѣлый переворотъ въ общественной жизни.

 

Защита турецкой конституціи вызвала цѣлую бурю; градъ опроверженій посыпался на голову пессимиста. Онъ пересталъ отстаивать свое мнѣніе, но въ его глазахъ можно было прочесть такой же отвѣтъ, какой, разсказываютъ, далъ Галилей осудившимъ его судьямъ. Какъ этотъ твердилъ про себя: e pyr se muove!—такъ и онъ видимо говорилъ про себя: а все-таки я правъ!

 

Пессимистъ перешелъ къ разбору другого довода своего противника, въ тому доводу, который заключался въ словахъ: свободное общественное мнѣніе выразилось за войну; — и сталъ съ энергіею доказывать, что у насъ не существуетъ общественнаго мнѣнія, такъ какъ не существуетъ тѣхъ условій, при которыхъ оно выработывается.

 

— То, чтò вы называете общественнымъ мнѣніемъ,— продолжалъ онъ, —это мнѣніе нѣсколькихъ газетъ и журналовъ, которые притомъ не высказываютъ его со всею откровенностью. Я предвижу ваше возраженіе, вы говорите: кто же въ этомъ виноватъ?—виновато само общество, виноваты журналисты, издатели, редакторы, виновата вся пишущая братья, у которой недостаетъ гражданскаго мужества говорить то, что они думаютъ! Но позвольте за нихъ заступиться. Развѣ возможно требовать отъ простыхъ смертныхъ, чтобы они перестали ими быть, и сдѣлались героями, чтобы они презирали всякій

 

 

12

 

страхъ и подвергали опасности свое достояніе, спокойствіе своей жизни? Гражданское мужество, конечно, прекрасно, но, во-первыхъ, оно дается политическимъ воспитаніемъ, въ которомъ мы стоимъ еще на складахъ, и часто вмѣсто ба — ба, говоримъ: б-а — бе; а, во-вторыхъ, и безъ сомнѣнія, — это самое печальное, — такое гражданское мужество пропало бы безслѣдно. Вотъ почему, — заканчивалъ свою филиппику суровый пессимистъ, — я и утверждаю, что у насъ нѣтъ настоящаго общественнаго мнѣнія, такого, какое существуетъ въ Европѣ, а если его нѣтъ, то я и не могу знать, какъ въ дѣйствительности относится общество къ вопросу о войнѣ, и какъ высказалось бы оно, если бы на его отвѣтственности лежало рѣшить: быть войнѣ или не быть. Какъ я не знаю, сочувствуетъ ли общество, народъ предпринимаемой войнѣ, такъ точно также я не знаю, готовы мы къ войнѣ, или нѣтъ? Вы утверждаете, что готовы, а я васъ спрашиваю: откуда вамъ это извѣстно? Я не забылъ того, какъ мы были готовы, приступая къ восточной кампаніи; я помню также, насколько оказалась готовою французская имперія, когда ея министры торжественно провозглашали: nous sommes archiprêts! — мы разъготовы!

 

— Эти сравненія неумѣстны, —горячо возражалъ оптимистъ:—про Францію я не могу говорить, эта страна предала себя въ руки хищниковъ, но Восточная война—дѣло другое. Тогда мы заблуждались, и дорого заплатили за свои иллюзіи, но тогда у насъ армія состояла изъ крѣпостныхъ, а теперь изъ свободныхъ людей, тогда вооруженіе, интендантство, медицинское управленіе —все было плохо; тогда Россія блуждала во мракѣ, а теперь мы знаемъ, что все военное вѣдомство преобразовано, и что военное министерство не безплодно тратило до двухъсотъ милліоновъ въ годъ!

 

Аргументъ этотъ былъ не лишенъ силы, но пессимистъ все-таки не сдавался и не переставалъ твердить:

 

 

13

 

„я ничего не знаю; дай Богъ, чтобы вы были нравы, мнѣ остается только вѣрить намъ нá-слово”.

 

Споры эти производили тогда тяжелое впечатлѣніе. Колебаніе было неизбѣжно. Кому вѣрить,—тому ли, кто такъ мрачно смотрѣлъ на прошедшее, настоящее и даже будущее, — или тому, который слѣпо вѣрилъ, что самая святость дѣла—или, вѣрнѣе, святость цѣли—даетъ уже ручательство за несомнѣнный успѣхъ. Одно только будущее могло разрѣшить это сомнѣніе. Такого рода колебаніе, конечно, испытывали многіе, и если я рѣшился воспроизвести частицу возникавшихъ между нами споровъ, то именно потому, что тѣ же сомнѣнія, тѣ же колебанія, тѣ же свѣтлыя мечты и то же мрачное настроеніе сказывались не только среди насъ, но во многихъ углахъ и въ различныхъ концахъ Россіи. Тяжелы были эти сомнѣнія, но, безспорно, они были плодотворны. Не всѣхъ, можетъ быть, но многихъ должны были они пробудить послѣ того летаргическаго сна, которымъ покоилась значительная часть общества; многіе выходили изъ того полусознательнаго состоянія, въ которое ихъ погружала замертвѣвшая общественная жизнь, многіе протирали глаза и, точно послѣ просонья, спрашивали себя: „гдѣ я?“ Кто изъ насъ въ послѣднія нѣсколько лѣтъ не испытывалъ, какъ вялая жизнь, съ ея мелкими заботами, съ ея эгоистическими интересами, дрянными вопросиками—опускала ихъ въ какую-то непролазную тину, на днѣ которой скрывались общественные интересы; эта жизнь усыпляла чуть не стремленіе даже быть полезнымъ своему обществу, быть вѣрнымъ сыномъ своей родины! Нравственная дремота кругомъ сначала успокоивала ваши бурные порывы, ваши чистыя стремленія служить не только самому себѣ, но служить обществу, среди котораго вы живете, а затѣмъ мало-по-малу это успокоеніе вело за собою полнѣйшее равнодушіе ко всему, что не касалось васъ лично, а отъ этого равнодушія не далеко уже было и до совершеннаго паденія. Страшная эпидемія свирѣпствовала внутри почти каждаго изъ насъ,

 

 

14

 

внутри громаднаго большинства русскаго люда; это — эпидемія нравственнаго приниженія, точно выѣдавшая даже сознаніе своего долга передъ обществомъ. Не много было людей, которые не поддались вліянію этой злой эпидеміи и остались глухи къ тому, что такъ настойчиво нашептывала она намъ, а нашептывала она разлагающія человѣка слова: „уйди въ скорлупу личныхъ, эгоистическихъ стремленій, въ скорлупу такъ-называемой „практической” жизни, „практическихъ” интересовъ”. Того, кто не хотѣлъ подчиниться этому правилу, кто оставался твердъ въ своемъ убѣжденіи, что долгъ человѣка— быть прежде всего слугою своего общества, того мы готовы были забросать камнями и спѣшили обозвать безумцемъ. Часъ пробужденія долженъ же былъ когда-нибудь наступить. Небо заволокло тучами; все ближе и ближе сталъ доноситься раскатъ грома, подулъ благотворный вѣтеръ и началось тяжелое пробужденіе общества. Эпидемія не успѣла докончить своего дѣла общественнаго разложенія, — точно воскресло замертвѣвшее чувство любви, состраданія къ ближнему, и когда личные интересы встрѣтились съ крупными интересами родины, народа, эти личные интересы показались тáкъ мелки, тáкъ ничтожны! „Практическая” жизнь, „практическіе” интересы, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ исключительнаго господства, вызвали, наконецъ, противъ себя благотворную для общества реакцію,—эти первыя минуты общественнаго пробужденія не могли не повліять на усиленіе сочувствія къ судьбѣ южныхъ славянъ!

 

— Пусть вы будете правы во всемъ, — продолжалъ свой споръ оптимистъ, — но неужели же вы не признаете, что эта война однимъ своимъ приближеніемъ вызываетъ пробужденіе общества, разрушаетъ апатію, сковавшую его въ послѣдніе годы; что война воскреситъ въ обществѣ ту самодѣятельность, сильную, здоровую, въ которой вы отказываете ему... Неужели вы не согласитесь, что сочувствіе, высказанное Черногоріи, Сербіи, что состраданіе, самое неподдѣльное, самое безграничное къ

 

 

15

 

горькой участи несчастнаго болгарскаго народа, не служатъ достаточнымъ ручательствомъ, что мы сознали историческое призваніе Россіи, что мы принесемъ имъ все, чѣмъ богаты мы сами,—а разъ, что это сознаніе существуетъ, разъ, что мы поняли, что мы должны ихъ освободить отъ варварскаго турецкаго ига, половина успѣха уже на нашей сторонѣ. Другую половину предоставимъ оружію.

 

— Нѣтъ, я ни въ чемъ съ вами не согласенъ,— отвѣчалъ пессимистъ. — Я не вижу еще пробужденія общества, я не вижу въ немъ сознательнаго отношенія къ своимъ силамъ, къ своему положенію; я вижу пока только извѣстную кичливость своею силою, чтóò никогда не служитъ добрымъ предвозвѣстникомъ серьёзнаго отношенія къ дѣлу. Если мы не повторяемъ теперь извѣстной фразы: „шапками закидаемъ!” то только потому, что за эти слова мы были осмѣяны и поруганы, но въ дѣйствительности мы не далеко ушли отъ нея. Прислушайтесь къ тому, чтò говорится, присмотритесь къ тому, что печатается нашими газетами —и вы услышите, вы прочтете только одно: „близокъ часъ, когда Россія обнажитъ свой мечъ —и тогда русская сила заставитъ смириться передъ собою всѣхъ ея враговъ!” Скажите сами: къ чему это все, и доказываетъ ли такое настроеніе пробужденіе общества? Пробудитъ ли его успѣхъ, торжество русскаго оружія? — сомнѣваюсь: успѣхъ, пожатые лавры имѣютъ свойство еще болѣе опьянять побѣдителя! Пробудитъ ли его неудача?—можетъ быть: исторія говоритъ — за! но, признаюсь, я вовсе не желаю покупать это пробужденіе дорогою цѣною цѣлаго моря пролитой крови, многихъ полей, усѣянныхъ трупами русскаго народа. Я не согласенъ съ вами и въ томъ, что мы поняли, наконецъ, историческое призваніе Россіи, что мы прониклись сочувствіемъ къ родственнымъ намъ славянскимъ народамъ, подвластнымъ турецкому господству. Наше отношеніе къ славянамъ самое поверхностное: мы ихъ не знаемъ и до сихъ поръ не особенно интересовались

 

 

16

 

знать; наше сочувствіе похоже на сочувствіе слабыхъ нервныхъ женщинъ, которыя вдругъ кого-нибудь начнутъ жалѣть и при каждомъ словѣ прибавляютъ: „ахъ, какой ужасъ!” Вчера, ложась спать, не думали ни о какихъ славянахъ,—сегодня по-утру проснулись —и вдругъ воспылали сочувствіемъ. Къ нашему историческому призванію мы относимся съ тѣмъ же легкомысліемъ, съ тою же поверхностностью, какъ и ко всему остальному. „Россія,—повторяется на тысячу ладовъ,—должна быть оплотомъ, на который опирались бы всѣ славяне: — ея роль опредѣлена: она должна быть руководительницею, освободительницею всѣхъ славянскихъ племенъ”. Прекрасно; я не отрицаю историческаго призванія Россіи, но я только говорю, что для того, чтобы она могла выполнить эту высокую роль, намъ нужно еще много поработать надъ самими-собою; у насъ—внутри, дома, у себя, еще слишкомъ много работы, чтобы мы могли съ успѣхомъ приступить къ осуществленію нашей задачи. Иначе повторится та же исторія, какая случилась уже съ однимъ изъ славянскихъ племенъ. Развѣ мы покончили наши счеты съ Польшею? Развѣ мы съумѣли примирить ее съ собою и заставить желать эту самую Польшу, что должно придти рано или поздно, тѣснаго сплоченія съ Россіею? А почему? — да все потому же, что мы неумѣлыми руками, не подготовивъ себя внутренней работой, принялись за выполненіе нашей исторической роли. Развѣ, спрашиваю я васъ, незаконны опасенія, что мы также мало умѣли окажемся и въ дѣлѣ освобожденія Болгаріи и другихъ славянскихъ народностей? Вы говорите, что мы понесемъ имъ все, чѣмъ мы богаты, но, во-первыхъ, и богаты-то мы не очень, все богатство наше лежитъ еще подъ спудомъ, — а, во-вторыхъ, если мы понесемъ имъ то, чтò у насъ есть, то это еще вовсе не рѣшенный вопросъ: захотятъ ли они нашихъ даровъ, нашихъ благодѣяній? Я боюсь, что, если они примутъ наши дары, не справившись съ нашимъ инвентаремъ, то очень скоро окажется, что въ концѣ-концовъ вышло только одно

 

 

17

 

печальное недоразумѣніе. Вотъ отчего, чтобы подвести итогъ всѣмъ нашимъ спорамъ, я и говорю, что эта война будетъ войною изъ-за минутнаго сантиментализма, а не войною изъ-за историческаго призванія, изъ-за хорошо понятыхъ и глубоко-продуманныхъ интересовъ всѣхъ славянскихъ народовъ.

 

Вопросъ былъ поставленъ ребромъ, и потому послѣднія слова пессимиста не могли не вызвать самаго горячаго возраженія.

 

— Вы не правы, двадцать разъ не правы, — заговорилъ оптимистъ.—Вы твердите только одно, что мы не достигли того внутренняго развитія, которое даетъ право народу принять на себя роль освободителя другихъ угнетенныхъ національностей, и вамъ ни до чего, невидимому, нѣтъ больше дѣла. Но вы забываете только одно, что исторія не сообразуется съ вашими теоріями; она не выжидаетъ того момента, когда вы произнесете: теперь мы готовы! Историческій ходъ событій не подчиняется, къ несчастію, нашимъ соображеніямъ. Онъ идетъ своимъ чередомъ, и горе тѣмъ націямъ, которыя не желаютъ во-время понять той задачи, которая выпала на ихъ долю. Исторія выдвинула на очередь славянскій вопросъ: можетъ быть, оно и жаль, что онъ выдвинулся въ то время, когда мы еще не достигли до необходимаго для нашихъ цѣлей внутренняго развитія, но дѣлать нéчего,—беритесь за дѣло съ тѣми силами, которыя у васъ подъ руками, или иначе исторія обгонитъ васъ и вы утратите навсегда выпавшее на вашу долю значеніе въ государственной жизни Европы. Теперь или никогда! кричитъ намъ исторія. Если теперь мы откажемся отъ нашей роли въ движеніи славянскихъ народовъ, то роль эта не возвратится въ намъ болѣе никогда. Если теперь мы будемъ равнодушно смотрѣть на страданія этихъ народовъ и останемся глухи въ доносящимся стонамъ, то славянскія племена отвернутся отъ насъ навсегда, и когда мы, приготовленные, наконецъ, въ роли освободителей, простремъ на нихъ наше милостивое

 

 

18

 

вниманіе, они отвѣтятъ намъ однимъ словомъ: поздно! Я не говорю уже, насколько желаемый вами образъ дѣйствій отвѣчалъ бы достоинству, чести Россіи; я не хочу даже заикаться о томъ, насколько гуманно относиться безразлично къ тѣмъ звѣрствамъ, которымъ въ продолженіи цѣлыхъ пяти вѣковъ подвергаются южные славяне; васъ, повидимому, не особенно трогаютъ такія слова, какъ честь, достоинство вашей родины, васъ не смущаютъ ни бѣдствія, ни страданія родственныхъ намъ племенъ, у васъ крѣпкій щитъ, на которомъ вырѣзаны слова: у насъ и своего дѣла довольно! Прекрасно, бросимъ въ сторону честь, достоинство страны, забудемъ о гуманности и будемъ разсуждать практически—объ интересахъ, пользѣ, выгодѣ Россіи. Я утверждаю, что отъ этой войны въ значительной степени зависитъ будущность Россіи, какъ славянскаго государства, ея сила и значеніе. Вы спросите: какимъ образомъ?—Извольте, я готовъ объяснить свою мысль. Въ Европѣ существуютъ двѣ расы, живущія одна рядомъ съ другой, двѣ расы, которыя не любятъ взаимно одна другую, которыхъ близкое сосѣдство не разъ уже давало поводъ къ столкновеніямъ. Между этими двумя расами существуютъ и старые и новые счеты. Эти двѣ расы: славянская и германская. Столкновеніе сильное, грозное между этими двумя расами неизбѣжно. Весь вопросъ во времени. Пока они живутъ въ мирѣ, на устахъ у нихъ дружба, но загляните въ сердце этихъ народовъ и вы прочтете: война. Есть ли, скажите, въ Германіи, есть ли въ Россіи человѣкъ, слѣдящій за историческимъ развитіемъ, за политическою жизнію народовъ, который не думалъ бы, что рано или поздно произойдетъ страшное столкновеніе, рѣшительная борьба между этими двумя народами. Я думаю, что нѣтъ. Оба народа должны исподволь приготовляться къ этой борьбѣ. Чтó дѣлать—эпоха братства народовъ еще не наступила и повидимому долго не наступитъ. Они должны подготовляться для того, чтобы минута борьбы не застигла ихъ врасплохъ. Единство—

 

 

19

 

это сила народовъ. Германія достигла своего, — не во имя братскаго сліянія, а путемъ огня и желѣза она сплотилась въ одно грозное цѣлое. Она стоитъ передъ нами во всеоружіи и каждую минуту готова къ бою. Чтó сдѣлала Германія, то должна сдѣлать и Россія, хотя бы только для уравновѣшенія силъ. Какъ Пруссія соединила въ одно цѣлое всѣхъ нѣмцевъ, такъ Россія должна сплотить во-едино всѣхъ славянъ. Только тогда, когда всѣ славянскіе народы сольются въ одно цѣлое, они получатъ возможность спокойно взирать на всѣ предстоящія опасности. Ничья угроза не будетъ имъ болѣе страшна. Какъ же, скажите, мы можемъ достигнуть такого объединеніями въ немъ лежитъ паша сила, — если теперь, въ эту страшную минуту, мы отвернемся отъ славянъ, которые взываютъ къ намъ о помощи? Вы сомнѣваетесь, примутъ ли они наши дары,— да, они примутъ одинъ даръ—это братскую помощь, которую подаетъ сильный слабому, и за нее мы, конечно, не потребуемъ никакого матеріальнаго вознагражденія. Вы были бы правы, если бы мы задумали вести войну съ завоевательными цѣлями, если бы мы желали навязать южнымъ славянамъ наше господство со всѣми его недугами, со всѣми тѣми замашками могучихъ властителей, которыя такъ мало намъ удавались до сихъ поръ, но вѣдь мы поняли наше заблужденіе и теперь мы хотимъ только одного, это—освобожденія родственныхъ намъ племенъ отъ дикаго турецкаго господства, и затѣмъ предоставимъ имъ полню свободу устроить свою судьбу, какъ имъ заблагоразсудится. Исторія научила насъ, что связь, устанавливаемая симпатіею, расположеніемъ, на которое дастъ намъ право пролитая за нихъ русская кровь, гораздо прочнѣе той связи, которая устанавливается штыкомъ. Вы резюмировали нашъ споръ, говоря, что предпринятая война будетъ войною изъ-за сантиментализма, дайте же и мнѣ резюмировать его и сказать вамъ, что война эта будетъ не только законна, свята, но и вполнѣ отвѣчающею ясно понятымъ русскимъ

 

 

20

 

интересамъ! Вотъ почему всѣми силами моей души я желаю этой войны. Она необходима, неизбѣжна ради спасенія милліоновъ замученныхъ болгаръ, ради спасенія чести, достоинства, силы русскаго народа...

 

Кто былъ правъ въ этомъ спорѣ, пессимистъ или оптимистъ? Чувство было всецѣло на сторонѣ послѣдняго, разсудокъ тревожился мрачными предсказаніями перваго. А исторія шла своимъ чередомъ, приближая дѣло въ кровавой развязкѣ. Нѣтъ ничего томительнѣе ожиданія; между тѣмъ, прошло еще много тревожныхъ дней, прежде чѣмъ русскія войска перешли черезъ границу, и Россія съ волненіемъ прочла манифестъ 12-го апрѣля 1877 года.

 

 

21

 

 

ГЛАВА II. До Дуная.

 

Война била объявлена. Исчезло то возбужденное, напряженное до послѣднихъ предѣловъ состояніе общества, въ которомъ оно томилось долгіе мѣсяцы, и когда каждый двадцать разъ на день говорилъ про себя: — Господи! хотя бы поскорѣе былъ какой-нибудь конецъ! чѣмъ все это должно разрѣшиться! Умолкли всѣ споры, и теперь всѣ, какъ тѣ, которые страстно желали войны, такъ и тѣ, которые были самыми рѣшительными противниками ея, всѣ слились въ одномъ горячемъ желаніи—успѣха нашему оружію, торжества Россіи надъ ея старымъ врагомъ. Всѣ жаждали быстрыхъ, рѣшительныхъ дѣйствій, потому что всѣ понимали, что чѣмъ скорѣе послѣдуетъ успѣхъ, тѣмъ меньше будетъ пролито дорогой русской крови, тѣмъ меньше потребуется матеріальныхъ жертвъ отъ русскаго чернаго люда, который одинъ почти несетъ на себѣ всѣ тягости кровавой войны. Не успѣла наша армія подойти къ Дунаю, какъ всѣ съ нетерпѣніемъ стали ждать счастливой вѣсти: мы перешли черезъ Дунай! А эта добрая вѣсточка заставляла себя ждать. Нетерпѣливые каждое утро судорожно схватывали газету, надѣясь прочесть желанную телеграмму. Казалось, все должпо совершаться по мановенію волшебнаго жезла. Но если переходъ черезъ Дунай

 

 

22

 

не совершался такъ быстро, какъ его желали, то тѣмъ не менѣе оттуда, съ береговъ Дуная, шли только радостныя вѣсти. Всѣ очевидцы въ одинъ голосъ говорили, что армія великолѣпна, что всѣ приготовленія къ войнѣ доведены до совершенства, наше оружіе блестѣло, наша артиллерія внушала почтеніе, на генеральный штабъ, на начальствующихъ лицъ просто молились, и общество готово было бы закидать каменьями всякаго, кто позволилъ бы себѣ не только не признавать, но усомниться въ великихъ талантахъ, геніѣ всѣхъ тѣхъ, на чью долю выпала великая честь вести въ бой русское войско. Послѣ самыхъ блистательныхъ побѣдъ нѣмецкіе или французскіе полководцы стараго времени не пользовались въ своей странѣ такою обширною популярностью, какою пользовались у насъ тѣ генералы, которые становились во главѣ штабовъ или корпусовъ. О комъ бы вы ни заговорили, вы сейчасъ слышали отвѣтъ:

 

— О, это замѣчательный человѣкъ!

 

— Да, позвольте! нужно еще посмотрѣть, какъ онъ покажетъ себя, каковъ будетъ въ дѣлѣ!

 

Куда!— никто не хотѣлъ слушать того дерзкаго, который рѣшался относиться такъ скептически. Словомъ, все было удивительно! Какъ было не радоваться, въ самомъ дѣлѣ, той картинѣ, которая предстала передъ глазами русскаго общества. Много ли, всего двадцать лѣтъ прошло со времени крымской кампаніи, и мы стали неузнаваемы—и для себя и для другихъ. Тогда—все было плохо, кромѣ русскаго солдата, тогда вездѣ обнаруживалось воровство, вездѣ бездарность, во всемъ: въ интендантствѣ, медицинскомъ управленіи, путяхъ сообщенія, почтѣ и т. д.,—обнаружилось полное разложеніе, которое, выйдя на свѣтъ божій, заставило вздрогнуть всѣ классы общества. Теперь всѣ отзывались съ восторгомъ о всѣхъ частяхъ военнаго управленія; армія будетъ сыта, армія будетъ хорошо одѣта и обута, за ранеными будетъ отличный уходъ, волей-неволей оборотная сторона

 

 

23

 

войны забывалась, и точно сквозь туманное стекло казалось, что мы будемъ присутствовать при великолѣпныхъ манёврахъ. Наэлектризованы были почти всѣ. Въ воздухѣ чувствовалось заразительное опьяненіе. Первыя вѣсти не только поддерживали его, но еще усиливали. Взрывъ одного турецкаго монитора, взрывъ другого, геройскій подвигъ тутъ, геройскій подвигъ тамъ; исторія выбросила уже на поверхность нѣсколько именъ храбрецовъ; но имъ нельзя было удивляться: въ русскомъ солдатѣ, въ русскомъ морякѣ Россія узнала своихъ дѣтей. Общій колоритъ нашего общества былъ ярко-розовый. Правда, переходъ черезъ Дунай замедлился. Прошло уже два мѣсяца съ объявленія войны, а мы все еще стояли противъ враждебнаго берега, не рѣшаясь перейти на него, но вѣдь мы знали причину—вода Дуная была слишкомъ высока! Въ обществѣ начинало чувствоваться уже какое-то безпокойство, нетерпѣливые уже поговаривали: „да вѣдь такъ нельзя, не вѣкъ же намъ стоять на этомъ берегу!” Вдругъ 15-го іюня въ одинъ мигъ облетѣла весь Петербургъ счастливая новость: „переправа совершилась!” Восторгамъ и ликованію не было конца. И какъ было не радоваться! Переправа не стоила и тысячи человѣкъ, когда разсчитывали, что она при счастьѣ будетъ стоить десяти, если не болѣе. Сдержанный, холодный Петербургъ вдругъ преобразился. На улицахъ, въ домахъ былъ праздникъ. Вездѣ толпился народъ, по двадцати разъ перечитывая одну и ту же радостную телеграмму. Увѣренность въ быстромъ торжествѣ еще болѣе укрѣпилась, мало уже кто сомнѣвался, что вся эта война будетъ только однимъ тріумфальнымъ маршемъ въ Константинополь. И какъ могло быть иначе, когда всѣмъ было извѣстно, что турки не одѣты, не обуты, голодны, солдаты не получаютъ жалованья, армій не существуетъ, а тотъ сбродъ турецкой челяди, который зовется арміею, не имѣетъ ни ружей, ни пушекъ!

 

 

24

 

— Да правда ли все это?—иной разъ рисковалъ робко спросить кто-нибудь.

 

— Какъ же вы можете сомнѣваться! Вѣдь это почти оффиціальныя данныя! Что же нибудь понимаютъ наши агенты въ Константинополѣ.

 

Богъ-знаетъ, откуда явилось убѣжденіе въ обществѣ, что нашъ константинопольскій посланникъ во всѣхъ своихъ донесеніяхъ и частныхъ разговорахъ настойчиво утверждалъ, что турецкой арміи не существуетъ, что есть какой-то сбродъ, который разбѣжится, какъ только покажутся русскія войска, и что одного, двухъ корпусовъ, собственно говоря, было бы достаточно, чтобы явиться передъ стѣнами Константинополя.

 

Успѣшная переправа черезъ Дунай, ничтожность сопротивленія со стороны турокъ оправдывали такое самоувѣренное отношеніе къ дѣлу, которое все на большую и большую высоту поднимало энтузіазмъ русскаго общества. Правда, впереди были еще сильныя турецкія крѣпости, тяжелый переходъ черезъ Балканы, но теперь все казалось легко, крѣпости должны были пасть, какъ падаютъ карточные домики, а до Балканъ турецкій сбродъ будетъ уже разсѣянъ по вѣтру. Энтузіазмъ заразителенъ, высокое настроеніе общества какъ-бы невольно заставляетъ подчиняться ему, и потому меня еще болѣе поражала та настойчивость въ своемъ скептицизмѣ, съ которою нашъ пессимистъ, несмотря на всѣ отзывы о состояніи нашей арміи, несмотря на удачный переходъ черезъ Дунай, продолжалъ защищать свое убѣжденіе, говоря:

 

— Подождемъ, увидимъ, чтò будетъ дальше! Можетъ быть, вблизи, на мѣстѣ, оно ужъ и вовсе не такъ все блестяще, какъ о томъ говорятъ.

 

Я возражалъ, защищался, нападалъ.

 

— Мы споримъ попусту, — отвѣчалъ мнѣ пессимистъ, —можетъ быть, вы и правы, что я разсуждаю ужъ очень абстрактно и не обладаю достаточнымъ количествомъ фактовъ. Ну, что-жъ, съѣздите сами на театръ войны, присмотритесь поближе, соберите добрый запасъ

 

 

25

 

фактовъ, и если все, чтò вы оттуда вывезете, будетъ противъ меня, я охотно признаю себѣ побѣжденнымъ и перейду на сторону оптимиста, къ которому вы, кажется, тяготѣете.

 

Быть вблизи великихъ событій, самому присмотрѣться къ тому, что тамъ дѣлается—мысль эта была соблазнительна, и я рѣшился ее осуществить. Черезъ два-три дня послѣ нашей переправы черезъ Дунай, я покинулъ Петербургъ, и уѣхалъ въ Болгарію.

 

Вокзалъ николаевской желѣзной дороги не походилъ на тотъ обыкновенный, хорошо всѣмъ петербуржцамъ знакомый вокзалъ, къ которому мы привыкли въ мирное время. Среди обычной суеты, давки, рѣзко выдѣлялись группы офицеровъ и солдатъ, которые пришли сюда провожать, одни—своихъ товарищей, другіе —начальниковъ, уѣзжавшихъ на Дунай. Проводы были оживленные, испрысканные нѣсколькими бутылками шампанскаго, эти-то именно группы придавали вокзалу его необычный видъ. Впрочемъ, если бы не знать, что тамъ, на берегу Дуная, льется уже кровь, и что люди эти ѣдутъ туда, чтобы стать въ ряды русскаго войска, можетъ быть, на эти группы никто бы и не обратилъ вниманія, по теперь было иное дѣло. При томъ нервномъ возбужденіи, въ которомъ невольно находился почти каждый русскій, самыя обыкновенныя вещи получали оттѣнокъ какой-то торжественности. Такъ было и тутъ, эти группы служили тѣмъ притягательнымъ центромъ, на который направлялись всѣ взоры. Кто же не знаетъ, что настроеніе человѣка опредѣляетъ его точку зрѣнія, а настроены всѣ были высоко.

 

Въ самомъ прощаніи, казалось, было что-то особое. Люди пріѣзжаютъ, уѣзжаютъ, разстаются, и въ обыкновенное время никому и не приходитъ въ голову, что прощаются навсегда, что больше никогда не увидятся. Теперь было не то. Каждый прощавшійся особенно горячо пожималъ руку отъѣзжавшему, и это горячее пожатіе говорило: кто знаетъ, вернешься ли ты? Мысль

 

 

26

 

о смерти протискалась въ эту толпу людей. А смерть, вѣдь, всегда поражаетъ воображеніе людей. Послышался послѣдній звонокъ, еще разъ воздухъ огласился криками: „возвращайся, да хранитъ тебя Богъ!“ и толпа исчезла изъ нашихъ глазъ. Большой вагонъ былъ весь полонъ. Обыкновенно, —объ этомъ уже двадцать разъ писалось,—когда нѣсколько русскихъ ѣдутъ вмѣстѣ, то почти всегда каждый сидитъ себѣ букою въ своемъ углу, хочется ему заговорить, да нѣтъ, ждетъ, пока заговоритъ его сосѣдъ, и такъ доѣзжаютъ до конечнаго пункта своего путешествія, не проронивъ ни слова, въ то время, когда смертельно хотѣлось болтать. На этотъ разъ случилось иначе: разговоръ почти съ той минуты, когда тронулся поѣздъ, сдѣлался общимъ. Нужно ли говорить, о чемъ всѣ толковали? Война была тѣмъ цементомъ, который соединялъ всѣхъ насъ. Разговоръ шелъ самый оживленный.

 

Слушая его, мнѣ невольно припомнились слова пессимиста, что онъ не видитъ общаго сочувствія къ войнѣ. Будь онъ здѣсь,— разсуждалъ я самъ съ собою, — онъ бы встрѣтилъ сейчасъ же первое доказательство противнаго. Но въ то самое время, когда мысль эта промелькнула у меня въ головѣ, до меня долетѣли слова изъ противоположнаго угла вагона:

 

— У насъ, на югѣ, къ этой войнѣ относятся съ большимъ равнодушіемъ. Она не вызываетъ почти никакого сочувствія. Всѣ настроены какъ-то апатично и мнѣ кажется, что сдѣлана большая ошибка. Если бы война была объявлена вмѣстѣ съ мобилизаціей, тогда дѣло другое, тогда дѣйствительно относились къ войнѣ всѣ горячо, а теперь жаръ уже остылъ! Поздно! упустили надлежащую минуту, точно нарочно ждали нѣсколько мѣсяцевъ, чтобы всѣ немножко, или даже множко, поуспокоились!

 

Такъ разсуждалъ одинъ южный помѣщикъ, жившій постоянно подъ Симферополемъ и говорившій съ тономъ человѣка, который знаетъ, чтò онъ говоритъ.

 

 

27

 

— Чѣмъ же вы, однако, объясняете такое равнодушіе?—спросилъ его кто-то.

 

— Да очень просто! Народъ понимаетъ это дѣло совсѣмъ, особымъ образомъ. Видитъ онъ практическую цѣль войны или нѣтъ? Если видитъ, если эта цѣль ясна, напр., необходимость отстоять свою землю, даже, болѣе широко, свою родину, или если онъ пойметъ практическую цѣль, результатъ войны, тогда онъ будетъ сочувствовать; если же такой цѣли онъ не видитъ, ну, тогда кончено. Впрочемъ, въ этомъ необразованные классы, мнѣ кажется, сходятся съ образованными. Мы, вѣдь, тоже ясно не видимъ цѣли этой войны!

 

— Вы, однако, говорите,—возразилъ тотъ же господинъ,—что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ существовало сочувствіе,—какая же разница?

 

— Да какъ вамъ сказать? Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ было временное возбужденіе, а теперь оно улеглось. Видите ли, заговорили тогда о звѣрствахъ, жестокостяхъ надъ христіанами, вотъ и была опредѣленная цѣль войны: за вѣру Христову! — а потомъ какъ-то меньше стали объ этомъ говорить, ну, воодушевленіе и выдохлось. Да, жаль, что не объявили войны въ ноябрѣ, тогда бы дѣло другое! Впрочемъ, и то правда, что время религіозныхъ войнъ прошло!

 

Какимъ-то диссонансомъ прозвучали эти слова. Что же это? неужели правъ былъ пессимистъ, утверждая, что сочувствіе наше къ дѣлу освобожденія болгаръ не серьёзно, и что знать даже мы не можемъ, существуетъ такое сочувствіе въ народныхъ массахъ или нѣтъ! Но какъ было не поспѣшить себя успокоить размышленіемъ, что, вѣдь, весь этотъ разговоръ представляется не чѣмъ инымъ, какъ единичнымъ фактомъ, а на единичныхъ фактахъ, кто же не знаетъ, нельзя строитъ никакихъ заключеній. Да, прекрасно,—продолжала работать мысль, —ну, а что если такихъ фактовъ наберется много? Но такое разсужденіе, по крайней мѣрѣ, въ ту минуту,

 

 

28

 

было ничѣмъ инымъ, какъ варьяціею на тэму: у страха глаза велики,—и я не сталъ больше думать о немъ.

 

Мнѣ хотѣлось заговорить о чемъ-нибудь другомъ, и я обратился къ одному изъ моихъ сосѣдей, гвардейскому офицеру, котораго такъ тепло провожали не только офицеры, но и солдаты, и обратился съ банальнымъ вопросомъ:

 

— Вы ѣдете въ дѣйствующую армію? на Дунай?

 

— Да, на Дунай, — отвѣчалъ онъ, — только не въ дѣйствующую армію.

 

— Какъ такъ?

 

— Я ѣду служить въ Болгарію по гражданскому управленію, подъ начальство князя Черкасскаго.

 

Мнѣ не трудно покаяться, что я имѣлъ самое смутное понятіе о гражданскомъ управленіи, которое предполагалось ввести въ этой странѣ. Какъ-то трудно укладывалось въ головѣ понятіе о гражданскомъ управленіи, вводимомъ во время самой войны. Желаніе воспользоваться представившимся случаемъ, чтобы разъяснить себѣ этотъ вопросъ, было вполнѣ естественно, но это желаніе не могло быть удовлетворено. Мой спутникъ имѣлъ такъ же мало понятія о гражданскомъ управленіи князя Черкасскаго, какъ и я. Онъ блуждалъ въ совершенныхъ потемкахъ во всемъ, чтò касалось устройства этого управленія, его будущей дѣятельности, его правъ и обязанностей. Гвардейскій офицеръ, отправляющійся служить по гражданскому управленію!—странно какъ-то показалось мнѣ это, и я рѣшился разъяснить для себя мое недоумѣніе.

 

— Вы, вѣроятно, служили прежде по гражданской части?

 

— Нѣтъ, никогда! Я всю свою жизнь былъ военнымъ. Воспитывался въ корпусѣ, поступилъ затѣмъ въ полкъ и до послѣдней минуты оставался въ строю.

 

— Но вы, вѣроятно, почему-либо, занимались Болгаріею, изучали этотъ край, интересовались имъ?

 

Нѣтъ, нѣтъ, — поспѣшно отвѣчалъ офицеръ, —я

 

 

29

 

никогда не занимался Болгаріею и никогда ее не изучалъ.

 

— Но, по крайней мѣрѣ, въ послѣднее время вы стали изучать исторію Болгаріи, прочли нѣсколько сочиненій, словомъ, познакомились съ тою страною, которою вы ѣдете управлять?

 

И на этотъ вопросъ, увы! послѣдовалъ точно также категорически отрицательный отвѣтъ. Этотъ второй, хотя опять-таки, конечно, единичный фактъ, наводилъ однако на тревожныя мысли. „Вѣдь дѣло-то не совсѣмъ ладно", невольно шевелилось въ головѣ. Какъ-то дико казалось, что для управленія Болгаріею призываются люди, не только не приготовленные къ административной дѣятельности, но люди, неполучившіе высшаго образованія и которые во всю свою жизнь не занимались ни чѣмъ инымъ, какъ исключительно военнымъ дѣломъ.

 

— Позвольте васъ спросить, — кто-то не безъ смущенія спросилъ офицера,—кто же пригласилъ васъ на эту должность?

 

— Приглашеніе шло отъ имени князя Черкасскаго,— отвѣчалъ нашъ весьма симпатичный спутникъ: — вѣдь онъ назначается губернаторомъ всей Болгаріи. Онъ обратился съ просьбою, чтобы изъ всѣхъ гвардейскихъ полковъ дали ему по два, по три офицера для занятія должностей окружныхъ начальниковъ, вице-губернаторовъ и губернаторовъ по гражданскому управленію Болгаріи.

 

Этотъ отвѣтъ, повидимому, удовлетворилъ всѣхъ. Если князь Черкасскій считаетъ за благо приглашать для управленія Болгаріею людей, совершенно неприготовленныхъ къ такому дѣлу, то, вѣдь, конечно, у него есть на то свои основанія. Князь Черкасскій, —кому это было не извѣстно, — пользуется у насъ репутаціею такого умнаго, такого серьёзнаго государственнаго человѣка,— человѣка, всею душою отдающагося тому дѣлу, которому онъ себя посвящаетъ, что порицать его образъ дѣйствій никому и не приходило въ голову. Конечно, оно показалось нѣсколько страннымъ, но, вѣдь, кто не помнитъ

 

 

30

 

словъ Гамлета, обращенныхъ къ его другу, Гораціо, что въ мірѣ есть много страннаго, непонятаго для простыхъ смертныхъ. Такъ могло быть и тутъ. Можетъ быть, будущій управитель Болгаріи былъ и правъ; можетъ быть, для новаго дѣла требуются повые люди, не зараженные рутиною, вѣдь новое вино требуетъ новыхъ мѣховъ. Строго говоря, такимъ назначеніямъ не было и основанія удивляться, и потому никто не сталъ возражать, когда одинъ изъ принимавшихъ участіе въ разговорѣ замѣтилъ, что въ такихъ назначеніяхъ онъ ничего страннаго не видитъ.

 

— Тò, чтò пригодно для насъ, — заговорилъ онъ,—что удается въ Россіи, то точно также пригодно и для Болгаріи. Вѣдь идутъ же дѣла у насъ, и идутъ недурно, а между тѣмъ пересчитайте, многіе ли изъ лицъ, занимающихъ губернаторскія мѣста, и занимающихъ ихъ съ честью, получили высшее образованіе? Много ли лицъ, которыя были приготовлены для такихъ должностей своею предшествовавшею дѣятельностью? А между тѣмъ, посмотрите, какъ они быстро усвоиваютъ себѣ всю необходимую опытность. Служилъ себѣ человѣкъ всю свою жизнь въ гвардіи, получаетъ затѣмъ высокій административный постъ, и смотришь—черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ такъ привыкъ къ своей новой дѣятельности, что можно подумать, что весь вѣкъ свой ничѣмъ инымъ и не занимался. Такова ужъ натура русскаго человѣка — необыкновенная способность примѣняться ко всякой дѣятельности, недаромъ же и сложилась русская поговорка: не боги горшки обжигаютъ.

 

Конечно, такое разсужденіе было успокоительно, но тѣмъ не менѣе этотъ фактъ — приглашеніе человѣка, прослужившаго всю свою жизнь въ гвардіи, для гражданскаго управленія Болгаріи, произвелъ на меня какое-то особое впечатлѣніе. Точно тѣнь выросла передъ моими глазами — фигура пессимиста, и припомнились мнѣ его слова: „это еще не рѣшенный вопросъ, будутъ ли болгары благодарны за тѣ дары, которые мы понесемъ имъ!“

 

 

31

 

Несмотря на всю увѣренность, съ которою развивалъ свой доводъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, онъ все-таки не убѣдилъ меня, и чѣмъ больше я думалъ о немъ, тѣмъ болѣе росло мое смущеніе. Наше управленіе имѣетъ свои крайне самобытныя традиціи, съ которыми цѣлыми вѣками свыкся, повидимому, русскій народъ; но если и у насъ традиціонная политика, нельзя сказать, чтобы приносила ужъ очень блестящіе результаты, то тѣмъ менѣе представлялось основанія пересаживать это чистомѣстное растеніе на болгарскую почву. Правда, болгарская почва цѣлые пять вѣковъ обработывалась турецкими пашами, но вѣдь именно отъ этой-то обработки мы и рѣшились освободить болгарскій народъ.

 

Я не имѣлъ, разумѣется, ни малѣйшаго желанія обобщать встрѣтившагося мнѣ факта, — напротивъ, я хорошо понималъ, что князь Черкасскій, этотъ, какъ всѣ увѣряли, либеральный государственный человѣкъ, эта гордость Москвы, не могъ не понимать, что въ освобождаемую Болгарію не совсѣмъ удобно переносить тѣ начала, съ которыми мы освоились въ теченіи многихъ вѣковъ, но тѣмъ не менѣе факты эти производили не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе. Для меня это была первая капля той студеной воды, которая такъ скоро неудержимо нахлынула волной и на русское общество, подмывая его высокое настроеніе. Но нѣтъ ничего опаснѣе, какъ поддаваться первымъ впечатлѣніямъ, торопиться подводить итоги — вотъ почему, чтобы быть свободнымъ отъ всякаго предубѣжденія противъ гражданскаго управленія въ Болгаріи и противъ лица, который долженъ былъ сдѣлаться его главнымъ центромъ, я постарался какъ-бы вычеркнуть изъ своей памяти все то, чтó пришлось услышать еще на пути изъ Петербурга въ Москву.

 

Пріѣхать въ Москву при началѣ войны и не быть въ самомъ высокомъ настроеніи,—нѣтъ, лучше за тысячу верстъ было объѣхать Москву. Наша древняя столица ликовала, торжествовала, захлебывалась нашимъ тріумфальнымъ шествіемъ въ Константинополь въ сто-кратъ

 

 

32

 

болѣе, нежели приличный, бездушный, какъ называютъ его москвичи, Петербургъ. Странный этотъ городъ— Москва. Если это сердце, то во всякомъ случаѣ не голова Россіи. Москва будетъ увлекаться чѣмъ вамъ угодно, если выкрикиваніе и подбрасываніе шапокъ чуть не до Ивана-Великаго можетъ быть названо серьёзнымъ увлеченіемъ; но поразмыслить, вдуматься во что-либо Москва рѣшительно не способна. Въ Москвѣ есть, безъ сомнѣнія, умные люди, есть общественные дѣятели, извѣстные публицисты, знаменитые ораторы, рѣчи которыхъ, хотя бы по поводу войны, прогремѣли на всю Россію; но во всемъ, чтò пишется, во всемъ, чтò говорится,— такъ и бьетъ въ носъ—у однихъ какая-то недостойная лесть и желаніе прислужиться, у другихъ—самое чистое, безъ всякой примѣси, постное масло. Начнутъ за здравіе, а, смотришь, кончатъ непремѣнно за упокой. Цѣльныхъ людей, за немногими исключеніями, въ Москвѣ вовсе нѣтъ, какъ то бывало прежде. У одного вывихъ въ головѣ, у другого—въ совѣсти, у третьяго—и тутъ и тамъ. Цѣльные умные люди какъ-то рѣдко уживаются въ Москвѣ. Прежде бывали тутъ кружки замѣчательныхъ людей, имена которыхъ вѣчно останутся дороги русскому обществу, но этихъ людей всегда тянуло прочь изъ Москвы, и большинство изъ нихъ кончили свое жизненное поприще далеко отъ первоначальной колыбели. Нигдѣ не совершается столько чудесныхъ превращеній, какъ въ Москвѣ. Одинъ, являющійся сегодня рьянымъ приверженцемъ хотя бы англійской конституціи, — смотришь, завтра является еще болѣе рьянымъ приверженцемъ палки или кнута, какъ эмблемы цѣлой государственной системы. Другой изъ либеральнаго государственнаго человѣка, какимъ считалъ онъ себя или какимъ, по грустному недоразумѣнію, считали его другіе, быстро превращается въ самаго жалкаго, и, къ счастью, неудачнаго искателя министерскаго портфеля. Но чтò всего ужаснѣе, это нетерпимость, грубая, невѣжественная нетерпимость Москвы. Посмѣйте вы въ чемъ-нибудь не согласиться

 

 

33

 

съ тѣми божками, которыхъ завела для своего обихода Москва, желая, впрочемъ, чтобы имъ поклонялась не только вся Россія, но и вся вселенная, и вы тотчасъ прослывете врагомъ отечества.—Вы не соглашаетесь! вотъ какъ! ну, такъ вы не патріотъ, вы красный, вы предатель, вы измѣнникъ, вы врагъ отечества. Долой съ васъ маску!

 

Москва всегда производила на меня такое впечатлѣніе, но никогда еще не испытывалъ я его съ такою силою, какъ въ этотъ разъ, когда, отправляясь на Дунай, проѣздомъ я остановился въ нашей первопрестольной столицѣ, присвоившей себѣ роль выразительницы общественнаго мнѣнія цѣлой Россіи. Москва была разукрашена вся флагами. Быть можетъ, за ночь получено извѣстіе о новой побѣдѣ, и я уже радовался ей, когда на мой вопросъ о причинѣ торжества я получилъ отвѣтъ, что Москва продолжаетъ праздновать переходъ черезъ Дунай и съ того дня не снимала еще флаговъ. А холодный и бездушный Петербургъ вывѣсилъ флаги на одинъ, на два дня, и успѣлъ уже прибрать ихъ до новой побѣды! Не знаю, можетъ быть, Москва такъ и не снимала своего праздничнаго убора съ самаго 15-го іюня.

 

— А что, каковы мы?—спрашивала меня одна очень умная женщина, но тѣмъ не менѣе увлеченная общимъ духомъ, какъ только я вошелъ въ комнату.

 

— Да что же, мы ничего,—хорошо!

 

— Нѣтъ, вы-то теперь—понимаете весь тотъ вздоръ, который говорился по поводу этой войны, сами-то вы каетесь? Я вамъ всегда говорила, что у насъ окажутся и великіе полководцы и замѣчательные люди, я вамъ развѣ не предсказывала, что мы удивимъ всю Европу!

 

— Теперь-то вы будете нападать на Москву,—продолжали меня добивать,—кому же честь и слава, какъ не Москвѣ, которая повела за собою Россію?

 

Я попробовалъ возражать, замѣтивъ, что чѣмъ же особенно Москва себя проявила.

 

 

34

 

— Какъ чѣмъ? такъ вы и теперь еще не понимаете? А рѣчи Аксакова? это, по-вашему, ничего; да вы читали, какой восторгъ?

 

Читалъ, разумѣется, но только чтó же вы находите удивительнаго? есть мѣста, гдѣ слышится фрондированіе, но, согласитесь, что въ концѣ-концовъ отъ рѣчей Аксакова сильно отзывается постнымъ масломъ!

 

Лучще мнѣ было бы не произносить этихъ словъ! Цѣлая буря разразилась надъ моею головою. Нечего дѣлать, пришлось спустить свой флагъ. Я понялъ, что всякія возраженія были напрасны. Москва пожертвовала два милліона. Петербургъ сдѣлалъ то же, но разговоровъ въ Москвѣ объ этомъ пожертвованіи было на четыре милліона, въ то время какъ о петербургскомъ пожертвованіи никто почти и не говорилъ.

 

— По вашему ничего — эти два милліона, которые пожертвовала Москва,—Петербургъ способенъ на такое дѣло?

 

— Да Петербургъ развѣ не сдѣлалъ того же?

 

— Ужъ лучше вы не говорите о пожертвованіи Петербурга: можно было подумать, что онъ далъ ихъ изъ-подъ палки: думали, разсуждали, мѣрили, нельзя ли меньше, откуда достать—то ли дѣло Москва!

 

— Да вѣдь развѣ обсуждать такой вопросъ предосудительно? Отчего же и не подумать, откуда взять денегъ, особенно когда ихъ нѣтъ?

 

— Есть минуты, когда думать позорно! — было мнѣ отвѣтомъ, и этотъ отвѣтъ заставилъ меня окончательно смириться. Я торопился покинуть Москву. Случалось вамъ когда-нибудь угорѣть? Именно такое чувство я испытывалъ въ Москвѣ.

 

— Да куда вы ѣдете?—спрашивали меня.

 

— На Дунай!

 

— Это, значитъ, къ шапочному разбору!

 

Я естественно недоумѣвалъ.

 

— Да вѣдь когда вы пріѣдете туда, война уже будетъ кончена, армія будетъ за Балканами!

 

 

35

 

— Что же! вашими бы устами да медъ пить!

 

Разсужденіе въ вагонѣ на тэму, что война не вызываетъ особеннаго сочувствія, очевидно, должно было совершенно стушеваться въ Москвѣ. Ужъ тутъ ли не сочувствіе? Правда, сочувствіе черезчуръ шумное, не въ мѣру кичливое, но тѣмъ не менѣе поддерживавшее въ васъ самое высокое воинственное настроеніе.

 

— Но чѣмъ выше былъ поднятъ тонъ въ Москвѣ, тѣмъ разительнѣе показался мнѣ контрастъ съ тѣмъ спокойствіемъ, излишнею холодностью, равнодушіемъ, почтя апатіею, которую мнѣ пришлось наблюдать по дорогѣ изъ Москвы въ Кіевъ. Война вѣдь раскрываетъ всѣ поры народной жизни, всѣ помыслы она направляетъ туда, гдѣ луга орошаются кровью и поля удобряются трупами. Если война сильно охватила собою всѣ слои общества, всю народную массу, то, проѣзжая по странѣ, вы всюду будете чувствовать духъ войны, всюду она будетъ вашимъ неизмѣннымъ спутникомъ, каждую минуту вы будете наталкиваться на явленія, которыя не позволятъ вамъ сосредоточиться ни на какой посторонней мысли, въ сердцѣ, въ голосѣ у васъ безъ перерыва будетъ звучать одна только нота—война, война!

 

Я невольно припоминалъ другую войну, войну франко-прусскую, припоминалъ свое путешествіе по Франціи въ ту тяжелую годину. Гдѣ бы вы ни были, куда бы вы ни вошли, все говорило вамъ о войнѣ. Не было другого разговора, не было другой мысли, какъ только о войнѣ. Входите вы въ вагонъ, вы слышите оживленный разговоръ о войнѣ; выходите на станцію—вы встрѣчаетесь съ группами людей, которые стоятъ на платформѣ, въ залѣ, и все разсуждаетъ, споритъ, читаетъ. Вездѣ масса газетъ, чуть не каждый часъ получаются депеши, и продавцы газетъ и депешъ подвергаются такому напору со стороны публики, что они не знаютъ, куда имъ дѣваться. Всюду, куда вы ни войдете, вы видите передъ собою женщину, всю въ черномъ, которая не знаетъ другихъ словъ, какъ только: pour nos pauvres blessés! Отъ простого

 

 

36

 

блузника до изящнаго господина, все живетъ одною мыслію —мыслію о войнѣ. Вездѣ и во всемъ чувствовалось дыханіе войны, и это дыханіе разогрѣвало ледяныя сердца, отъ него таяли всѣ личные, эгоистическіе стремленія и помыслы, думы, надежды, отчаяніе —все сосредоточивалось около одного центра —войны. Сама природа, казалось, и та нашептывала вамъ: война! Не то увидѣлъ я, проѣзжая отъ Москвы до Кіева. Все дышало необыкновеннымъ, безпредѣльнымъ спокойствіемъ, нигдѣ не было замѣтно и признаковъ того сильнаго движенія, которое обыкновенно влечетъ за собою война. Вы входите въ вагонъ, и вы слышите, что люди говорятъ о совершенно постороннихъ предметахъ, смѣются, болтаютъ, острятъ; ухаживаютъ за своими сосѣдками, точно то, чтó творится тамъ, вдалекѣ, вовсе и не касается насъ. Заговоритъ кто нибудь о войнѣ, разговоръ продолжится двѣ-три минуты, и упадетъ. Жизни въ немъ нѣтъ. Поѣздъ останавливается, вы входите въ станціонную залу, въ сторонѣ стоитъ лавка, гдѣ продаются газеты, и около этого столика пусто, никто къ нему не подходитъ. Вы желаете знать послѣднія извѣстія, спрашиваете депеши, ихъ нѣтъ,—не получаются. Все идетъ своимъ чередомъ, все спокойно, нѣтъ и слѣда какого-нибудь оживленія, волненія. Если бы къ намъ въ то время пріѣхалъ какой-нибудь иностранецъ, не знавшій бы послѣднихъ событій, то онъ проѣхалъ бы почти черезъ всю Россію и не догадался бы даже, что Россія находится въ войнѣ, и притомъ въ популярной войнѣ съ своимъ заклятымъ врагомъ. Всюду тѣ же спокойныя лица, тѣ же безконечныя поля, засѣянныя рожью, гречихой, картофелемъ, тѣ же то безпечные, то дѣловые разговоры, и въ итогѣ получается впечатлѣніе, что точно все покоится крѣпкимъ, непробуднымъ сномъ, спятъ и природа и люди. Хоть бы подошелъ къ вамъ кто-нибудь съ кружкой съ краснымъ крестомъ, хоть бы произнесъ кто-нибудь эти священныя слова: для раненыхъ! Нѣтъ, ничего. Волей-неволей сравнивалъ я время войны у насъ съ временемъ войны во

 

 

37

 

Франціи, гдѣ слѣпой, кажется, увидѣлъ бы, гдѣ глухой услышалъ бы все, чтò вызывало въ этой странѣ тяжелые стоны. А тутъ, у насъ, апатія точно сковала всѣхъ людей. Правда, тамъ война превратилась въ родникъ всѣхъ бѣдствій, здѣсь же война начиналась при самыхъ счастливыхъ предзнаменованіяхъ; но неужели же, невольно думалось мнѣ, необходимо несчастіе, бѣдствіе своей родины, неужели нуженъ позоръ для того, чтобы встряхнуть эту апатію, чтобы заставить жизнь бить сильнымъ, неудержимымъ ключомъ?

 

До самаго Кіева мнѣ постоянно припоминались слова пессимиста да разсужденія того молодого южнаго помѣщика, съ которымъ я совершалъ путь отъ Петербурга до Москвы, и волей-неволей я готовъ былъ склониться на ихъ сторону и повторить вмѣстѣ съ ними: да, серьёзнаго, глубоко общаго сочувствія у насъ нѣтъ къ этой борьбѣ за славянское дѣло, мы не въ силахъ еще справиться съ нашею историческою ролью! Только въ Кіевѣ впервые можно было замѣтить что-то необычное, какое-то движеніе, чуждое мирному времени; въ Кіевѣ можно было чувствовать уже, что Россія дѣйствительно переживаетъ эпоху войны, что гдѣ-то льется русская кровь: на улицахъ попадается много офицеровъ въ походной формѣ, около станціи желѣзной дороги стоитъ готовый къ отправленію артиллерійскій паркъ, двигаются вагоны, биткомъ набитые солдатами, на троттуарахъ толпится кучка людей, и кто-то вслухъ читаетъ только-что полученную депешу: непріятель бомбардируетъ Евпаторію.

 

— Начинается!—говоритъ кто-то: — разорятъ въ конецъ южный берегъ Крыма, скверное дѣло! — и лица вытягиваются, забота о родинѣ вызываетъ тяжелую думу.

 

Въ кіевской лаврѣ раздаются слова молитвы о русскомъ воинствѣ, и толпа набожно, какъ одинъ человѣкъ, творитъ крестное знаменіе. „Въ пользу раненыхъ”, слышится въ церкви, и мужикъ вытаскиваетъ свою трудовую копѣечку. Куда-то она пойдетъ? Начиная отъ Кіева, чѣмъ болѣе приближаешься къ Кишиневу, тѣмъ война

 

 

38

 

все громче и громче говоритъ о себѣ. По пути встрѣчаешь уже военные поѣзды, изъ всѣхъ вагоновъ высовываются солдаты, и часто воздухъ оглашается громкимъ смѣхомъ, лихими, идущими прямо изъ сердца веселыми пѣснями. Только два-три мѣсяца спустя понялъ я, что значитъ солдатская пѣсня отъ души, когда солдату легко на сердцѣ, когда онъ съ радостью и вѣрою идетъ на врага, и другая пѣснь, также солдатская, также веселая по словамъ, но только слова-то эти поются съ унылою душою, съ тревожнымъ духомъ, и не веселятъ они васъ, а вызываютъ только боль, обиду, жалость, состраданіе. Но время это еще впереди.

 

Теперь же слышатся только веселыя пѣсни. Одну затягиваютъ за другою, и какъ далеки всѣ эти люди отъ мысли о той вражьей пулѣ, которая встрѣтитъ ихъ въ кровавомъ бою, отъ той братской могилы на чужой сторонѣ, которая приметъ къ себѣ не одного изъ этихъ горемычныхъ. Заговорите съ нимъ о смерти, это слово не смутитъ ихъ, они знаютъ, что смерть въ бою, это— славная смерть, а „славная"—для нихъ не фраза. Не страшитъ ихъ смерть, когда духъ у нихъ бодръ, когда они знаютъ, что не даромъ польется ихъ дорогая кровь. Но не все однѣ пѣсни слышатся изъ солдатскихъ вагоновъ. Сколько разъ приходилось мнѣ видѣть, какъ сидитъ себѣ какой-нибудь солдатикъ посерединѣ вагона, свѣситъ ноги наружу и вслухъ читаетъ какую-то книжку. Всѣ остальные, а ихъ человѣкъ сорокъ, сожмутся въ тѣсный кружокъ возлѣ читающаго и слушаютъ съ напряженнымъ вниманіемъ. Устанетъ одинъ, начинаетъ читать другой, грамотныхъ въ арміи много, гораздо болѣе, чѣмъ было ихъ въ крымскую кампанію. Это уже несомнѣнный успѣхъ, сдѣланный съ того времени.

 

Остановится поѣздъ, войдешь въ залу, видишь кучку офицеровъ. Все народъ молодой, только-что выпущенный изъ различныхъ училищъ, 18-ти, 19-тн-лѣтніе юноши, съ едва пробившимся пушкомъ на мѣстѣ усовъ. Высокіе сапоги, бѣлый китель, бѣлая фуражка придаютъ имъ

 

 

39

 

стройный, воинственный видъ. Оживленный разговоръ не умолкаетъ въ ихъ средѣ, молодой смѣхъ звонко раздается въ залѣ. Жутко становилось отъ этого смѣха, когда въ головѣ промелькнетъ, бывало, мысль, сколько изъ этихъ полныхъ жизни юношей не вернется больше на родину, какъ многіе изъ нихъ сложатъ свои молодыя, красивыя головы вблизи какой-нибудь болгарской деревушки, имя которой война сдѣлаетъ историческимъ. Одинъ изъ такихъ юношей особенно останется памятенъ мнѣ. Мы пріѣхали въ Раздѣльную. Поѣздъ долженъ былъ простоять нѣсколько часовъ. Другой поѣздъ, военный, пришелъ еще раньше насъ и долженъ былъ ждать своей очереди. Въ залѣ сидѣла группа молодыхъ офицеровъ за столомъ и скромно пила пиво. Ни на одномъ изъ этихъ лицъ я не могъ прочесть унынія. Напротивъ, всѣ они, казалось, были горды сознаніемъ, что въ тѣ годы, когда на юношу смотрятъ еще свысока, они уже вступили въ жизнь, какъ полноправные члены общества, и несутъ своей родинѣ то, что считается самымъ драгоцѣннымъ благомъ —свою жизнь. Я разговорился съ однимъ изъ нихъ. Это былъ юноша лѣтъ 19-ти, двадцати, съ открытымъ, добрымъ лицомъ, умными глазами, здоровымъ цвѣтомъ лица, вся его фигура дышала энергіею, жизнь ему казалась такъ сладка, такъ цѣльно онъ пользовался ею.

 

— Что же, вы охотно идете на войну,—спросилъ я его, —вы довольны?

 

— Да, какъ же не быть довольнымъ,—съ живостью отвѣчалъ онъ мнѣ, — вѣдь другіе въ военной службѣ служатъ двадцать-тридцать лѣтъ и пороха не нюхали; какъ имъ не совѣстно носить-то военный мундиръ, для чего они и живутъ-то, не знаю, а намъ —счастье! Вся жизнь еще впереди, а мы уже идемъ въ дѣло. Тутъ есть смыслъ быть военнымъ, по крайней мѣрѣ знаешь, что не даромъ коптишь небо. Я, какъ кончится война, —добавилъ онъ — выйду въ отставку.

 

Я сталъ его разспрашивать о настроеніи солдатъ, офицеровъ, о духѣ дисциплины; обо всемъ онъ говорилъ

 

 

40

 

охотно, и, Боже — какія свѣтлыя, розовыя надежды питалъ онъ въ своей груди! Все-то ему улыбалось, онъ плавалъ въ тепломъ, яркомъ солнечномъ свѣтѣ.

 

— Настроеніе превосходное, — говорилъ онъ.—Всѣ, и солдаты и офицеры, съ радостью отправляются въ походъ. Да и какъ не радоваться, вѣдь столько времени мы не воевали. Подеремся немножко—и будетъ; мы вѣдь знаемъ, что война эта долго не продолжится, зимою должно быть жутко, но до зимы кампанія кончится — и мы возвратимся къ себѣ. Пожили, по крайней мѣрѣ, испытали сильныя ощущенія,—будетъ чѣмъ вспомнить военную жизнь. А то —ученье да парады,—тошно просто. Съ солдатами мы живемъ дружно, между нами нѣтъ Іючти вовсе бурбоновъ, не знаю, какъ будетъ дальше, а пока солдаты насъ любятъ. Война, право, хорошее дѣло.

 

Я не сталъ ему возражать. Къ чему смущать ясную душу юноши, отправляющагося въ огонь, зачѣмъ говорить ему о тѣхъ жертвахъ, которыя пожираетъ война, пусть не проносятся въ его воображеніи дикія сцены, поля, упитанныя людскою кровію, усѣянныя людскими трупами. Понялъ ли онъ, почувствовалъ ли инстинктивно, о чемъ я думалъ въ ту минуту, или просто это было дѣломъ случая, но онъ, помолчавъ немного, прибавилъ:

 

— Развѣ неправда? Да вѣдь и цѣль войны хорошая! Прогонимъ турокъ въ Азію, освободимъ отъ этой чумы Европу,—развѣ не стóитъ изъ этого подраться? Народу положимъ немного, да хоть бы и много, — то не бѣда. Мало ли мретъ каждый годъ отъ всякихъ болѣзней. Холера появится, такъ больше унесетъ. Тутъ по крайней мѣрѣ смерть-то завидная.

 

— Вы не боитесь ея?

 

— Чего мнѣ ее бояться! Вотъ одного бы не хотѣлъ,— другимъ голосомъ сказалъ онъ, — это быть изуродованпымъ, искалѣчиться, а смерть —ничего, туда, значитъ дорога.

 

Въ словахъ его не было ни малѣйшей аффектаціи.

 

Военный поѣздъ, стоявшій нѣсколько часовъ, долженъ былъ тронуться.

 

 

41

 

— Скажите пожалуйста, — подошелъ онъ ко мнѣ передъ самымъ отходомъ поѣзда,—отчего это у насъ никакого порядка нѣтъ. Двигается нашъ поѣздъ точно черепаха. Тутъ постоялъ нѣсколько часовъ, въ другомъ мѣстѣ лишній часъ-два противъ росписанія, а тамъ, гдѣ нужно бы стоять дольше, тамъ —нѣтъ, торопятъ. Люди часто поѣсть порядкомъ не успѣютъ.

 

Мы простились какъ старые знакомые.

 

— Прощайте,—крикнулъ онъ мнѣ изъ вагона, —гдѣ-нибудь за Дунаемъ, Богъ дастъ, встрѣтимся.

 

Тогда былъ іюнь мѣсяцъ. Я побывалъ за Дунаемъ, но въ первое время нигдѣ не пришлось столкнуться съ этимъ, полнымъ жизни, симпатичнымъ юношей. Въ августѣ только припомнились мнѣ слова его: „а намъ— счастье“. Обходя одинъ изъ госпиталей въ Систовѣ, я вошелъ въ занятый ранеными маленькій турецкій домикъ. Въ каждой комнатѣ лежало нѣсколько человѣкъ. Воздухъ былъ тяжелый, раненые тутъ все были серьёзные, слабые, едва слышные стоны говорили о страданіи этихъ людей.

 

— Здравствуйте! — произнесъ кто-то тихо.

 

Я посмотрѣлъ въ ту сторону, откуда раздалось это слово, и остановился, не зная, въ кому оно относилось ко мнѣ ли или къ той сестрѣ милосердія, которая обходила вмѣстѣ со мною палаты.

 

— Помните, мы повстрѣчались съ вами на Раздѣльной?

 

Боже мой! Неужели это могъ быть тотъ цвѣтущій юноша, котораго я видѣлъ, отправляясь на Дунай? Увы, это былъ онъ. Раненый въ ногу съ раздробленіемъ кости, онъ жестоко мучился, и страданія сдѣлали его неузнаваемымъ. Блѣдный, исхудалый, лежалъ онъ въ кровати, и только впалые глаза по-прежнему блестѣли. Война унесла его молодость, и въ двадцать лѣтъ онъ проклиналъ свою жизнь.

 

— Кто могъ думать, — произнесъ онъ съ видимою болью, — что дѣла пойдутъ такъ. И мнѣ тоже не повезло!

 

 

42

 

Убить не убило, а искалѣчило. Куда я теперь буду годенъ!—и суровый упрекъ судьбѣ послышался въ словахъ этого юноши и больно сжалось сердце, вспоминая недавнее прошлое и настоящее.

 

Счастье людямъ, что они не могутъ знать будущаго. Если бы знали его, не слышно было бы того здороваго смѣха, неразлучнаго спутника этой молодежи, которая смѣло шла на войну, полная розовыхъ надеждъ и отваги...

 

Отправился, наконецъ, военный поѣздъ, а мы все оставались на Раздѣльной. Подошелъ поѣздъ изъ Одессы, который привезъ новыя газеты, депеши. По вокзалу забѣгалъ какой-то мальчуганъ, выкрикивая: послѣднія депеши! но публика не обращала на него вниманія. Тричетыре человѣка купили листокъ, и этимъ все ограничилось! Даже досада брала. Мы двинулись далѣе.

 

Чуть свѣтъ пріѣхали мы въ Кишиневъ, но дѣятельность, движеніе, бѣготня, были уже во всемъ разгарѣ. Толпа военныхъ, въ статскомъ платьѣ почти никого, сестры милосердія, носилки, масса брошенныхъ въ одну кучу тюковъ, всѣ бѣгаютъ, суетятся, ищутъ что-то и не находятъ, безпорядокъ, хаосъ. Точно столпотвореніе вавилонское.

 

Вы не имѣете понятія о Кишиневѣ, и дай Богъ, чтобы судьба когда-нибудь не наказала васъ, забросивъ въ этотъ многолюдный нашъ городъ. И когда это небо смилостивится надъ нами, — невольно размышляешь, проѣзжая по этимъ широкимъ, запущеннымъ, грязнымъ, немощенымъ улицамъ Кишинева. Да и не улицы вовсе, а какія-то степи, съ разбросанными по ней грязными домишками. Среди этой массы несчастныхъ домишекъ точно въ укоръ имъ возвышаются нѣсколько большихъ каменныхъ домовъ богатыхъ бессарабскихъ помѣщиковъ, но эти дома еще рельефнѣе выказываютъ какой-то азіатскій характеръ всего остального. Если бы вамъ предложилъ кто-нибудь вопросъ: гдѣ вы, въ Европѣ или Азіи, вы ни одной секунды не колебались бы въ отвѣтѣ — ужъ не въ Европѣ, конечно, отвѣчали бы вы. Цивилизація

 

 

43

 

не пропустила сюда ни одного своего луча, она не коснулась общественной жизни. А между тѣмъ это городъ, въ которомъ до 115 тысячъ населенія. Живутъ себѣ здѣсь эти сто пятнадцать тысячъ, и, повидимому, не нуждаются въ лучшемъ устройствѣ, а если не нуждаются они, то значитъ и потребности ихъ стоятъ еще на степени потребностей совсѣмъ первобытнаго народа.

 

— Чего же вы хотите, — говорилъ мнѣ одинъ изъ жалкихъ жителей Кишинева,—каждый живетъ себѣ въ своей канурѣ, общественной жизни нѣтъ, общественныхъ интересовъ не существуетъ, прикажетъ начальство почистить, ну, почистятъ, но начальство доброе; оно не безпокоитъ, не приказываетъ, вотъ такъ и живемъ, купаясь во всякой грязи. Дайте просторъ общественной жизни, черезъ нѣсколько лѣтъ не узнаете ни людей, ни самаго города. А то вѣдь вездѣ такъ, вы вѣрно мало ѣзжали по русскимъ-то городамъ, что удивляетесь,—сказалъ онъ мнѣ какъ бы съ укоромъ. — А вотъ поѣздите, да посмотрите, такъ и увидите, что не одинъ Кишиневъ, какъ вы называете—Азія, а вся-то наша матушка-Русь сидитъ себѣ, бѣдная, по шею въ грязи.

 

— Но вѣдь теперь же, — спрашиваю я, — интересъ пробудился, неужели и война не вызвала у васъ жизни? война вѣдь такъ близко отъ васъ!

 

— Человѣкъ крѣпко уснетъ, такъ вы его долго не добудитесь, а вы хотите съ-разу пробудить общественную жизнь, — не такъ-то легко! Вы говорите, что война близко, а я вамъ скажу, что война отъ насъ дальше и многимъ дальше, чѣмъ отъ Петербурга. Что мы здѣсь знаемъ?— ничего, ровно ничего. А причина все та же: общественной жизни нѣтъ. Знаемъ мы то, чтò намъ пишутъ въ вашихъ же газетахъ, —и только!

 

Какъ было не удивиться такой апатіи.

 

— Удивляться нечего,— возразилъ онъ мнѣ.—Апатія эта вполнѣ естественна. Когда человѣкъ живетъ чужимъ мозгомъ, такъ жаль смотрѣть на него, а ужъ когда народъ цѣлый живетъ такъ, ужъ лучше тогда и не говорить.

 

 

44

 

Кишиневскій житель былъ въ одномъ неправъ. Война была близка, здѣсь она понималась не только разсудкомъ, — нѣтъ, слѣды ея являлись уже во-очію. Тутъ я увидѣлъ первыхъ раненыхъ, первыхъ плѣнныхъ, тутъ я услышалъ первые разсказы о войнѣ отъ самихъ дѣйствующихъ лицъ, и эти первые разсказы надолго останутся въ моей памяти. Привычка, время, дѣлаютъ свое, нервы мало-по-малу притупятся, и то, чтó въ началѣ поражаетъ васъ, довольно скоро представляется уже мелочью, на которую едва обращаешь вниманіе. Трудно передать отчетливо то чувство, которое испытываешь, входя въ первый разъ въ госпиталь, гдѣ лежатъ раненые. Противъ вашей воли вы чувствуете что-то весьма близко похожее на чувство уваженія, любви, какого-то благоговѣнія. Всего этого,—я имѣлъ много случаевъ убѣдиться въ этомъ впослѣдствіи, — вполнѣ заслуживаетъ русскій солдатъ, это, по выраженію одного изъ молодыхъ и самыхъ популярныхъ русскихъ генераловъ, „сѣрое, бѣдное, беззавѣтно-преданное русское существо". Военный госпиталь помѣщается въ одномъ частномъ домѣ. Когда я вошелъ туда, меня поразила тишина, спокойствіе, опрятность, чистота, отсутствіе больничнаго воздуха. Въ каждой комнатѣ сидѣло по сестрѣ милосердія, которая спѣшила удовлетворить каждое желаніе больного и — чѣмъ могла только — облегчить его горькую долю. Всѣ раненые лежали на кроватяхъ, вездѣ чистое постельное бѣлье, на нихъ самихъ рубашки, не пропитанныя кровью, простые, но опрятные халаты, раны перевязывались каждый день, у иныхъ даже два раза, словомъ—госпиталь не оставлялъ желать ничего лучшаго. Быстро въ головѣ замелькало сравненіе съ тѣмъ тяжелымъ временемъ въ эпоху крымской кампаніи, когда уходъ за ранеными былъ въ такомъ жалкомъ, такомъ отвратительномъ состояніи. Да, теперь не то! думалось мнѣ въ то время, но скоро — увы! должно было наступить разочарованіе, и какое горькое, обидное разочарованіе! Въ госпиталѣ находилось всего около двадцати раненыхъ,

 

 

45

 

большая часть постелей оставалась незанятыми. Это были счастливые раненые, немного ихъ было въ трехсотътысячной русской арміи. Но будущее было скрыто, и потому первое общее впечатлѣніе было самое отрадное.

 

Легко раненые солдаты охотно и много разсказывали о переправѣ, передавали свои впечатлѣнія перваго боя. Все было хорошо, по ихъ словамъ, только одна была бѣда — у турокъ ружья оказались лучше нашихъ! Я не повѣрилъ этимъ словамъ раненаго солдата, мнѣ казалось это невозможнымъ, да и кто тогда повѣрилъ бы, чтобы „турецкая челядь“ была вооружена лучше нашей арміи.

 

Среди этихъ раненыхъ одинъ только поразилъ меня. Странное дѣло! Впослѣдствіи мнѣ пришлось увидѣть тысячи раненыхъ, и несравненно болѣе тяжело раненыхъ, умиравшихъ на моихъ глазахъ, но немногіе врѣзались въ мою память, какъ этотъ бѣдный солдатикъ Волынскаго полка, который неподвижно лежалъ въ своей кровати. Такъ и вижу я эти черные, коротко обстриженные волосы, щеткой стоявшіе на головѣ, смуглый цвѣтъ лица, эти каріе, блестѣвшіе лихорадочнымъ жаромъ глаза, засохшія губы, которыя какъ-то болѣзненно сжимались, во всей фигурѣ его читалось одно страданіе, пересиливавшее его волю и выходившее наружу тяжелыми вздохами. Такова сила перваго впечатлѣнія.

 

Какъ ново и сильно было впечатлѣніе, произведенное на меня первыми нашими ранеными, такъ же ново и въ одинаковой степени непріятно было впечатлѣніе, которое произвели на меня первые плѣнные, сидѣвшіе въ кишиневскомъ тюремномъ зàмкѣ. Тамъ было нѣсколько человѣкъ башибузуковъ, пойманныхъ въ Добруджѣ, и нѣсколько болгаръ, которые были взяты по подозрѣнію въ шпіонствѣ. Двое изъ первой группы были извѣстные своимъ звѣрствомъ башибузуки, Арабъ-Аадемъ и Кара-Мустафа. Этотъ послѣдній гордился тѣмъ, что пріобрѣлъ навыкъ, схвативъ ребенка за ножки, разрывать его съ-разу на двѣ части.

 

 

46

 

Оба они сидѣли въ подземныхъ казематахъ, оба скованные, на рукахъ желѣзные наручники, на ногахъ тяжелые кандалы. Одинъ изъ нихъ, Арабъ-Аадемъ, какъ только мы вошли, приложилъ руку къ груди и потомъ ко лбу, выражая свое привѣтствіе; другой же, весь скованный, колоссальнаго роста, съ красивымъ, если хотите, но истинно-звѣрскимъ лицомъ, окинулъ всѣхъ вошедшихъ гордымъ взглядомъ и остался неподвиженъ. Плѣнъ, мысль о разстрѣляніи не смущали его, онъ остался ненавистникомъ гяуровъ и давалъ намъ чувствовать это своими глазами. Въ то время я не былъ еще за Балканами, и потому не освободился еще отъ чувства гуманности къ извергамъ, и мнѣ показалось излишнею суровостью держать ихъ закованными. Подземныхъ казематовъ, казалось, было довольно.

 

— Наши кандалы для нихъ не тяжелы!—сказалъ мнѣ смотритель тюрьмы, и я не могъ съ этимъ не согласиться, когда мнѣ принесли турецкіе кандалы, въ которыхъ эти башибузуки были привезены въ Кишиневъ. Когда ихъ схватили въ плѣнъ въ Добруджѣ и нужно было ихъ заковать, пришлось прибѣгнуть къ тѣмъ кандаламъ, въ которыхъ турки заковывали обыкновенно „недовольныхъ” болгаръ. Но что это были за кандалы, страшно подумать. Около двухъ пудовъ вѣса должны были таскать на себѣ провинившіеся болгары: достаточно было одного дня, чтобы ноги и руки распухли, и человѣкъ началъ испытывать непомѣрное физическое страданіе. Кандалы эти представлялись орудіемъ пытки.

 

Болгары, сидѣвшіе здѣсь по подозрѣнію въ шпіонствѣ, ходили свободно по тюремному двору, цѣлою кучкою; ихъ было человѣкъ пятнадцать, и всѣ они, когда мы подошли къ нимъ, горько стали жаловаться на свою судьбу. Они всячески старались убѣдить насъ, что они попали сюда вслѣдствіе одного недоразумѣнія, и молили, чтобы поскорѣе приступлено было къ слѣдствію, которое должно было, по ихъ словамъ, доказать ихъ полную невиновность. Нѣкоторые изъ нихъ были раздражены до

 

 

47

 

послѣдней крайности, и въ особенности одинъ болгаринъ со слезами на глазахъ молилъ, чтобы поскорѣе былъ положенъ конецъ его униженію, его нравственнымъ страданіямъ.

 

— Всю жизнь, — говорилъ онъ съ неподдѣльною горячностью, — я посвятилъ славянскому дѣлу, всю жизнь работалъ я для нашего освобожденія отъ турецкаго ига, подвергался преслѣдованіямъ, гоненіямъ, но я зналъ, что наступитъ же когда-нибудь для насъ часъ спасенія. Я благословлялъ судьбу, когда Россіи объявила наконецъ войну, рѣшаясь положить предѣлъ нашимъ бѣдствіямъ, и что же я вижу! Я зналъ, что въ Турціи нѣтъ законовъ для христіанъ, я зналъ, что правосудіе имъ чуждо, я жилъ только вѣрою въ Россію, надеждою на нее! И что же! вмѣсто свободы, я нахожу тюрьму, вмѣсто правосудія — цѣпи; если такъ продлится еще десять дней, мнѣ нёчего болѣе жить, я убью себя!

 

На всѣхъ присутствовавшихъ этотъ болгаринъ произвелъ самое тяжелое впечатлѣніе. Мы старались всячески его успокоить, по никакія слова не помогали, а бумаги, на основаніи которыхъ они посажены были въ тюрьму, заставляли себя ждать. Искренни были его слова или нѣтъ, трудно сказать съ увѣренностью, но всѣмъ намъ казалось, что такъ можетъ говорить только человѣкъ, сильный сознаніемъ своей невинности. Во время войны нѣтъ ничего легче, какъ заподозрить человѣка въ шпіонствѣ.

 

Въ Кишиневѣ находилось также управленіе того отдѣла Краснаго-Креста, районъ котораго шелъ отъ Яссъ во внутрь Россіи. Сюда стекались сестры милосердія, русская молодежь: молодые доктора, студенты, студентки, всѣ полные самопожертвованія, глубоко проникнутые любовью къ своей родинѣ, любовью къ русскому народу. Но все то, чтó я видѣлъ въ этомъ отношеніи на пути, все то, чтó мнѣ удалось подмѣтить, я не стану передавать вамъ теперь, все это должно найти себѣ мѣсто въ отдѣльной главѣ, исключительно посвященной военно-

 

 

48

 

медицинскому управленію и дѣятельности Краснаго-Креста, какъ на театрѣ войны, такъ и въ тылу арміи.

 

Медленно двигался поѣздъ отъ Кишинева до границы. Мы останавливались часто, останавливались по-долгу, встрѣчая на каждомъ шагу военные, товарные, санитарные поѣзды. По всей дорогѣ шла усиленная дѣятельность. Во многихъ мѣстахъ строились бараки для раненыхъ, одни приходили къ концу, другіе находились еще только въ проектѣ, или едва было приступлено къ ихъ по стройкѣ. Но вѣдь все это давнымъ-давно должно было уже быть оконченнымъ, вѣдь прошло уже болѣе двухъ мѣсяцевъ, что война была объявлена, и мы были въ Румыніи. Отчего же мы до сихъ поръ не сдѣлали почти ничего, отчего только теперь начинается работа? Отчего, отчего? Мнѣ такъ часто въ будущемъ приходилось задаваться этимъ вопросомъ, такъ часто теперь, когда я пишу эти замѣтки, подвертывается это слово: отчего? и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ часто я чувствую невозможность дать правдивый отвѣтъ на этотъ вопросъ, что лучше ужъ съ-разу сказать вамъ: нѣтъ, я не буду давать отвѣта на всѣ эти „отчего”; пусть факты, сами событія отвѣтятъ вамъ на это одно большое „отчего”.

 

Вотъ и Унгены. На платформѣ толпа народа, толкотня, давка, офицеры суетятся, выправляютъ свои „предложенія”, идутъ отъ одного въ другому, возятся съ своимъ багажомъ, не могутъ добиться толку; другіе заботятся о своихъ видахъ, требуютъ паспортовъ, по всей платформѣ разбросаны громадные тюки, говорятъ — это письма въ армію, терпѣливо, слишкомъ терпѣлпво ожидающія своей очереди, чтобы быть отправленными. Многія, конечно, ждутъ эту очередь и по сію минуту. Словомъ, порядокъ изумительный! На платформѣ, среди этой толкотни, расположились у столика нѣсколько барынь, въ изящныхъ туалетахъ, и продаютъ въ пользу раненыхъ сельтерскую воду съ сиропомъ. Барынь этихъ окружаетъ молодежь — все это такъ весело, такъ мило. Чтó говорить,—онѣ дѣлаютъ доброе дѣло, по въ этому доброму

 

 

49

 

дѣлу примѣшивается еще и другое кое-что. Я невольно припоминалъ французскихъ женщинъ въ простыхъ, черныхъ платьяхъ, задумчивыхъ и подходившихъ къ вамъ съ кружкою безъ всякаго желанія обратить на себя чье либо вниманіе, сравнивалъ —и это сравненіе было не въ нашу пользу.

 

Скоро русская граница была позади. Черезъ два, три часа мы были уже въ Яссахъ.

 

„Европа! “ невольно вырывалось у всѣхъ. Да, Европа,—всѣ это чувствовали, всѣ это видѣли, всѣ это понимали. Яссы — маленькій городокъ, и въ этомъ городкѣ прекрасныя мостовыя, чистыя улицы, отличные дома, магазины, великолѣпный общественный садъ, вездѣ проведена вода, городъ освѣщенъ газомъ, весь складъ жизни чисто европейскій, въ этомъ нельзя было усомниться. Въ чемъ же это выражается, этотъ европеизмъ?— спросите вы. Да какъ вамъ сказать? — во всемъ, чтò проходитъ передъ вашими глазами. Люди какъ-то иначе ведутъ себя, иначе говорятъ; хотите прислушиваться о чемъ они разсуждаютъ, — сколько угодно. У нихъ нѣтъ ни малѣйшей боязни, чтобы кто нибудь ихъ услышалъ, о всемъ они говорятъ громко, свободно высказываютъ свое мнѣніе. Политическія событія, вопросы государственные, это ихъ личныя дѣла, они всѣмъ этимъ интересуются, во всемъ принимаютъ участіе. Они знаютъ, что отъ нихъ зависитъ дать иное направленіе ихъ политикѣ, они сознаютъ свое право требовать отчета во всемъ, что касается внутренняго управленія. Вотъ почему они читаютъ газеты, и не только потому, что „любопытно знать, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ"—нѣтъ, они слѣдятъ за собственнымъ дѣломъ. Утромъ и вечеромъ мальчуганы бѣгаютъ по улицамъ и выкрикиваютъ различныя названія газетъ, и нѣтъ почти человѣка, который не сунулъ бы такому мальчугану десять бани и не взялъ бы у него свѣжаго листа. Нѣтъ, тутъ вы не скажете, что люди спятъ, что надъ всѣмъ населеніемъ тяготѣетъ роковая апатія. Нѣтъ, здѣсь люди живутъ

 

 

50

 

полною жизнію; эти люди, эта жизнь могутъ не нравиться,—это другое дѣло, но это не мѣшаетъ все-таки видѣть, что свою жизнь они устроили недурно.

 

Оттого ли, что Кишиневъ такъ близко отъ Яссъ, или отъ чего другого, но сколько разъ приходилось мнѣ слышать:

 

— Скажите пожалуйста, отчего это мы такіе злополучные, отчего мы не умѣемъ устроить порядочно нашей жизни, нашихъ городовъ? Вѣдь не обидно ли, не беретъ ли васъ зло, когда вы сравниваете Кишиневъ, который вы оставили только нѣсколько часовъ назадъ, съ Яссами? Чтò такое Яссы? маленькій городокъ, нѣсколько тысячъ жителей, а между тѣмъ здѣсь жить—наслажденіе, въ то время какъ Кишиневъ — точно мѣсто ссылки для преступниковъ, какая-то пустыня, грязная яма, а вѣдь тамъ жителей больше ста тысячъ, и живутъ-то люди съ достаткомъ, даже богатые. Утромъ вы были въ Азіи, проѣхали нѣсколько часовъ—попали въ Европу. Отчего это, въ самомъ дѣлѣ?

 

Опять „отчего", по вѣдь я уже сказалъ, что не стану отвѣчать на этотъ однообразный вопросъ.

 

Я спѣшилъ дальше и дальше. Въ Яссахъ получено было извѣстіе, что главная квартира находится уже въ Тырновѣ. Нужно было торопиться. Чего добраго, приходило на умъ, читая это радостное извѣстіе, что правы окажутся тѣ, которые говорили: вы опоздали, вы пріѣдете, когда война будетъ уже окончена!

 

Выбраться изъ Яссъ было не легко. Народу тьма, румыны потеряли совсѣмъ голову. Желѣзная дорога не успѣвала перевозить всѣхъ пассажировъ.

 

— Позвольте билетъ до Бухареста!

 

— Нѣтъ билетовъ больше! — отвѣчалъ кассиръ.

 

И дѣйствительно, не было билетовъ. Толпа, отъѣзжавшая изъ Яссъ, волновалась, но чтò было дѣлать, мѣстъ не было больше въ поѣздѣ. Лица, имѣвшія билеты І-го класса, ѣхали въ третьемъ, всякій распоряжался самъ, хаосъ невообразимый. Багажъ сплошь и рядомъ куда-то

 

 

51

 

исчезалъ, и многіе потеряли даже надежду когда-нибудь его отыскать.

 

Несмотря на категорическій отвѣтъ, что билетовъ нѣтъ, въ концѣ-концовъ я все-таки получилъ его, и въ отдѣленіи на шесть человѣкъ, когда мы тронулись, сидѣло девять пассажировъ. По всей дорогѣ мы обгоняемъ военные поѣзды, медленно двигается артиллерія, на каждомъ шагу все остановки, задержки. Румыны не знаютъ, чтó имъ дѣлать; никогда они не видѣли такой массы народа, и потому естественно, что въ первое время совсѣмъ растерялись. Поѣздъ состоялъ почти изъ однихъ русскихъ, всѣ торопились въ Бухарестъ, а тутъ какъ на грѣхъ еще нашъ локомотивъ сошелъ съ рельсовъ, и волей-неволей ночью мы должны были простоять нѣсколько часовъ въ чистомъ полѣ. Дорога имѣла вся уже чисто-военный видъ, тутъ разбросанъ небольшой лагерь, тамъ стоитъ артиллерійскій паркъ, сложены въ большихъ массахъ грозные снаряды, двигается санитарный поѣздъ съ ранеными, война становится все ближе и ближе.

 

Наконецъ, слышатся все уже знакомыя имена станцій, къ которымъ въ теченіи двухъ мѣсяцевъ такъ привыкъ каждый изъ насъ: Галацъ, Браиловъ, Плоэшти и наконецъ— Бухарестъ. Этотъ послѣдній городъ весьма естественно превратился почти въ русскій. Въ гостинницахъ, на улицахъ, въ ресторанахъ, кафé, магазинахъ, вы слышите только русскій языкъ, видите только русскія формы,— и какое разнообразіе! Помимо военныхъ, вы встрѣчаете на каждомъ шагу чиновниковъ полевого контроля, полевого интендантства, полевого суда, полевой почты, полевого казначейства, телеграфистовъ, путейцевъ и т. д. и т. д., словомъ—всѣ отрасли управленія имѣютъ здѣсь своихъ представителей. Но нигдѣ не видно такъ много русскихъ, какъ въ публичныхъ садахъ, гдѣ каждый вечеръ даютъ себѣ точно rednez-vous представители всѣхъ частей военнаго управленія, какъ молодежь, такъ и старики. Румыны совершенно исчезаютъ въ густомъ слоѣ русскаго населенія.

 

 

52

 

Каковы же, спрашивается, тѣ отношенія, которыя установились между нами и нашими союзниками, между русскими и румынами? Чтобы опредѣлить характеръ этихъ отношеній однимъ словомъ, я долженъ сказать, что отношенія эти самыя неправильныя, самыя ненормальныя. Съ самаго перваго нашего появленія среди румынъ, мы усвоили себѣ какой-то презрительный тонъ, стали относиться къ нимъ свысока и—что еще хуже—съ насмѣшкою. Румыны на эти насмѣшки, на это презрительное къ нимъ отношеніе, очевидно, не могли отвѣчать любовью, расточать намъ свои ласки: волей-неволей они должны были почувствовать къ намъ нѣкоторую непріязнь. Но заслуживаютъ ли румыны этихъ насмѣшекъ, этого презрѣнія? Я думаю, что нѣтъ.

 

Несмотря на крайне двусмысленное политическое положеніе, которое создано для Румыніи парижскимъ миромъ 1856 года и конвенціею 1858 года, румыны успѣли все-таки фактически добиться почти полной самостоятельности и независимости, и—что еще важнѣе— успѣли свою жизнь устроить совершенно по-европейски. Этотъ европеизмъ выражается не только въ матеріальныхъ условіяхъ ихъ жизни, но и въ сферѣ политической. Румыны пользуются представительнымъ правленіемъ, а ихъ здѣсь упрекаютъ за это, какъ за политическій развратъ; посредствомъ своихъ представителей, они управляютъ всѣми своими внутренними дѣлами, и оттого дѣла нейдутъ хуже. Образованіе румынъ стоитъ сравнительно на довольно-высокой степени: каждая деревня имѣетъ школу, въ каждомъ городѣ существуетъ среднее училище; наконецъ, Бухарестъ обладаетъ университетомъ. Румыны пользуются полною свободою печати и полною вѣротерпимостью; за то или другое религіозное убѣжденіе никто не подвергается у нихъ никакому преслѣдованію. За что же, спрашивается, относиться къ нимъ съ насмѣшкою и даже презрѣніемъ?

 

— Да взгляните вы на ихъ офицеровъ, на этихъ

 

 

53

 

солдатъ въ круглыхъ шляпахъ съ перьями,—развѣ все это не смѣшно?

 

Конечно, такой аргументъ не заслуживаетъ возраженія, но и въ этомъ отношеніи румыны не вызываютъ насмѣшки. Офицеры ихъ всегда очень чисто одѣты,— иные ставятъ въ упрекъ, что слишкомъ чисто,—но вѣдь упрекъ этотъ обращается противъ тѣхъ, кто его дѣлаетъ; всегда они, какъ европейцы учтивы, скромны, крайне-любезны, когда къ нимъ обратитесь съ какимъ-нибудь вопросомъ. Форма солдатъ ихъ кажется намъ смѣшною, но вѣдь кто знаетъ — не кажется ли имъ наша, въ свою очередь, еще болѣе смѣшною? Конечно, у нихъ нѣтъ и не можетъ быть милліонной арміи, нѣтъ знаменитыхъ полководцевъ, замѣчательныхъ стратеговъ, но они все-таки могли выставить нѣсколько десятковъ тысячъ человѣкъ хорошо-вооруженнаго войска, съ прекрасною артиллеріею, и это войско потомъ показало, что оно умѣетъ умирать, защищая свою родину. Притомъ никакъ не слѣдуетъ забывать, что румынская армія, это—армія безъ военныхъ традицій; что она впервые вступаетъ въ войну, и въ войну съ сильнымъ противникомъ, — въ чемъ, къ несчастью, мы убѣдились слишкомъ поздно,—а при такихъ условіяхъ ея поведеніе еще болѣе заслуживаетъ уваженія.

 

 

Откуда же идетъ наше презрѣніе къ румынамъ? Мнѣ кажется, главный источникъ его лежитъ въ недоразумѣніи. Двинувшись въ Румынію, мы воображали себѣ, что румыны должны будутъ пасть къ нашимъ ногамъ и смотрѣть на насъ, какъ на какихъ-то боговъ. Этого не случилось, и, признаться-сказать, въ тому не было никакихъ основаній,—и мы обидѣлись. Мы были возмущены, что не встрѣтили въ румынахъ подобострастнаго къ намъ отношенія, и что, къ удивленію нашему, они не поспѣшили отказаться отъ права сказать и свое слово въ вопросѣ, который затрогивалъ ихъ политическое существованіе, „быть или не быть“ ихъ политической независимости. Въ самомъ дѣлѣ, какая странная претензія! —

 

 

54

 

желать имѣть право голоса. Какъ только мы подмѣтили въ нихъ стремленіе къ нѣкоторой равноправности во взаимныхъ отношеніяхъ, такъ тотчасъ мы стали пользоваться каждымъ мелкимъ случаемъ, чтобы обвинять ихъ чуть не въ самой „черной неблагодарности", и въ другихъ аналогичныхъ преступленіяхъ, но столь же мало основательныхъ. Каждый ничтожный фактъ мы спѣшили обобщать.

 

Въ гостинницѣ, покажется вамъ, взяли дорого, — и мы тотчасъ начинаемъ трубить, что румыны насъ грабятъ! Вамъ покажется, что съ васъ взяли лишнее въ ресторанѣ,—тотчасъ мы говоримъ: „румыны эксплуатируютъ русскихъ" и т. д. Я не хочу сказать, чтобы румыны были свободны отъ всякаго упрека. Разсказываютъ, что ихъ желѣзныя дороги, напримѣръ, представляютъ какіе-то невообразимые счеты русскому правительству за перевозку войскъ. Но намъ ли удивляться, что нашу казну обираютъ? Познакомимся мы когда-нибудь съ тѣми счетами, которые подноситъ намъ наше знаменитое товарищество, не менѣе знаменитое интендантство и т. д.,— чтò мы тогда скажемъ?

 

Газеты румынъ разсуждаютъ на тэму, какое матеріальное вознагражденіе получитъ Румынія за помощь, оказываемую ею Россіи въ войнѣ противъ Турціи,—помощь, какъ всѣ теперь убѣдились, весьма дѣйствительную, а не фиктивную, и мы громко начинаемъ возмущаться страшною продерзостью нашихъ, съ насмѣшкою прибавляютъ, союзниковъ! А, между тѣмъ, кто же не понимаетъ, что вопросъ этотъ вполнѣ законенъ и что политика не знаетъ платоническихъ отношеній.

 

Румыны относятся въ намъ безъ особеннаго дружелюбія,—это правда, но, спрашивается, — кто же въ этомъ виноватъ? Съ самаго начала мы высказали имъ самое полное пренебреженіе, часто даже презрѣніе; съ самаго начала, т.-е. при первомъ вступленіи нашихъ войскъ, въ нашей печати чуть не каждый день стали раздаваться голоса, до-нёльзя враждебные румынамъ,—волей-неволей

 

 

55

 

приходилось жать то, чтó было посѣяно. Наше отношеніе къ румынамъ, къ нашимъ союзникамъ, нельзя не признать, было таки-довольно безтактно, чтобъ не сказать хуже.

 

Если бы даже все то, чтò говорилось о румынахъ, было безусловно справедливо, то и въ такомъ даже случаѣ мы не должны были выносить до поры до времени сора изъ избы, хотя бы только для того, чтобы не доставить европейской печати удовольствія на всѣ лады повторять: „союзники грызутся между собою! пусть это служитъ предостереженіемъ тѣмъ народамъ, которыхъ русскіе идутъ освобождать! “

 

Помимо, впрочемъ, нашего непріязненнаго отношенія въ румынамъ, существуетъ и другая причина, въ силу которой румыны какъ-бы остерегаются насъ. Недовѣріе ихъ, если хотите, довольно понятно. Румынія — государство маленькое, Россія — могущественная держава. Исторія представляетъ такую замѣчательную коллекцію примѣровъ проглатыванія маленькаго государства большимъ, что румыны, зная эти примѣры, чувствовали себя какъ-то не по-себѣ, когда трехсотъ-тысячная армія наводнила ихъ государство! „А ну, какъ эта армія, или частица ея, да навсегда у насъ останется!" разсуждали они. А они привыкли уже въ самостоятельности; они дорожатъ своими учрежденіями, хороши они или дурны; они пользуются своимъ извѣстнымъ политическимъ строемъ, который они вовсе не желаютъ мѣнять на чуждый имъ строй. Конечно, такое опасеніе представляется вполнѣ неосновательнымъ, но кто же не знаетъ, что неосновательныя опасенія пугаютъ иной разъ даже больше, чѣмъ основательныя.

 

Пріѣзжая въ Румынію, я былъ, подъ вліяніемъ газетныхъ толковъ, до извѣстной степени настроенъ противъ нихъ, я зналъ то непріязненное отношеніе, которое установилось между нами и нашими союзниками, и потому не разъ бывалъ пріятно пораженъ, наталкиваясь на факты, шедшіе прямо въ разрѣзъ съ установившимся на-счетъ

 

 

56

 

румынъ мнѣніемъ. Въ частныхъ разговорахъ, въ газетахъ я всегда читалъ самые восторженные отзывы о русской арміи: всегда они восхваляли солдатъ, всегда они признавали, что русскіе офицеры въ огромномъ большинствѣ честно исполняютъ свой долгъ и не щадятъ своей жизни, когда требуетъ того польза дѣла.

 

„Я пораженъ былъ духомъ вашихъ солдатъ, ихъ природной добротой, — говорилъ мнѣ одинъ румынъ,— когда я въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ видѣлъ ихъ среди нашего населенія; я не могу ими нахвалиться, и не думайте, чтобы это было только мое личное миѣніе,— это мнѣніе почти всѣхъ румынъ. Они стоятъ по цѣлымъ мѣсяцамъ въ нашихъ деревняхъ и никого никогда не обидятъ, ничего не возьмутъ силою, не оскорбляютъ ни женщинъ, ни дѣвушекъ. Мы ждали,—прибавилъ онъ,— признаюсь, совсѣмъ другого. Мы боялись вашей арміи".

 

Если они хвалятъ, только солдатъ и офицеровъ и часто строго критикуютъ все остальное, то, скажите сами, ихъ ли въ томъ вина? Но это дружеское отношеніе въ нашимъ солдатамъ выражается не только на словахъ, но и на дѣлѣ. Вотъ факты.

 

Пріѣхавъ въ Яссы, я отправился осматривать огромный эвакуаціонный баракъ Краснаго-Креста, устроенный на триста кроватей, но вмѣщавшій въ себѣ впослѣдствіи болѣе тысячи человѣкъ. Баракъ этотъ прилегалъ къ самому желѣзно-дорожному пути и тѣмъ самымъ представлялъ большое удобство. На мой вопросъ, во что обошелся этотъ баракъ, я получилъ отвѣтъ, что баракъ этотъ принадлежитъ румынамъ, но что они безвозмездно отдали его въ наше полное распоряженіе. Значитъ, подумалось мнѣ, румыны уже не такъ алчны, какъ то утверждаютъ въ одинъ почти голосъ. Послѣдующіе факты меня еще болѣе убѣдили, что среди всяческихъ обвиненій, взводимыхъ на румынъ, есть много напраслины. Въ тѣхъ же Яссахъ существуетъ огромное зданіе — военный румынскій госпиталь. Румыны весьма любезно предложили—и опять тоже безвозмездно—половину этого зданія,

 

 

57

 

и его лучшую половину, въ распоряженіе нашего военнаго медицинскаго управленія. Осматривая румынское отдѣленіе, я былъ пораженъ тѣснымъ помѣщеніемъ больныхъ, всегда вызывающимъ извѣстный безпорядокъ. Румынскій докторъ, съ большою предупредительностью и любезностью показывавшій намъ этотъ госпиталь, на мой вопросъ о причинахъ этого безпорядка, очень скромно отвѣтилъ:

 

— Чтó дѣлать, мы рѣшились потѣсниться, чтобы имѣть возможность уступить половину госпиталя русскимъ, а гостямъ мы желали отдать лучшую половину.

 

То, чтó меня поразило въ Яссахъ, то нашелъ я еще въ бóльшихъ размѣрахъ въ Бухарестѣ. Тутъ существуетъ колоссальный и весьма богато, со всѣми удобствами устроенный Пантелеймоновскій госпиталь. Какъ только русскія войска перешли черезъ границу, румыны тотчасъ предложили намъ взять въ свое распоряженіе этотъ госпиталь, исключительно для русскихъ раненыхъ. Въ другомъ роскошномъ, самомъ роскошномъ изъ всѣхъ видѣнныхъ мною въ жизни госпитатей, Бранкованъ, они точно также уступили намъ сто кроватей для нашихъ раненыхъ офицеровъ, и въ этомъ госпиталѣ раненые пользуются всѣми удобствами. Наконецъ, въ томъ же Бухарестѣ устроенъ превосходный николаевскій госпиталь въ только-что отстроенныхъ румынскихъ казармахъ, и въ которыхъ никогда еще никто не жилъ, чтò составляетъ такое важное условіе при помѣщеніи раненыхъ. И эти казармы точно также, лишь только было заявлено наше желаніе имѣть ихъ, весьма охотно были уступлены намъ румынами безъ всякаго матеріальнаго вознагражденія. Словомъ, если существуютъ у насъ порядочныя помѣщенія для раненыхъ близъ театра войны, то за все это мы должны быть благодарны румынамъ, такъ какъ все то, чтó мы устроили для нашихъ больныхъ и раненыхъ сами, то, за весьма ничтожными исключеніями, вызываетъ одно только осужденіе. Но, впрочемъ, объ этомъ рѣчь еще впереди.

 

 

58

 

И не подумайте, чтобы румыны отдавали только то, что не нужно имъ самимъ, чтобы они дѣлились съ нами своимъ излишкомъ. Вовсе нѣтъ. Уступивъ намъ свои лучшіе госпитали, для своихъ собственныхъ раненыхъ они должны были строить новые бараки, наполнявшіеся, увы! слишкомъ быстро тѣми тысячами раненыхъ, которыхъ слала роковая для насъ Плевна.

 

Будемъ же помнить, что румыны раздѣляли съ нами всю горечь этой кровавой войны за святое дѣло, что ихъ кровь обильно лилась рядомъ съ кровью русскаго народа, что тѣла румынъ и русскихъ, павшихъ въ честномъ бою на одномъ полѣ брани, опускались въ одну общую могилу, и пусть на этотъ братскій союзъ не ложится тѣнь самолюбивыхъ мелкихъ раздоровъ. Я невольно подумалъ о нашей несправедливости, когда, покинувъ Бухарестъ, увидѣлъ разрушенный турецкими гранатами Журжево, когда вспомнилъ о румынскихъ женщинахъ и дѣтяхъ, погребенныхъ уже подъ развалинами разгромленныхъ зданій...

 

 

59

 

 

ГЛАВА III. На Дунаѣ.

 

Поздно, ночью уже пріѣхали ми въ Журжево. Машина еле-еле тащила за собою громадный поѣздъ, на которомъ, кромѣ русскихъ, не было, кажется, рѣшительно никого. Вся дорога и тутъ была загромождена складами артиллерійскихъ снарядовъ, громадными пирамидами всевозможныхъ кулей, вездѣ разбросаны были артиллерійскіе парки. Страшно думать, сколько усилій тратится на истребленіе человѣчества! На каждой станціи продолжительныя остановки, люди бѣгаютъ точно угорѣлые, суетня, хаосъ невообразимый. И все это усталое, замученное! Болѣе часа простояли мы во Фратештахъ, которые скоро должны были получить такую печальную извѣстность, какъ одинъ изъ главныхъ центровъ скопленія раненыхъ, но теперь тамъ еле-еле распускались только „цвѣточки“. Въ пестрой толпѣ всякаго люда разглядѣлъ я одного знакомаго юношу. Онъ подошелъ ко мнѣ. На немъ не было лица: цѣлыя двѣ ночи онъ не спалъ, поглощенный заботами о раненыхъ, привезенныхъ во Фратешти.

 

— Знаете, это ужасно!—говорилъ онъ мнѣ съ горячностью,— вѣдь у насъ ровно ничего не сдѣлано, ничего не готово; намъ начинаютъ подвозить раненыхъ,

 

 

60

 

а между тѣмъ, повидимому, никому до нихъ нѣтъ дѣла, точно мы шли на войну, думая, что все будетъ сдаваться безъ боя, и мы даже не узнàемъ значенія грозныхъ словъ: жертвы войны!

 

Я отнесся съ нѣкоторымъ скептицизмомъ къ его горячности, и съ улыбкою, не довѣряя юношескому пылу, спросилъ, чтò же его такъ возмутило.

 

— Да никто даже не далъ себѣ труда извѣстить насъ во-время, что будетъ доставлена партія раненыхъ; нужно кормить, —кормить нечѣмъ; нужно надѣть чистое бѣлье, — бѣлья нѣтъ; нужно сдѣлать перевязки, — нѣтъ бинтовъ, раненые раздражаются, здоровые теряютъ голову. Просто бѣда. Вотъ я и бѣгалъ по городу, закупая хлѣбъ, барановъ, разсылая депеши въ Бухарестъ, въ складъ, чтобы поскорѣе выслали все необходимое! Цѣлую ночь перевязывалъ! —прибавилъ онъ съ радостнымъ чувствомъ сознанія, что и ему судьба дала возможность быть полезнымъ своей родинѣ.

 

Скоро, слишкомъ скоро, я долженъ былъ перестать удивляться подобнымъ фактамъ, но въ то время меня нѣсколько смутилъ его разсказъ, хотя я и постарался и себя и его успокоить разсужденіемъ, что вѣдь во время войны такого рода случайности всегда неизбѣжны.

 

— По-вашему, это случайность, а по-моему — безпечность и безсердечіе! — не безъ досады отвѣтилъ этотъ славный юноша.

 

Вмѣстѣ съ нимъ пріѣхалъ я въ Журжево. На улицахъ мракъ, пустота, и наши шаги какъ-то непріятно громко раздаются среди невозмутимой тишины кругомъ. Не знайте вы, что этотъ городъ вынесъ уже не одну бомбардировку, и тогда эта пустота, мракъ, импонирующая тишина, нисколько не поразятъ васъ, все это покажется вполнѣ естественнымъ и вполнѣ объяснимымъ тѣмъ позднимъ часомъ, когда люди давно уже успокоились отъ дневной суеты. Но, пріѣзжая въ городъ, расположенный какъ разъ противъ грозной турецкой крѣпости, осыпавшей его уже не одною сотнею гранатъ, бросившихъ

 

 

61

 

въ могилу безъ разбора много ни въ немъ неповинныхъ жертвъ, воображеніе волей-неволей настраивается совершенно особымъ образомъ, и въ этой естественной пустотѣ, понятной тишинѣ и мракѣ вы чувствуете что-то жуткое, необычное. Какое-то уваженіе, состраданіе пронизываетъ васъ насквозь къ этому городу, постигнутому несчастьемъ. Мнѣ кажется, что это чувство похоже на то, которое каждый испытываетъ, входя въ хорошо знакомую пустую комнату, когда только-что вынесли изъ нея дорогого ему повойника. Улицы, церкви, дома — точно все эго получило жизнь и требовало уваженія, состраданія къ своему горю.

 

Сознаніе, что такая безпокойная тишина каждую минуту можетъ быть нарушена рѣзкимъ свистомъ турецкихъ гранатъ, вызывало совсѣмъ особое настроеніе. Но турецкія батареи молчали. Ночь была душная, балконъ открытъ настежь, кругомъ не раздавалось ни единаго звука, и только слышалось ровное дыханіе спящаго юноши, какъ снопъ повалившагося на постель.

 

Много приходилось мнѣ, во время пребыванія въ Болгаріи, встрѣчаться съ русскою молодежью, явившеюся туда въ качествѣ студентовъ-медиковъ, докторовъ, вольноопредѣляющихся, и я видѣлъ, что эта молодежь производила всегда и на всѣхъ самое отрадное впечатлѣніе. На мрачномъ фонѣ картины общей безурядицы, часто бездарности и даже подчасъ безчестности, русская молодежь да русская боевая сила представляли собою свѣтлыя пятна, поддерживавшія въ тяжелыя минуты,—а ихъ было такъ много,—несокрушимую вѣру въ будущее русскаго народа. Пусть настоящее будетъ уныло и тревожно, пусть общество страдаетъ тяжелою хроническою болѣзнію, по когда въ народѣ есть такія силы, какъ простой русскій человѣкъ да преданная родинѣ молодежь, тогда нèчего бояться, что и въ будущемъ эта хроническая болѣзнь окажется неизлечимою: рано или поздно, и скорѣе рано, чѣмъ поздно, эти здоровые элементы превозмогутъ хроническую болѣзнь и откроется въ жизни народа

 

 

62

 

пора быстраго поправленія, могучаго роста. Часто, любуясь энергическою дѣятельностію и готовностію къ самопожертвованію этихъ молодыхъ силъ русскаго общества, я мысленно возвращался къ берегамъ Невы да Москвы-рѣки, гдѣ такъ часто и безсмысленно въ нашемъ обществѣ клянутъ эту самую молодежь. Но, впрочемъ, рѣчь объ этой молодежи еще впереди, въ тѣхъ главахъ, которыя будутъ посвящены арміи и медицинскому управленію...

 

Раио утромъ отправился я бродить по пустыннымъ улицамъ Журжева. Дневной свѣтъ мало въ чемъ измѣнилъ то впечатлѣніе, которое произвелъ на меня этотъ городъ ночью. Жизни почти никакой, большинство домовъ, магазиновъ, заколочено наглухо, жители исчезли, разбѣжались; если и промелькнетъ какая-нибудь человѣческая фигура, то промелькнетъ какъ-то робко, точно для того, чтобы пустота и уныніе поразили васъ еще больше. Ни одной женщины, ни одного ребенка не встрѣтите вы на улицѣ: все или покинуло этотъ точно зачумленный городъ, или заперлось у себя, не смѣя показываться на улицу. Страхъ обуялъ все и всѣхъ. Каждый думаетъ про себя: въ эту минуту тихо, турки не громятъ своими гранатами и бомбами; но кто знаетъ, можетъ быть, черезъ нѣсколько минутъ снова послышится зловѣщій свистъ. Эта неувѣренность въ жизни и производитъ то особое впечатлѣніе, которому невольно поддаются всѣ остающіеся въ бомбардируемомъ городѣ. Да и остаются-то только совсѣмъ несчастные. Одинъ не знаетъ, куда ему дѣваться, другой добываетъ, но еще не добылъ средствъ, чтобы получить возможность бѣжать изъ своего родного города, и не одну нодводу приходилось мнѣ встрѣтить, подводу съ невольными переселенцами.

 

Но разоренной и разрушенной улицѣ направился я къ берегу Дуная, чтобы взглянуть на грозную турецкую крѣпость, которая, какъ тогда говорили, черезъ нѣсколько дней должна была перейти въ руки побѣдителей. На этой

 

 

63

 

улицѣ, напоминавшей Помпею, не было ни одного дома, ни одного зданія, которое не носило на себѣ слѣдовъ страшнаго огня. Обрушившіяся крыши, развалившіяся стѣны, оторванный уголъ дома, всюду кучи мусора — вотъ что представлялось глазу въ то время, какъ воображеніе дополняло эту картину разрушенія заставлявшими содрогаться мыслями объ обезображенныхъ трупахъ, нашедшихъ себѣ подъ этими развалинами страшную могилу. Вдоволь насмотрѣвшись, я вышелъ на берегъ Дуная, откуда, какъ на ладони, видѣнъ быль Рущукъ, съ его грозными укрѣпленіями, съ его, казалось, неприступною Леванъ-Табіею, этою гордо смотрящею на противоположный берегъ высотою — главнымъ оплотомъ турецкой крѣпости. Турецкій лагерь, видимый простымъ глазомъ, разбросанъ былъ по всѣмъ высотамъ, турецкіе часовые стояли на укрѣпленіяхъ и спокойно разсматривали, что дѣлается на нашемъ берегу.

 

— Скажите, — спросилъ одинъ изъ моихъ спутниковъ,— вы не испытываете никакого особеннаго ощущенія при видѣ этихъ часовыхъ, этихъ пушекъ, точно смотрящихъ на васъ: вѣдь стоитъ только, чтобы туркамъ пришла фантазія пустить въ насъ одну, другую гранату, и тогда, кто знаетъ, не найдемъ ли мы здѣсь, на этомъ мѣстѣ, „тихаго пристанища".

 

— А развѣ страшно?—произнесъ другой, не отнимая бинокля отъ глазъ.

 

— Страшно, не страшно, а оригинально! Но, знаете, какъ посмотрю я хорошенько на Рущукъ, то, право, мнѣ приходитъ въ голову мысль, что ужъ не такъ-то легко его взять!

 

— Что вы, полноте, да развѣ для насъ есть что-либо трудное, развѣ мы знаемъ препятствія, — все пустяки, черезъ десять дней Рущукъ, черезъ двадцать Адріанополь, а черезъ тридцать Константинополь!

 

— Дай Богъ, чтобы сбылись эти пророчества, но мнѣ что-то плохо вѣрится; вѣдь, по-нашему, у турокъ все картонное: крѣпости картонныя, пушки картонныя,

 

 

64

 

гранаты картонныя, да и турки сами — за-одно ужъ тоже картонные!

 

Тотъ, кто иронизировалъ такъ, былъ вторымъ экземпляромъ знакомаго намъ пессимиста; я прозвалъ его маркизомъ Пóза. Мой маркизъ Пóза обладалъ всѣми свойствами своего петербургскаго двойника, его скептицизмомъ, его недовѣріемъ къ нашимъ внутреннимъ силамъ, недовѣріемъ, проистекавшимъ точно также изъ чувства глубокой любви къ своей родинѣ. Встрѣтившись въ первый разъ съ нимъ въ Журжевѣ, я не разставался болѣе съ моимъ случайнымъ спутникомъ до послѣдняго дня пребыванія въ Болгаріи, и часто, слушая его разсужденія, мнѣ казалось, что я присутствую при продолженіи того спора, который происходилъ у насъ въ Петербургѣ еще до объявленія войны, только при иной обстановкѣ и при иныхъ условіяхъ, оправдывавшихъ, увы!—слишкомъ часто его мрачное настроеніе. Не разъ приходилось мнѣ вспоминать впослѣдствіи слова, произнесенныя имъ по поводу близкаго паденія Рущука: „не жду я добра отъ нашей похвальбы, отъ нашего презрѣнія къ врагу!” Видъ Рущука былъ, впрочемъ, такъ внушителенъ, что и тогда я не рѣшался съ нимъ спорить...

 

Въ тотъ же день мы покинули Жѵржево. Я ожидалъ, что на всемъ пути отъ этого несчастнаго города до самой Зимницы я встрѣчу кипучую военную дѣятельность; я думалъ, что вдоволь придется наглядѣться на всевозможные обозы, бивуаки, разбросанные парки, направляющіеся въ Болгарію, словомъ, совершить этотъ путь среди многолюднаго движенія. Въ дѣйствительности же ничего подобнаго не было. Полное, мертвое затишье кругомъ. Мы ѣхали среди необозримыхъ полей, засѣянныхъ кукурузой, утомлявшей своимъ однообразіемъ глазъ; но людей, жизни—не было и признака. Точно вымершая страна. На разстояніи 60-ти или 70-ти верстъ намъ повстрѣчалась всего одна деревня. За исключеніемъ этой деревни, „Бригадира“, по всей дорогѣ населенія точно не существовало. Только впослѣдствіи, когда приходилось возвращаться

 

 

65

 

изъ Зимницы въ Журжево, для меня сдѣлалось понятно это отсутствіе всякаго движенія, всякихъ слѣдовъ военной дѣятельности. Бойкая дорога изъ Журжева въ Зимницу пролегаетъ вдоль берега Дуная, густо заселеннаго, со множествомъ деревень и большихъ селъ, ничѣмъ, за исключеніемъ несравненно большей чистоты, не отличающихся отъ нашихъ уѣздныхъ городовъ. Но мирные румынскіе граждане, оправдывавшіе русскую пословицу: у страха глаза велики!—предпочитали дѣлать крюкъ и ѣхать на деревню Бригадиръ, внутри страны, чѣмъ вдоль берега Дуная, изъ вполнѣ неосновательнаго опасенія подвергнуться удару какой-нибудь шальной гранаты, пущенной изъ Рущука. Насколько одна дорога скучна и безжизненна, настолько же другая интересна и полна движенія. Тутъ вездѣ, на каждомъ шагу, попадаются наши солдаты, всюду тянутся военные обозы, телѣги, запряженныя четырьмя и шестью волами и съ отвратительнымъ скрипомъ тащущія снаряды всевозможныхъ размѣровъ. Наши солдаты тутъ точно у себя дома, и не разъ я бывалъ пораженъ тою легкостью, съ которою они усвоиваютъ языкъ, умѣнье обходиться съ чуждымъ народомъ. Все-то солдатъ разузнаетъ, все добудетъ, съ каждымъ какъ-то умудряется объясняться. Сколько разъ проходилось видѣть русскаго солдатика разговаривающимъ съ румыномъ, котораго никто изъ насъ не могъ, конечно, понимать, а онъ ведетъ-себѣ съ нимъ бесѣду, какъ будто бы всю жизнь прожилъ вмѣстѣ.

 

— Да на какомъ же языкѣ вы разговариваете между собою?—спрашивали при мнѣ солдата.

 

— Какъ на какомъ, — отвѣчалъ тотъ,—онъ по-своему, и я по-своему.

 

— Такъ вѣдь вы же не понимаете другъ друга?

 

— Какъ не понимать? Все понимаемъ!

 

И самое удивительное, это—то, что дѣйствительно понимали. Запомнилъ солдатикъ нѣсколько словъ по-румынски, а остальное дѣлаютъ жесты, мимика. Часто случалось войти въ какую нибудь корчму или „ханъ“,

 

 

66

 

спросить что-либо, яйцо или арбузъ, не понимаютъ; — скажете солдату, онъ все сейчасъ объяснитъ и добудетъ. Вотъ ужъ тутъ безъ всякой ироніи можно сказать—удивительная способность у простого русскаго человѣка приспособляться ко всякому положенію. Много разъ приходилось впослѣдствіи ее подмѣчать въ нашемъ солдатѣ. По берегу Дуная весело было ѣхать,—все свое, все родное.

 

Но первый нашъ путь лежалъ среди пустыни, гдѣ не слышно человѣческаго звука, и мы думали только о томъ, какъ бы поскорѣе добраться до Систова, этого перваго болгарскаго города. Уже поздно въѣхали мы въ Зимницу. Среди густого мрака ничего нельзя было разобрать, слышенъ былъ только шумъ, чувствовалась толкотня, но оріентироваться ночью не было возможности. На улицахъ, на площади, на которой, какъ мнѣ сказали, мы остановились,—ни единаго фонаря, ни единой плошки. Дальше ѣхать было нельзя, черезъ выстроенный нами мостъ вечеромъ не пускали, волей-неволей до утра пришлось оставаться въ Зимницѣ, совершенно незаслуженно получившей громкую извѣстность: лучше было-бы, если-бы никогда никто и не догадывался о существованіи этого гнилого мѣстечка.

 

Зимница производила какое-то одуряющее впечатлѣніе. Всюду толкается народъ, масса офицеровъ, всевозможныхъ чиновниковъ, все чего-то ищетъ и не находитъ, чего-то требуетъ и не получаетъ, все кричитъ, все сердится, все раздражено. Всюду сплошная грязь, грязь на улицахъ, грязь въ домахъ, грязь въ лавчонкахъ, и все биткомъ набито. Люди спятъ на дворѣ, на телѣгахъ, балконахъ, нѣтъ такого грязнаго пола, который не служилъ бы ложемъ для отправляющихся въ Болгарію. Торгаши ликуютъ, эксплуатируютъ минуту, всячески васъ отравляютъ, и вы волей-неволей отравляетесь. Вотъ ужъ когда можно было произнести: à la guerre comme à la guerre! Правда, потомъ, скоро приходилось испытывать несравненно большія лишенія, но за то эти лишенія не замѣчались:

 

 

67

 

то было время, когда вообще исчезало сознаніе о личной жизни.

 

Рано утромъ мы тронулись далѣе, въ Систово. Двѣ-три версты нужно было проѣхать, чтобы спуститься къ Дунаю, къ понтонному мосту на турецкій берегъ, наведеніе котораго такъ долго и съ такимъ трепетнымъ чувствомъ ожидалось всѣми русскими. Вотъ онъ, вотъ этотъ мостъ! Какъ хорошо вы ни знали бы по описаніямъ, по картамъ, по рисункамъ ту мѣстность, на которой происходили событія, вызывавшія въ васъ чуть не горячечное настроеніе, но когда въ дѣйствительности вы видите эту мѣстность своими собственными глазами, вы ощущаете совсѣмъ особое чувство.

 

— Смотрите, вотъ отсюда тронулись наши войска ночью, 14-го іюия!

 

— Видите, вонъ ту ложбинку, видите, тамъ два деревца, вонъ туда присталъ первый понтонъ!

 

— Взгляните на эту гору, тамъ вонъ и началась отчаянная схватка!

 

Вы слышите эти слова, вы смотрите туда, куда вамъ указываютъ, и вы точно переживаете этотъ моментъ, если только этотъ моментъ вызывалъ тревогу въ вашей душѣ.

 

Приблизительно такого рода чувство испытывалъ я, по дорогѣ къ понтонному мосту, въ то время, когда мой спутникъ, уже прежде здѣсь побывавшій, указывалъ мнѣ на различные пункты той мѣстности, гдѣ совершилась переправа.

 

Мы подъѣхали къ мосту. Повидимому, приходилось прождать здѣсь нѣсколько часовъ, прежде чѣмъ переправиться на ту сторону, такъ какъ къ мосту тянулась безконечная вереница военныхъ повозокъ,—экипажи не должны были служить помѣхой. Но время проходило незамѣтно, все было ново, все интересовало, все увлекало. Пришла и наша очередь. Никто не спросилъ у насъ никакого разрѣшенія, и насъ пропустили. Трудно, ужасно трудно передать то ощущеніе—не то радости,

 

 

68

 

не то гордости,—которое невольно испытывалось, переходя черезъ этотъ длинный, въ 700 саженъ мостъ. Но не передать этого ощущенія, значило бы не передать и того настроенія, которое подчиняло себѣ, или, вѣрнѣе, заражало собою почти всѣхъ безъ исключенія, даже многихъ изъ самыхъ невѣрующихъ. Издали ко всему можно было, конечно, относиться трезвѣе, даже къ самымъ громкимъ, повидимому, успѣхамъ, но вблизи, на мѣстѣ, трудно было устоять противъ всеобщаго опьянѣнія.

 

Чтò же это за ощущеніе, чтб это за чувство? Словомъ „патріотизмъ" такъ часто злоупотребляютъ, такъ часто прикрываютъ имъ самыя недостойныя побужденія, самыя презрѣнныя стремленія, что когда это слово нужно произнести во всемъ его святомъ значеніи, является невольный страхъ: оно вызоветъ, пожалуй, одну улыбку. А между тѣмъ, какъ иначе выразить то чувство радости или горя, счастія или отчаянія, восторга или негодованія за родину, какъ именно этимъ словомъ „патріотизмъ". Кто не испыталъ никогда восторженнаго патріотизма, тому никогда не понять, съ какою силою этотъ самый патріотизмъ можетъ подчасъ вызывать негодованіе рядомъ съ презрѣніемъ и отвращеніемъ.

 

Да, чувство патріотизма, самаго чистаго, самаго восторженнаго, громко заявляло о себѣ въ эту минуту! Видъ съ боя взятаго Дуная, видъ турецкаго берега, орошеннаго уже русскою кровью, сознаніе, что Россія несетъ съ собою освобожденіе цѣлаго народа, — все это вмѣстѣ отуманивало голову и заглушало всѣ тревожныя думы о непрочности успѣховъ, созданныхъ не силою внутренняго развитія народа, а исключительно силою штыка или пушки. Это чувство патріотизма заставляло высоко подниматься грудь, воодушевляло сознаніемъ какой-то мощи, вѣры въ непобѣдимую силу народа, и впереди представлялось все такъ свѣтло, такъ радужно, что на душѣ становилось легко и отрадно. Не даромъ,— проносилась въ головѣ мысль,—русскіе солдаты нашли

 

 

69

 

здѣсь могилу, не даромъ пролилась русская кровь: весь Дунай, казалось, уже въ нашихъ рукахъ. Болгарія представлялась уже свободною, и если бы кто-нибудь, въ эту минуту, прервалъ такія мысли словами: не торопитесь радоваться, что-то будетъ еще впереди! — мнѣ кажется, нельзя было бы даже разсердиться, а только громко расхохотаться.

 

Переходя черезъ этотъ длинный мостъ, я въ воображеніи рисовалъ различныя сцены переправы. Вонъ, у той лощинки, что на-лѣво, на томъ берегу, пристаетъ первый понтонъ, среди ночной, безмолвной тишины высаживаются наши солдаты, смѣло смотрятъ они въ глаза смерти, раздаются первые выстрѣлы, подходитъ другой, третій по,тонъ, и загорается первая отчаянная схватка, въ воздухѣ пронзительно свистятъ пули, и стоны падающихъ въ бою заглушаются грохотомъ пушекъ, все застилается дымомъ отъ ружейнаго и пушечнаго огня. Бой идетъ не на жизнь, а на смерть: нестройныя массы двигаются другъ на друга, все сближаясь и сближаясь, а отдѣльныя кучки народа все съ бòльшимъ и бòльшимъ остервененіемъ завязываютъ смертельную борьбу. „Ну, гвардейцы, помогайте!“ — раздается крикъ среди оглушающаго свиста пуль, и гвардейцы бросаются въ огонь—и выручаютъ товарищей, тѣснимыхъ врагомъ. Кровь льется, люди падаютъ, многихъ уже нѣтъ, и напрасно слышится крикъ: полковникъ, примите начальство! „Онъ убитъ!“—раздается гдѣ-то отвѣтъ. —„Ну, такъ майоръ, ведите солдатъ!" —Онъ раненъ!— „Батальонный командиръ... заступите мѣсто"...— Убитъ! — „Ну, кто остался въ живыхъ, пусть приметъ начальство!"—Но солдаты не ждутъ начальства, какъ львы бросаются они на врага, свистъ пуль становится рѣже, громъ орудійныхъ выстрѣловъ начинаетъ замирать, и тамъ, гдѣ только-что кипѣлъ бой, тамъ все уже стихло—слышатся только слабые стоны раненыхъ среди массы валяющихся окровавленныхъ труповъ!

 

Такова была картина, рисовавшаяся въ воображеніи,

 

 

70

 

когда я слушалъ безконечные разсказы о переправѣ — офицеровъ, участвовавшихъ въ бою, и на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ происходилъ этотъ бой. Но, конечно, воображеніе во многомъ, если не во всемъ, уклонялось отъ дѣйствительности. Какъ бы то ни было, эти воспоминанія, эти мѣста, эти люди, даже этотъ несчастный понтонъ-инвалидъ, градомъ пуль превращенный въ какое-то рѣшето, и стоявшій теперь на берегу Дуная, гордо показывая свои раны,—все это вмѣстѣ взятое высоко поднимало ваше настроеніе, и вы не могли не ощущать, какъ сильная волна обдавала всѣ ваши чувства, всѣ ваши помыслы,—вы не могли устоять противъ могучаго прилива патріотизма. Сладкія иллюзіи мерещились вамъ! Вы видѣли, вы сознавали себя свободнымъ сыномъ своей родины, несущей жертвы для освобожденія родственнаго народа, иллюзія подсказывала вамъ, что сбросить цѣпи съ народа, томящагося въ неволѣ, можетъ только та сила, которая проникнута сознаніемъ безнравственности азіатскихъ порядковъ, препятствующихъ широкому развитію народной самостоятельности. Вы дышали уже свободно, принимая миражъ за дѣйствительность,—чувство ликующаго патріотизма до послѣднихъ предѣловъ возбуждало всѣ ваши нервы. Но чѣмъ сильнѣе испытывалось это чувство гордаго патріотизма, тѣмъ мучительнѣе было другое чувство, тоже патріотизма, но еще болѣе чистаго, вызывавшагося горечью, скорбью и униженіемъ. Къ счастію, или, пожалуй, несчастію, на это чувство пока была накинута еще завѣса. Тогда думалось одно: какъ счастливо и легко началась война, такъ должна она и кончиться! Слово критики—какъ ни дико звучало оно среди всеобщаго восторга—но это слово прорывалось по-временамъ и тогда. Какъ сейчасъ помню, въ первый же день моего пріѣзда въ Систово, мы отправились бродить по городу и вышли на берегъ Дуная. Пропасть народа, русскіе солдаты и болгары толпятся на берегу. Всѣ хотѣли посмотрѣть на турецкихъ плѣнныхъ, которыхъ должны были привести изъ Никополя.

 

 

71

 

Скоро показалась первая партія, и все зашевелилось. Мое вниманіе было поглощено не столько видомъ этого крѣпкаго и сильнаго народа, хорошо одѣтаго и обутаго, сколько наблюденіемъ надъ высыпавшими на улицу болгарами: какъ-то они будутъ относиться къ своимъ обезоруженнымъ врагамъ. Ни насмѣшекъ, ни крика, ни брани, никакихъ озлобленій не дозволяли себѣ болгары. Всегда сердечный, всегда добрый русскій солдатъ сказался и здѣсь,—какъ въ тѣхъ замѣчаніяхъ, какія слышались на счетъ турокъ въ толпѣ, такъ и въ тѣхъ подачкахъ, которыя нѣкоторыми изъ нихъ дѣлались плѣннымъ туркамъ. Я замѣтилъ, какъ двое, трое сунули имъ въ руки табачку.

 

— Жаль развѣ тебѣ ею?—спросилъ кто-то у одного изъ толпы солдатиковъ.

 

— Жаль, не жаль,—отвѣчалъ онъ,—а вѣдь тоже не своей волей пошелъ онъ. Приказали драться, ну—онъ и дерется!

 

Теперь не разсуждаетъ болѣе такъ русскій солдатъ, но ужъ, конечно, не его въ томъ вина, если нѣтъ у него больше жалости къ туркамъ. Чаша истязаній, звѣрствъ, варварскаго обращенія турокъ съ ранеными и убитыми русскими переполнилась черезъ край.

 

На берегу стоялъ понтонъ, готовившійся отчалить, мы сѣли въ него и переѣхали на румынскій берегъ. У самаго почти моста разбросаны были палатки моряковъ, къ нимъ-то мы и направились. Двадцать разъ описывалось то особое чувство какой-то близости, нѣжности, испытываемое на чужбинѣ, на войнѣ, при встрѣчѣ съ старымъ знакомымъ, да еще военнымъ. Мысль, невольно мелькающая въ головѣ: ну, слава Богу, еще живъ, не раненъ! — какъ-то согрѣваетъ людскія отношенія. Я встрѣтилъ среди моряковъ нѣсколькихъ знакомыхъ, и послѣ обычныхъ вопросовъ: „ну, чтó, кàкъ живете" и т. д. въ этомъ же родѣ, разговоръ тотчасъ же перешелъ къ военнымъ дѣйствіямъ и, конечно, прежде всего къ переправѣ. Я не рѣшаюсь передавать слышанныхъ мною эпизодовъ,

 

 

72

 

разсказовъ о геройскихъ чертахъ нашего войска: большинство изъ нихъ или извѣстно, или сдѣлается извѣстнымъ черезъ самихъ очевидцевъ.

 

Наслушавшись и начитавшись о переправѣ всевозможныхъ описаній, я уже какъ-то свыкся съ мыслію, что переправа 15-го іюня била результатомъ геніальнаго плана, геніально приведеннаго въ исполненіе. Тѣмъ болѣе сильно было мое удивленіе, когда среди живыхъ разсказовъ я услышалъ объ этой самой переправѣ совсѣмъ противоположное мнѣніе.

 

— Полноте, пожалуйста, восхищаться, —заговорилъ одинъ изъ собесѣдниковъ: — мнѣ, признаюсь, даже скучно читать, какой вздоръ пишутъ объ этой нереправѣ: удалось, ну, и стали толковать о глубокой обдуманности плана, о невѣроятномъ военномъ подвигѣ,— все это пустяки, тутъ было не искусство, а счастье да совершенная неприготовленность турокъ къ защитѣ своихъ береговъ.

 

Это рѣзкое мнѣніе обрушило цѣлую бурю на нашего собесѣдника, всѣ моряки протестовали и доказывали противное.

 

Не будучи военнымъ, я, разумѣется, не могъ имѣть своего мнѣнія, и такъ какъ большинство опытныхъ людей считали это дѣло геніальнымъ, то значитъ, рѣшилъ я, оно было дѣйствительно геніально. Одно, конечно, нѣсколько смущало меня—это видъ крутого берега Дуная. Нудь эти горы, представлявшія неприступныя позиціи, сколько-нибудь защищены, во всякомъ случаѣ, переправа не стоила бы намъ такъ дешево. А если укрѣплены и защищаемы сколько-нибудь порядочно они не были, то, значитъ, не было и никакой геніальности. Впрочемъ, побѣдителя не судятъ, и потому я продолжалъ считать переправу дѣломъ геніальнымъ, и постарался забыть легкомысленное сужденіе одного изъ нашихъ собесѣдниковъ.

 

Но не прошло и шести недѣль, какъ мнѣ пришлось вспомнить эти слова. Мы переживали критическія, отвратительныя

 

 

73

 

минуты. Вмѣсто громкихъ побѣдъ, вмѣсто тріумфальнаго шествія въ Константипополь, одна неудача слѣдовала за другою, страшная боль щемила сердце, и ѣдкіе упреки раздавались всюду разнымъ начальствующимъ лицамъ.

 

— Какъ же вы объясняете, — спросилъ я однажды, слушая рѣзкую критику нашихъ военныхъ дѣйствій, у одного изъ самыхъ компетентныхъ лицъ: — что тѣ же лица, которыя съумѣли такъ геніально совершить переправу, оказались такъ несостоятельны въ осуществленіи дальнѣйшаго плана кампаніи?

 

— Во-первыхъ, — запальчиво отвѣчалъ онъ, — для меня совершенно ясно, что никакого плана тутъ никогда и не было, а если онъ и былъ, то лучше ужъ не говорить о немъ, если, впрочемъ, этотъ планъ — съ горькою ироніею добавилъ онъ — не состоялъ въ томъ, чтобы турки били насъ послѣ на каждомъ шагу и чтобы мы утратили всякое обаяніе хотя бы только военнаго могущества! А во-вторыхъ, самая переправа, которая представляется вамъ такою геніальною, въ дѣйствительности ничего подобнаго въ себѣ не заключаетъ. Переправа эта удалась, да,—но только потому, что турки въ первое время не были вовсе готовы въ войнѣ. Вы знаете, что они придумали для охраны своихъ береговъ?

 

Я охотно сознался, что ничего не знаю.

 

— Вотъ они такъ придумали, — продолжалъ почтенный старецъ: — по-истинѣ геніальный планъ!

 

И онъ сталъ мнѣ разсказывать, въ чемъ заключался этотъ планъ. По его словамъ, у турокъ въ первое время было такъ мало войска, и войско это было притомъ такъ разбросано, что турецкій главнокомандующій рѣшилъ, что ему нѣтъ возможности защищать весь берегъ, а нужно ограничиться однимъ наблюденіемъ. Для наблюденія же берега отъ Рущука до самаго Никополя онъ учредилъ отрядъ изъ нѣсколькихъ тысячъ, обязанность котораго состояла въ томъ, чтобы ходить взадъ да впередъ. Сегодня выйдетъ отрядъ изъ Рущука по направленію къ

 

 

74

 

Никополю, дѣлаетъ себѣ стоянки, дойдетъ до Никополя, и снова тѣмъ же порядкомъ обратно.

 

— Нужно было такъ случиться,—говорилъ мой собесѣдникъ,—какъ разъ въ ту ночь, когда совершалась переправа, этотъ отрядъ подошелъ къ Систову и тутъ сдѣлалъ привалъ. Будь переправа рѣшена наканунѣ или на слѣдующій день, когда этотъ отрядъ вышелъ бы изъ Систова, переходъ черезъ Дунай не стоилъ бы намъ, можетъ быть, и ста человѣкъ!

 

Я рѣшительно недоумѣвалъ, говорилъ онъ серьёзно или нѣтъ, было ли въ дѣйствительности что-либо подобное, или этотъ турецкій планъ былъ придуманъ ироніи ради; я, разумѣется, склонялся болѣе къ послѣднему, но для меня было ясно одно, что къ удачному переходу черезъ Дунай стали относиться съ большимъ скептицизмомъ.

 

Быть можетъ, генералъ замѣтилъ мои недоумѣнія, и потому прибавилъ еще:

 

— Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, вы полагаете, что переправа могла бы совершиться такъ благополучно, если бы турки мало-мальски защищали свои великолѣпныя позиціи. Конечно, хорошо сдѣлали, что воспользовались неслыханною оплошностью врага, можно радоваться, что переходъ черезъ Дунай стоилъ сравнительно такъ мало крови, но не нужно же и кричать о восьмомъ чудѣ свѣта, когда чуда въ дѣйствительности не было, не нужно кричать о великой страницѣ въ военной исторіи.

 

Я не могъ не вспомнить французскаго выраженія: les vaincus ont tortі; но вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ не согласиться, что послѣдующія военныя событія какъ будто нарочно оправдывали тѣхъ, которые понимали эти слова въ ихъ подлинномъ смыслѣ.

[Next]

[Back to Index]