Глава IV. Въ Систовѣ—и до Тырнова 75—99
Глава V. Наше гражданское управленіе 100—134 [[ липсват страници 100-101 ]]
Глава VI. Отъ Тырнова до Казанлыка 135—171
ГЛАВА IV. Въ Систовѣ—и до Тырнова.
Мостъ былъ уже позади. Мы стояли на турецкомъ берегу. Какое отрадное чувство испытывалъ каждый, вступая на непріятельскую землю! Трудно передать вѣрную картину настроенія, о немъ можно только догадываться. Словомъ, вы присутствовали при какомъ-то праздникѣ, народномъ торжествѣ, когда забываются всѣ будничныя тревоги, когда съ сердца спадаетъ всякое горе. Вы увлечены общимъ потокомъ веселья, ликованья; когда толпа улыбается,—ея улыбка дѣйствуетъ на васъ точно электрическимъ токомъ, прогоняя отъ васъ все тревожное, все подавляющее. На турецкомъ берегу, на который въ то время мы смотрѣли уже какъ на „нашъ" берегъ, была еще большая давка, чѣмъ на румынскомъ. Фуры, экипажи, конные, пѣшіе, — все толпилось, тѣснилось, каждый старался какъ-нибудь опередить другого — и отсюда еще большій хаосъ. Коляски сталкивались съ обозами, лошади цѣплялись, люди кричали, понукая лошадей, вязшихъ въ грязи. Дорога страшная: грязь въ полъ-аршина глубины, еле-еле можно двигаться, а тутъ нужно карабкаться на гору. Казалось, конца не будетъ, лишь бы добраться до Систова. Несчастныя, замученныя лошади, выбившись изъ силъ, все-таки втащили насъ въ городъ.
76
Систово былъ первый непріятельскій городъ, попавшійся на моемъ пути, — и, какъ первый, онъ не могъ особенно не поразить своимъ видомъ. Узкія, грязныя улицы, мечети съ красивыми минаретами, точно кипарисы, высящіеся въ воздухѣ, дома, окруженные каменными заборами,—все, естественно, носило на себѣ тотъ ярко-восточный характеръ, который тутъ производилъ на меня еще, можетъ быть, бóльшее впечатлѣніе, чѣмъ даже въ Константинополѣ, куда европейская жизнь пропустила все-таки свои слабые лучи.
Если и въ обыкновенное время Систово должно было производить какое-то новое, оригинальное впечатлѣніе, то теперь это впечатлѣніе еще усиливалось тѣмъ характеромъ „завоеваннаго" города, который такъ рѣзко сказывался на каждомъ шагу. Пройдите но любой улицѣ, присмотритесь къ любому дому,—и вы невольно будете озадачены тѣми знаками, тѣми надписями, которые вы замѣтите или прочтете на каждой стѣнѣ. На одномъ домѣ стоитъ огромный крестъ, начерченный мѣломъ, на другомъ поражаетъ васъ надпись на русскомъ языкѣ, но съ ошибками: „домъ христіанина!" или: „домъ болгарина". Точно послѣ Варѳоломеевской почи! Да,—чтó говорить,—эта роковая ночь должна была придти на память, если бы кто-либо въ Систовѣ, въ памятную ночь съ 14 на 15 іюня, могъ спокойно думать о томъ, чтò происходило въ этомъ городѣ!
На турецкихъ домахъ не было никакой надписи, но за то эти дома были покинуты, разорены и даже, увы! — разграблены. Понимаете вы теперь смыслъ этихъ крестовъ, этихъ надписей? Не трудно было догадаться, но я все-таки, не испытывая еще тогда всей силы страстнаго чувства мести и несмотря на боязнь услышать отвѣтъ, подтверждающій мои опасенія, не могъ удержаться, чтобы не спросить, чтó значатъ эти фатальныя помѣты?
— Они означаютъ, — получилъ я въ отвѣтъ, — что люди, прежде всего, — звѣри, со всѣми ихъ хищническими инстинктами. Эти кресты, эти надписи остались
77
отъ 15-го числа: они должны были спасать отмѣченные такимъ образомъ домà отъ разъяренной толпы болгарскихъ жителей, которая, при приближеніи русскихъ, накинулась на турокъ, на ихъ жилища, на ихъ достояніе, на ихъ жизнь. Видите вы этотъ домъ, полу-разрушившійся, опустѣлый? загляните во внутрь—тамъ все переломано, перебито; присмотритесь ближе,—быть можетъ, вы замѣтите еще слѣды запекшейся крови; это домъ турка: тутъ произошло разграбленіе, убійство, а тотъ, кто грабилъ, кто убивалъ, — тотъ зовется болгариномъ, котораго вы пришли спасать, освобождать отъ необузданнаго турецкаго звѣрства! Посмотрите на другіе турецкіе дома: какъ одинъ, такъ и другой, — исключеній нѣтъ, дикая толпа сравняла ихъ всѣ до одного!
[[ Как и повсюду в Османской империи, христиане и мусульмане Свищова жили в обособленных кварталах города, в „махалах”. Христиане — в Горной (т.е. „верхней”) махале, в Долной (т.е. „нижней”) махале, в Крайней, Средней, Велешанской и Валашской махалах. Мусульмане — в Туне (т.е. Дунайской) и Ат-пазарской махале (ссылка). Местные болгары и турки знали очень хорошо кто где живет.
Знаки на дверях как „домъ христіанина!" или: „домъ болгарина", на (плохом) русском, очевидно что ставили сами болгары на своих домах для защиты отнюдь не от турецких или болгарских разграблений. — В. К. ]]
Едва ли это было не первое обвиненіе, не первое свирѣпое нападеніе на болгаръ, которое мнѣ приходилось слышать,—и, высказанное въ такой рѣзкой формѣ, оно должно было поразить болѣе, чѣмъ непріятно. Впослѣдствіи, и даже очень скоро, я привыкъ въ этимъ нападкамъ,—кто ихъ только не дѣлалъ!—обвиненіе болгаръ получило право гражданства, оно превратилось въ самое общее, банальное мѣсто. Но тогда, въ Систовѣ, оно было для меня еще ново. Въ то время у меня не было еще запаса фактовъ, которыми я могъ бы доказать всю несправедливость такого обвиненія, я не понималъ еще такъ ясно нечеловѣческаго турецкаго гнета, лишавшаго болгаръ даже права считать себя людьми, потому я не могъ заставить моего противника замолчать, развертывая передъ нимъ картину душу-потрясающихъ турецкихъ изувѣрствъ, не только оправдывавшихъ, но дѣлавшихъ справедливою — и даже законною — вспышку безумной, неистовой мести.
Волей-неволей, мнѣ приходилось защищаться теоретически. доказывая, что спла мести опредѣляется силою гнета, вѣковыхъ преслѣдованій и униженія человѣческаго достониства. Но противъ теоріи такъ легко было возражать другою теоріею, пожалуй, болѣе возвышенною, но,
78
во всякомъ случаѣ, менѣе справедливою. Этою теоріею и пользовался мой собесѣдникъ.
— Если вы допускаете, — возражалъ онъ на мои теоретическіе доводы,— месть, какъ законный элементъ въ жизни народовъ, то чѣмъ же тогда отличается міръ христіанскій отъ міра магометанскаго,—люди евангелія отъ людей корана? Если одни, при извѣстныхъ условіяхъ, дѣлаютъ то же, чтó и другіе, то тогда идите до конца и признайте, что въ мірѣ господствуетъ только право сильнаго! Кто сильнѣе—тотъ бьетъ, угнетаетъ, убиваетъ болѣе слабаго, до тѣхъ поръ, пока послѣдній, въ свою очередь, не сдѣлается болѣе сильнымъ! И тогда снова начинается та же исторія, только въ обратномъ отношеніи. Слабый сегодня, сильный завтра,—оба держатся одного начала, до котораго только и доработалась европейская цивилизація,—начала дикаго, варварскаго, выражающагося въ словахъ: „огонь и желѣзо!“
Съ отвлеченной точки зрѣнія, въ этихъ словахъ, конечно, была истина, по отвлеченная точка зрѣнія менѣе всего примѣнима къ временамъ острыхъ кризисовъ въ народной жизни. Золотой вѣкъ справедливости не наступилъ еще для народовъ, а пока не пришло еще его царство, до тѣхъ поръ не смиреніе и покорность нужно проповѣдывать людямъ, а страстную борьбу и ненависть къ тѣмъ, кто ихъ угнетаетъ. Если болгарамъ можетъ быть сдѣланъ какой-либо упрекъ, то развѣ только тотъ, что, благодаря пятисотлѣтнему гнету, они утратили энергію сопротивленія, силу къ систематической борьбѣ съ врагомъ, въ ихъ характерѣ явилась какая-то усталость, робость, въ нихъ приниженъ тотъ гордый народный духъ, который воспитывается вѣковымъ сознаніемъ своего человѣческаго достоинства. Но у однихъ ли болгаръ замѣчаются такія черты? У нихъ, по крайней мѣрѣ, онѣ нѣсколько оправдываются дикимъ чужеземнымъ гнетомъ.
Мудрено ли, что когда, вслѣдствіе внутренняго броженія, поддержаннаго постороннею силою, наступаетъ,
79
наконецъ, пробужденіе народнаго духа, появляется горькое сознаніе своего вѣкового униженія, —тогда выходитъ наружу вся скопившаяся злоба, и эта злоба брызжетъ сценами насилій, разграбленій, убійствъ. Неужели несправедливо будетъ признать, что во всѣхъ яростныхъ проявленіяхъ этой законной злобы двигаетъ не алчность, не корысть, а рука мщенія за попранную честь, за погибшія десятками тысячъ жизни, за поруганную народную независимость.
— Оправдывайте эти болгарскіе грабежи и убійства нравственными и историческими соображеніями,—оттого они мнѣ не сдѣлаются менѣе ненавистны, только я предупреждаю васъ, что вы скоро откажетесь отъ этой модной защиты болгарскаго народа. Они не меньше звѣри, какъ и тѣ турки, которыхъ вы такъ обвиняете!
Но пророчество это не сбылось, и болѣе близкое знакомство съ болгарскимъ народомъ и болгарскими несчастьями убѣдило меня только въ нравственной слѣпотѣ всѣхъ тѣхъ, которые разсуждаютъ подобнымъ образомъ. О причинахъ такого отношенія въ болгарамъ мнѣ придется говорить въ слѣдующей главѣ, —теперь же, передавая этотъ разговоръ, мнѣ хотѣлось только показать, что съ самыхъ первыхъ дней, почти-что съ первыхъ минутъ вступленія въ Болгарію, прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ приглядѣться къ болгарамъ,—пошла уже въ ходъ эта брань сплеча, свидѣтельствующая только о крайне-легкомысленномъ и часто невѣжественномъ отношеніи къ болгарамъ, а вовсе не доказывающая, чтобы брань эта была заслуженная.
И съ какого поразительною легкостью устанавливается и распространяется подобное отношеніе къ народу, какого не должна была бы допускать ужъ если не справедливость, то самая элементарная политика. Наши войска идутъ умирать за освобожденіе славянъ, а мы не находимъ ничего лучшаго и болѣе умнаго, какъ предавать осмѣянію и даже поруганію этихъ самыхъ славянъ. Многое, конечно, оправдывается размашистостью
80
натуры, но однако и этой размашистости долженъ же быть предѣль. А то, пришли мы въ Румынію —и спѣшимъ всячески осмѣять ихъ и доказать имъ наше презрѣніе; пришли въ Болгарію—и тотчасъ же принимаемъ въ отношеніи къ цѣлому народу, да еще какому—забитому и замученному!—тотъ старый крѣпостническій помѣщичій тонъ, который переводится на брань да извѣстное количество ударовъ нагайкою.
У насъ довольно одного какого-нибудь самаго пустого частнаго случая, чтобы вывести общее заключеніе о цѣломъ народѣ: пусть это заключеніе будетъ несправедливо,— стоитъ ли о томъ думать и говорить? Частные же случаи, возбуждавшіе наше недовольство болгарами, разумѣется, представлялись, и въ Болгаріи, по эту сторону Балканъ, не могли не представляться уже просто въ силу тѣхъ историческихъ событій, съ которыми связаны были наши предшествовавшія войны съ 'Гурціею. Я живо помню непріятное впечатлѣніе, произведенное на меня въ первый же день моего пребыванія въ Болгаріи, при самомъ первомъ столкновеніи съ болгарами. Въ Систовѣ не было ни одного дома, ни одного угла, не занятаго нашими офицерами, солдатами и другими лицами громадной военной администраціи. Многимъ приходилось ночевать на улицѣ, и я думаю, что это не были еще самые несчастные. Я не зналъ, куда мнѣ дѣваться, когда я встрѣтилъ одного знакомаго симпатичнаго офицера, который, прежде чѣмъ даже поздороваться, спросилъ меня, гдѣ я остановился. Получивъ въ отвѣтъ лаконическое „нигдѣ", онъ тотчасъ же предложилъ мнѣ раздѣлить съ нимъ, да еще съ двумя офицерами, небольшую, отведенную имъ комнатку въ одномъ изъ болгарскихъ домовъ. Мы отправились.
— Ну „братушки!" вотъ народецъ-то! не стоитъ изъ-за нихъ воевать!
— А чтó, въ чемъ они провинились?
— Представьте себѣ,—сталъ онъ разсказывать мнѣ,— какая исторія! Въ Систовѣ, вы сами видите, народу тьма,
81
дѣваться некуда; а не проводить же намъ ночи на дворѣ, еще успѣемъ—будетъ всего! Комендантъ переписалъ всѣ дома, всѣ квартиры, которыя и отводитъ пріѣзжающимъ въ армію офицерамъ. Двумъ молодымъ офицерамъ и мнѣ указали на одинъ домъ. Мы отправились. Ворота на запорѣ. Стучимъ. Нѣтъ отвѣта. Еще стучимъ. Изъ-за воротъ, слышимъ, кричитъ какая-то баба. Спрашиваемъ у переводчика: да въ чемъ же дѣло? Оказывается, что хозяйка не хочетъ пускать. Мы къ коменданту. Дали намъ полицейскую стражу, которая должна была болѣе убѣдительно подѣйствовать на хозяйку. Та покорилась и впустила насъ. Но ужъ за то всячески старалась намъ доказать свою нелюбовь. Спросишь что нибудь, только и получишь одинъ отвѣтъ: не-ма! Предлагаешь деньги, показываешь хозяевамъ, берите, только давайте,—ничего добиться нельзя. Насъ было трое, дала намъ она крошечную комнату, а большая, пустая, комната рядомъ, а пустить насъ не хочетъ, такъ и не пустила. Вотъ они, болгары-то, ихъ любовь, симпатія, родственное чувство, благодарность! а за нихъ льется русская кровь!
Непріятно подѣйствовалъ на меня этотъ разсказъ, какое-то сомнѣніе закрадывалось въ душу. Хотя я и зналъ, что, строго говоря, болгарамъ не за что насъ особенно любить, не много мы сдѣлали имъ прежде добра, но все-таки побольше радушія бы не мѣшало! Убѣдившись, впрочемъ, еще въ Румыніи, въ существованіи у насъ замашки требовать себѣ поклоненія и возмущаться и негодовать, не встрѣчая въ нашихъ активныхъ или пассивныхъ союзникахъ подобострастнаго въ себѣ отношенія, я невольно подумалъ, что, должно быть, и здѣсь, въ этомъ частномъ случаѣ, случилось что-либо подобное, вызвавшее въ хозяевахъ-болгарахъ нѣкоторое сопротивленіе. Но на этотъ разъ я ошибался. Хозяева-болгары, изъ зажиточнаго класса, оказались дѣйствительно негостепріимными. Всѣ убѣжденія, всѣ просьбы, предложеніе денегъ, ничто не помогло, и какъ мы ни уговаривали ихъ, они не дали намъ сосѣдней пустой комнаты и въ крошечной коморкѣ заставили
82
провести двѣ ночи цѣлыхъ пять человѣкъ. Ничего отъ нихъ нельзя было добиться, даже воды не давали они намъ охотно. Какъ ни смутило меня это первое непріятное знакомство съ болгарами, но я былъ далекъ отъ мысли выводить изъ него какое-либо заключеніе. Такое отношеніе къ намъ во время войны изъ-за болгаръ представлялось мнѣ болѣе или менѣе исключительнымъ, въ чемъ впослѣдствіи я и убѣдился вполнѣ. Мнѣ ни разу затѣмъ во все мое пребываніе въ Болгаріи не случалось встрѣчать больше такого негостепріимства, такой непріязни, какъ у систовскихъ хозяевъ, да и ихъ поведеніе для меня вполнѣ сдѣлалось понятно, когда я узналъ, что эти люди принадлежали въ тому элементу, который зовется чорбаджи.
А между тѣмъ именно на основаніи нѣсколькихъ подобныхъ фактовъ и пошла среди насъ дурная слава о болгарахъ. Нѣтъ ничего легче, вѣдь, какъ обобщать такого рода факты. Одно было все-таки поразительно, это— та быстрота, съ которою установилось неблагопріятное мнѣніе о болгарахъ. Достаточно было провести въ Систовѣ день, два, чтобы вполнѣ въ этомъ убѣдиться. Стоило лишь зайти въ небольшой, но отвратительно грязный трактиръ, расположившійся въ какомъ-то саду, чтобы вдоволь наслышаться самыхъ рѣзкихъ сужденій о болгарахъ. Этотъ трактиръ въ сущности былъ какимъ-то клубомъ, въ который стекались всѣ проѣзжающіе въ армію. Цѣлый день тутъ происходила оживленная бесѣда, незнакомыхъ между собою не было, война всѣхъ сблизила. Общій тонъ былъ самый радушный, ликующій. Одинъ съ увлеченіемъ передавалъ различные эпизоды переправы, которая носилась еще въ воздухѣ, другой разсказывалъ подробности занятія Тырнова, третій, только-что вернувшійся изъ Никополя, яркими красками рисовалъ наше новое торжество. Всѣ были веселы и такъ настроены, какъ будто бы война уже близилась въ концу: сегодня палъ Никополь, завтра падетъ Рущукъ, затѣмъ быстро Адріанополь,
83
и мы достигли нашей желанной дѣли—столицы магометанскаго міра.
— Въ сентябрѣ вернемся домой!—произнесъ кто-то, я, разумѣется, никто не рѣшался возражать, всѣ были одного мнѣнія. Кто не былъ увлеченъ!
— Поѣзжайте скорѣе въ Тырново, чего добраго, тамъ ужъ не застанете главной квартиры, придется вамъ опять догонять! Я соглашался, что нужно спѣшить, и торопилъ моего спутника.
— Успѣете, не безпокойтесь, вы ужъ, кажется, и въ самомъ дѣлѣ повѣрили, что война близится въ развязкѣ. Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается! Не знаю, какъ на васъ, а на меня вся эта хвастливость производитъ самое дурное впечатлѣніе. Судите сами, ни одна изъ сильныхъ турецкихъ крѣпостей не досталась еще намъ въ руки, не было ни одного настоящаго сраженія, а мы ужъ стоимъ подъ стѣнами Константинополя.... въ воображеніи, конечно! Каждый народъ, а народъ-фанатикъ въ особенности, такъ легко не отдастъ своей независимости,—вѣдь и у турокъ есть же національная честь! Покамѣстъ мы еще дешевые побѣдители, а чтò будетъ дальше—не знаю!
Я не сталъ настаивать на немедленномъ отъѣздѣ, отсрочивъ его до ближайшаго утра. На слѣдующій день я выѣхалъ изъ Систова по пути въ Тырново въ самомъ радужномъ настроеніи. Погода стояла великолѣпная, солнечные лучи палили, все имѣло какой-то веселый, довольный видъ, и люди, и природа, и этотъ общій розовый колоритъ отзывался и на вашемъ внутреннемъ настроеніи. Правда, иной разъ, точно тучка, промелькнетъ въ головѣ дума о будущемъ, что-то впереди, воображеніе спѣшило на помощь этому внутреннему запросу, и показывало въ туманѣ едва замѣтный уголокъ той картины, которая со страхомъ заставляла васъ отступать передъ этимъ багровымъ будущимъ. Я гналъ отъ себя эти докучливыя думы и, отгоняя прочь свои невольныя сомнѣнія и опасенія, на всѣ лады повторялъ себѣ: ну,
84
что-жъ! да, придется быть свидѣтелемъ тяжелыхъ кровавыхъ сценъ, но за то я буду свидѣтелемъ и самыхъ отрадныхъ, славныхъ событій!... Ахъ, какъ мучитъ васъ подчасъ тотъ другой духъ, слившійся съ вами, и все-таки точно живущій независимою отъ васъ жизнію, который точно бѣсъ мутитъ всѣ ваши думы, заостряетъ горе, общипываетъ радости. Этотъ внутренній духъ не покидаетъ васъ никогда, не покинулъ онъ меня и теперь, не вторилъ онъ моимъ розовымъ надеждамъ быть свидѣтелемъ счастливыхъ событій, а, точно поддразнивая и раздражая, не переставалъ нашептывать: да такъ ли! это еще не рѣшеный вопросъ! Я чувствовалъ себя безсильнымъ бороться съ этимъ лукавымъ духомъ сомнѣнія и напрасно старался заглушить раздражающій шопотъ стихомъ родного поэта: даромъ ничто не дается, судьба жертвъ искупительныхъ проситъ! Но сколько же этихъ жертвъ еще впереди!
Великолѣпная дорога разстилалась передъ нами, красивая природа, превосходное шоссе, образцовые мосты, мраморные фонтаны съ чистою, холодною водою. Да гдѣ мы? неужели въ нецивилизованной, дикой Турціи, и мысль о родинѣ опять возникала въ вашемъ представленіи и горькія сравненія повергали васъ снова въ неотвязчивую хандру. Эта родина, любовь въ ней, разжигаемая военными событіями, да еще на чужбинѣ, точно полонитъ всѣ ваши чувства, всѣ ваши помыслы. Все, чтó ни видите вы, все, чтó ни слышите, все заставляетъ васъ переноситься туда, далеко, въ непривѣтливымъ деревнямъ, селамъ, городамъ, лѣсамъ и степямъ, непривѣтливымъ— да, но, тѣмъ не менѣе, роднымъ, близкимъ вашему сердцу. Что бы тамъ ни говорили, не наступила еще пора космополитизма. Если въ мирное время онъ порой и закрадывается въ душу, то война уноситъ его, не оставляя по немъ даже и слѣда.
Некрасивое, безъ сомнѣнія, чувство зависть, а вѣдь зависть, и ничто другое, вызывала во мнѣ неотрадныя мысли о родинѣ, въ то время, когда взоръ останавливался
85
на этихъ дорогахъ, мостахъ, фонтанахъ, убѣдительно говорившихъ объ извѣстной благоустроенности страны. Вонъ турки, думалось мнѣ, и тѣ обзавелись внѣшнимъ европеизмомъ, а ужъ на чтò варвары, отчего же у насъ нѣтъ ни такихъ дорогъ, ни такихъ мостовъ и фонтановъ! Какая-то досада заговорила во мнѣ, когда одинъ изъ моихъ спутниковъ, точно подслушавъ эти разсужденія съ самимъ собою, обратился ко мнѣ почти съ тѣми же словами.
— Вотъ,—заговорилъ онъ,—вы браните все турокъ, а посмотрите, какъ эта дикая, по-вашему, орда заботится о нуждахъ края. Гдѣ у насъ такія дороги, такіе мосты и фонтаны? Развѣ кругомъ Петербурга, да Москвы, а тамъ, гдѣ эти дороги, мосты, да вода нужны для русскаго мужика, тамъ всюду вы встрѣтите одни ухабы, развалившіяся жердочки, да гнилую воду, если по близости, по счастію, нѣтъ здоровой рѣчной воды.
— Чему же вы это приписываете?—робко попробовалъ я начать споръ.—Я бы еще понималъ васъ, если бы турецкій политическій строй предоставлялъ большій просторъ общественной дѣятельности, чѣмъ то существуетъ у насъ, по вѣдь этого нѣтъ. Вы никакъ не можете утверждать, чтобы Турція опередила насъ въ развитіи общественной жизни; слишкомъ достаточно мнѣ кажется и того, если вы признаете, что мы стоимъ въ этомъ отношеніи на одной съ ними ступени, чтобы нужно было еще усиливать сѣрыя краски нашихъ общественныхъ неурядицъ.
— Не горячитесь,—услышалъ я возраженіе:—къ чему переносить споръ на почву общихъ началъ государственной жизни; я говорю вѣдь только о будничныхъ интересахъ, о дорогахъ, мостахъ, а вы желаете бросить мнѣ укоръ, что я защищаю преимущество турецкой системы передъ нашей. Я вѣдь знаю, что вы тотчасъ осѣдлаете вашего боевого коня и растопчете меня турецкими злодѣяніями, рѣзнею христіанъ, замученными болгарами. Я могъ бы, можетъ быть, сказать кое-что и по этому поводу,
86
но къ чему задѣвать струны, видимо васъ раздражающія. Будемъ лучше разсуждать о дорогахъ да мостахъ.
Я былъ радъ, что завязавшійся между нами споръ такъ неожиданно обрывался, я не чувствовалъ себя особенно сильнымъ, а потому охотно отвѣчалъ:
— Извольте, будемъ говорить о дорогахъ и мостахъ. Да, шоссе вездѣ великолѣпное, мосты превосходные, но что же изъ этого? Все это созданіе Митхада-паши, плоды его фантазіи, его каприза.
— А не думаете ли вы, что капризы капризамъ рознь, и что уже если во всемъ, чтò мы видимъ, вы не желаете признавать ничего иного, какъ капризы, то ужъ лучше такіе капризы, чѣмъ многіе другіе, и что такихъ капризовъ дай Богъ побольше, а другихъ капризовъ дай Богъ поменьше.
Я молчалъ, да и чтò было возражать! Соглашаться не дозволяло мнѣ вѣрно или фальшиво понимаемое чувство національнаго достоинства, оспаривать не допускало чувство справедливости. Умолкъ и мой собесѣдникъ, каждый ушелъ въ свои думы, и опять заговорилъ тотъ внутренній, безпокойный духъ анализа и сомнѣнія, незнающій жалости къ безсильному человѣчеству. Этотъ безпокойный духъ не давалъ отдыха, онъ мѣшалъ сосредоточиться на окружавшихъ насъ красотахъ природы, на прелести балканскихъ отроговъ, среди которыхъ такъ картинно—то тутъ, то тамъ разбросаны были лагери небольшихъ русскихъ отрядовъ. „Не время,—твердилъ этотъ духъ,—наслаждаться природою, постыдно предаваться эстетическимъ ощущеніямъ, когда судьба потребовала отъ твоей родины столько кровавыхъ жертвъ, когда наступилъ день свести счеты за все, чтò сдѣлано и чтò не сдѣлано". А счетъ этотъ былъ грозный.
Повидимому, въ этотъ день судьба сговорилась съ этимъ внутреннимъ бичующимъ духомъ и пожелала наказать гордую увѣренность въ нашемъ превосходствѣ надъ вѣковымъ врагомъ болгарскаго народа. Она показала намъ кусочекъ той картины, такъ быстро развернувшейся
87
во всей ея грандіозной величинѣ, которая должна была бы заставить русское общество сгорѣть со стыда, содрогнуться отъ отчаянія и напрячь всѣ свои силы,—чтобы поскорѣе раздѣлаться съ его нравственной дремотой, съ его крохотными практическими стремленіями и мощною рукою взяться за крупные интересы родины. Не доѣзжая двухъ-трехъ верстъ до села Павло, мы издалека заслышали уже раздражающій скрипъ болгарскихъ телѣгъ, запряженныхъ волами.
— Ну, опять везутъ снаряды!—замѣтилъ одинъ изъ насъ.
Но везли не снаряды. Приблизился обозъ изъ двадцати или тридцати телѣгъ, и воздухъ огласился такою отвратительною музыкою, что всѣ ваши нервы приходили въ движеніе. Передъ нами былъ первый встрѣченный мною транспортъ раненыхъ. Какими словами могу я передать то невыносимо ѣдкое впечатлѣніе, которое не могъ не испытывать самый бездушный человѣкъ при подобной ошеломляющей встрѣчѣ. Нѣтъ такихъ словъ. Для того, чтобы каждый понялъ всю безчеловѣчность той пытки, которой подвергали русскихъ раненыхъ солдатъ, вызывающихъ къ себѣ на словахъ такое нѣжное участіе, такую подчасъ приторную сентиментальность, нужно взять человѣка, подвести его къ одной изъ такихъ телѣгъ и сказать: смотри! видишь ты, какъ въ этой телѣгѣ лежатъ нѣсколько страдальцевъ, видишь ты эти изнуренныя, нѣтъ—не изнуренныя, изможденныя лица, эту мертвенную блѣдность, нѣтъ —даже не блѣдность, а какія-то маски смерти, съ тѣмъ только различіемъ, что на этихъ маскахъ видно спокойствіе смерти, а тутъ во взглядѣ, въ выраженіи, въ складкѣ губъ, въ глазахъ не спокойствіе чувствуется, а невыносимыя муки, нечеловѣческія страданія. Когда кто не видѣлъ собственными глазами этихъ мучениковъ, брошенныхъ въ отвратительныя, тряскія телѣги, безъ всякихъ приспособленій, сплошь и рядомъ безъ соломы, брошенныхъ такъ, что одинъ невольно причиняетъ страданіе другому, развереживая
88
страшныя раны,—тому не понять этихъ адскихъ истязаній. Каждый оборотъ колеса, каждое движеніе, этотъ безостановочный скрипъ—все это источникъ мучительной пытки. Подойдите къ телѣгѣ, вы не простоите и пяти минутъ; гной отъ ранъ, видъ запекшейся крови, грязныхъ рубахъ, окровавленнаго и часто разодраннаго платья, наконецъ эти стоны, леденящіе ваше сердце, эти слезы, крупными каплями падающія на провалившіяся щеки—все это такая ужасающая картина, которую нужно видѣть, чтобы понимать, казнить и казниться.
Говорите себѣ, утѣшайтесь мыслію, что вы невиновны,— нѣтъ, совѣсть кричитъ вамъ, что вы не можете снять и съ себя вины. Вы виновны вашей апатіей, вашей безучастностью, вашимъ девизомъ: моя хата съ краю! Если бы всѣ мы не были поглощены нашими личными интересами, если бы интересы народа, родины были намъ близки, мы съумѣли бы тогда найти средства, чтобы даже во время войны создать для людей иныя условія. Мы съумѣли бы облегчить переносимыя ими съ поразительною кротостью страданія.
— Нѣтъ мочи терпѣть! — вырывается у несчастнаго, и это единственный упрекъ, который посылаетъ онъ людямъ.
Господи! хоть-бы смерть поскорѣй! — и это единственная жалоба, съ которою онъ обращается къ небу!
Картина этого страшнаго транспорта раненыхъ, точно вырванная изъ описаній Дантовскаго ада, заставляла болѣзненно сжиматься сердце. Если бы въ этихъ скрипучихъ и тряскихъ телѣгахъ везли не русскихъ, а турецкихъ раненыхъ плѣнныхъ, то и тогда, думалось мнѣ, несмотря на страстную ненависть, вызванную цѣлыми вѣками кроваваго разгула, человѣколюбіе вырвало бы изъ васъ, наперекоръ вашей законной злобѣ и жаждѣ мщенія, порывистый крикъ: сжальтесь, вѣдь это все-таки люди! Но на эти телѣги были брошены дѣти вашей родной страны, отдавшія родинѣ безропотно свою
89
жизнь. И припомнились мнѣ въ эту минуту обездоленная русская деревня, черная мужицкая изба! Вотъ откуда выходитъ этотъ горемычный русскій солдатъ, героемъ бьющійся со врагомъ, героемъ умирающій на чужбинѣ.
Но чтó ему проку въ этомъ имени героя! Не услышитъ онъ его, покоясь въ братской могилѣ.
Легче, казалось бы, сдѣлалось на душѣ, если бы эти несчастные роптали, проклинали, а то нѣтъ! Хватитъ его непріятельская граната или нуля, оторветъ ему руку или ногу, раздробитъ ему кость, бросятъ его, какъ ненужную больше вещь, на двадцать разъ проклятую тедѣгу, — и везутъ. Вотъ и вся благодарность! Покорно выноситъ онъ всяческія страданія, пока смерть не подойдетъ къ нему и не сжалится надъ нимъ, а онъ все терпитъ, ни слова ропота, точно такъ и должно быть!
Исчезъ этотъ транспортъ, а картина его все стояла передъ глазами, вызывая одну думу за другой, и какія все безотрадныя, мрачныя! И теперь, когда я пишу эти строки, точно живыя возстаютъ предо мною эти страдальческія лица, я и теперь вижу ту страшную вереницу скрипучихъ телѣгъ. Быть можетъ, это первое потрясающее впечатлѣніе давно бы изгладилось изъ моей памяти, если бы это были вмѣстѣ и послѣднія телѣги, какія мнѣ случилось видѣть. Пусть не говорятъ мнѣ, что подобныя, возмущающія душу, картины—неизбѣжныя спутницы всякой войны. Я былъ на театрѣ войны 1870 года — но все же я тамъ не видалъ ничего подобнаго. Правда, и тамъ насмотрѣлся я на тяжелыя сцены, и тамъ сердце сжималось при видѣ человѣческихъ страданій, — но за то тамъ было сдѣлано всевозможное для облегченія ихъ, все было на лицо, когда наступила страдная пора...
Ужъ стемнѣло. Дороги почти никто не зналъ. Мы остановились въ какой-то болгарской деревнѣ. Подозвали болгарина, стали его разспрашивать; мы не понимали
90
его; онъ не понималъ насъ. Нѣкоторые изъ моихъ спутниковъ пришли въ раздраженіе, возвысился голосъ, посыпалась брань на голову бѣднаго болгарина, видимо оробѣвшаго.
— Посадить его на кòзла, пусть показываетъ дорогу!
И какъ ни молился бѣдный болгаринъ, усадили его и увезли.
Положимъ, разсуждалъ я, болгары обязаны оказывать намъ всякую помощь, а все же круто! Ночь была такая непроглядная, что волей-неволей нужно было гдѣ-нибудь остановиться и пообождать до разсвѣта. Скоро показалась на пути опять болгарская деревня, и мы рѣшились сдѣлать привалъ. Насъ подвезли къ хатѣ мухтара, или сельскаго старосты, большею частью избираемаго изъ самыхъ зажиточныхъ людей. Едва ли эта хата не была лучшею во всей довольно большой деревнѣ. Я заглянулъ во внутрь. Одна небольшая комната, и въ этой комнатѣ на полу валялось душъ десять. Мало чѣмъ, или почти ничѣмъ, не отличалась эта хата отъ большей части избъ въ нашихъ деревняхъ. Та же грязь, та же тѣснота, такъ же скученъ людъ въ душной, спертой атмосферѣ. По одной, двумъ хатамъ, по одной-двумъ деревнямъ, разумѣется, нельзя было дѣлать никакихъ выводовъ, никакихъ обобщеній, по одинъ все-таки выводъ такъ и просился наружу: не всѣ же, однако, болгары процвѣтаютъ, не всѣ живутъ въ довольствѣ, чуть не въ роскоши, какъ объ этомъ говорилось съ перваго дня вступленія нашего въ Болгарію.
Передавая теперь только первыя впечатлѣнія, полученныя при встрѣчѣ съ болгарами на пути въ Тырново, и оставляя въ сторонѣ общую характеристику болгарскаго народа, я не могу не отмѣтить одной черты, которая поражала васъ при каждомъ столкновеніи съ болгарами. Черта эта — какая-то боязливость, робость, невольно бросавшаяся въ глаза. Всего и всѣхъ они опасались; они знали очень хорошо, что нашимъ лозунгомъ
91
въ этой войнѣ служитъ освобожденіе Болгаріи, и все-таки они относились къ намъ, по эту сторону Балканъ, съ какимъ-то недовѣріемъ, точно немыслимо имъ казалось, что ради того, чтобы свергнуть съ нихъ тяжелыя рабскія цѣпи, можетъ подняться какой-нибудь народъ. Пожалуй, это было даже не недовѣріе именно къ намъ, хотя и оно было бы естественно въ силу историческаго прошлаго, а скорѣе какая-то неувѣренность въ возможности какого-либо улучшенія въ ихъ судьбѣ. Въ этой неувѣренности съ необыкновенною силою сказывался пятисотлѣтній турецкій гнетъ, точно вырвавшій у нихъ самую надежду на тотъ счастливый день, когда они получатъ возможность дышать свободною грудью. А мы, забывая, или даже вовсе не зная тѣхъ историческихъ событій, которыя отливаютъ народъ въ извѣстныя формы, и учитывая задолго впередъ требуемую нами благодарность, не хотѣли видѣть въ этой робости, забитости ничего иного, какъ только несочувствіе, неблагодарность или скупость и испорченность.
— Сколько слѣдуетъ тебѣ заплатить, — спрашивали мы у болгарина, — за ночлегъ, за яйца, за овесъ или ячмень для лошади?
Болгаринъ только кланяется и отнѣкивается.
— Ну, сколько же?—горячится кто-нибудь.
— Ничего,—отвѣчаетъ болгаринъ.
Онъ такъ привыкъ къ тому, что у него всегда берутъ все даромъ, или, иными словами, грабятъ, что онъ ужъ самъ говоритъ, что ему ничего не нужно! А вѣдь даромъ онъ давать не можетъ, потому что десять разъ на день у него потребуютъ —и овса, и яицъ, а откуда же ему взять.
— Гдѣ твоя жена, дѣти?—приходилось спрашивать.
Но жена и дѣти не выходятъ, они забились гдѣ-нибудь въ углу.
— Есть у тебя коровы, лошади, овцы?
— Ничего нѣтъ!—отвѣчаетъ болгаринъ, хотя въ полѣ у него пасутся и тѣ, и другія и третьи.
92
Кáкъ, кажется, не выбранить болгарина, вѣдь лжетъ, не краснѣя лжетъ, — и рушится же на него брань самая вѣская. А спросите, задается ли кто-нибудь вопросомъ: отчего такъ отвѣтилъ этотъ болгаринъ, почему онъ лжетъ?—Куда! —этотъ вопросъ и въ голову не приходитъ. А между тѣмъ его отвѣтъ долженъ былъ бы дать пищу не брани, а искреннему состраданію. Вся жизнь его прошла въ такихъ условіяхъ, при которыхъ правдивый отвѣтъ его несъ вмѣстѣ съ собою отреченіе отъ всѣхъ своихъ правъ на его достояніе. Вотъ, и говори правду. А то, что выработалось цѣлыми вѣками, того не сбросить въ одинъ день, въ одинъ часъ. Впрочемъ, объ этомъ мы могли бы судить по собственному опыту. Привычка къ рабству вообще не скоро вытравляется. Вотъ откуда идетъ та робость, запуганность, которая невольно поражала при первой встрѣчѣ съ болгарами.
Распростившись съ нашимъ болгариномъ, мы тронулись далѣе. Медленно подвигались мы впередъ. На каждой почти верстѣ приходилось дѣлать невольную стоянку. На всемъ пути происходило движеніе войскъ. То мы догоняли пѣхоту, шедшую по дорогѣ къ Тырнову, то встрѣчали кавалерію, возвращавшуюся изъ Тырнова, то, наконецъ, массивная артиллерія загораживала намъ дорогу. Весь путь представлялъ самую воинственную картину, она дѣйствовала увлекательно; мнѣ казалось, что чѣмъ больше встрѣчаемъ мы войскъ, тѣмъ больше мы сами проникаемся воинственнымъ духомъ. Да, чтó ни говорите, какъ ни возмущайтесь, война, точно чума, заражаетъ своимъ духомъ все, что соприкасается съ ней. Мы подъѣхали къ великолѣпному каменному мосту, съ нѣсколькими арками, перекинутому черезъ Янтру. Черезъ этотъ мостъ тянулась тяжелая артиллерія; чутъ не цѣлый часъ могли мы предаваться размышленіямъ на тэму нашего военнаго могущества, грозной непобѣдимой силы русскаго государства, изумительности нашего вооруженія и т. д. Штыки такъ весело играли на солнцѣ, пушки все были такія новыя, чистыя.
93
— Знаете, какъ посмотрю я на всю это мощь, то какъ-то стыдно становится думать, что мы должны воевать съ турками. Наша война походитъ на войну великановъ съ лиллипутами.
Какъ теперь помню я эти слова, такъ искренно вырвавшіяся у одного изъ моихъ случайныхъ спутниковъ, въ то время, какъ мимо насъ стройно двигалась артиллерія. А, впрочемъ, можетъ быть, эта фраза такъ сильно врѣзалась въ мою память еще и потому, что мнѣ слишкомъ часто приходилось ее слышать во всѣхъ видахъ, во всѣхъ формахъ, на всѣ лады повторявшуюся, въ мое кратковременное пребываніе въ Тырновѣ.
Да, это было счастливое время какой-то слѣпой вѣры въ свою непобѣдимость, въ свое превосходство надъ врагомъ. Все казалось такъ совершенно! оружіе великолѣпное, пушки — какихъ въ свѣтѣ нѣтъ; правда, стоявшіе во главѣ различныхъ частей начальники не имѣли военной, боевой опытности, практики войны, но чтò все это значитъ, когда природа надѣлила насъ всѣми талантами, чтобы не сказать—геніемъ. Всѣмъ мы восторгались, во все мы вѣрили — и какъ вѣрили! Но гдѣ же лежала причина этой вѣры, кто объяснитъ еще разъ это роковое „отчего?"
Разсказываютъ, что римляне имѣли обыкновеніе говорить, что когда Юпитеръ захочетъ кого-нибудь наказать, то онъ начнетъ съ того, что лишитъ свою жертву разсудка. Впрочемъ, я вѣдь сказалъ уже давно, что не стану даже пытаться объяснять всѣ эти „отчего“ да „почему”.
Прошла артиллерія, и мы въѣхали на высокій мостъ.
— Послушайте, — заговорилъ мой спутникъ, — вѣдь турки-то наши благодѣтели: чего стоило бы имъ, кажется, взорвать всѣ эти мосты, такъ нѣтъ, они видимо заботились объ удобствахъ нашихъ сообщеній. Въ самомъ дѣлѣ, — прибавилъ онъ серьёзно, —возможно ли представить себѣ бòльшую безпечность, непредусмотрительность, веденіе дѣлъ, чтò называется, спустя рукава.
94
Эта безпечность поражала дѣйствительно всюду. Телеграфные столбы не попорчены, мосты цѣлы; тамъ, гдѣ проходитъ желѣзная дорога, рельсы не сняты,—словомъ, все было въ порядкѣ. Впослѣдствіи, впрочемъ, я узналъ, что турецкими властями былъ уже отданъ приказъ всюду истреблять мосты, портить дорогу, короче, принимать всѣ мѣры для того, чтобы затруднить движеніе нашимъ войскамъ; но приказъ этотъ запоздалъ, времени уже не было привести его въ исполненіе. Русскій передовой отрядъ былъ уже у Тырнова. Съ изумительною быстротою двигались мы впередъ въ началѣ войны. Правда, турки въ то время не оказывали намъ почти никакого сопротивленія.
— Турки не ждали, что русскіе подойдутъ къ намъ такъ быстро, — разсказывалъ одинъ болгаринъ-монахъ въ Преображенскомъ монастырѣ, расположенномъ на страшной крутизнѣ, — иначе, можетъ быть, все, что вы видите здѣсь, было бы разграблено, и всѣ мы погибли бы въ неистовыхъ мученіяхъ!
Кто бывалъ въ Тырновѣ, тому не забыть этой живописной дороги, этого таинственнаго ущелья, тѣснимаго со всѣхъ сторонъ крутыми высотами, пріютившими на самыхъ вершинахъ два болгарскихъ монастыря, св. Троицы и Преображенскій. Цѣлыя страницы можно было бы посвятить описанію красотъ природы, все идущихъ crescendo по мѣрѣ приближенія къ Тырнову, но не до описаній природы, не до восхищеній ея красотами въ тѣ дни, когда со всѣхъ сторонъ до васъ доносится стонъ распятаго народа, въ той странѣ, гдѣ такъ обильно льется дорогая кровь тысячами падающихъ жертвъ.
Мнѣ хотѣлось посмотрѣть на болгарскій монастырь, на жизнь болгарскихъ монаховъ, и я взобрался на самую вершину горы. О болгарскомъ монастырѣ не судите по русскимъ монастырямъ. Не поведутъ васъ здѣсь въ сокровищницу и не ослѣпятъ ваши глаза серебромъ, золотомъ и драгоцѣнными камнями. Тутъ все бѣдно, все говоритъ о жизни, полной всяческихъ лишеній. Ихъ
95
роскошь, ихъ богатство заключаются въ природѣ, горномъ воздухѣ да синемъ небѣ. Люди спасаются здѣсь не молитвою, а тѣмъ вѣчнымъ страхомъ, который держитъ ихъ въ своихъ острыхъ когтяхъ. Люди встаютъ на разсвѣтѣ, ложатся съ зарею съ одною тяжелою думою, а чтó это за дума, —пожалуй, и говорить не нужно. Вся она выражается въ одномъ словѣ: турки. Не спасетъ ихъ и крутизна, на которой стоитъ монастырь: турки найдутъ дорогу и не разъ уже ее находили.
Вотъ почему и здѣсь, въ этой тихой и бѣдной обители, вы встрѣтите только наружное спокойствіе, внѣшнюю тишину, а на душѣ у каждаго вы прочтете тревогу. Та же боязливость, та же робость, которая бросалась мнѣ въ глаза на всемъ пути изъ Систова въ Тырново, поразила меня и здѣсь. Монахи опасались говорить откровенно, въ ихъ словахъ чувствовалась сдержанность, точно боялись они, что стѣны услышатъ ихъ жалобы на турецкій гнетъ.
„Сегодня вы здѣсь, — подсказывало имъ запуганное чувство, — завтра уйдете, бросите насъ, и снова мы встрѣтимся лицомъ къ лицу съ нашимъ безжалостнымъ врагомъ-властелиномъ! “
Эта неувѣренность болгаръ въ нашей твердой рѣшимости возвратить имъ вѣками утраченную свободу какъ-то больно царапала ваше сердце. Но въ правѣ ли мы винить ихъ за это недовѣріе къ нашей силѣ, къ нашей славянской политикѣ.
Съ невеселымъ чувствомъ покинулъ я старавшуюся укрыться отъ людскихъ взглядовъ на вершинѣ высокой горы болѣе чѣмъ скромную обитель, и только выглянувшіе минареты тырновскихъ мечетей отвлекли мои думы отъ болгарскаго монастыря. Тырново! — древняя столица болгарскаго народа, а теперь мѣстопребываніе русской главной квартиры, — можно ли, судите сами, было бороться съ тѣмъ внутреннимъ трепетомъ, который охватывалъ васъ при въѣздѣ въ этотъ городъ. Здѣсь, казалось, сосредоточивались мысль, желанія, твердая, разумная
96
воля цѣлой Россіи. Представьте себѣ чувство вѣрующаго, входящаго въ храмъ, проникающаго въ святую святыхъ, — такое почти чувство испытывалось каждымъ, кто только въ то время пріѣзжалъ въ этотъ болгарскій городъ. Чувство это скрадывало отъ васъ грязныя улицы, грязные маленькіе домишки, прилѣпившіеся другъ къ другу, вывѣшенныя грязныя лохмотья, игравшія роль флаговъ.
Во всемъ и во всѣхъ я ожидалъ встрѣтить здѣсь какое-то серьёзное, сосредоточенное спокойствіе, мужественное, но чуждое всякаго легкомыслія настроеніе, сдержанное, но строгое чувство собственнаго достоинства, — словомъ, мощный, суровый духъ, гармонирующій съ важностію того историческаго момента, который переживала вся Россія. Впечатлѣніе, произведенное на меня Тырвовомъ, было совсѣмъ иное, — оно было прямо противоположно всему тому, чтó я ожидалъ услышать и увидѣть.
Музыка гремѣла по всему Тырново, масса всевозможнаго люда, довольнаго, веселаго, счастливаго — бродила по улицамъ, среди большого разбросаннаго на широкомъ полѣ лагеря; все ликовало, торжествовало. Сердце забилось радостно! Несомнѣнно побѣда, большая побѣда одержана нами? съ этимъ вопросомъ я къ кому-то и обратился.
— Какая побѣда, нѣтъ! отчего вы думаете?—получилъ я въ отвѣтъ.
— Но вѣдь что же нибудь да значитъ это веселье, эта радость, раскаты военной музыки?—не безъ робости уже спрашивалъ я.
— О, нѣтъ, вы по этому не судите, у насъ всегда такъ,—музыка, веселье каждый день! Вы что же думали?— не бойтесь, здѣсь не соскучитесь!
Получивъ этотъ отвѣтъ, я пришелъ въ нѣкоторое недоумѣніе, и отправился въ лагерь. Впереди — нѣсколько шатровъ маркитантовъ. Я вошелъ въ одну изъ этихъ палатокъ. Кривъ, шумъ, громкій смѣхъ, за всѣми столиками
97
веселыя компаніи. Неожиданность картины заставила меня совсѣмъ растеряться.
Да гдѣ же я?—невольно выростала одна мысль за другою:—на войнѣ,—нѣтъ, быть не можетъ, я присутствовалъ на какомъ то военномъ торжествѣ, при блестящихъ военныхъ маневрахъ. Чего мнѣ мерещилась кровь, стоны раненыхъ, умирающихъ? Я во снѣ видѣлъ этотъ страшный транспортъ, наполненный несчастными жертвами войны и отталкивавшій васъ смраднымъ воздухомъ отъ гноившихся ранъ русскихъ солдатъ. Нѣтъ, все это было на яву, ужасающая картина была вызвана въ памяти, сердце упало, и жутко дѣлалось отъ этого веселья. Разговоръ становился все оживленнѣе, шумнѣе, смѣхъ звучалъ еще громче, впереди палатокъ уставились столики, стаканы и бокалы наполнились цѣнящимся французскимъ виномъ, и веселые возгласы чаще и чаще раздавались въ воздухѣ. Могъ ли я довѣрять вскользь услышанному мною извѣстію, что гдѣ-то, у какой-то Плевны, было неудачное для насъ дѣло? Я рѣшился побезпокоить моего сосѣда вопросомъ, правда-ли, что 8-го іюля случилось подъ этой Плевной что-то непріятное.
— Нѣтъ, пустяки: насунулись тамъ наши войска на большія непріятельскія силы, ну, и отступили. Ничего серьёзнаго!
Отвѣтъ этотъ меня вполнѣ успокоилъ. Я отлично понималъ, что если бы въ дѣйствительности было что-либо серьёзное, то, конечно, общее настроеніе не обличало бы такой беззаботной и легкомысленной самоувѣренности. Послѣдующіе дни моего пребыванія въ Тырновѣ, всѣ разговоры, при которыхъ я присутствовалъ, меня еще болѣе убѣдили, что ничего серьёзнаго не было, что произошло какое-то пустое дѣло, окончившееся для насъ не совсѣмъ удачно, но развѣ можно вести войну даже съ турками безъ такихъ мелкихъ, случайныхъ неудачъ.
— Все это плохо, — заговорилъ мой маркизъ Пòза, когда мы остались наединѣ.
98
Я не зналъ, къ чему относились эти слова и попросилъ у него разъясненія.
— Да плевненское-то дѣло! или вы вѣрите, что это было пустое дѣло, а я такъ боюсь, что все это гораздо серьезнѣе, чѣмъ кажется! Я всегда думалъ, что нельзя зарываться въ глубь страны, не обезопасивъ себя съ той стороны, не очистивъ, какъ слѣдуетъ, западной Болгаріи. А то—растянулись безъ всякаго толку, —ну, вотъ и результатъ!
Съ раздраженіемъ опрокинулся я на моего собесѣдника, доказывая ему, что ничего серьёзнаго быть не могло.
— Да отчего вы такъ увѣрены, чтò же мы —непобѣдимы, что-ли?
— Нѣтъ, не потому,—приходилось мнѣ возражать,— но развѣ вы не понимаете, что если бы была какая-нибудь серьёзная неудача, то Тырново не имѣлъ бы такого праздничнаго и торжественнаго вида.
— А по-моему,—отвѣчалъ онъ мнѣ,—этотъ праздничный и торжествующій видъ доказываетъ только безпечность и несерьёзность отношенія къ дѣлу, и ровно ничего больше.
У него на все было возраженіе!
Только много времени спустя, когда, какъ-то случайно, попался мнѣ въ руки старый уже нумеръ какой-то газеты, я узналъ всю горькую правду, но и тогда еще, въ первую минуту, читая о потрясающемъ впечатлѣніи, произведенномъ на русское общество „первою" Плевною, я только подумалъ: какъ однако преувеличиваютъ! Но когда я увидѣлъ грозную цифру: три тысячи убитыхъ и раненыхъ! —я убѣдился, что не въ Петербургѣ преувеличиваютъ, а въ Тырновѣ сглаживается всякое непріятное впечатлѣніе до микроскопическихъ размѣровъ.
Поздно, почти до ночи, доносилось изъ лагеря эхо шумнаго веселья. Ошеломила ли меня неожиданность той картины, которая предстала передъ моими глазами, или подъ впечатлѣніемъ мрачнаго разговора съ моимъ спутникомъ,
99
но почему-то жутко било возвращаться изъ этого блестящаго лагеря.
„Господи!" — думалось мнѣ, — „какъ страшно!" и все это веселіе нагнало на меня уныніе, тоску и чувство какой-то неизъяснимой боли! Не спрашивайте меня — „отчего?"
Знаю одно, что не прошло и трехъ недѣль, какъ картина быстро перемѣнилась, все сдѣлалось мрачно, уныло, и я не могъ узнать въ этомъ городѣ, въ этомъ лагерѣ, того беззаботнаго, шумнаго, безпричинно ликующаго Тырнова, который я такъ недавно оставилъ. Вмѣсто не въ мѣру гордой самоувѣренности, я былъ пораженъ уже безмѣрнымъ малодушіемъ. Но за то — что это и были за три недѣли! Никогда мнѣ ихъ не забыть. )
100
ГЛАВА V. Наше гражданское управленіе
[[ Страници 100-101 липсват ]]
102
выполненія, хотя съ нѣкоторымъ успѣхомъ, этой трудной роли—необходимо прежде всего пройти ту школу, которая научаетъ управлять собою, а пока эта школа еще впереди, до тѣхъ поръ не слѣдуетъ забывать глубокаго смысла упомянутой уже прописной истины.
Но какъ бы отчетливо ни было сознаніе въ непригодности русскаго общественнаго строя—служить краеугольнымъ камнемъ для политической организаціи другого народа, тѣмъ не менѣе введеніе нами гражданскаго управленія въ Болгаріи волей-неволей заставляло задаваться вопросомъ — съумѣемъ ли мы по отношенію къ болгарамъ остаться въ тѣхъ скромныхъ границахъ, къ которымъ обязываетъ насъ весьма многое. Вопросъ этотъ тѣмъ болѣе просился наружу, что вся почти западная Европа никогда не переставала твердить, что она не вѣритъ въ безкорыстіе русской политики на Востокѣ, что намъ въ дѣйствительности нѣтъ никакого дѣла до права народа на самостоятельное политическое существованіе, что мы будто бы не имѣемъ даже основанія возмущаться системою турецкаго гнета, практикуемаго въ Болгаріи, а, наконецъ, и это главное, что будто бы даже провозглашеніе самаго принципа свободы противорѣчитъ всѣмъ нашимъ традиціямъ, и т. п.
Какъ ни оскорбительны казались для національнаго самолюбія подобныя варіаціи на старую тэму нашего политическаго обскурантизма, но все-таки эти толки заставляли задумываться и слѣдить еще болѣе за всѣми мѣрами, принимаемыми относительно Болгаріи. Но если еще въ далекѣ отъ Болгаріи задача гражданскаго управленія представлялась какою-то туманною, двусмысленною, то тутъ, на мѣстѣ, въ Тырновѣ, этомъ центрѣ болгарской жизни и вмѣстѣ центрѣ гражданскаго управленія, она не только не становилась для васъ болѣе ясною, но, напротивъ,—присматриваясь и къ этой задачѣ и къ самому гражданскому управленію нѣсколько ближе, вы не могли не чувствовать, какъ смущеніе, уже прежде закравшись въ вашу душу, теперь только усиливается
103
и вызываетъ въ васъ цѣлый рядъ сомнѣній — такъ ли мы понимаемъ нашу настоящую роль въ дѣлѣ освобожденія южныхъ славянъ?
Мой скептицизмъ относительно гражданскаго управленія былъ, разумѣется, ничто по сравненію съ скептицизмомъ моего спутника-пессимиста.
— Что же вамъ кажется страннымъ въ этомъ гражданскомъ управленіи? — спрашивалъ его одинъ изъ защитниковъ этого управленія, имя которыхъ, впрочемъ, далеко не было легіонъ.
— Да какъ вамъ сказать? Я просто не вижу въ немъ смысла, не понимаю я, для чего оно вводится, какая его цѣль, что-то ужъ очень мудреное захотѣли мы придумать,—отвѣчалъ знакомый читателю „маркизъ Пóза“.
— А между тѣмъ—возражали ему—дѣло чрезвычайно просто и какъ нельзя болѣе ясно. Вдумайтесь только въ особый характеръ этой войны, и тогда, можетъ быть, гражданское управленіе получитъ и для васъ смыслъ. Война эта совсѣмъ особенная, и нисколько не походитъ на обыкновенныя войны. Мы пришли сюда не завоевывать, а освобождать, мы вступаемъ въ страну не какъ врага населенія, а какъ его друзья, какъ старшіе братья, какъ покровители, и потому совершенно естественно, что между покровителями и покровительствуемыми устанавливаются совсѣмъ особыя отношенія.
Въ этомъ аргументѣ была, безъ сомнѣнія, доля правды. Трудно было не согласиться, что эта война, которую исторія, быть можетъ, назоветъ славянскою войною, носитъ на себѣ совершенно исключительный характеръ. Обыкновенно непріятель, вступая въ чужую страну, ничего не щадитъ, нимало не интересуется внутреннимъ управленіемъ края, онъ видитъ передъ собою только враговъ, и въ силу этого задача его чрезвычайно проста. Тутъ же было прямо противоположное. Начиная войну за освобожденіе болгаръ отъ турецкаго владычества, мы вступили въ страну и въ качествѣ друзей и въ качествѣ враговъ, въ одно и то же время мы должны были и
104
оберегать населеніе отъ разоренія, всюду щадить его, и вмѣстѣ съ тѣмъ неизбѣжно подвергать его тяжелому испытанію; съ одной стороны, мы должны были смести турецкое безправное управленіе, съ другой—дать возможность установиться такому порядку, который отвѣчалъ бы желаніямъ и интересамъ болгарскаго населенія. Но „дать возможность" очевидно не означаетъ „навязывать" покровительствуемому народу тотъ или другой порядокъ, а предоставить ему устроить свою судьбу по своему усмотрѣнію. Но не такъ понималъ „покровительство" защитникъ гражданскаго управленія, и потому онъ вызвалъ ѣдкій отвѣтъ.
— Въ томъ-то и горе, —отвѣчалъ его противникъ,— что покровители слишкомъ часто склонны смотрѣть на покровительствуемыхъ какъ на нѣчто безгласное, что должно только слушаться и благодарить! И ужъ если говорить откровенно, то я опасаюсь, чтобы мы именно не впали въ эту грустную ошибку.
— Однако же, согласитесь, — возражали ему,— что мы оказали бы крайне плохую услугу цивилизаціи, если бы не позаботились о томъ, чтò станется съ этимъ „бѣднымъ" народомъ, послѣ того, что мы избавимъ его отъ турецкаго правительства. Это народъ не развитой, не подготовленный, не привыкшій управлять собою, и потому на комъ же, какъ не на насъ, лежитъ обязанность указать ему тотъ путь, по которому онъ долженъ идти?
— Вы стоите на самой опасной почвѣ, какую можно себѣ только представить, и я шлю мольбы къ небу, чтобы наша политика не усвоила себѣ подобныхъ воззрѣній. Для меня вопросъ чрезвычайно простъ. Россія, безъ сомнѣнія, представляетъ собою изъ всѣхъ славянскихъ государствъ самое сильное, самое могущественное, и я радуюсь, что Россія отдаетъ „свою силу" въ услуженіе угнетеннымъ славянскимъ національностямъ. Но этой силой и должно исчерпываться наше служеніе, другого мы ничего дать не можемъ, да главное — и не
105
должны, хотя бы только для того, чтобы не умалить значенія нашей услуги. При другихъ условіяхъ, мы, конечно, помимо физической силы, могли бы служить и нашей нравственной силой. Но вѣдь вы хорошо знаете, что на нѣтъ и суда нѣтъ. Вотъ почему мы должны устранить всякое намѣреніе внести въ Болгарію какую-то цивилизующую силу, такъ какъ такое намѣреніе было бы принято, и не безъ основанія, за стремленіе водворить среди болгаръ порядокъ, основанный на всемъ, чтò угодно, только не на широкомъ пониманіи свободы народа.
— Вы не отвѣчаете на вопросъ,—возражалъ защитникъ гражданскаго управленія. —Неужели же, по вашему мнѣнію, исполнивъ нашу высокую задачу освобожденія болгаръ, мы можемъ сдѣлаться равнодушными зрителями той неурядицы, той, пожалуй, анархіи, которая станетъ поѣдать страну нисколько не хуже, чѣмъ поѣдали ее турки. Развѣ не погибнутъ въ такомъ случаѣ безплодно всѣ принесенныя нами тяжелыя жертвы?
— А неужели, — послышался отвѣтъ, — вы до сихъ поръ еще не убѣдились, что самое гибельное для народа, это когда являются на сцену непрошенные спасители отъ какой-то фантастической анархіи. Я пойду еще дальше, и скажу, что даже временная неурядица въ странѣ несравненно менѣе пагубна для народа, чѣмъ чужеземное вмѣшательство, а извѣстно, что въ нашемъ обществѣ слишкомъ склонны обзывать неурядицею такой порядокъ, при которомъ народъ самостоятельно управляетъ своею судьбою. Ваше опасеніе на счетъ болгаръ проистекаетъ изъ давно знакомаго намъ всѣмъ источника, изъ традиціонной привычки смотрѣть на каждый народъ какъ на малое неразумное дитя, требующее себѣ строгой няньки. Довольно турки няньчили болгаръ, предоставьте ихъ самимъ себѣ, и повѣрьте, что они прочно станутъ на обѣ ноги и безъ отеческаго надзора пойдутъ прямою дорогою. Если вамъ нужны примѣры, взгляните на Румынію, Сербію! вѣдь онѣ также находились въ такомъ же положеніи, какъ и болгары,—однако посмотрите,
106
какъ они устроились! Конечно, онѣ не представляютъ собою могущественныхъ державъ, но вѣдь могущество, хотя бы даже и не мишурное, какъ часто случается, не составляетъ еще счастія народовъ. Вотъ почему ограничимся тѣмъ, что при помощи нашей силы вырвемъ болгаръ изъ турецкихъ когтей; я думаю, что это достаточно святая задача и немалая услуга славянскому дѣлу, и не будемъ помышлять о внесеніи къ нимъ непремѣнно нашихъ порядковъ, хотя бы только для того, чтобы, вмѣсто благодарности, не получить отъ нихъ очень скоро горькаго упрека!..
Я привелъ этотъ отрывокъ изъ большого спора по поводу введенія гражданскаго управленія въ Болгаріи, такъ какъ въ немъ достаточно ясно обрисовываются тѣ два мнѣнія, которыя такъ часто приходилось потомъ выслушивать, бесѣдуя объ этомъ вопросѣ. Едва ли возможны были какія-нибудь колебанія и сомнѣнія относительно того, которое изъ этихъ двухъ мнѣній было болѣе справедливо. Самая плачевная судьба, могущая только выпасть на долю какого-либо народа, это—подпасть подъ опеку, лишиться своей полноправности. Пусть народъ переживаетъ эпохи колебанія, пусть онъ выбивается изъ силъ, терпитъ неудачи, лишь бы не брали его подъ опеку, потому что въ такомъ случаѣ онъ утрачиваетъ вѣру въ самого себя и мало-по малу становится слѣпымъ орудіемъ своихъ опекуновъ. Внутренняя борьба, какими бы бурями она ни была преисполнена несомнѣнно только воспитаетъ, закалитъ народъ, опека же разслабитъ его политическое тѣло, самое существованіе его подвергнетъ опасности постепеннаго разложенія. Опека не только опасна, но она, сверхъ того, и безполезна. Если въ народѣ существуетъ внутренняя сила, способность къ жизни, къ развитію, тогда опека излишня, она только задержитъ ростъ народа; если же этой жизненной силы въ немъ нѣтъ, то никакая опека не поможетъ, не спасетъ его отъ смерти. Вопросъ, слѣдовательно, сводится къ тому, не утратили ли болгары этой
107
жизненной силы, не убита ли въ нихъ способность къ прогрессивному движенію впередъ. На такой вопросъ отвѣчать немудрено. Если пятисотлѣтнее суровое владычество, если разлагающее византійское вліяніе, вся коварная работа греческаго духовенства оказались безсильны заглушить громкіе стоны болгарскаго народа, если безчеловѣчные удары, наносимые ему въ теченіи цѣлыхъ вѣковъ, не заставили умолкнуть, наконецъ, его вопля, то нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ народѣ таится жизненная сила, способная выдти наружу, какъ только ей будетъ предоставленъ просторъ. Къ чему же тогда опека, задерживающая проявленіе этой силы? Неужели изъ опасенія, что эта сила направится по иному пути, нежели тотъ, который, быть можетъ, былъ бы желателенъ въ интересахъ того или другого направленія.
Вопросъ объ отношеніи нашемъ къ болгарскому народу не могъ, разумѣется, не возбуждаться, когда мы рѣшались поднять знамя освобожденія его изъ-подъ турецкаго ига, онъ неминуемо долженъ былъ представиться, когда мы готовились вступить въ Болгарію. Но какъ же онъ разрѣшался? Я вовсе не желаю утверждать, чтобы его разрѣшили въ смыслѣ опеки, но самая практика гражданскаго управленія могла давать инымъ поводъ подозрѣвать, что рѣшеніе послѣдовало именно такое, а не другое. Конечно, подозрительность рѣдко даетъ хорошіе результаты, и потому лучше прямо и откровенно задаться вопросомъ: каково же было наше оффиціальное отношеніе къ болгарскому народу?
Первое слово, обращенное къ этому народу, было слово любви и мира. Россія рѣшилась, говорилось болгарамъ въ воззваніи, обнародованномъ при вступленіи въ ихъ страну нашихъ войскъ,
„оградить вашу народность и утвердить за вами тѣ священныя права, безъ которыхъ немыслимо мирное и правильное развитіе вашей гражданской жизни. Права эти вы пріобрѣли не силою вооруженнаго отпора, а дорогою цѣною вѣковыхъ страданій и мученической крови, въ которой такъ долго
108
тонули вы и ваши покорные предки”.
Если бы прошлыя историческія событія не поколебали до извѣстной степени вѣру въ нашу силу, въ твердую рѣшимость положить предѣлъ мученическому существованію болгарскаго народа, какъ свободно вздохнулъ бы этотъ народъ, читая гуманныя слова обращеннаго къ нему воззванія:
„отселѣ русское оружіе оградитъ отъ всякаго насилія каждаго христіанина, ни одинъ волосъ не спадетъ безпаказанно съ его головы, ни одна крупица его имущества не будетъ, безъ немедленнаго возмездія, похищена у него мусульманиномъ или кѣмъ-либо другимъ. За каждое преступленіе послѣдуетъ безпощадное наказаніе. Одинаково будутъ обезпечены жизнь, свобода, честь, имущество каждаго христіанина, къ какой бы церкви онъ ни принадлежалъ. Но не месть будетъ руководить нами, а сознаніе строгой справедливости, стремленіе создать постепенно право и порядокъ тамъ, гдѣ доселѣ господствовалъ лишь дикій произволъ“.
Нѣсколько разъ и въ Систовѣ, и въ Тырновѣ мнѣ приходилось наблюдать болгаръ, читавшихъ это воззваніе, прибитое къ стѣнѣ. Я присматривался къ тому, какое впечатлѣніе производятъ на нихъ знаменательныя слова, обѣщающія имъ свободу и возрожденіе къ новой политической и общественной жизни; но едва ли какой-либо безпристрастный наблюдатель подмѣтилъ бы уже тогда въ ихъ глазахъ, выраженіи, даже словахъ —чувство увѣренности, что дѣйствительно уже тогда пробилъ часъ освобожденія отъ мусульманскаго безправнаго гнета.
— Отчего,—приходилось мнѣ спрашивать у болѣе развитыхъ и не лишенныхъ образованія болгаръ, — у нихъ не дрогнетъ ни одинъ мускулъ, когда они читаютъ это воззваніе? Чѣмъ объяснить этотъ индифферентизмъ, который, повидимому, проглядываетъ у нихъ даже въ дѣлѣ ихъ собственнаго возрожденія?
— Скажите —не индифферентизмъ, а утрата вѣры,— было мнѣ отвѣтомъ!—Мы съ вами понимаемъ, чтò такое
109
это мѣсто воззванія—и онъ указалъ мнѣ на строки:
„Сплотитесь твердо подъ сѣнію русскаго знамени, побѣды котораго уже столько разъ оглашали Дунай и Балканы. Содѣйствуя успѣхамъ русскаго оружія, помогая ему усердно всѣми вашими силами, всѣми зависящими отъ васъ средствами, вы будете служить вашему собственному—дѣлу прочнаго возрожденія болгарскаго края"
— мы съ вами понимаемъ,—добавилъ болгаринъ,—что въ этихъ словахъ кроется рѣшимость, обѣщаніе добиться нашего освобожденія, но масса населенія относится къ нимъ съ скептицизмомъ, обусловленнымъ боязнію, что за свое сочувствіе вамъ, русскимъ, они дорого заплатятъ туркамъ. И не обвиняйте насъ за такое недовѣріе! Справедливо, конечно, что побѣды русскаго знамени не разъ уже оглашали Дунай и Балканы, но развѣ эти побѣды до сихъ поръ дали намъ что-либо, кромѣ горя и лишнихъ страданій! Развѣ болгары не помогали вамъ во всѣхъ предшествовавшихъ войнахъ съ нашимъ врагомъ, помогали немногимъ, конечно, но, по крайней мѣрѣ, всѣмъ, чѣмъ могли только,— и что же? Турки кровью каждый разъ заставляли платить насъ за ту посильную помощь, за то сочувствіе, которое мы выказывали вамъ! Мы вѣримъ, безъ сомнѣнія, въ ваше братское къ намъ чувство, но мы не увѣрены, что вы въ силахъ будете сдѣлать все то, чтò вы обѣщаете намъ. Вотъ причина,— закончилъ онъ, — почему болгары, храня въ своемъ сердцѣ любовь къ вамъ и благодарность, относятся, повидимому, холодно къ теплому воззванію, возвѣщающему имъ новую зарю въ ихъ политической жизни.
Каковъ долженъ быть новый строй политической жизни болгарскаго народа, объ этомъ, разумѣется, не говорилось въ воззваніи, хотя инымъ и казалось, что въ концѣ прокламаціи къ болгарамъ указывались не только контуры этого строя, но даже и отношеніе къ нему Россіи.
„По мѣрѣ того, —упоминалось въ воззваніи, — какъ русскія войска будутъ подвигаться во внутрь страны, турецкія власти будутъ замѣняемы правильнымъ
110
управленіемъ. Къ дѣятельному участію въ немъ будутъ немедленно призваны мѣстные жители, подъ высшимъ руководствомъ установленной для сего власти, а новыя болгарскія дружины послужатъ ядромъ мѣстной болгарской силы, предназначенной къ охраненію всеобщаго порядка и безопасности... Слушайтесь русской власти, исполняйте въ точности ея указанія. Въ этомъ ваша сила и спасеніе".
Едва ли однако изъ этихъ словъ можно было дѣлать выводъ, что Россія возьметъ на себя трудную задачу продиктовать болгарамъ тѣ начала, на которыхъ долженъ быть созданъ новый строй ихъ общественной жизни. Правда, въ воззваніи говорится, что мѣстное управленіе будетъ дѣйствовать подъ руководствомъ „установленной для сего власти", но нигдѣ не высказано, что власть эта будетъ русская, и что такимъ образомъ освобожденные болгары попадутъ подъ бдительную опеку Россіи. Но если бы такая мысль и заключалась въ концѣ обращенія къ болгарамъ, то она стояла бы въ противорѣчіи со вступительными словами воззванія, съ указаніемъ на примѣры Румыніи и Сербіи, освобожденныхъ, какъ сказано, русскимъ вліяніемъ и оружіемъ. Сербія, вырванная изъ турецкаго гнета, была предоставлена вполнѣ сама себѣ, несмотря на то, что сербы при своемъ освобожденіи вовсе не находились на высшей степени политическаго развитія, чѣмъ болгары. Сербія представляла собою, такъ сказать, мужицкое государство, безъ образованнаго сословія, ея могучіе народные дѣятели, Милоши и Карагеорги, были простыми мужиками, стоявшими въ ряду гайдуковъ, и все это однако не помѣшало сербамъ тотчасъ выбрать мужицкую скупщину, принявшую въ свои руки бразды правленія. Только въ управленіи Румыніею Россія, начиная съ сороковыхъ годовъ до 1856 г., принимала болѣе непосредственное участіе, но оно и не ознаменовало однако себя никакими благодѣяніями и вызвало къ себѣ только всеобщую нелюбовь среди румынскаго населенія. И только тогда, когда превратилось наше непосредственное вліяніе на политическую
111
судьбу Румыніи, она быстро двинулась впередъ и усвоила себѣ тѣ государственныя начала, которыя выработаны западно-европейскою жизнію. Примѣръ Сербіи, предоставленной собственному попеченію и оттого не поглощенной анархіей, примѣръ Румыніи, для которой началась новая эра только съ той минуты, когда она была предоставлена своимъ собственнымъ силамъ, говорятъ достаточно громко для того, чтобы никто не считалъ себя обязаннымъ брать въ опеку и болгаръ, освобождаемыхъ русскою силою.
Невидимому, все это ясно и просто, но въ дѣйствительности оказывается не совсѣмъ такъ. Введеніе гражданскаго управленія, обрисовывая наше отношеніе къ болгарамъ болѣе ярко, чѣмъ воззваніе, набрасываетъ сомнѣніе и вызываетъ цѣлый рядъ вопросовъ и думъ самаго разнохарактернаго свойства. Еще до объявленія войны стало извѣстнымъ, что если только война дѣйствительно вспыхнетъ между Россіею и Турціею, то водвореніе новаго порядка вещей въ Болгаріи выпадетъ на долю князя Черкасскаго, что именно онъ и не кто иной будетъ поставленъ во главѣ гражданскаго управленія освобождаемаго нами края. Очень скоро дѣйствительно состоялось назначеніе этого государственнаго человѣка на должность завѣдывающаго гражданскими дѣлами. Это назначеніе, хотя въ то время никто еще не зналъ, въ чемъ должно заключаться гражданское управленіе, быть можетъ, не исключая и самого князя Черкасскаго, встрѣтило всеобщее сочувствіе. Князь Черкасскій пользовался довольно значительною популярностью, притомъ—популярностью либеральнаго человѣка. Я не желаю, конечно, ни мало отрицать либерализмъ устроителя Болгаріи, но меня всегда занималъ вопросъ, какими именно заслугами князь Черкасскій пріобрѣлъ себѣ столь громкую извѣстность. Правда, онъ былъ однимъ изъ дѣятелей въ важную эпоху освобожденія крестьянъ, но вѣдь были же тамъ и другіе, не менѣе видные дѣятели, о которыхъ едва помнятъ, а ужъ во всякомъ случаѣ не
112
пользующіеся и сотою долею популярности князя Черкасскаго.
Вообще говоря, чуднымъ образомъ, — я не отношу этого къ князю Черкасскому, —складываются у насъ репутаціи. Какъ ничего не стоитъ набросить на человѣка не совсѣмъ выгодную тѣнь, даже хуже—унизить его въ глазахъ общества, подчасъ предать даже проклятію всѣхъ вселенскихъ соборовъ, такъ точно также легко создать у насъ человѣку совершенно незаслуженную репутацію — чуть не благодѣтеля человѣческаго рода. И дурные и хорошіе поступки нигдѣ съ такою быстротою не забываются, какъ у насъ. Справедливой оцѣнки человѣка, безъ увлеченія въ ту или другую сторону, не существуетъ. Общество судитъ людей не по ихъ достоинствамъ, а по своему минутному настроенію. Сегодня безъ всякихъ основательныхъ поводовъ оно начинаетъ превозносить человѣка, и тогда ужъ нѣтъ, что называется, удержу. Ему припишутъ всѣ прекрасныя качества: онъ и уменъ, и талантливъ, и великодушенъ, природа наградила его всѣми дарами. Поиробуйте спорить, — васъ покроютъ дружнымъ шиканьемъ.
— Помилуйте, —говоришь имъ,—вѣдь этотъ человѣкъ всю жизнь свою считался слабоумнымъ.
— Мало ли что! онъ былъ не понятъ, но теперь никто не имѣетъ права сомнѣваться въ томъ, что это замѣчательный человѣкъ! Онъ доказалъ и свой умъ, и свой талантъ, и свой геній и свою аристидовскую честность!
Нечего дѣлать, нужно подчиниться, и у васъ отнято даже право сомнѣваться публично въ томъ, въ чемъ вы даже не сомнѣваетесь, а чему просто вѣрите.
Какъ этого счастливца ни за что превознесли, такъ другого ни за что втопчутъ въ грязь, и нужно большое мужество, рѣдко встрѣчающееся среди насъ, чтобы, наперекоръ безсмысленному приговору, отстаивать и талантъ, и честь, и даже честность человѣка. Едва ли нужно приводить примѣры, съ какою легкостью создаютъ
113
у насъ фальшивыя репутаціи? Зачѣмъ искать далеко, время войны дало уже не одно тому доказательство.
Вотъ почему я не рѣшаюсь дѣлать характеристики и князя Черкасскаго, опасаясь впасть въ преувеличеніе въ ту или другую сторону, хотя такая характеристика представлялась бы весьма интересною въ виду той роли, какую онъ игралъ въ качествѣ губернатора Болгаріи. Роль эта была такъ значительна, что и теперь, несмотря на его смерть, имя его нельзя обойти молчаніемъ.
Отказываясь отъ всякой личной характеристики губернатора Болгаріи, я все-таки, хотя бы въ нѣсколькихъ словахъ, долженъ пополнить его послужной списокъ, съ общественной точки зрѣнія. Итакъ, его положительная заслуга —это участіе въ важномъ дѣлѣ освобожденія крестьянъ, доставившее ему репутацію либеральнаго человѣка, отстаивавшаго освобожденіе крестьянъ съ надѣломъ. Далѣе идетъ его дѣятельность въ царствѣ польскомъ, въ эпоху „умиротворенія" края послѣ революціоннаго движенія. Но эта дѣятельность менѣе всего могла упрочить за княземъ Черкасскимъ популярность либеральнаго человѣка, и въ Польшѣ нынѣшній губернаторъ Болгаріи былъ осуждаемъ общественнымъ мнѣніемъ за крутость своего нрава и т. п. Но въ Польшѣ для него было оправданіе—онъ „умиротворялъ" возставшій противъ Россіи край, хотя, конечно, умиротвореніе умиротворенію рознь, и цѣли правительства едва ли не лучше достигаются тѣми, которые никогда не разстаются съ справедливостью и гуманнымъ отношеніемъ къ людямъ. Покинувъ Польшу, князь Черкасскій возвратился въ Москву, гдѣ принялъ на себя должность городского головы. Эта новая его дѣятельность не усилила, а даже поколебала ту симпатію, которою всегда дарила его Москва, и въ глазахъ весьма многихъ ослабила его репутацію. Упрекаютъ князя Черкасскаго за то, что либерализмъ не помѣшалъ ему быть защитникомъ тѣлесныхъ наказаній, но можно ли этому удивляться? И до настоящей минуты у
114
насъ не перевелись еще люди, пользующіеся даже нѣкоторымъ уваженіемъ извѣстной части общества и нестыдящіеся отстаивать розги. Какъ не сказать, что на нашихъ нравахъ вообще лежитъ еще печать чего-то дико-грубаго, и гр. Алексѣй Толстой зналъ свое общество, когда написалъ:
И будетъ онъ спины вамъ бить батожьёмъ,
А вы ему стукать да стукать челомъ!
Все это, однако, были детали, неспособные поколебать давно установившейся репутаціи человѣка, и потому назначеніе князя Черкасскаго возбудило самыя пылкія надежды и вызвало самые сочувственные ему толки. Толки эти, весьма естественно, быстро проникли въ Болгарію, и всѣ сколько-нибудь интеллигентные болгары спѣшили благодарить судьбу, что посылаетъ имъ въ управители такого либеральнаго, просвѣщеннаго, истинно-европейскаго государственнаго человѣка. Къ сожалѣнію, такое мнѣніе удерживалось недолго, и очень скоро уже многіе болгары жаловались, что надежды ихъ не сбылись.
Я хорошо помню, какъ въ первый, или во второй день моего пребыванія въ Тырновѣ, я встрѣтился съ однимъ болгариномъ, принадлежавшимъ къ партіи молодой Болгаріи, который на мои вопросы о гражданскомъ управленіи, о князѣ Черкаскомъ, сталъ горько жаловаться на вводимые порядки.
— Чѣмъ же вызвано ваше неудовольствіе?—спрашивалъ я его.
— О! намъ дали очень скоро почувствовать, какъ смотрятъ на насъ! Съ первыхъ же шаговъ показали намъ, что явились въ Болгарію не для того, чтобы войти въ наше положеніе, узнать близко край, внимательно относиться къ нашимъ нуждамъ, а только для того, чтобы приказывать и повелѣвать, не обращая нисколько вниманія на наши мнѣнія, на наши представленія!
Я находилъ этотъ отзывъ голословнымъ и домогался фактовъ.
115
— Вы требуете фактовъ,—продолжалъ болгаринъ: — извольте. Вотъ одинъ. Когда еще русскія войска,— сталъ онъ разсказывать, — не перешли черезъ Дунай, въ Плоэшти отправилась болгарская депутація. Она была крайне милостиво принята самимъ Государемъ, князь Горчаковъ точно также обласкалъ ее, а тутъ обошлись совсѣмъ иначе. Въ рѣзкой формѣ заявили имъ, что не хотятъ знать никакихъ депутацій, чтобы они не смѣли думать, что являются какъ представители болгарскаго народа, что Болгарія не знаетъ и не будетъ знать политическаго представительства, и грозно посовѣтовали имъ, чтобы они выбросили изъ головы всякія политическія затѣи. Представьте себѣ, — съ большою уже горячностью сталъ передавать болгаринъ, — когда одинъ изъ этой депутаціи пожелалъ высказать какое-то соображеніе, ему громко закричали: „Мы не нуждаемся въ вашихъ соображеніяхъ, вы должны только слушаться и повиноваться, а не разсуждать!" Скажите пожалуйста, —прибавилъ онъ: — неужели у васъ принято такъ обращаться съ людьми, не совершившими никакого преступленія: мы вѣдь думали, что такъ обращаются только въ Турціи.
Я, разумѣется, не придалъ особаго значенія этому разсказу, полагая, что такой пріемъ болгарской депутаціи былъ результатомъ какого-нибудь недоумѣнія, или просто случайнаго дурного расположенія духа губернатора Болгаріи, но, къ сожалѣнію, это былъ далеко не послѣдній разсказъ въ такомъ родѣ, и далеко не послѣдняя жалоба болгаръ на суровое съ ними обращеніе.
Но, безъ сомнѣнія, дѣятельность гражданскаго управленія нужно судить не по тому, какое впечатлѣніе производитъ извѣстное лицо, хотя и это впечатлѣніе не лишено своего значенія—тамъ въ особенности, гдѣ мы являемся въ качествѣ освободителей. Дѣятельность эта не богата еще дѣлами, хотя она и началась еще до вступленія нашихъ войскъ въ Болгарію. Первымъ актомъ губернатора Болгаріи было назначеніе, какъ всегда почти бываетъ у насъ, коммиссіи для собранія матеріаловъ,
116
съ цѣлью изученія Болгаріи. Задача этой коммиссі и была весьма почтенная, и если она не выполнила ее особенно блестящимъ образомъ, то, разумѣется, только потому, что она должна была ее выполнить съ необыкновенною поспѣшностью. Собрать матеріалы для изученія Болгаріи въ какой-нибудь мѣсяцъ или два—дѣло не легкое! 30-го апрѣля была командирована коммиссія, получившая отъ князя Черкасскаго для руководства подробную программу работъ, изъ Кишенева въ Бухарестъ. 3-го мая она приступила съ своимъ трудамъ, а 21-го мая, т.-е. по прошествіи всего 18-ти дней, вышелъ уже въ свѣтъ первый выпускъ матеріаловъ, въ объемѣ девяти печатныхъ листовъ. Если принять въ разсчетъ то время, которое должно было быть употреблено на напечатаніе труда коммиссіи, да притомъ еще въ небольшой болгарской типографіи, гдѣ имѣются всего два наборщика, то надо полагать, что коммиссія употребила на составленіе первой книги не болѣе двухъ-трехъ дней. Какою бы исполинскою способностью къ труду ни отличались члены коммиссіи, нельзя, конечно, было и требовать, чтобы, при такой изумительной быстротѣ работы, выпущенные въ свѣтъ матеріалы обладали серьезными достоинствами. Нѣтъ, эти матеріалы въ сущности представляютъ не что иное, какъ нà-скоро сдѣланные переводы отрывковъ изъ заграничныхъ сочиненій, попавшихъ подъ руку членамъ коммиссіи. Эта работа въ-попыхахъ представляетъ собою довольно характерную черту, она обрисовываетъ собою все гражданское управленіе. Не долго думая, не долго размышляя, сдѣлать поскорѣе, а затѣмъ — кѣкъ будетъ сдѣлано, — это вопросъ совершенно второстепенный! Но отчего же, можно спросить, потребовалась такая поспѣшность? Она объясняется двумя причинами: первая, это полное незнаніе того края, въ который мы вступали; вторая — это повальное убѣжденіе, что въ два-три мѣсяца мы очутимся передъ стѣнами Константинополя, вся Болгарія будетъ въ нашихъ рукахъ, а нельзя же, полагали, оставить страну,
117
не водворивъ въ ней немедленно порядка, и не поручивъ охраны его русскимъ дѣятелямъ.
Куда ни шла вторая причина, хотя и къ ней нельзя относится серьёзно, но первая? Боже, какъ вѣрно она рисуетъ собою нашу размашистую натуру, наши нравы, всю нашу систему! Сколько войнъ вели мы съ Турціей, сколько разъ приходили въ соприкосновеніе съ болгарами, чуть не цѣлый вѣкъ твердимъ мы, что наша политика на Востокѣ заключается въ освобожденіи, сначала говорилось,—христіанскихъ, потомъ славянскихъ народностей, наконецъ, въ послѣднее время, въ теченіи почти двухъ лѣтъ, начиная съ герцеговинскаго возстанія, мы понимали уже, что эта искра можетъ вызвать цѣлый пожаръ, который заставитъ насъ вступить въ Болгарію,—и что же! мы даже не позаботились узнать, каково состояніе народа, ради котораго мы будемъ воевать, какой существуетъ порядокъ въ этой странѣ, какъ она управляется, какими средствами располагаетъ, — словомъ, можно было подумать, что Болгарія лежитъ гдѣ-то далеко, за тридевять земель, куда не проникало никогда никакое человѣческое существо. Возможно ли представить себѣ ббльшее легкомысліе, обличающее и съ этой стороны нашу полную неприготовленность въ моментъ начала войны; не могъ ли я не вспомнить слова петербургскаго пессимиста, что наше отношеніе въ болгарамъ не серьёзное, что вчера мы нисколько не помышляли о немъ, а сегодня вдругъ воспламенились, но этотъ пламень можетъ такъ же быстро погаснуть, какъ быстро онъ вспыхнулъ.
— Неужели вы этому удивляетесь, — говорилъ мнѣ одинъ изъ знакомыхъ незнакомцевъ, бесѣдуя о нашемъ отношеніи къ Болгаріи: — я бы, признаюсь, удивлялся, если бы было иначе, если бы, начиная эту войну, у насъ оказалось знаніе страны, народа, условій его жизни, законовъ, словомъ, — всего того, чтò доказываетъ серьёзное отношеніе къ дѣлу. Мы вѣдь не нѣмцы! вотъ если бы тѣ предприняли подобную войну, то они, конечно, предварительно бы изучили каждое село, каждую деревню,
118
и лучше бы знали болгаръ, чѣмъ когда-либо ихъ знали турки или даже сами болгары. А намъ этого не нужно, мы все понимаемъ, не размышляя, все знаемъ, не изучая. Вы, я вижу, слишкомъ требовательны!
Увы! эта иронія находила себѣ полное оправданіе. Гражданское управленіе Болгаріи, очевидно, стремилось доказать, что можно прекрасно управлять страною, не имѣя никакого понятія о странѣ и народѣ, которымъ люди призваны управлять. Судя но тѣмъ лицамъ, которыя были призваны для управленія княземъ Черкасскимъ, можно, съ увѣренностью не ошибиться, сказать, что онъ вполнѣ раздѣлялъ этотъ взглядъ.
Выборъ лицъ, призванныхъ для гражданскаго управленія Болгаріею, былъ предоставленъ исключительно князю Черкасскому; поэтому этотъ выборъ какъ нельзя лучше обрисовываетъ отношеніе гражданскаго губернатора въ своей задачѣ. Во время моего пребыванія въ Тырновѣ и позже, мнѣ пришлось встрѣтиться и довольно близко узнать тѣхъ, на чью долю выпала благодарная роль — служить проводниками русскаго вліянія въ Болгаріи. Я могу говорить объ этихъ лицахъ совершенно свободно, не испытывая ни малѣйшаго стѣсненія, такъ какъ само собою разумѣется, что я вполнѣ отдѣляю ихъ личныя достоинства отъ качествъ, требуемыхъ извѣстною дѣятельностью.
Значительное большинство лицъ, приглашенныхъ княземъ Черкасскимъ для гражданскаго управленія Болгаріею, являлось изъ различныхъ гвардейскихъ полковъ, какъ мы уже о томъ упоминали. Преимущественно это были молодые еще офицеры, и тѣ, которыхъ мнѣ привелось узнать, люди крайне симпатичные, съ добрымъ сердцемъ и хорошими намѣреніями. Нѣкоторые изъ нихъ оставили въ моей памяти неизгладимое впечатлѣніе, отъ нихъ вѣяло какою-то теплотою и задушевностью.
Но между обладаніемъ личными достоинствами, дѣлающими человѣка привлекательнымъ, и обладаніемъ качествами, необходимыми для такой дѣятельности, какъ
119
управленіе чужою страною, еще громадная разница. Такая дѣятельность требуетъ извѣстныхъ знаній, высшаго образованія, пониманія историческихъ условій, благодаря которымъ сложилась общественная жизнь и воспитались такіе или другіе нравы, словомъ, она требуетъ извѣстной подготовки; а что ея не было у лицъ, призванныхъ въ Болгарію, въ этомъ они всегда сами сознавались, я отсутствіе такой подготовки менѣе всего можетъ быть имъ поставлено въ вину.
— Я точно въ дремучемъ лѣсу, — говорилъ мнѣ одинъ только-что назначенный начальникомъ округа, — я понятія не имѣю, что мнѣ дѣлать, а между тѣмъ, повидимому, у меня масса обязанностей; только и есть одно утѣшеніе, что не я одинъ въ такомъ положеніи, а всѣ мы бродимъ въ потьмахъ, не зная, зачѣмъ мы здѣсь, чтó мы имѣемъ право дѣлать, и чего нѣтъ.
Меня не могъ, конечно, не интересовать вопросъ, вслѣдствіе какихъ соображеній всѣ эти гвардейскіе офицеры, имѣвшіе дома извѣстное положеніе, хорошо имъ знакомую дѣятельность, рѣшились бросить Петербургъ и посвятить себя совершенно новому и незнакомому дѣлу. Всѣ почти отвѣты походили другъ на друга, какъ два листа одного и того же дерева.
— Видите ли, — говорилъ мнѣ тотъ же офицеръ,— гвардія оставалась въ Петербургѣ, между тѣмъ всѣ стремились за Дунай, перевода добиться было довольно трудно, а между тѣмъ предлагаютъ ѣхать сюда. Отчего же не попробовать? Поправится — хорошо, нѣтъ, я ни чего не теряю. Изъ полка я не выхожу, производство идетъ своимъ чередомъ, наконецъ, разъ чтó я здѣсь, мнѣ уже легче попасть въ дѣйствующую армію, да если бы этого и не случилось, все-таки — не бѣда. Пробуду здѣсь нѣкоторое время, увижу новую страну, и въ-добавокъ получаю здѣсь хорошее жалованье, подъемные и т. д.
Что люди, пріѣхавшіе въ Болгарію для управленія этою страною, люди, вырванные изъ совершенно чуждой
120
этого рода дѣятельности среды, и нимало не подготовленные ни предшествовавшею дѣятельностью, ни своимъ чисто-спеціальнымъ образованіемъ, ни пріобрѣтенною опытностью, разсуждаютъ такимъ образомъ, это совершенно понятно и естественно, и, безъ сомнѣнія, не можетъ быть поставлено имъ въ вину; но что ихъ приглашаютъ, вызываютъ, ими завѣщаютъ весьма серьёзныя должности, этого не понимали они сами, какъ не понимаетъ, я полагаю, никто, кто только не былъ посвященъ въ преобразовательные замыслы гражданскаго губернатора Болгаріи. Но пока эти замыслы могли обнаружиться во всей глубинѣ ихъ, каждаго посторонняго человѣка поражалъ этотъ наплывъ гвардейскихъ офицеровъ, съ которыми въ большинствѣ случаевъ не знали чтó дѣлать. Въ Петербургѣ ихъ торопили словами: спѣшите на мѣсто вашего новаго служенія! — въ Тырновѣ говорятъ: подождите, намъ некуда васъ дѣвать!
А между тѣмъ, содержаніе этихъ лицъ было уже, конечно, опредѣлено, они его получали, и содержаніе не маленькое. О чемъ другомъ у насъ на Руси не подумаютъ, а ужъ о штатахъ безпокоиться нечего: они всегда составляли предметъ особой заботливости. Объ этихъ штатахъ стоитъ сказать нѣсколько словъ, такъ какъ всѣ расходы по содержанію лицъ, вызванныхъ для гражданскаго управленія, должны были возмѣщаться изъ денежныхъ сборовъ болгарскаго края, и по нимъ болгары могли ознакомиться съ тѣмъ, какъ будутъ расходоваться ихъ деньги. Я знаю, что противъ этого сейчасъ же можетъ быть сдѣлано такое возраженіе: сколько-бы ни стоило болгарамъ русское управленіе, все-таки оно будетъ дешевле турецкаго! Спора нѣтъ, но вѣдь мы и пришли-то въ Болгарію, чтобы освободить ее отъ гнета и разоренія. Итакъ, каковы же опредѣленные штаты? Прежде всего—губернаторъ, получающій 7,000 р. жалованья, сверхъ чего на экстраординарные расходы ему полагается ежегодно отъ 6,000 до 10,000 р. с. Затѣмъ идетъ вице-губернаторъ, получающій 4,500 р.;
121
далѣе, начальникъ округа 2,500 р., получающій, сверхъ того, на экстраординарные расходы да разъѣзды еще 1,500 р.; полиціймейстеръ столько же и т. д. и т. д. Нельзя при этомъ не замѣтить, что, на основаніи положенія о штатахъ, „суммы, назначаемыя на экстраординарные расходы, остаются въ безотчетномъ распоряженіи лицъ, коимъ они назначены". Если къ этому прибавить еще, что значительная часть этихъ окладовъ должна была выдаваться золотомъ, что всѣ лица, призванныя въ Болгарію изъ Россіи, получали на подъемъ годовое жалованье „и двойные, по чинамъ, прогоны, на одинаковомъ основаніи съ чинами, отправляющимися на службу въ Туркестанскій край", что всѣмъ лицамъ „отводятся насчетъ городовъ и селеній соотвѣтственныя помѣщенія“, — то дѣлается довольно понятнымъ, что матеріальныя условія представлялись настолько заманчивыми, что весьма легко могли бы преодолѣть въ людяхъ, призванныхъ въ Болгарію, сознаніе своей абсолютной неприготовленности къ тому дѣлу, которому они должны были служить.
Я далекъ, впрочемъ, отъ мысли дѣлать упрекъ тѣмъ лицамъ, которыя явились въ Болгарію для занятія различныхъ должностей но гражданскому управленію краемъ; принимая сдѣланное имъ предложеніе, они руководились не исключительно матеріальными выгодами, забывая о всемъ остальномъ. Многихъ изъ этихъ лицъ мнѣ пришлось узнать довольно близко, и я съ увѣренностью могу сказать, что большинство изъ нихъ стояло выше подобныхъ нареканій. Но къ чему же тогда, меня могутъ спросить, они принимали эти назначенія: если матеріальныя выгоды не пересиливали всѣхъ другихъ соображеній, то зачѣмъ они не отказались отъ приглашеній, если только они сознавали свою неприготовленность, свою неумѣлость?
Этотъ вопросъ приходилось дѣлать и мнѣ, и, выслушивая отвѣтъ, полный искренности, я отлично понималъ, что со стороны этихъ людей не было сдѣлано не только
122
ничего предосудительнаго, но что 99 на 100 поступили бы и другіе точно такъ же, какъ и они.
— Когда мнѣ предложили ѣхать въ Болгарію,—разсказывалъ мнѣ одинъ изъ этихъ офицеровъ,—я прежде всего поспѣшилъ отказаться. Отчего же вы отказываетесь, спрашивали меня: развѣ условія кажутся вамъ недостаточно выгодными?—Нѣтъ,—отвѣчалъ я,—условія чрезвычайно выгодны, но я не могу принять этого предложенія, такъ какъ я ровно ничего не знаю и не понимаю въ дѣлѣ гражданскаго управленія!—„Помилуйте, вамъ ничего знать и не нужно, вы можете быть совершенно спокойны, вы получите точныя инструкціи и будете по нимъ дѣйствовать!”—Я чувствовалъ, — продолжалъ мнѣ разсказывать офицеръ, — что такой доводъ мало убѣдителенъ и продолжалъ настаивать на своемъ отказѣ.
— Чѣмъ же васъ убѣдили? — спрашивалъ я.
— Меня убѣдили не доводами, а именемъ князя Черкасскаго. Я всегда слышалъ о немъ, какъ объ очень замѣчательномъ человѣкѣ, и потому когда мнѣ стали говорить: — повѣрьте, если князь Черкасскій предлагаетъ эти мѣста гвардейскимъ офицерамъ, онъ, значитъ, знаетъ, что дѣлаетъ! Это былъ для меня самый убѣдительный доводъ, я подумалъ-подумалъ — и рѣшился попробовать!
И я долженъ сказать, что большинство лицъ, пріѣхавшихъ въ Болгарію, смотрѣли на свои мѣста какъ на пробу, и весьма многіе изъ нихъ очень скоро убѣдились, что проба оказалась неудачною. Всѣ почти жаловались на то, что имъ приходилось дѣйствовать какъ Богъ пошлетъ на душу, никакихъ серьёзныхъ и дѣльныхъ инструкцій они не получали, а если получали, то такія, какимъ не было возможности слѣдовать. Двадцать разъ приходилось мнѣ слышать жалобы, что тѣ, которые должны были наставлять ихъ въ новой дѣятельности, сами не знали, что имъ дѣлать; отсюда происходило то, что сегодня дается какое-нибудь предписаніе, завтра отмѣняется, сегодня говорятъ — поступайте такъ, завтра прямо наоборотъ. Словомъ, всѣ почти очень скоро убѣдились,
123
что хаосъ, еще естественно господствующій въ дѣлахъ во время войны, несравненно болѣе господствуетъ въ умахъ, что желали сочинить что-то очень мудрое, а сочинили только нѣчто очень мудреное.
Вслѣдствіе этого, единства въ дѣятельности не было никакого, все опредѣлялось чисто субъективными воззрѣніями того или другого лица. Одинъ являлся дѣйствительно защитникомъ болгаръ, и старался пріобрѣсти ихъ сочувствіе и любовь къ русскимъ, другой становился защитникомъ турокъ и весьма сурово обходился съ болгарами.
— Я знаю, — говорилъ мнѣ одинъ изъ начальниковъ округа, когда мы странствовали по его владѣніямъ, и останавливались въ деревняхъ, — что „братушки“ меня терпѣть не могутъ, но мнѣ это все равно, это такой дрянной народецъ, съ которымъ нужно обходиться строго. Теперь они боятся меня, потому что знаютъ, что я имъ даромъ ничего не пропущу: виноватъ — двадцать пять нагаекъ! Пусть боятся!
— Послушайте, — возражалъ я ему, — однако вѣдь нагайка это очень дурное средство пріобрѣсти расположеніе болгаръ.
— А я вотъ бы сдѣлалъ васъ на недѣльку начальникомъ казы, то вы бы и увидѣли, можно или нѣтъ обходиться безъ нагайки: вы каждый день сыпали бы двѣсти-триста штукъ! Вы не знаете болгаръ, а что касается ихъ расположенія, — да Богъ съ нимъ, на чтó оно намъ нужно?
— Да вѣдь вы все забываете, что мы пришли вѣдь освобождать ихъ! А вы съ нагайкой!
— Повѣрьте мнѣ, что для нихъ лучшее освобожденіе—это нагайка!
И сколько я съ нимъ ни спорилъ, онъ твердо стоялъ на своемъ, что управлять болгарами безъ нагайки невозможно, и продолжалъ ее считать лучшимъ орудіемъ правительственной мудрости.
И не подумайте, чтобы это былъ какой-то звѣрь,
124
которому бы доставляло удовольствіе сыпать ударами нагайки, — нѣтъ, это былъ чрезвычайно милый, добрый и умный человѣкъ. Нагайка вытекала вовсе не изъ звѣрскихъ инстинктовъ, а изъ извѣстной системы воспитанія и самаго крайняго непониманія нашей задачи среди южныхъ славянъ. Ему казалось почему-то справедливымъ отстаивать интересы турокъ, оставшихся въ мѣстности, занятой нашими войсками, и сурово преслѣдовать малѣйшее проявленіе вѣковой злобы болгарскаго населенія противъ ихъ угнетателей. Узнаетъ онъ, что какой-нибудь болгаринъ, послѣ занятія города или деревни русскими, позволялъ себѣ присвоить что-либо изъ турецкой собственности, тотчасъ на сцену появляется нагайка.
— Да перестаньте, чтó вы дѣлаете, развѣ это возможно!
— А по-вашему можно дозволять грабить? я ихъ проучу, этихъ братушекъ!
И сколько ни стараешься убѣдить, что въ моменты остраго кризиса нельзя такимъ образомъ относиться къ людямъ, выстрадавшимъ, кажется, всѣ муки ада отъ турокъ, что грабежъ является подчасъ вовсе не результатомъ желанія ограбить, а желанія вполнѣ естественнаго — отмстить, ничто не дѣйствуетъ, всѣ доводы безсильны.
Какое мнѣ дѣло до ихъ прежней вражды, я хочу, чтобы какъ турки, такъ и болгары жили спокойно. Посмотрите на турокъ, на которыхъ такъ нападаютъ, кàкъ они ведутъ себя, какъ обращаются съ болгарами, — ни одинъ ихъ не тронетъ; такъ пусть же и болгары знаютъ, что они не смѣютъ ихъ обижать. А кто обижаетъ, тому — нагайка!
Тщетно было возражать, что нельзя скоро забыть вѣковой вражды, что турки ведутъ себя тихо и скромно только потому, что они побѣжденные, что они не грабятъ и не убиваютъ болгаръ только потому, что видятъ предъ собою русскихъ солдатъ, но что пусть только уйдутъ послѣдніе, пусть хоть на нѣсколько часовъ эта мѣстность снова будетъ занята турецкими войсками, и
125
тогда еще и еще разъ вся деревня или весь городъ будутъ залиты болгарскою кровью. До этихъ соображеній начальнику кáзы, или округа, не было никакого дѣла, всѣ историческія условія онъ совершенно игнорировалъ. Онъ примѣнялъ къ управляемымъ имъ болгарамъ ту систему военной дисциплины, къ которой привыкъ еще съ юныхъ лѣтъ, и ему казалась дикою и невозможною всякая иная система. Онъ не могъ понять, что система военной дисциплины совершенно непригодна для гражданскаго управленія, и потому нагайка немилосердно ходила по спинамъ несчастныхъ болгаръ. Правда, спины эти были давно уже привычны въ безчеловѣчнымъ ударамъ. Сѣно не скошено въ срокъ — нагайка, мостъ не исправленъ — нагайка, не поставлено извѣстное число подводъ — нагайка! Но можно ли, спрашивается, было винить такого начальника округа за систему его управленія? Очевидно, нѣтъ: онъ дѣйствовалъ по своему крайнему разумѣнію, убѣжденный, что онъ руководится чувствомъ справедливости какъ въ отношеніи турокъ, такъ и въ отношеніи болгаръ. Винить, конечно, можно было только тѣхъ, кому ввѣрено было устройство гражданскаго управленія. Результаты такой системы мнѣ пришлось наблюдать въ тѣхъ деревняхъ, гдѣ мы останавливались. Турки относились къ этому начальнику округа съ видимымъ расположеніемъ; въ своихъ домахъ оказывали ему всякія любезности, заявляли всевозможныя жалобы,— и получали, нужно сказать, полное удовлетвореніе. Болгары же безпрекословно исполняли приказанія, но на лицахъ ихъ нельзя было прочесть ни особаго довольства, ни радости. Они получали убѣжденіе, что если ихъ били произвольно турки, то также произвольно бьютъ ихъ и русскіе.
Если я указываю на такое нѣсколько оригинальное пониманіе своихъ обязанностей одного изъ должностныхъ лицъ гражданскаго управленія, то только потому, что оно далеко не представляло собою явленія исключительнаго, рѣзко-отличавшагося отъ всего остального. Напротивъ,
126
если меня что-либо поражало, то, конечно, это преобладающая, видная роль, которую такъ часто играла нагайка. Примѣръ заразителенъ, и употребленіе нагайки быстро переходило отъ одного къ другому. Она, къ сожалѣнію, получила право гражданства, и кто только не злоупотреблялъ этимъ оригинальнымъ орудіемъ цивилизаціи! Болгары, очевидно, не могли быть особенно довольны такимъ управленіемъ, сопряженнымъ при этомъ со всѣми бѣдствіями и страшными жертвами войны, между тѣмъ это подчасъ даже дурно-скрытое неудовольствіе служило источникомъ нареканій въ неблагодарности и испорченности. Всѣ точно забывали, что отъ народа, да притомъ забитаго и находящагося, въ силу турецкаго ига, въ невѣжественномъ состояніи, нельзя требовать разсужденій, отмѣченныхъ печатью философской зрѣлости, на тэму: мы должны претерпѣть новыя страданія въ настоящемъ, чтобы достигнуть лучшаго будущаго! Болгарскій народъ усталъ страдать; онъ жаждалъ чуть не царствія небеснаго на землѣ... можно ли винить его, что онъ не скрывалъ горечи своего разочарованія? Когда настоящее терзаетъ васъ, то надежда на будущее мало кого способна утѣшить!
Съ одной стороны, такое недовольство тѣхъ, кого мы пришли освобождать, съ другой — отсутствіе какой-либо ясно-установленной задачи отчетливаго пониманія своей роли, своихъ обязанностей, своего назначенія, вызывали въ свою очередь недовольство даже тѣхъ лицъ гражданскаго управленія, для которыхъ нашлось все-таки дѣло въ сѣверной части Болгаріи, —а такихъ, строго говоря, было не много. Если эти горько жаловались на свою судьбу и не разъ проклинали тотъ день, когда приняли приглашеніе князя Черкасскаго, то чтó же сказать о тѣхъ, для которыхъ изобрѣтали дѣло, потому-что въ дѣйствительности его не было? Множество лицъ наѣхало въ Болгарію съ цѣлью управлять страною, но управлять было нёчѣмъ, приходилось ждать у моря погоды.
Но гражданскій губернаторъ Болгаріи, повидимому,
127
не обращалъ на то вниманія, и, желая размѣстить вызванныя лица, назначалъ ихъ губернаторами, вице-губернаторами, начальниками округовъ въ Рущукъ, Филиппополь, Плевну. Всѣ эти назначенія происходили въ тотъ тревожный іюль мѣсяцъ, когда мы испытывали столько же неожиданныя, сколько и горькія неудачи. Подобныя назначенія имѣли своимъ прямымъ послѣдствіемъ — дискредитированіе гражданскаго управленія, и кто только не дѣлалъ обидныхъ ироническихъ замѣчаній:
— А что же, не назначенъ еще губернаторъ адріанопольскій?
— Да ужъ кстати было бы назначить губернатора въ Константинополь.
Такимъ образомъ, гражданское управленіе еще лѣтомъ завоевало и Рущукъ, и Филиппополь, и другіе города.
Представьте же себѣ положеніе человѣка, который на вопросъ — какую онъ занимаетъ должность? вынужденъ отвѣтить:
— Я назначенъ губернаторомъ Рущука!
— Рущука? да развѣ онъ взятъ?
— Нѣтъ, онъ не взятъ, но онъ можетъ быть взятъ!
И рущукскій губернаторъ получаетъ 7,000 р. жалованья, и филиппопольскій губернаторъ получаетъ тѣ же 7,000 р. Не въ правѣ ли были дивиться болгары такому оригинальному расходованію суммъ, собираемыхъ съ нихъ нашими властями.
Весьма многіе изъ офицеровъ гвардіи не могли мириться съ комическимъ положеніемъ, созданнымъ имъ гражданскимъ управленіемъ, и думали о томъ, какъ бы поскорѣй развязаться съ принятыми ими предложеніями.
— Нѣтъ, — говорилъ мнѣ одинъ изъ этихъ людей,— я ни за что не останусь служить въ этомъ гражданскомъ управленіи; если бы я только могъ предвидѣть всю эту комедію, я бы никогда сюда не пріѣхалъ. Слава Богу, гвардія, говорятъ, будетъ вызвана на театръ войны; какъ только она придетъ, я снова тотчасъ возвращусь въ свой полкъ. Я не могу играть роль какой-то
128
куклы, а служить тутъ съ пользою я не въ силахъ, у меня нѣтъ на то ни подготовки, ни опытности.
Гвардія пришла, и тотъ, который произносилъ эти слова съ такою искренностью, возвратился въ свой полкъ. Онъ сослужилъ службу русскому народу, но, увы! смертью заплатилъ онъ за принесенную имъ пользу. Турецкая граната подкосила его молодую жизнь въ сраженіи при Горнемъ-Дубникѣ,—онъ погибъ смертью человѣка, исполнившаго свой святой долгъ передъ родиной.
Но чѣмъ же, спрашивается, можетъ быть объяснено приглашеніе лицъ изъ военнаго сословія для занятія должностей по гражданскому управленію? Я не могъ довѣрять тому объясненію, которое мнѣ приходилось такъ часто слышать. Объясненіе это казалось мнѣ просто неправдоподобнымъ. Оно состояло въ томъ, что вызовъ лицъ, совершенно не приготовленныхъ къ такого рода дѣятельности, обусловливается будто бы исключительно личными свойствами самого начальника, его характеромъ, не терпѣвшимъ никакой самостоятельности во всѣхъ, кто только ему подчиненъ. Его противники рѣшительно настаивали, что, обладая свойствомъ, не рѣдко встрѣчающимся въ государственныхъ людяхъ, не выносить въ подчиненныхъ самаго легкаго противорѣчія и считать собственное мнѣніе непозволительнымъ вольнодумствомъ, князь Черкасскій остановился въ своемъ выборѣ на лицахъ военнаго сословія какъ на элементѣ, наиболѣе привыкшемъ къ дисциплинѣ и въ слѣпому повиновенію, безъ всякихъ разсужденій и безъ тѣни критики воли начальника. Они утверждали, что губернаторъ Болгаріи держался убѣжденія, что на землѣ существуетъ только одна разумная, сознательная воля—это его собственная, и что потому всѣ остальныя лица, которыя должны были помогать ему въ дѣлѣ управленія Болгаріи, не могли быть пичѣмъ инымъ, какъ послушными орудіями въ его рукахъ. Тѣ же противники доказывали далѣе, что это убѣжденіе вытекало изъ общаго его политическаго міросозерцанія, краеугольнымъ камнемъ котораго
129
служило положеніе, что народы созданы для управителей, а вовсе не управители, какъ кричатъ легкомысленные либералы, для народовъ.
— Все, чтó происходитъ въ Болгаріи въ сферѣ гражданскаго управленія, — говорили мнѣ противники князя Черкасскаго,—все это не ново, все это является сколкомъ съ того, чтó дѣлалось въ царствѣ польскомъ. Тамъ точно такъ же и преимущественно всѣ должности находились въ рукахъ лицъ военнаго сословія, привыкшихъ дѣйствовать рѣшительно, круто. Привычка къ кругости сохранилась, и отдѣлаться отъ нея, повидимому, не такъ-то легко. Она заставляетъ даже забывать различіе въ почвѣ для дѣятельности. Тамъ приходилось имѣть дѣло съ не-другами правительства, тутъ же вы встрѣчаете только друзей русскаго народа. Тамъ крутость могла побѣждать, тутъ она вооружаетъ тѣхъ, которые видятъ въ русскихъ старшихъ братьевъ, пришедшихъ на помощь. Вотъ почему система дѣйствій, устанавливаемая здѣсь и заключающаяся въ томъ, что въ одинъ прекрасный день назначатъ начальникомъ округа или даже губернаторомъ человѣка, видящаго въ нагайкѣ лучшее средство для управленія, а въ другой—высокомѣрно и рѣзко отнесутся къ болгарамъ, являющимся для выраженія чувства благодарности, сегодня заподозрятъ цѣлую партію, хотя бы партію молодой Болгаріи, въ политической неблагонадежности и обвинятъ ее чуть не въ революціонныхъ проискахъ, завтра устранятъ отъ общественной дѣятельности болгарина только за то, что онъ мечтаетъ для своей родины о самостоятельной политической жизни, о свободномъ, нестѣсненномъ опекою, развитіи — такая система дѣйствій едва ли доставитъ Россіи прочную любовь и беззавѣтную преданность со стороны болгаръ, на чтó, безспорно, Россія пріобрѣла право цѣною обильно-пролитой дорогой крови русскаго солдата-героя. И будутъ ли виноваты, скажите, одни только болгары, если за сдѣланное имъ добро — освобожденіе отъ турецкаго ига, они не заплатятъ тою горячею
130
привязанностью, которая, кажется, на вѣки должна была бы соединить это несчастное племя съ русскимъ народомъ?
Что въ этомъ мнѣніи была значительная доля справедливаго, въ этомъ трудно было сомнѣваться тому, который хотя нѣсколько присмотрѣлся на мѣстѣ къ характеру гражданскаго управленія Характеромъ этимъ объясняется, между прочимъ, и то, что въ числѣ лицъ, служившихъ въ гражданскомъ управленіи, было такъ мало дѣйствительно гражданскаго элемента. Казалось бы совершенно естественно, чтобы въ дѣлѣ введенія гражданскаго управленія въ Болгаріи приняли участіе люди, получившіе хоть какой-либо навыкъ къ такому дѣлу своею предшествовавшею дѣятельностью въ Россіи,— люди если и не спеціально знакомые съ болгарскимъ народомъ, то все же хоть получившіе высшее образованіе, болѣе способные освоиться съ историческими условіями близкаго намъ народа. Такихъ людей, однако, за исключеніемъ трехъ-четырехъ человѣкъ, на которыхъ была возложена разработка вопросовъ по финансовой, судебной части, въ дѣйствительности не оказалось. Почему? потому ли, что такихъ не находилось, людей не было желающихъ ѣхать въ Болгарію и посвятить себя скромной и невидной дѣятельности въ незнакомой странѣ? Это предположеніе казалось невѣроятнымъ въ виду того сочувствія, которое обнаружилось въ русскомъ обществѣ къ дѣлу освобожденія южныхъ славянъ. Нельзя же сказать, чтобы у всѣхъ это сочувствіе было только, по выраженію Гамлета, „словá, словá и словá!" И на самомъ дѣлѣ это было не такъ. Мнѣ приходилось встрѣчать людей съ прекраснымъ образованіемъ, полныхъ энергіи и готовности служить славянскому дѣлу, порѣшившихъ пріѣхать въ Болгарію, чтобы предложить свои услуги начальнику края, но предложеніе ихъ было принято такъ, что люди эти, дорожившіе чувствомъ собственнаго достоинства, должны были очень скоро отказаться
131
отъ мысли стать въ непосредственное дѣловое отношеніе къ болгарскому народу.
Зная это, я не могъ признавать вполнѣ справедливыми тѣ доводы, которыми сторонники принятой системы гражданскаго управленія защищали какъ самую систему, такъ и назначеніе на весьма серьёзныя должности лицъ, совершенно къ тому неподготовленныхъ.
— Что же вы хотите,—говорили они, —когда у насъ нѣтъ людей! Мы и у себя-то, въ Россіи, жалуемся постоянно на недостатокъ въ людяхъ, и жалуемся не безъ основанія. Посмотрите, чтò дѣлается въ земствахъ, въ мировыхъ учрежденіяхъ, какъ пополняется составъ слѣдователей, прокуратуры, адвокатуры, вспомните, много ли находилось людей, дѣйствительно серьёзно подготовленныхъ для проведенія въ жизнь совершённыхъ реформъ, и тогда вы признáете, что лучшее можетъ быть, что можно было придумать для Болгаріи — это призвать лицъ изъ военнаго сословія, которыя по крайней мѣрѣ слѣпо будутъ исполнять всѣ приказанія и, не разсуждая, хорошо ли то или другое, или дурно, будутъ безпрекословно держаться данныхъ имъ инструкцій.
— А не думаете ли вы,—возражали этимъ сторонникамъ установленной системы гражданскаго управленія, что ваша защита, не говоря уже о томъ, что она несправедлива, гораздо болѣе походитъ на обвиненіе, нежели на защиту. Вы указываете на недостатокъ въ людяхъ, но не проистекаетъ ли этотъ недостатокъ, этотъ ограниченный кругъ настоящихъ „избранныхъ” только оттого, что въ дѣйствительности было мало „званыхъ”, что условія, которыми постоянно обставлялось призваніе лицъ, были таковы, что многіе вынуждены были не откликаться на зовъ? Условія же эти все тѣ же, какихъ вы требуете для лицъ, явившихся въ Болгарію, и выражающіяся въ немногихъ словахъ: „слѣпое исполненіе”, „не разсуждать”, „безпрекословно” повиноваться. Чтò выйдетъ изъ такой спстемы въ Болгаріи, можно и не
132
говорить, такъ какъ нѣтъ разумной системы, основанной на неразумныхъ принципахъ!
Но противъ доводовъ первыхъ, т.-е. защитниковъ гражданскаго управленія, можно мнѣ кажется сдѣлать еще одно и самое вѣское возраженіе, Если, правда, что въ Россіи не существуетъ людей подготовленныхъ въ такой дѣятельности, то не служитъ ли это лучшимъ доказательствомъ, что мы не должны вносить въ Болгарію нашихъ порядковъ, что не нужно было задаваться цѣлью устроить въ этой странѣ гражданское управленіе, а слѣдовало только освободить этотъ народъ отъ пятисотлѣтняго рабства и предоставить ему устроить свою политическую жизнь по своему собственному усмотрѣнію? Авось болгары не оказались бы хуже сербовъ, съумѣвшихъ безъ посторонней опеки устроить себѣ политическую жизнь, и нельзя сказать, чтобы эта жизнь не покоилась на разумныхъ началахъ. Признавая вѣрнымъ положеніе, что наша общественная жизнь не выработала достаточно людей даже для собственнаго обихода,—единственная мораль, которую можно вывести изъ такого положенія, опять-таки сводится къ прописной истинѣ, что прежде чѣмъ воспитывать другихъ, нужно позаботиться о своемъ собственномъ воспитаніи. Исходя изъ этого положенія, нельзя не признать справедливымъ, что наше поведеніе въ отношеніи болгаръ было бы болѣе цѣлесообразно, если бы мы ограничились введеніемъ во время войны исключительно военнаго управленія, и отбросили бы въ сторону всякія поползновенія, не довольствуясь освобожденіемъ болгаръ отъ турецкаго ига, надѣлить ихъ еще высокимъ общественнымъ строемъ.
Итакъ, нельзя не согласиться, кажется, съ тѣмъ, что политическія соображенія были противъ введенія гражданскаго управленія въ Болгаріи русскими властями. Но къ политическимъ соображеніямъ должны быть также присоединены соображенія чисто практическія или, вѣрнѣе, военно-практическія. Время войны не создано вообще для того, чтобы могли быть предпринимаемы внутреннія
133
реформы въ странѣ. Время это наступаетъ съ окончаніемъ военныхъ дѣйствій. Какимъ бы блескомъ ни завершилась та нлн другая война, но блескъ этотъ никогда не долженъ ослѣплять глаза людей, которымъ дорого не мишурное, а истинное величіе своей родины. Та или другая война по своему исходу, благодаря героизму ли арміи или деморализаціи противника, можетъ быть вполнѣ блестящею, и все-таки на общественномъ организмѣ она можетъ обнаружить такія язвы, которыя ведутъ къ полному разложенію политическаго тѣла, если своевременно не будутъ приняты мѣры, способныя исцѣлить ихъ. Горе странѣ, если военные успѣхи настолько отуманятъ общественное сознаніе, что она возмечтаетъ о своемъ совершенствѣ и забудетъ о подтачивающихъ ее язвахъ. Но не прежде чѣмъ съ наступленіемъ мира можетъ быть, или, вѣрнѣе, должно быть приступлено къ внутреннимъ преобразованіямъ. Если такое положеніе справедливо вообще, то оно имѣетъ въ особенности значеніе, когда идетъ вопросъ о такой странѣ, какъ Болгарія, испытывающей на себѣ еще ближе такъ-сказать горячечное состояніе, вызываемое неизбѣжными ужасами войны. Можно ли въ такой странѣ найти хотя единаго человѣка, который бы въ это тревожное время сохранялъ настолько спокойствіе духа, чтобы могъ отдаться всецѣло служенію мирныхъ интересовъ? Очевидно, нѣтъ. Притомъ, шансы войны бываютъ и перемѣнчивы. Сегодня вы вырываете изъ рукъ турокъ нѣсколько селеній и городовъ, вы установляете новый порядокъ вещей, избираете людей, которые должны служить этому новому порядку! Завтра враги торжествуютъ, положимъ и временно, но тѣмъ не менѣе этотъ, даже самый мимолетный переходъ власти достаточенъ для того, чтобы смести только-что установленный новый порядокъ и под вергнуть жестокимъ карамъ тѣхъ, кто дерзнулъ принять на себя роль его служителей. При такомъ положеніи нс избѣжно будетъ подорванъ авторитетъ всѣхъ тѣхъ, кто устанавливалъ этотъ новый порядокъ. Но помимо этого
134
условія, требованія войны крайне капризны. Сегодня нужно принять одну мѣру, завтра эти капризныя условія войны потребуютъ ея уничтоженія и замѣны ея мѣрою прямо противоположною. Вслѣдствіе этого является постоянное колебаніе, недопускающее установленіе чеголибо прочнаго, а между тѣмъ безъ этой прочности едвали возможно и помышлять о серьёзномъ проведеніи въ народную жизнь какихъ-либо началъ того или другого порядка.
135
ГЛАВА VI. Отъ Тырнова до Казанлыка.
Введеніе гражданскаго управленія въ Болгаріи въ разгаръ самой войны должно было подтвердить все сказанное мною выше самымъ нагляднымъ образомъ, и потому способъ введенія новыхъ порядковъ, результаты, которые достигались, заслуживаютъ особевнаго вниманія. Мнѣ представился случай быть свидѣтелемъ введенія гражданскаго управленія и убѣдиться въ степени прочности водворяемаго порядка. Случаемъ этимъ я и воспользовался съ тѣмъ большею охотою, что онъ давалъ возможность ближе вглядѣться въ болгаръ и самому сдѣлать оцѣнку ихъ отношенія къ намъ, русскимъ.
Войска наши были уже за Балканами. Храбрый отрядъ генерала Гурко, преодолѣвъ страшныя трудности, занялъ уже Казанлыкъ. Кто не помнитъ этого времени, когда въ началѣ іюля мы мечтали уже черезъ мѣсяцъ или два окончить кампанію. Все, казалось, намъ улыбалось, мы не знали препятствій. Въ занятой нашими войсками мѣстности, очищенной отъ турецкаго правленія, предстояло ввести гражданское управленіе. Въ видахъ ближайшаго ознакомленія съ тѣмъ, въ какомъ положеніи находилась эта мѣстность и для введенія въ ней новаго порядка, изъ Тырнова должны были отправиться нѣсколько
136
человѣкъ офицеровъ, служившихъ въ гражданскомъ управленіи, но не посвященныхъ еще въ его сокровенный смыслъ. Съ ними долженъ былъ ѣхать одинъ изъ самыхъ умныхъ людей, стоявшій около князя Черкасскаго, ни у кого почти я не видѣлъ такого яснаго пониманія нашей задачи, такого свѣтлаго взгляда на наше отношеніе въ южнымъ славянамъ. Едвали это былъ не единственный человѣкъ, хорошо знакомый съ нравами, характеромъ болгарскаго народа и съ тѣми историческими условіями, которыя создали и этотъ характеръ и эти нравы. Примкнувъ къ этой небольшой партіи, состоявшей изъ людей какъ нельзя болѣе симпатичныхъ, 11-го или 12-го іюля мы выѣхали изъ Тырнова.
Съ этою-то „коммиссіей“ по дѣламъ гражданскаго управленія я совершилъ весь путь отъ Тырнова до Казанлыка. Мы останавливались въ городахъ, селахъ и деревняхъ, и путь этотъ былъ интересенъ не только съ точки зрѣнія ознакомленія съ вводимыми нами порядками, по, быть можетъ, еще больше съ точки зрѣнія бытовой. Во время этого странствованія можно было вдоволь присмотрѣться къ болгарамъ и къ ихъ отношенію въ намъ, русскимъ. Нужно ли говорить, что на нашемъ пути часто встрѣчались суровые слѣды войны, съ ея неизбѣжными спутниками, разореніемъ и опустошеніемъ, хотя, быть можетъ, и не въ такой степени, какъ это представляется настроенной на ужасы фантазіи. Богатая природа, непривычная для нашего глаза растительность, стройный хлѣбъ на корню, роскошные виноградники скрадывали впечатлѣніе то покинутыхъ, то сожженныхъ деревень, попадавшихся нерѣдко по дорогѣ. Хлѣбъ, виноградники не пострадали отъ войны, они не подверглись уничтоженію по той же причинѣ, по которой сохранились всѣ мосты, телеграфы и многіе города и деревни, покинутые турками. Приказъ уже былъ отданъ уничтожать хлѣбъ на корню и другія произведенія земли, но приказъ запоздалъ; быстрое движеніе передового отряда вплоть до Казанлыка спасло до-балканскую
137
Болгарію отъ варварскаго опустошенія. Сожженныя деревни были турецкія, и сожгла ихъ народная месть. Большинство же другихъ турецкихъ деревень представляло собою полную картину запустѣнія: турки при приближеніи нашихъ войскъ бѣжали, но это бѣгство турокъ ни мало не было похоже на бѣгство десятковъ тысячъ болгаръ: тѣ бѣжали, захвативъ все свое имущество, и для спасенія его отобрали у болгаръ на прощаньи ихъ лошадей, воловъ, словомъ —весь скотъ. Попадались, впрочемъ, и смѣшанныя деревни, на половину турецкія, на половину болгарскія. Изъ одной деревни всѣ турки ушли, въ другой остались, и къ чести болгаръ нужно сказать, что ни жизнь, ни достояніе этихъ оставшихся на своихъ мѣстахъ турокъ не подвергались ни малѣйшей опасности. Я не скажу разумѣется, что ни одинъ турокъ не былъ лишенъ жизни, ни одна вещь не была насильственно отнята у нихъ,—быть можетъ, такіе факты и встрѣчались; но, во всякомъ случаѣ, если они и бывали, то настолько рѣдко, что о нихъ не говорили, и мнѣ не приходилось слышать такихъ жалобъ отъ турокъ. Быть можетъ, скажутъ: страхъ удерживалъ этихъ людей обирать оставшихся въ своихъ жилищахъ турокъ; но едва ли такое возраженіе было бы справедливо, такъ какъ неубѣжавшихъ турокъ сравнительно было такъ мало, что они были вполнѣ безсильны передъ болгарскимъ населеніемъ. Скажутъ: страхъ возвращенія турокъ и ихъ будущей мести! но и это было бы невѣрно, такъ какъ болгары—увы!—хорошо знали, что если турки восторжествуютъ, то ничто, никакое дружелюбное отношеніе къ оставшимся туркамъ, не спасетъ ихъ отъ поголовной рѣзни и дикаго истребленія.
Что болгары не ошибались въ этомъ, тому кровавыя доказательства дали Ловча, Казанлыкъ, Беброво, Ески-Загра, Іени-Загра, Елена и еще многія другія деревни и села. Но глазъ скоро привыкалъ въ этимъ покинутымъ или сожженнымъ жилищамъ, и мы двигались впередъ, не обращая на нихъ больше вниманія. Къ вечеру мы
138
пріѣхали въ Дряново, большое селеніе, имѣвшее полное право считать себя городомъ, да еще не изъ послѣднихъ. Не знать бы, что турки еще нѣсколько времени тому назадъ держали это селеніе въ страхѣ и трепетѣ, никогда бы по наружному виду и въ голову не пришло, что здѣсь людямъ жилось не привольно:—все такъ чисто, красиво, улицы, дома, украшенные зеленью, терявшіеся въ садахъ, вызывали отрадное впечатлѣніе, не только поддерживаемое, но еще усиливаемое довольнымъ видомъ высыпавшаго на улицу населенія. День былъ праздничный, женщины, дѣти, чисто и даже красиво одѣтые, смотрѣли на военные костюмы съ какимъ-то веселымъ любопытствомъ. Мужчины дружески кланялись, снимая свои шапки, и на всѣхъ этихъ шапкахъ красовались кресты. Да, сомнѣнія нѣтъ, мы были желанные гости, и какъ легко было настроиться, судя по внѣшнему виду, на самый радужный тонъ. Совсѣмъ идиллія! Но такъ ли безмятежно было на душѣ у всего этого люда? Рабство пріучаетъ ко лжи и притворству, и изъ этихъ „добродѣтелей" создаетъ вторую натуру. Когда люди извѣстнымъ общественнымъ строемъ, знакомымъ не однимъ болгарамъ на свѣтѣ, доводятся до того животнаго состоянія, что они дѣлаются способными лобызать ту руку, которая наноситъ удары ихъ человѣческому достоинству, тогда трудно становится добраться до искренняго чувства. Любовь и ненависть выражаются тогда въ одинаковыхъ формахъ. Вотъ почему и здѣсь наружный видъ вовсе еще не доказывалъ, что весь этотъ людъ спокойно смотритъ на свое будущее. За видимой улыбкой скрывалась невидимая на первый взглядъ тревога; но присмотритесь ближе, и это скрытое чувство опасенія не уйдетъ отъ вашего наблюденія.
Мнѣ не мудрено было въ этомъ убѣдиться, когда я вмѣстѣ съ другими пришелъ въ конакъ, т.-е. полицейское управленіе, куда приказано было собрать членовъ временнаго управленія общиною, замѣнившаго собою турецкое управленіе. Такихъ членовъ было десять, кромѣ
139
предсѣдателя, но въ конакъ пришли не только члены временнаго управленія, но многіе изъ жителей, такъ что комната, корридоръ, дворъ —все наполнилось народомъ.
Необыкновеннымъ смиреніемъ, носившимъ на себѣ печать забитости, столь привычной для нашего глаза, проникнуты были собравшіеся тутъ болгары. Они стояли, и при первомъ почти словѣ кланялись и благодарили, благодарили и кланялись.
— Вамъ извѣстна прокламація русскаго царя къ болгарамъ?—спрашиваютъ ихъ черезъ молодого переводчика, сына извѣстнаго болгарскаго поэта Славейкова.
— Неизвѣстна!—отвѣчали болгары.
— Вамъ извѣстно, что впредь вы навсегда освобождаетесь отъ уплаты бедель?
— Неизвѣстно!—отвѣчаютъ болгары и кланяются.
Бедель, это—подать, которую турки брали со всѣхъ христіанъ за полное освобожденіе ихъ отъ воинской повинности. Подать эта, безъ сомнѣнія, не была особенно тяжела для болгаръ, особенно, если подумать, что, благодаря ей, они не несли самой тяжелой, хотя и самой высокой въ нравственномъ смыслѣ повинности. Но для того, чтобы дорожить этою повинностью, необходимо сознаніе, что обязанность каждаго человѣка—защищать свою родину, отстаивать независимость, свободу своего народа, и вмѣстѣ съ тѣмъ необходимо, чтобы существовало другое сознаніе, что человѣкъ отстаиваетъ дорогіе ему интересы, что эти интересы таковы, что для нихъ стòитъ жертвовать своею жизнію. Одинъ изъ самыхъ опасныхъ результатовъ порядка, основаннаго не на свободной волѣ народа, а на попраніи народныхъ правъ, какъ то было въ Болгаріи, заключается именно въ томъ, что это сознаніе исчезаетъ, что человѣкъ не только начинаетъ относиться равнодушно, но даже враждебно къ тому строю государственной жизни, который всегда болѣе или менѣе ставится на карту въ критическую минуту, когда всѣ граждане призываются подъ знамена. Нѣтъ болѣе важнаго симптома опасной болѣзни, неминуемо
140
грозящей жизненной силѣ государства, чѣмъ когда во время войны, люди, искренно преданные и горячо любящіе свою родину, вынуждены опасаться за успѣхъ оружія той страны, къ которой они принадлежатъ, страшась, что этотъ успѣхъ упрочитъ только безправный порядокъ. Теперь становится вполнѣ понятнымъ, что болгары не могли дорожить военною повинностью, что они предпочитали платить взамѣнъ ея извѣстный налогъ. У нихъ не могло быть сознанія высокой обязанности защищать свою родину—потому что Турція всегда была для нихъ злою, преступною мачихой, у нихъ не было интереса защищать ея государственный строй, потому что строй этотъ служилъ для нихъ источникомъ чудовищныхъ бѣдствій. Естественно поэтому, что болгары, подданные турецкой имперіи, каждый разъ, какъ начиналась въ ея предѣлахъ война, должны были горячо желать, чтобы турецкому оружію было нанесено рѣшительное и грозное пораженіе.
Вмѣстѣ съ тѣмъ освобожденіе отъ этой повинности разслабляющимъ образомъ дѣйствуетъ на нравственныя силы людей. Они привыкаютъ къ мысли, что сами они безсильны, что охранять ихъ должны другіе, мало-помалу у нихъ исчезаетъ необходимое для народа мужество, и кончается тѣмъ, что въ освобожденіи своемъ отъ воинской повинности они видятъ не позоръ безправныхъ людей, а даже извѣстное преимущество. Причины эти, дѣйствовавшія въ продолженіи многихъ вѣковъ, должны были оказать свое вліяніе на болгарскій народъ, а потому едва ди можно удивляться и негодовать, что болгары не приняли съ особеннымъ восторгомъ мѣры, уничтожавшей бедель, но замѣненной общею воинскою повинностью. Скорѣе слѣдовало дивиться тому, что, несмотря на вѣковое вліяніе этихъ разлагающихъ мужество народа причинъ, среди его отыскался такой значительный процентъ гражданъ, охотно взявшихся за оружіе, вступившихъ въ болгарскіе легіоны, доказавшихъ еще разъ цѣлому свѣту, что не военная выправка научаетъ умирать
141
людей геройскою смертью, а святая любовь къ свободѣ личной и свободѣ своихъ ближнихъ.
Но если возвѣщеніе, что „всѣ вообще жители, безъ различія вѣроисповѣданія, освобождаются навсегда отъ уплаты этой подати”, не вызвало особаго восторга среди болгарскаго населенія, за то не вызвало и ни малѣйшаго ропота. Болгары признали такую мѣру справедливою и полезною, хотя и не могли видѣть въ ней дѣйствительнаго „освобожденія" отъ этой подати, а только замѣну денежной подати повинностью натурою. Одно слово въ текстѣ оффиціальнаго возвѣщенія этой мѣры должно было бы, конечно, вызвать въ странѣ всеобщую радость, это слово: „навсегда"; но болгары давно уже, и не безъ причинъ, были заражены ядомъ сомнѣнія. Слово это выражало собою, такъ сказать, обязательство, принимаемое на себя Россіей, что начатая война не будетъ окончена прежде, чѣмъ вся Болгарія не будетъ вырвана изъ турецкихъ когтей, и это торжественное обѣщаніе болгары, безъ сомнѣнія, приняли въ свѣдѣнію, хотя послѣдующія событія, увы! слишкомъ скоро намъ всѣмъ доказали, что во время войны гораздо лучше избѣгать такихъ громкихъ словъ, какъ „навсегда", „навѣки" и т. д. Особенная осторожность требовалась именно въ Болгаріи, гдѣ во всѣхъ предшествующихъ войнахъ мы не дали вовсе доказательствъ въ твердости нашей политики. Вслѣдствіе этого болгары относились съ нѣкоторымъ скептицизмомъ въ громкимъ заявленіямъ гражданскаго управленія, и, несмотря на всю законность такого скептицизма, имъ часто ставили его въ вину, требуя отъ нихъ, чтобы слова они принимали уже какъ за совершившіеся факты.
— Какъ можемъ мы радоваться, —приходилось мнѣ слышать отъ болгаръ, — когда у насъ нѣтъ увѣренности, что все возвѣщенное намъ сбудется въ дѣйствительности и что слова надежды не превратятся въ слова горькой ироніи надъ нашею жалкою судьбою!
Рядомъ съ возвѣщеніемъ объ уничтоженіи навсегда
142
беделя, представители гражданскаго управленія объявили и объ уничтоженіи другой дѣйствительно страшной для болгаръ подати, это—ошуръ, иди, въ переводѣ на русскій языкъ, — десятины со всѣхъ произведеній земли. Взамѣнъ отмѣняемой точно также „навсегда" десятины должна была быть введена поземельная подать, взимаемая, какъ говорилось, на правильныхъ основаніяхъ. Съ этою мѣрою случилось то, чтò должно было еще разъ подтвердить, что во время войны, въ странѣ, подвергнутой всѣмъ ея случайнымъ, противорѣчивымъ требованіямъ, невозможно задаваться мыслію вводить что-либо неизмѣнное. Такъ, первоначально, въ іюнѣ мѣсяцѣ, было положено въ 1877 г. собирать десятину натурою въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ произведенія земли будутъ необходимы для продовольствія войска. О такомъ сборѣ десятины натурою было объявлено болгарамъ. Мѣсяцъ спустя было принято другое рѣшеніе — не собирать натурою, а взимать десятину деньгами. Измѣненіе этой мѣры обусловливалось, разумѣется, необходимостью, соображеніями интендантства, контрактомъ съ товариществомъ гг. Горвица, Грегера и Когана, и мало ли еще чѣмъ могла быть вызвана необходимость собирать десятину не натурою, а деньгами. Разъ, что такое измѣненіе было признано полезнымъ, нечего и говорить, что необходимо было его совершить, несмотря ни на что, не обращая даже вниманія на то, что для болгаръ, особенно въ этомъ году, было бы выгоднѣе платить натурою, такъ какъ, благодаря войнѣ, сбыта продуктовъ, помимо интендантства или товарищества, никакого не было, но разумѣется, для товарищества поступленіе десятины натурою было бы невыгодно, такъ какъ у арміи были бы запасы, которыхъ нельзя было бы поставлять по дорогой цѣнѣ. Но дѣло, конечно, не въ томъ, насколько то могло быть невыгодно для болгаръ, насколько выгодно, положимъ, хоть для товарищества,—эти соображенія не могли быть, безъ сомнѣнія, принимаемы въ разсчетъ при замѣнѣ одной мѣры другою: польза арміи —вотъ единственное соображеніе,
143
которымъ слѣдовало руководиться. Случайно это измѣненіе оказалось выгоднымъ товариществу, — чтò дѣлать! значитъ, судьба! Фортуна покровительствуетъ ему, счастье во всемъ его преслѣдуетъ! Но эти измѣненія, выходившія изъ гражданскаго управленія, производили нѣкоторый хаосъ среди болгаръ. Пріѣзжаетъ къ нимъ одно лицо и объявляетъ: сборъ десятины будетъ производиться натурою! Они кланяются и благодарятъ. Черезъ нѣкоторое время является другое лицо и говоритъ: сборъ будетъ производиться деньгами. Болгары кланяются и недоумѣваютъ! Робко обращаются они съ вопросомъ:
— Не ошиблись ли вы, говоря, что десятина будетъ собираться деньгами: намъ только-что на-дняхъ объявили, что будутъ брать натурою.
И болгары не знаютъ кому вѣрить, тому или другому, а какъ тотъ, такъ и другой—власть! И никакъ они не могутъ объяснить себѣ, чтó за перемѣна случилась въ нѣсколько дней, — сегодня тáкъ, завтра иначе, сегодня одно распоряженіе, завтра прямо противоположное, и мало-по-малу у нихъ закрадывается мысль, что мы сами не знаемъ, чего хотимъ, что у насъ нѣтъ строго послѣдовательнаго, обдуманнаго плана, какъ слѣдуетъ дѣйствовать. А такая мысль вредна, она наноситъ ущербъ авторитету русской власти. Приведенный мною примѣръ былъ, разумѣется, не единственный. Объявляется, напримѣръ, болгарамъ посредствомъ органовъ гражданскаго управленія, что за каждую поставленную ими подводу они будутъ получать, положимъ, по 3 франка. Подводы поставляются, положимъ, для перевозки раненыхъ, нужно платить. Кто будетъ платить —военно-медицинское управленіе или гражданское управленіе, но болгары объ этомъ спорѣ не знаютъ, а знаютъ, что денегъ не получаютъ. Я привожу такой случай вовсе не для того, чтобы сказать, что мы обижали болгаръ; нѣтъ, можетъ быть, вполнѣ было бы справедливо, чтобы они поставляли подводы безъ всякаго вознагражденія, война вѣдь велась ради ихъ освобожденія, слѣдовательно, и на нихъ должны
144
падать тягости, жертвы войны,—но только для того, чтобы объяснить, почему къ гражданскому управленію они не относились съ большимъ довѣріемъ.
Вездѣ, гдѣ мнѣ приходилось быть свидѣтелемъ того, какъ объявлялось болгарамъ о сборѣ податей въ 1877 г., нигдѣ не подмѣчалъ я ни тѣни ропота. Относительно сбора самаго тяжелаго налога—десятины, имъ было сдѣлано облегченіе въ томъ смыслѣ, что требовали его уплаты не за-разъ: въ сентябрѣ должна была быть уплачена половина, въ октябрѣ одна четверть и въ ноябрѣ остальная четверть. Строго говоря, болгары до нѣкоторой степени имѣли право роптать на сборъ податей во время войны; экономическая дѣятельность была остановлена, во многихъ мѣстностяхъ они подвергались разоренію и, наконецъ, мысль, тяжелая мысль, что турки во второй разъ заставятъ ихъ заплатить налоги, никогда ихъ не покидала. Вотъ почему отсутствіе ропота не можетъ не быть поставлено имъ въ заслугу.
Въ Дряновѣ мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ избранія должностныхъ лицъ, такъ какъ послѣ ухода турокъ тотчасъ же образовался здѣсь изъ болгаръ совѣтъ старѣйшинъ, принявшій въ свои руки бразды правленія. Этимъ временнымъ управленіемъ далеко не всѣ жители были довольны, но не смѣли смѣнить его, такъ какъ это временное управленіе получило санкцію гражданскаго управленія. Причина недовольства лежала въ томъ, что весь онъ почти состоялъ изъ того элемента, который зовется чорбаджи, т.-е. тѣхъ болгаръ, которые примирились вполнѣ съ турками, сами въ значительной степени отуречились и всегда держали ихъ руку. Вслѣдствіе того, что они перешли на сторону турокъ, они быстро богатѣли, турки сдавали имъ на откупъ налоги и они немилосердно грабили своихъ соотечественниковъ. Когда кто-либо изъ другого класса, изъ людей, принадлежавшихъ къ „молодой Болгаріи”, желалъ взять откупъ на болѣе льготныхъ для народа условіяхъ, тогда чорбаджи являлись къ пашѣ, давали большую взятку, и откупъ
145
оставался въ ихъ рукахъ. Взявъ откупъ, они безсовѣстно начинали притѣснять болгаръ; положимъ, требуютъ съ нихъ уплаты налога, у болгарина нѣтъ денегъ, они являются на помощь и предлагаютъ нужную сумму изъ 5% или 6% въ мѣсяцъ. Черезъ мѣсяцъ — требованіе уплаты, переписывается обязательство, прибавляются проценты, и въ концѣ-концовъ болгаринъ попадаетъ подъ страшное ярмо ростовщика. Благодаря такому способу дѣйствій, цѣлыя деревни очутились въ неволѣ. Естественно, что съ освобожденіемъ Болгаріи отъ турецкаго владычества наступитъ и освобожденіе отъ власти чорбаджи, которая держится только силою турецкаго гнета. Чорбаджи это прекрасно понимали, и потому разумѣется были крайне недовольны вспыхнувшею войною. Эти чорбаджи, составляющіе, разумѣется, незначительный процентъ всего болгарскаго народа, образуютъ собою, такъ сказать, болгарскую аристократію. Этотъ классъ, пользующійся такою справедливою ненавистью, до крымской кампаніи игралъ совсѣмъ иную роль. Чорбаджи были люди образованные, и въ силу своего образованія пользовались значительнымъ вліяніемъ. Населеніе относилось къ нимъ съ уваженіемъ, такъ какъ всегда въ столкновеніяхъ съ турецкими властями они отстаивали интересы народа. Но послѣ крымской кампаніи они утратили свой характеръ, образованіе среди нихъ начало исчезать, и изъ защитниковъ своего народа они превратились въ грубыхъ кулаковъ и ростовщиковъ, всячески притѣсняющихъ населеніе, и стали служить лучшимъ оплотомъ турецкой системы.
Такіе-то люди, прикрываясь своею болгарскою національностью, но уходѣ турокъ, старались забрать въ свои руки власть, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, какъ, напр., въ Дряновѣ, имъ и удавалось; но населеніе знаетъ имъ цѣну, и какъ только наступитъ болѣе спокойное время и болгарамъ будетъ предоставлено устройство по своему усмотрѣнію,—они всюду потеряютъ свое вліяніе. Этотъ элементъ относился и относится въ намъ враждебно,
146
но элементъ этотъ отуреченный, а между тѣмъ весьма многіе, въ своихъ нападкахъ на болгаръ, судили именно о настроеніи всѣхъ болгаръ по этимъ лже-болгарскимъ экземплярамъ.
Не вездѣ было еще учреждено временное правленіе, не вездѣ были избраны должностныя лица, совѣты общинъ; въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ происходило еще междуцарствіе. Такъ было въ мѣстечкѣ Травнѣ, куда мы пріѣхали на слѣдующій день. На дворъ конака или полицейскаго управленія были собраны всѣ жители, и на нашихъ глазахъ произошло избраніе на различныя должности въ общинѣ. Нельзя было не быть пораженнымъ тѣмъ спокойствіемъ, достоинствомъ, съ которымъ происходили эти выборы. Группы между собою совѣщались, толковали, и потомъ громко заявили, что такого-то они избираютъ на такую-то должность. Избранныя лица отвѣчали на всѣ предложенные вопросы, они все знали, чтò дѣлается у нихъ въ общинѣ; если кто не зналъ, другіе сейчасъ подсказывали. Объявляли, что у нихъ столько-то домовъ турецкихъ и болгарскихъ, столько-то семействъ турецкихъ бѣжало, столько-то осталось; сколько у нихъ школъ, учениковъ и ученицъ, сколько учителей и т. д. Ни разу мнѣ не пришлось услышать: у насъ нѣтъ школы! въ каждой общинѣ, немножко побольше, и двѣ и три школы, есть и учителя и учительницы и вездѣ много учениковъ. Эти отвѣты, я не могу не покаяться, постоянно приводили меня въ смущеніе. Не турки, правда, завели всѣ эти школы, но—надобно отдать справедливость и непріятелю—турки терпѣли, дозволяли заводить школы; они, несмотря на всю свою грубость и отсталость, не страшились въ послѣднее время распространенія образованія, они, какъ мнѣ говорили, не старались инквизиторскимъ образомъ забраться въ душу каждаго сельскаго учителя—не скрываетъ ли онъ въ себѣ замысла ниспровергнуть существующій государственный порядокъ. Турки предоставляли болгарамъ свободу обученія и только не дозволяли заводить высшія
147
училища, университеты. Что-жъ! Турки дѣйствовали въ этомъ случаѣ только откровенно, въ дѣйствительности они могли бы обставить вступленіе въ высшія заведенія такими колючими преградами, что все равно въ нихъ попадали бы только избранные. Болгары все-таки должны быть благодарны туркамъ за разрѣшеніе свободно обучать грамотѣ народъ.
Спокойствіе, простота, разумность, съ которою происходили выборы въ общинахъ, ясное пониманіе своихъ правъ и обязанностей, сознаніе того, что необходимо для Болгаріи, словомъ—всѣ наблюденія, какія приходилось дѣлать, служили подтвержденіемъ только того положенія, что самая большая ошибка, которую мы могли бы только сдѣлать, это —объявить болгаръ народомъ несовершеннолѣтнимъ и вообразить себя призванными опекунами и учителями. Сами болгары относительно своего будущаго разсуждаютъ какъ нельзя болѣе основательно.
— Пусть, — говорятъ они, —намъ будетъ предоставленъ только просторъ—и дѣло пойдетъ у насъ на ладъ. Мы изберемъ себѣ представителей, и они выработаютъ такую политическую организацію, которая будетъ наиболѣе соотвѣтствовать нашимъ интересамъ.
И все, чтó я видѣлъ, все, чтò слышалъ, меня какъ нельзя болѣе убѣждаетъ въ справедливости этихъ словъ. Нѣтъ болѣе ошибочнаго положенія, какъ то, что представительное правленіе пригодно только для народовъ, стоящихъ на очень высокой ступени умственнаго и политическаго развитія. Если народъ способенъ выносить дурное правительство, каково было въ Болгаріи, то ужъ, конечно, онъ способенъ вынести хорошее правительство. Если бы нужно было представлять доказательства въ пользу этого положенія, то стоитъ лишь сослаться на то, чтó происходило въ послѣднее время въ Турціи. Ужъ если какой-либо народъ могъ считаться неспособнымъ для усвоенія себѣ представительнаго правленія, то, конечно, это турки. Вотъ отчего провозглашеніе турецкой
148
конституціи было встрѣчено во многихъ государствахъ однимъ взрывомъ смѣха. Смѣялись тѣ, кто имѣлъ право смѣяться, но еще больше смѣялись, и главное—дурнымъ, притворнымъ смѣхомъ—тѣ, которые не имѣли на то ни тѣни права. И чтò же мы видѣли? Представительное правленіе, несмотря на всю свою молодость, вступало въ открытую борьбу съ вѣковымъ турецкимъ абсолютизмомъ, и кто знаетъ, можетъ быть побѣда останется не на сторонѣ послѣдняго. Если же турки выказали способность къ представительному правленію, то нѣтъ и не можетъ быть никакого основанія предполагать, что болгары окажутся менѣе къ нему способными. Тѣ, кто враждуютъ противъ него въ Болгаріи, доказываютъ только одно, что ихъ личныя выгоды наиболѣе удовлетворяются порядкомъ, прямо противоположнымъ представительному правленію. Но въ такомъ случаѣ слѣдовало бы выказать большую откровенность и заявлять открыто: я противодѣйствую такой формѣ правленія, потому что не нахожу въ ней для себя личной выгоды! а не прикрываться въ нападеніяхъ на эту форму громкими словами о пользѣ и благѣ народа. Впрочемъ, въ Болгаріи и не встрѣчается много людей, не признающихъ возможнымъ введеніе представительнаго правленія.
Противники его живутъ въ лагерѣ приверженцевъ опеки и нашего гражданскаго управленія.
— Помилуйте, — восклицаютъ они, — какъ возможно думать о представительномъ правленіи для Болгаріи, когда мы не находимъ даже людей, годныхъ занять мѣста губернаторовъ, вице-губернаторовъ, начальниковъ округовъ и т. д. Мы нашли всего нѣсколько человѣкъ, но и тѣ оказались мало способными для такой дѣятельности.
— А не думаете ли вы, —возражалъ при мнѣ одинъ болгаринъ,—что вы не находите людей вовсе не потому, чтобы ихъ не было, а совсѣмъ по инымъ причинамъ, изъ которыхъ первая та, что вы не хотите искать ихъ,
149
а вторая, болѣе серьёзная, заключается въ томъ, что вы относитесь съ предубѣжденіемъ къ тѣмъ, которые дозволяютъ себѣ проявлять малѣйшую самостоятельность, что вы открещиваетесь точно отъ нечистой силы, отъ всѣхъ людей, принадлежащихъ въ партіи „молодой Болгаріи"; на всѣхъ этихъ людей вы наложили ваше veto, только потому, что, по какимъ-то невѣдомымъ мнѣ причинамъ, вы вездѣ чуете революціонный духъ. Если бы вы могли освободиться отъ этого ложнаго страха передъ краснымъ призракомъ, тогда вы убѣдились бы, что нашлись бы люди, если и не стоящіе на высотѣ европейскаго образованія, то вполнѣ все-таки пригодные, чтобы служить честно и добросовѣстно своему народу. Такіе люди существуютъ въ Болгаріи, и если только намъ будетъ предоставлено право располагать нашею судьбою сообразно нашимъ интересамъ, тогда вы убѣдитесь, что мы вовсе не будемъ вынуждены искать себѣ губернаторовъ, начальниковъ округовъ и иныхъ должностныхъ лицъ въ другой, хотя бы и родственной намъ странѣ.
Вопросъ, какъ относятся болгары къ нашей политикѣ, каковы стремленія, желанія народа относительно его будущаго, представлялся, безъ сомнѣнія, въ высшей степени интереснымъ, и потому, естественно, что разговоры съ болгарами, особенно изъ интеллигентнаго класса, очень часто вращались около этой тэмы. Нужно при этомъ замѣтить, что болгары вели себя въ этомъ отношеніи крайне осторожно, они не желали, точно опасались говорить откровенно, и требовалась извѣстная настойчивость, чтобы заставить ихъ, не стѣсняясь, выразить свое мнѣніе. Вопросъ этотъ можно нѣсколько обобщить.
Существуетъ ли дѣйствительно тѣсная связь между Россіей и южными славянами, или связь эта дѣланная, искусственная, изобрѣтенная? Не клонятся ли всѣ стремленія южныхъ славянъ только къ тому, чтобы высвободиться изъ-подъ тяжелаго ига турокъ, и не относятся ли они безразлично къ вопросу: кому будетъ принадлежать
150
извѣстное главенство надъ ними, Россіи, Австріи, или какому-либо другому государству? Задаваясь этимъ вопросомъ, я не могу не припомнить словъ одного изъ вождей герцеговинскаго возстанія, Любобратича, съ которымъ мнѣ привелось встрѣтиться еще въ Бухарестѣ. Говоря о роли Австріи и Россіи среди южныхъ славянъ, онъ съ неподдѣльнымъ жаромъ сталъ доказывать, что только одной Россіи принадлежатъ всѣ ихъ симпатіи.
— Чтò съ нами будетъ, я не знаю, только я говорю одно—лучше я приму исламъ и сдѣлаюсь туркомъ, лучше намъ навсегда оставаться подъ этимъ варварскимъ господствомъ, чѣмъ быть присоединенными къ Австріи и сдѣлаться нѣмцами. Неужели, — продолжалъ Любобратичъ,— мы боролись въ продолженіи пятисотъ лѣтъ за наше существованіе, за право остаться славянами, только для того, чтобы результатомъ этой борьбы сдѣлалось наше онѣмеченіе. Вопросъ стоитъ прямо: есть славянство или его нѣтъ? Если есть, то ни единая часть славянскаго племени не можетъ быть принесена въ жертву. Сербія, Черногорія, Боснія, Герцеговина, Болгарія — все это одна славянская семья, стремящаяся къ самостоятельному существованію. Въ какой формѣ она явится, будетъ ли какая-нибудь династія или не будетъ, это все равно. Россію мы любимъ, на Россію надѣемся, и если у девяти-десятыхъ населенія, — выразился онъ съ большою энергіею, — вы разрѣжете сердце, то вы прочтете въ немъ любовь къ Россіи, которую ничто не могло поколебать. Въ русской политикѣ мы часто видѣли колебаніе, сомнѣніе, опасеніе подчасъ начинало закрадываться въ душу, но мы вѣрили въ силу исторической необходимости, и событія оправдали нашу вѣру. Война явилась ея результатомъ Будьте же увѣрены, что кровь русскаго народа льется не даромъ; пролитая кровь будетъ служить тѣмъ цементомъ, который скрѣпитъ славянское едипство подъ сильнымъ главенствомъ Россіи. И чѣмъ больше впередъ будетъ идти ваше внутреннее
151
развитіе, тѣмъ связь Россіи съ южными славянами будетъ все крѣпче и крѣпче.
Я привелъ этотъ отрывокъ изъ разговора только потому, что онъ хорошо рисуетъ отношеніе южныхъ славянъ къ Россіи. То, чтò говорилъ Любобратичъ, довольно часто мнѣ приходилось слышать въ Болгаріи. Болгары несомнѣнно чувствуютъ большое тяготѣніе къ Россіи, несмотря на печальныя страницы въ прошломъ, они любятъ Россію, но любовь эта, не нужно заблуждаться, вовсе не сантиментальнаго свойства. Они не ослѣплены нашимъ блескомъ, нашимъ могуществомъ; этотъ „бѣдный" народъ, по выраженію одного политическаго Юпитера, прекрасно понимаетъ наши сильныя и слабыя стороны и подвергаетъ критической оцѣнкѣ не только нашу внѣшнюю, но и внутреннюю политику. Несмотря на то, что уровень ихъ политическаго развитія далеко не высокъ, они понимаютъ, чтó зовется въ политикѣ бѣлымъ, чтó чернымъ, и въ своихъ разсужденіяхъ объ отношеніи Россіи къ славянамъ руководствуются все-таки примѣрами историческими, отношеніемъ нашимъ къ тѣмъ славянскимъ племенамъ, которыя уже состоятъ съ нами въ неравномъ бракѣ.
— Скажите, — приходилось мнѣ не разъ спрашивать у болгаръ, — чего желаетъ вашъ народъ, въ чему онъ стремится?
— Онъ стремится, — было мнѣ отвѣтомъ, — прежде всего получить право жить, потому что подъ владычествомъ Турціи мы не живемъ, а только медленно умираемъ. Мы просимъ жизни, просимъ освободить насъ отъ нашего вѣкового и жестокаго врага.
— Прекрасно. Положимъ, что это законное желаніе будетъ, наконецъ, удовлетворено, какія тогда ваши надежды на будущее? на чтó вы разсчитываете?
— Все, чтó съ нами ни сдѣлаютъ, все будетъ лучше того положенія, въ какомъ мы находимся теперь. Будемъ ли мы присоединены къ другому государству, образуютъ
152
ли изъ насъ отдѣльное княжество, мы всѣмъ будемъ довольны!
— Но чего вы сами желаете?
Молчаніе.
— Желали бы вы быть присоединенными къ Россіи?
— Если иначе нельзя, мы будемъ довольны!
— А если можно?
— Тогда лучше отдѣльное существованіе подъ покровительствомъ Россіи.
— Отчего же лучше?—допытывался я.
— Видите ли, мы къ Россіи очень привязаны, но быть присоединенными къ вамъ все-таки было бы неудобно. Мы народъ еще мало развитой, намъ нужно мало-по-малу выработать свои порядки, намъ необходимо устройство простое, несложное. Если бы мы подпали подъ власть Россіи, то вы стали бы примѣнять къ намъ ваши порядки, давно сложившіеся, въ которымъ мы не готовы, могли бы возникнуть недоразумѣнія, вы бы считали насъ неспособными, неразвитыми, ну, пожалуй, и не пошло бы хорошо!
Я отлично понималъ, что въ этихъ словахъ есть много недоговореннаго, что другая мысль шевелится въ головѣ, и только не выходитъ наружу по недостатку откровенности.
— Но отчего же вы думаете, что мы будемъ относиться къ намъ свысока?
— Да видите ли,—отвѣчалъ мнѣ болгаринъ: — если вы уже хотите, чтобы я былъ откровеннымъ, то я вамъ скажу, что и теперь ужъ, когда не рѣшенъ вопросъ, чтò съ нами будетъ, вы относитесь къ намъ слишкомъ строго...
— Въ чемъ же, однако, выражается эта строгость?
— Да хоть бы въ отношеніи къ намъ вашего управленія. Если ужъ теперь оно смотритъ на насъ какъ на своихъ подчиненныхъ, крѣпостныхъ, то чтò же было бы, если бы мы перешли подъ вашу власть. Обращаются съ нами круто, не желаютъ выслушать ни одного болгарина. Кто ни подойдетъ, только и слышитъ: „вы народъ неразвитой,
153
вы не должны разсуждать; если вамъ говорятъ что-нибудь, вы должны слушаться и быть благодарны!" Мы, конечно, благодарны, но все-таки вѣдь мы лучше знаемъ, чтó намъ нужно, а между тѣмъ заявлять не смѣемъ. Да и не одинъ губернаторъ такъ обращается, его примѣру слѣдуютъ и другія лица гражданскаго управленія. Вотъ почему мы и желали бы лучше имѣть свое управленіе. Свои нужды и потребности мы знаемъ хорошо. А подъ главенствомъ Россіи мы хотимъ быть; мы были бы довольны, если бы намъ дали русскаго князя и у насъ установился бы такой порядокъ, какъ въ Румыніи или Сербіи.
Меня невольно поражало, какъ скоро среди болгаръ сдѣлалось непопулярно наше гражданское управленіе и съ какою быстротою распространялись различные разсказы о губернаторѣ Болгаріи. Какъ образецъ того, что вызывало недовольство, я приведу слѣдующій, переданный мнѣ разсказъ. Болгары не желали, чтобы ихъ духовенству была предоставлена особенно вліятельная роль въ ихъ внутреннихъ дѣлахъ. Объ этомъ нежеланіи они скромно и заявили, но получили грозный отвѣтъ, чтобы они не смѣли разсуждать подобнымъ образомъ, что духовенство должно имѣть предпочтительное вліяніе, что болгары народъ неблагодарный, что они должны помнить, какъ духовенство поддерживало ихъ національность, сохранило ихъ языкъ, что они должны относиться къ нему съ особеннымъ уваженіемъ, что религія это —краеугольный камень и т. д.
— А мы никогда и не думали,—прибавляли мнѣ,— говорить что-нибудь о религіи, мы говорили только о духовенствѣ, потому что знали его хорошо.
Нужно при этомъ сказать, что дѣйствительно болгарское духовенство стоитъ на очень низкой степени развитія, и при этомъ большинство не пользуется особенно хорошею репутаціею, такъ какъ многіе изъ нихъ имѣли различныя отношенія съ турками. Отсюда проистекаетъ то, что болгары относятся безъ особеннаго
154
почтенія къ своему духовенству, хотя среди его, конечно, есть люди, глубоко преданные интересамъ своей родины.
Трудно, конечно, сказать, насколько справедливаго было во всемъ, чтó говорилось о гражданскомъ управленіи. Вѣрно только то, что его судили, въ большинствѣ случаевъ, не по дѣламъ его, а по словамъ. Иначе, впрочемъ, едва ли и могло быть, потому что настоящей дѣятельности его еще не было и не могло быть. Были единичные факты проявленія этой дѣятельности, но эти единичные факты далеко не всегда заслуживали одобренія. Непопулярность его, главнымъ образомъ, слѣдуетъ объяснить тѣмъ, что болгары опасались, чтобы оно изъ временнаго не превратилось въ постоянное, а опасались они потому, что въ дѣйствительности желали имѣть свое собственное управленіе, желали и надѣялись достигнуть самостоятельнаго существованія. Но это желаніе вовсе не стояло въ противорѣчіи съ ихъ вполнѣ искреннею привязанностью къ Россіи.
Въ этой привязанности, въ этой любви въ русскимъ нельзя было мнѣ не убѣдиться во время поѣздки отъ Тырнова до Казанлыка.
Оставивъ Травну, мы послѣ довольно тяжелаго перехода, вознаграждаемаго, впрочемъ, на всемъ пути необыкновенною красотою величественныхъ картинъ Балканскихъ горъ, сдѣлали привалъ въ небольшой чистоболгарской деревнѣ Станче-Ханъ. Въ этой деревушкѣ не видѣли еще до насъ ни одного русскаго офицера, ни одного солдата, и потому жители стали разсматривать насъ съ особенно великимъ любопытствомъ. Они кланялись, улыбались, гурьбой проводили насъ до маленькаго домика, гдѣ помѣщалась школа, отданная на ночь въ наше распоряженіе. Черезъ переводчика они стали допрашивать насъ, откуда мы пришли, куда направляемся, гдѣ стоятъ русскія войска, много ли ихъ, и, въ свою очередь, передали, что въ нѣсколькихъ верстахъ, въ семи или девяти, есть баши-базуки, но что къ нимъ пока не приходили, ихъ не трогали.
155
— Вотъ, пожалуй, узнаютъ, что вы сегодня пришли къ намъ, такъ, чего добраго, сдѣлаютъ ночью набѣгъ!
На встрѣчу къ намъ вышелъ священникъ, старецъ лѣтъ 80, съ длинною бѣлою бородою, съ давно потухшими глазами. По внѣшнему его виду, онъ ничѣмъ не отличался отъ остальныхъ болгаръ, развѣ только бѣдностью своего одѣянія. Эта бѣдность невольно говорила о жалкомъ положеніи православнаго духовенства, по крайней мѣрѣ всѣхъ тѣхъ, кто не держалъ руки турокъ. Съ этимъ старцемъ мы могли объясняться по-русски, но немного можно было вынести изъ разговора съ нимъ. По своему развитію онъ не стоялъ выше всѣхъ остальныхъ своихъ односельчанъ. Онъ пригласилъ насъ отслушать молебенъ, и мы отправились въ церковь, которая стояла тутъ же, возлѣ школы. Нужно было сказать, что это — церковь, чтобы догадаться о томъ, такъ какъ ничто во внѣшнемъ видѣ не подсказывало, что это былъ православный храмъ. Небольшой сарай съ плоскою крышей, безъ креста, не говоря уже о колокольнѣ. Колокольни нигдѣ не допускались, звонъ колоколовъ не раздавался въ Болгаріи до самаго вступленія нашего въ этотъ несчастный край. Даже въ такомъ большомъ городѣ, какъ Тырново, гдѣ населеніе по преимуществу болгарское, и тамъ впервые раздался колокольный звонъ послѣ занятія его нашими войсками. Но въ этой деревушкѣ турки не дозволяли даже выставить креста надъ этимъ жалкимъ сарайчикомъ, откуда неслась въ небу молитва презрѣнныхъ гяуровъ, несмотря на то, что тутъ не было даже ни единаго турецкаго дома. Внутреннее убранство церкви отвѣчало вполнѣ внѣшнему виду,—оно было по-истинѣ нищенское. Небольшой иконостасъ изъ бѣлаго простого дерева съ двумя бѣдными, ничѣмъ не украшенными образами. На царскихъ вратахъ, должно быть была когда-нибудь рѣдкая позолота, но она вся обвалилась, и отъ нея остались только едва видимые слѣды. Ни въ одной самой бѣдной русской деревнѣ никто не встрѣчалъ, конечно, никогда такой бѣдной, заброшенной церкви. Двѣ-три
156
восковыя свѣчи передъ образами освѣщали своимъ слабымъ свѣтомъ этотъ скромный, точно покинутый христіанскій уголокъ. Съ нами вошло еще нѣсколько человѣкъ болгаръ, и священникъ своимъ слабымъ, едва слышнымъ старческимъ голосомъ сталъ служить молебенъ. Риза на немъ была поношенная, вся истертая, и еле-еле держалась на его плечахъ. Не было пѣвчихъ, не было дьячка, и какъ-то глухо, замогильно раздавался дряхлый голосъ старца среди четырехъ голыхъ стѣнъ этого запретнаго храма. Трудно передать то впечатлѣніе, которое производила на насъ эта нищенская церковь, едва освѣщенная двумя тремя мерцающими огоньками, безсильными разсѣять наступившій мракъ, эта забросанность, подсказывавшая, что имя Христа со страхомъ произносится среди этихъ людей, эта непривычная для глаза бѣдность одѣянія, видимо забитаго служителя церкви. Жутко дѣлалось на сердцѣ, и не смиреніе, а злобу вызывала эта скрывающаяся отъ людского взора молитва, злобу и ненависть противъ тѣхъ, кто угнетаетъ свободу совѣсти народа, кто похищаетъ у людей право свободно исновѣдывать свои убѣжденія, свои вѣрованія и даже право свободно молиться своему Богу.
Какъ-то заунывно раздалась здѣсь молитва о русскомъ воинствѣ, и какъ-то живѣе, судорожнѣе чувствовалась здѣсь боль за тѣ обильныя жертвы, которыя пали и должны были пасть еще и еще, за ту дорогую кровь, которая пололась изъ груди русскаго народа.
Слабый, едва внятный голосъ старца продолжалъ раздаваться. Онъ молился о здравіи живыхъ, и даже о здравіи давно отошедшихъ въ вѣчность; видно было что жизнь давно здѣсь застыла, и давно уже не проникала сюда никакая газета. Отъ насъ впервые узналъ болгарскій священникъ о смерти покойнаго наслѣдника, и когда ему сказали о томъ, онъ взглянулъ только своими потухшими глазами, точно удивленный, ни слова не отвѣтилъ и вычеркнулъ осторожно это имя изъ своей книжки.
Не въ веселомъ настроеніи всѣ мы вышли изъ церкви.
157
Невольную жалость, состраданіе вызывали болгары. Когда мы вернулись къ нашему домику, болгары, человѣкъ двадцать, суетились около стола, приготовляя намъ ужинъ. Навѣрно они зарѣзали для насъ самаго жирнаго барана. Зарѣзанный баранъ свидѣтельствовалъ объ ихъ радости видѣть среди себя первыхъ русскихъ.
— Чего добраго, и баши-бузуки захотятъ на насъ посмотрѣть! — сказалъ кто-то.
Какъ ни мало было къ тому основаній, но опытные военные люди приняли мѣры предосторожности. Поставили на ночь въ деревнѣ двухъ-трехъ болгаръ съ ружьями, да казаки по-очереди должны были стоять на часахъ.
— Да прогоните вы часовыхъ, отпустите спать болгаръ,— заговорилъ одинъ изъ насъ, когда мы всѣ, сколько насъ было, размѣстились на ночь на полу въ маленькой комнатѣ болгарской школы.
— А вы поручитесь, что въ цѣлой деревнѣ не сыскалось никого, кто бы сбѣгалъ за нѣсколько верстъ и не предупредилъ турокъ о нашемъ прибытіи? —отвѣчалъ самый опытный изъ нашей компаніи.—Я вамъ совѣтую лучше, господа, положить револьверы около себя, на войнѣ вѣдь все случается.
И начались разсказы о различныхъ случаяхъ неожиданныхъ нападеній.
— Полноте, господа, страсти-то разсказывать! станутъ баши-бузуки изъ-за насъ себя безпокоить ночью!
Разсказы не унимались.
— Господа! кто помнитъ, какъ въ дѣтскіе годы старуха няня разсказывала на ночь страшныя сказки?
Всѣ разсмѣялись и умолкли. Часовые напрасно простояли на часахъ до разсвѣта. Баши-бузуки оказались въ этотъ разъ схожими съ сказочными разбойниками, которые никогда не тревожатъ безмятежнаго сна.
Рано утромъ тронулись мы далѣе. Путь предстоялъ тяжелый. Нужно было переваливать черезъ Балканы. Мы рѣшились спуститься въ долину Розъ не черезъ Шибку, не черезъ ханъ-кіойскій проходъ, а черезъ траввянскій
158
и сельчанскій, гдѣ не проходили еще русскія войска. Мнѣ живо рисуются тѣ сверхъестественныя усилія, тѣ страданія, тѣ муки, которыя должны были испытать наши войска, переходя черезъ Балканы потомъ въ зимнюю пору, сопровождаемую на вершинахъ горъ страшными морозами, невыносимыми вьюгами и мятелями! Нужно было обладать гигантскою бодростью, быть воодушевленнымъ по истинѣ геройскимъ духомъ, чтобы совершить все то, что было совершено русскою арміею. Если лѣтомъ, въ то время, когда стояла прекрасная погода, когда солнце палило своими лучами, переходъ черезъ Балканы сопряженъ съ такими трудностями, какія намъ пришлось испытать, то что же должно быть зимою, во время стужи, гололедицы и урагановъ? Морозъ пробѣгаетъ по кожѣ при одной мысли, какія терзанія должны были перенести люди, да еще безъ хорошихъ сапоговъ, безъ теплаго платья, совершая этотъ геройскій переходъ черезъ Балканы.
Бòльшую часть дороги приходилось не то идти, не то ползти, лошади еле-еле шли за нами, на каждомъ шагу оступаясь, скатываясь, выбиваясь изъ силъ. Крутизна ужасная, почва каменистая, и мѣстами до того скользкая, что не знаешь, какъ и ступить. Такъ и казалось въ горькую минуту, что вотъ-вотъ потеряешь равновѣсіе, ноги подкосятся и стремглавъ покатишься внизъ. Часовъ шесть продолжался этотъ тяжелый путь, пока мы не спустились съ страшной крутизны, пока мы не вошли въ великолѣпное ущелье, среди котораго пріютилась довольно большая болгарская деревня Сельцы.
Трудно подыскать словà, которыми бы можно было передать ту радость, которая охватила жителей этой деревни, когда они увидѣли небольшой русскій отрядъ, состоявшій изъ пятнадцати человѣкъ. Эта была самая искренняя, неподдѣльная радость, какую мнѣ только когда-либо удавалось видѣть. Я невольно подумалъ о томъ упрекѣ, который такъ часто слышался въ Болгаріи: „стоило намъ изъ-за братушекъ начинать войну, когда они относятся
159
къ намъ такъ недружелюбно!" Вся эта деревня, имѣвшая отъ 55 до 60 домовъ или кыштъ, высыпала намъ на встрѣчу. Десятки рукъ протягивались къ намъ, многіе бросались къ нашимъ лошадямъ, хватали платье, руки и цѣловали ихъ. Точно подъ конвоемъ всего населенія деревни мы направились, по указанію болгаръ, на какую-то лужайку. Въ одну минуту они натаскали сюда ковровъ, подушекъ и подъ тѣнью вѣкового, орѣховаго дерева устроили намъ мѣсто для отдохновенія. Никогда, я думаю, никому не задавали они еще такого пиршества, какъ намъ. Сто человѣкъ, не ѣвшихъ нѣсколько дней, могли бы насытиться! Въ избыткѣ радости они принесли чуть не цѣлаго жаренаго барана, куръ, супъ съ цыплятами, какую-то болгарскую кашу съ медомъ, нѣсколько кувшиновъ вина, словомъ — каждый несъ, чтò у него только было, и всѣ мы невольно вспомнили Демьянову уху. Густою толпою окружили они насъ и радостно шептались. Женщины засыпали насъ цвѣтами; не знали болгары, чтò бы придумать, чтобы доказать намъ свою радость. Горько разобидѣлись они, когда мы хотѣли заплатить имъ за обѣдъ.
„Вы пришли насъ избавить отъ вѣкового врага,— говорили они, — и не хотите позволить намъ хоть накормить васъ!"
Какихъ только пожеланій не дѣлали намъ, когда мы сѣли на коней, чтобы продолжать нашъ путь до Казанлыка. Всячески сначала уговаривали они остановиться у нихъ, не ѣхать дальше, говоря, что выѣзжать подъвечеръ не безопасно, что по дорогѣ могутъ встрѣтиться баши-бузуки, и лучше переждать до утра. Три-четыре человѣка изъ деревни отправились провожать насъ, чтобы указывать дорогу, хотя два другіе, сопровождавшіе насъ до деревни Сельцы, не рѣшились ѣхать дальше, опасаясь сдѣлаться жертвами баши-бузуковъ.
На пути отъ деревни Сельцы до Казанлыка лежало нѣсколько турецкихъ деревень. Наши болгарскіе проводники не переставали убѣждать насъ, что лучше сдѣлать
160
нѣсколько лишнихъ верстъ, но объѣхать эти деревни, чѣмъ повстрѣчаться съ оставшимися въ своихъ деревняхъ турками. Совѣтъ ихъ не билъ принятъ во вниманіе, такъ-какъ всѣ раздѣляли, вполнѣ основательно, убѣжденіе, что если турки ужъ остались, то они не рѣшатся сдѣлать что-либо въ родѣ нападенія.
— Да развѣ турокъ много, чего вы боитесь? —спрашивали болгаръ.
— Больше чѣмъ насъ,—отвѣчали они.
— Да вѣдь у нихъ оружіе отобрано; они покорились; значитъ, это мирные турки!
— Они мирные,—возражали проводники, не хотѣвшіе проходить мимо турокъ, — только до тѣхъ поръ, пока они боятся! А оружіе у нихъ есть! Они сдаютъ только старое оружіе, никуда негодное, а хорошее припрятываютъ!
Въ послѣднихъ словахъ заключалась правда. Сколько разъ случалось у турокъ отбирать оружіе; они сами несутъ его и складываютъ.
— У васъ нѣтъ больше ружей?
— Мы всѣ отдали; у насъ ничего не осталось.
Смотришь, черезъ нѣсколько дней они начинаютъ рѣзню, являются ружья, револьверы, ятаганы — все это такъ хорошо припрятано до поры-до-времени, что, несмотря на обыски, ничего нельзя было открыть.
Болгары имѣли, впрочемъ, основаніе не попадаться на глаза туркамъ. Послѣдніе слѣдили тщательпо за тѣми изъ болгаръ, которые являлись проводниками или оказывали русскимъ какія-нибудь другія услуги, и ужъ эти болгары, при первомъ оборотѣ счастья на сторону турокъ, конечно, не могли избѣжать самаго лютаго истребленія.
Медленно двигались мы впередъ. Съ горной высоты мы еще издалека увидѣли двѣ деревни, какъ намъ сказали, турецкія; но, нѣсколько приблизившись, мы могли уже отличить, что деревни были сожжены, дома стояли
161
разрушенные, и среди развалинъ, еще въ нѣкоторыхъ мѣстахъ дымившихся, уцѣлѣло нѣсколько домовъ.
— Кто сжегъ эти деревни?—спрашивали мы у болгаръ.
— Сами турки, какъ всегда отвѣчали болгары.
Иной разъ, впрочемъ, являлась варьяція въ отвѣтѣ, говорили, что сожгли русскіе. Подчасъ оно дѣйствительно такъ и бывало, но въ большинствѣ случаевъ деревни жгли сами болгары, и никогда почти они не хотѣли въ томъ сознаться, точно опасаясь чего-то. Я уже упоминалъ, что ставить болгарамъ въ упрекъ эти пожары, разрушенія,—едва ли было бы справедливо. Въ темпераментѣ народа нельзя не удѣлить извѣстнаго мѣста и чувству мести, особенно когда эта месть является такою законною, какъ здѣсь.
Казалось бы, что въ этихъ сожженныхъ и опустошенныхъ деревняхъ не могло быть турокъ, — гдѣ имъ тутъ жить! —но, въ дѣйствительности, когда мы подъѣхали,— увидѣли довольно много турокъ, бродящихъ среди развалинъ. Надъ деревней развѣвался бѣлый флагъ, какъ эмблема того, что деревня покорилась, и что въ ней живутъ только мирные турки. Это были турки, бѣжавшіе при приближеніи русскихъ, но затѣмъ, по занятіи Казанлыка, Эски-Загры и Іени-Загры, возвратившіеся на свои пепелища и испросившіе себѣ у казанлыкскаго коменданта билеты на свободное проживательство въ своихъ деревняхъ. Нужно сказать, что русскія власти, несмотря на то, что въ занятой мѣстности мы были окружены врагами, не только не препятствовали туркамъ оставаться на своихъ мѣстахъ, но всячески этому содѣйствовали, обѣщая покровительство противъ какой-либо вспышки болгарской ненависти.
— Зачѣмъ удерживаютъ турокъ,—говорили болгары, пусть бы они уходили, а то они будутъ намъ мстить.
Но русскія власти хотѣли выказать свою гуманность въ отношеніи турокъ, и нельзя не сказать, что это желаніе быть гуманнымъ, заслуживающее само по себѣ
162
полнаго одобренія, иногда шло слишкомъ далеко и становилось источникомъ страшныхъ бѣдствій для болгаръ. Дѣло въ томъ, что даже оставшіеся или возвратившіеся въ свои жилища турки вовсе не были склонны платить намъ тою же монетою. „Мирные” турки, всячески показывавшіе намъ свою покорность, обнаруживавшіе, повидимому, такую кротость и отсутствіе вражды, —какъ только наши войска покидали ту или другую мѣстность, тотчасъ изъ „мирныхъ” превращались въ звѣрей, и вымещали чудовищными неистовствами надъ болгарами свою временную покорность и кротость. Достаточно было дошедшаго до нихъ извѣстія, что русскіе потерпѣли гдѣ-нибудь пораженіе, что турецкія войска приближаются къ нимъ, чтобы тонъ немедленно измѣнился, и чтобы ихъ обхожденіе получало характеръ чего-то вызывающаго.
— Если бы туркамъ не предоставляли спокойно жить въ занятыхъ вашими войсками мѣстахъ, то нашихъ не погибло бы столько, —говорили болгары: —наши дѣти тогда не тонули бы въ крови!
Въ не-гуманное само-по-себѣ дѣло, какъ война, трудно вносить начала гуманности, особенно въ войнѣ съ фанатизированными турками, неостанавливавшимися ни передъ какимъ злодѣйствомъ. Послѣдовать ихъ примѣру мы, разумѣется, не могли: нужно было только принимать бóльшія мѣры предосторожности противъ расходившейся ярости турокъ. Впрочемъ, ужъ если грѣшить, то лучше грѣшить въ избыткѣ гуманности, нежели въ презрѣніи къ ней. Гуманность въ отношеніи турокъ заставляла только желать, чтобы то же гуманное отношеніе было усвоено нами и во всѣхъ нашихъ собственныхъ, общественныхъ дѣлахъ. А то, чего добраго, насъ кольнутъ русской же пословицей: „въ людяхъ ангелъ —не жена, дома....”
Подъѣхавъ въ турецкой деревнѣ, мы увидѣли какого-то турка, стоявшаго въ сторонѣ; мы кликнули ему, чтобы онъ подошелъ къ намъ, но турокъ бросился безъ оглядки бѣжать въ сторону. Другіе же турки, замѣтивъ насъ,
163
собрались въ кучку и вышли на дорогу. Прежде, чѣмъ мы обратились къ нимъ съ какимъ-нибудь вопросомъ, они вытащили бѣлыя бумажки и стали показывать намъ. Это были разрѣшенія казанлыкскаго коменданта безпрепятственно проживать имъ въ этихъ деревняхъ. Видъ этихъ турокъ былъ довольно сумрачный, и видимо они не желали отвѣчать намъ на вопросы.
— Въ Казанлыкѣ есть русскія войска?
— Не знаемъ!
— А по-сосѣдству нѣтъ турокъ? баши-бузуковъ?
— Не знаемъ!
Одинъ только отвѣтъ мы и слышали отъ нихъ: „не знаемъ". Какъ они здѣсь жили, среди развалинъ и опустошенной мѣстности, —одному Богу извѣстно. Но что они вернулись въ надеждѣ, что мы вынуждены будемъ скоро оставить эту мѣстность, и что для нихъ наступитъ праздникъ,—въ этомъ трудно было сомнѣваться. Въ ихъ обращеніи была гордость, какая-то самоувѣренность, ихъ взглядъ говорилъ недоброе. Быть можетъ, въ это время они уже знали то, чтó было неизвѣстно намъ, это—о наступательномъ движеніи Сулеймана-паши съ огромными силами противъ небольшого отряда изъ нѣсколькихъ тысячъ генерала Гурко, столь блистательно— чтò бы ни говорили—совершившаго нашъ первый переходъ черезъ Балканы: не вина, конечно, этого отряда и его начальника, что имъ не дали или не могли дать своевременно надлежащихъ подкрѣпленій. Наши проводники-болгары торопили насъ скорѣе отъѣхать подальше отъ этой турецкой деревни. Кто не знаетъ, что у страха глаза велики: напуганные болгары опасались, что турки пошлютъ намъ въ-тылъ нѣсколько пуль на память свиданія съ ними. „Мирные" турки—нужно отдать имъ эту справедливость—имѣли не-разъ случай доказать, что на ихъ покорность нельзя особенно полагаться. Они умѣли устраивать засады и въ полѣ, и въ домахъ. Ѣдетъ кто-нибудь себѣ тихо среди „мирныхъ" турокъ,—вдругъ
164
выстрѣлъ, и сѣдокъ сваливается съ коня, пораженный на-смерть.
Совсѣмъ уже стемнѣло, когда мы пробирались къ Казанлыку по долинѣ Розъ. Никто, впрочемъ, изъ насъ не могъ получить понятія о той красотѣ, которая доставила этой мѣстности такое поэтическое прозвище. Ни одной розы мы не видѣли на пути: онѣ давно уже отцвѣли, и палящее солнце выжгло даже всю зелень.
Въ Казанлыкѣ мы надѣялись настигнуть отрядъ генерала Гурко, но надежды эти не сбылись. Мы пріѣхали въ Казанлыкъ поздно вечеромъ, а рано утромъ въ тотъ самый день генералъ Гурко оставилъ этотъ городъ. Изъ тѣхъ болгарскихъ городовъ, въ которыхъ мнѣ привелось быть, Казанлыку безспорно принадлежитъ первое мѣсто.
Я не скажу, разумѣется, чтобы онъ походилъ на городъ европейскій, но онъ отличался отъ другихъ восточныхъ городовъ своею опрятностью, чистотою. Христіанская часть города съ открытыми домами, съ окнами на улицу, рѣзко отдѣлялась отъ мусульманской его части, съ домами, окруженными высокими каменными стѣнами, изъ-за которыхъ поднимались высокія деревья. Богатый болгаринъ, въ домѣ котораго мы остановились, принялъ насъ съ сдержанною любезностью. Всѣ мы пріѣхали въ Казанлыкъ съ самыми розовыми надеждами, и потому насъ невольно поразилъ характеръ его разсужденій о нашихъ военныхъ дѣйствіяхъ.
— Да, да, конечно, вы зашли далеко и скоро, но чтó будетъ еще впереди! Я опасаюсь,—говорилъ онъ, хотя въ голосѣ его и не слышалось ни опасенія, ни участія къ русскимъ,—чтобы вамъ не пришлось вернуться обратно.
Мы недоумѣвали, разспрашивали его, но хитрый болгаринъ, изъ чорбаджей, отдѣлывался самыми общими фразами. Это былъ одинъ изъ тѣхъ болгаръ, которые жили въ большой дружбѣ съ турками и, получая удовлетвореніе въ своихъ личныхъ выгодахъ, нимало не скорбѣли о бѣдственномъ и унизительномъ состояніи
165
болгарскаго народа. На нашихъ глазахъ онъ постоянно имѣлъ сношенія съ турками, по десяти разъ въ день къ нему приходили и турецкій кадій, т.-е. судья, и другія лица, завѣдомо стоявшія на сторонѣ турокъ. На другой день намъ объяснился его загадочный вечерній разговоръ. Въ Казанлыкѣ войскъ болѣе не было, всѣ ушли, оставалась только одна сотня казаковъ. Ночью еще распространился слухъ, что генералъ Гурко потерпѣлъ пораженіе, и что нѣсколько тысячъ баши-бузуковъ съ небольшимъ отрядомъ регулярныхъ войскъ идутъ изъ Карлова на Казанлыкъ. Чуть-свѣтъ насъ разбудили этимъ неожиданнымъ печальнымъ извѣстіемъ. Городъ, жители имѣли унылый, сумрачный видъ. Въ первый разъ мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ того, что зовется паникой, и никогда эта тяжелая картина не изгладится изъ моей памяти. Паника охватила всѣхъ жителей; не было болгарина, который не поддался бы ея гнету. Пропала улыбка, пропала радость, исчезли куда-то шапки съ крестами,—на улицахъ на взрослыхъ и мальчуганахъ показались фески, у всѣхъ на лицѣ было написано одно только чувство—страхъ. Болгары не кланялись намъ больше съ обычнымъ радушіемъ, на улицахъ не раздавались слова: „здравствуй, братушка!”—все стихло, притаилось,—у многихъ въ глазахъ уже можно было прочесть какъ-бы упрекъ: „чтò теперь будетъ съ нами?“ Турки заперлись въ своихъ домахъ, не показывались больше на улицахъ, и всѣ чувствовали, что тамъ, за этими стѣнами, они ведутъ оживленную радостную бесѣду и каждую минуту надѣятся услышать шумное приближеніе тѣхъ, кто освободитъ ихъ отъ власти ненавистнаго врага и снова принизитъ поднявшійся-было духъ ихъ вѣковыхъ рабовъ—болгаръ. Многія лавки закрылись, ставни домовъ захлопнулись, люди ходили растерянные, мужчины, женщины, дѣти — все было въ отвратительной власти испуга! Точно свинцовая доска придавила весь городъ.
— Что дѣлать? чтó предпринять?—вотъ вопросъ,
166
которымъ задавались немногіе русскіе, остававшіеся въ Казанлыкѣ. Положеніе коменданта Казанлыка было не веселое, можно было потерять энергію, но онъ не падалъ духомъ и старался успокоивать отчаявшихся болгаръ.
— Пошлите скорѣе на Шипку, дайте знать начальнику болгарской дружины: онъ, быть можетъ, спустится оттуда съ нѣсколькими орудіями,—говорили ему мои спутники, гвардейскіе офицеры.
Послали на Шипку, но когда оттуда придетъ отвѣтъ— и придетъ ли?—а между тѣмъ волненіе въ городѣ все усиливается. Чтò тутъ дѣлать? И странное дѣло! когда паника охватываетъ городъ, никто какъ-бы не задается вопросомъ: „да откуда явился такой слухъ, правда ли все это? можетъ быть, въ дѣйствительности ничего особенно дурного и не случилось? “ Во время войны нѣтъ, кажется, хуже зла, какъ появленіе тревожнаго слуха, быстро разнесеннаго летящею молвою. Не разъ во время настоящей войны онъ вызывалъ отвратительную панику. Кто доставилъ извѣстіе, что баши-бузуки идутъ изъ Карлова на Казанлыкъ? кто сообщилъ о пораженіи передового отряда?—никто не знаетъ, а между тѣмъ всѣ вѣрятъ, всѣ считаютъ, благодаря охватившей городъ паникѣ, эти извѣстія несомнѣнными.
Комендантъ отправилъ двухъ-трехъ казаковъ охотниковъ въ передовой отрядъ, чтобы узнать что-либо вѣрное, но казаки не возвращались, точно пропали. А между тѣмъ населеніе нужно какъ-нибудь успокоить, нужно на что-нибудь рѣшаться, нужно принять какія-нибудь мѣры на случай приближенія турокъ. Оставлять городъ, уйти на Шипку, никому не приходило даже въ голову: каждый понималъ, что отъѣздъ въ такую минуту хотя бы одного русскаго только усилилъ бы панику и вызвалъ бы бѣгство всего болгарскаго населенія, бѣгство, сопряженное съ страшными жертвами.
— Чтò же, какъ намъ быть: на чтò мы рѣшимся? — спрашивали всѣ другъ друга на импровизованномъ военномъ совѣтѣ.
167
— Надо защищаться, принять мѣры къ сопротивленію, удержать турокъ хоть на нѣсколько часовъ, пока не подойдетъ помощь съ Шипки или не отступитъ къ Казанлыку передовой отрядъ.
Но кàкъ защищать Казанлывъ, когда всѣ наши военныя силы въ эту минуту ограничивались сотнею казаковъ!
Какъ можно было оставить Казанлыкъ безъ прикрытія!
Но объ этомъ поздно было разсуждать. Рѣшеніе защищать Казанлыкъ было принято и тотчасъ приступлено къ организаціи обороны. Собрали болгаръ; тѣмъ, у кого не было оружія, его выдали; ихъ повели на большое поле на окраинѣ Казанлыка, впереди монастыря, и на этомъ полѣ закипѣла работа. Стали немедленно рыть ложементы, дѣлать вездѣ окопы, всѣ засуетились; гвардейскіе офицеры, пріѣхавшіе служить по гражданскому управленію, вновь попали въ свою колею: распоряжались, указывали мѣста, гдѣ нужно копать землю, и черезъ нѣсколько часовъ открытое поле было превращено— такъ или иначе — въ укрѣпленное мѣсто. Болгары, укрѣпляя земляными работами Казанлыкъ, какъ-то пріободрились. Рѣшеніе защищаться подѣйствовало на нихъ какъ нельзя лучше: лица нѣсколько просіяли, и когда къ вечеру работы были приведены къ концу, во всѣхъ ложементахъ были поставлены вооруженные болгары, городъ не имѣлъ уже такого встревоженнаго вида: паника ослабла, пробудилась энергія, твердость. Подойди турки,—Казанлыкъ не былъ бы занятъ ими безъ боя.
Ночь прошла благополучно, а на утро было получено радостное извѣстіе, что передовой отрядъ не только не разбитъ, но что генералъ Гурко нанесъ пораженіе туркамъ при Іени-Загрѣ, несмотря на превосходство непріятельскихъ силъ. Въ то же время сдѣлалось извѣстнымъ, что слухъ о приближеніи нѣсколькихъ тысячъ баши-бузуковъ былъ ложный, и что, такимъ образомъ, ничто не угрожаетъ болѣе Казанлыку. Городъ моментально
168
получилъ другой видъ, болгары опять сдѣлались веселы, привѣтливы, скрылись фески, появились опять шапки съ крестами, снова болгары радушно кланялись русскимъ, „мирные" турки показались на улицахъ съ скромнымъ, покорнымъ видомъ. Исчезла свинцовая давившая доска, опять просвѣтлѣло небо. Въ этотъ день Казанлыкъ производилъ самое пріятное впечатлѣніе. Вчера война тѣснила насъ со всѣхъ сторонъ, сегодня, казалось, она за тридевять земель!
Одинъ такой день, какъ тотъ, который мы провели въ Казанлыкѣ, среди всеобщей тревоги и паники, долженъ былъ бы, казалось, говорить о несвоевременности введенія гражданскаго управленія, предполагающаго извѣстную прочность порядка. Но мало ли что можетъ казаться. Инструкціи должны были исполняться въ точности, гражданское управленіе должно было вводиться. Опять собраніе въ конакѣ, по только болѣе многолюдное, болѣе торжественное. Тотчасъ по занятіи Казанлыка было сдѣлано распоряженіе объ избраніи совѣта изъ всѣхъ сословій, какъ изъ болгаръ, такъ равно и изъ турокъ. Большая комната, съ турецкими диванами вдоль всѣхъ стѣнъ, была наполнена представителями болгаръ и турокъ. Тѣ и другіе сидѣли рядомъ, безъ видимыхъ признаковъ вражды, и только на нѣкоторыхъ лицахъ турецкихъ представителей можно было прочесть злобу и ненависть. Эта злоба и ненависть не была ложнымъ впечатлѣніемъ извѣстнымъ образомъ настроеннаго воображенія, нѣтъ, она существовала въ дѣйствительности, да и могло ли быть иначе. Правда, нѣкоторые турки умѣли отлично скрывать ее, но за то другіе не настолько владѣли собою. Мнѣ долго будетъ памятно выраженіе лица одного изъ турецкихъ представителей въ эфемерномъ совѣтѣ Казанлыка. Во все время онъ не произнесъ ни единаго слова, онъ сидѣлъ сумрачно, опустивъ глаза, но когда поднималъ ихъ, то во взглядѣ его было столько сдержанной злобы, бѣшенства, негодованія, что можно было только удивляться, какъ онъ рѣшился
169
присутствовать въ этомъ собраніи и выслушивать приказанія ненавистныхъ для него побѣдителей. Когда я смотрѣлъ на него, для меня какъ-то понятнѣе становились тѣ страшныя, звѣрскія сцены, которыя такъ часто обагряли кровью Болгарію. Это былъ кадій. За то нѣкоторые другіе турки имѣли довольно спокойный и добродушный видъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не лишенный достоинства.
Въ этомъ собраніи происходило то же, чтó и на всѣхъ другихъ. Было объявлено, что „навсегда“ уничтожается бедель, „навсегда" отмѣняется сборъ десятины, наконецъ, было сдѣлано внушеніе или, вѣрнѣе, увѣщаніе, чтобы болгары и турки жили между собою дружно, не обижая другъ друга, что „навсегда" должна исчезнуть всякая распря и что съ этой минуты наступаетъ для всѣхъ жителей, какъ болгаръ, такъ и турокъ, спокойствіе и миръ. Кланялись болгары, прикладывали руки къ своей груди турки, въ знакъ признательности, но, впрочемъ, не всѣ. Суровый кадій оставался неподвижнымъ. Наконецъ, имъ было объявлено, что отнынѣ „навсегда „устанавливается свобода вѣроисповѣданій, что магометанская религія будетъ пользоваться такимъ же уваженіемъ, какъ христіанская, что какъ мечеть, такъ и православный храмъ будутъ одинаково стоять подъ охраною закона. Болгары, повидимому, искренно радовались, слушая все, что имъ говорилось, они забыли о только-что пережитой паникѣ, и не подозрѣвали, несчастные, что торжественное слово „навсегда" означало въ то время не болѣе, какъ „на двадцать четыре часа". Несчастные не догадывались, что выражать свою радость на глазахъ турокъ значило совершать преступленіе, которое они должны были искупить такъ скоро не только своею кровью, но и кровью своихъ женъ, дѣтей, всѣхъ имъ близкихъ. Хорошо, что будущее закрыто отъ людей, а то жутко было бы намъ всѣмъ смотрѣть на ихъ „преступную" радость.
Окончилось собраніе. Шумная толпа довольныхъ и счастливыхъ болгаръ окружала насъ, когда мы увидѣли
170
двухъ протискивающихся впередъ болгаръ; они отыскивали въ конакѣ коменданта.
— Что вамъ нужно?—спросилъ ихъ черезъ переводчика комендантъ.
— Мы пришли просить оружія, —отвѣчали болгары, видимо крайне возбужденные,—мы хотимъ защищаться сами отъ турокъ, которые угрожаютъ нашей деревнѣ.
Эти два болгарина прибѣжали изъ какой-то деревни по близости къ Казанлыку; они явились отъ имени всѣхъ жителей, не желавшихъ бѣжать передъ турками, а сопротивляться, бороться, отстаивать съ оружіемъ въ рукахъ свое достояніе, свою жизнь.
Мнѣ часто приходилось слышать жалобы на болгарское малодушіе, на ихъ трусость, на неспособность самимъ отстаивать свою независимость, свою свободу, свое право на существованіе. Эти два болгарина какъ-бы давали отвѣтъ на эти жалобы. Какъ защищаться безъ оружія, а между тѣмъ его-то и не было, да и не могло быть, такъ какъ ничто не навлекало на населеніе такихъ свирѣпыхъ преслѣдованій турокъ, какъ появленіе оружія у того или другого болгарина.
Мы вышли изъ конака, сдѣлавъ визитъ плѣнному каймакаму или начальнику уѣзда, бичу болгарскаго населенія, отличившемуся, какъ передавали, страшнымъ звѣрствомъ во время рѣзни въ Батакѣ. Болгары, естественно, ненавидѣли его, какъ только могли, и зорко стерегли своего врага, притворявшагося сумасшедшимъ. Мы посѣтили также „мирныхъ" турокъ, пригласившихъ насъ посмотрѣть на ихъ жизнь, на ихъ дома. Они приняли насъ съ своимъ обычнымъ гостепріимствомъ. „Гость" для турокъ это нѣчто священное, пусть то будетъ даже самый заклятой ихъ врагъ.
Ну, чтò, спрашивали мы у нихъ:—когда русскіе вступили въ Казанлыкъ,—болгары не начали васъ грабить?
— Были такіе случаи, по не много,—говорили турки,
171
и, повидимому, въ словахъ ихъ не было никакого раздраженія. Точно забыта была вѣковая вражда.
Но не прошло и двухъ сутокъ, какъ турки доказали, что эта вражда не можетъ быть забыта, и что болгары и турки не могутъ жить подъ однимъ и тѣмъ же небомъ.