Письма изъ Болгаріи въ 1877 г.

Евгений Утинъ

Глава IX. Поѣздка въ Добруджу  304—315

Глава X. На пути къ Плевнѣ  316—340

Глава XI. „Третья Плевна”  341—372

Глава XII. Послѣ пораженія  373—413

 

 

ГЛАВА IX. Поѣздка въ Добруджу.

 

Чѣмъ дальше я удалялся отъ театра военныхъ дѣйствій на Дунаѣ, тѣмъ болѣе вездѣ, во всемъ и во всѣхъ приходилось мнѣ встрѣчаться съ закравшимся въ умы духомъ сомнѣнія. Тревожное чувство—вотъ господствовавшая черта; оно свирѣпствовало, какъ злая эпидемія. Зараза была точно въ воздухѣ.

 

„Кампанія проиграна! дѣло нужно начинать сызнова!” — вотъ что можно было слышать на каждомъ шагу, съ кѣмъ бы вы ни заговорили. Обвиненія сыпались на-право и на-лѣво, — обвиненія въ отсутствіи всякаго плана кампаніи, въ бездарности того или другого начальствующаго лица, въ плохой организаціи военнаго дѣла; раздавались, наконецъ, обвиненія въ продажности, въ воровствѣ, въ дорого заплаченномъ потворствѣ всяческимъ злоупотребленіямъ и мошенничествамъ.

 

„Нѣтъ, куда намъ воевать!”—съ неизъяснимою горечью произносили люди, у которыхъ наболѣла душа отъ тяжелыхъ разочарованій перваго періода войны. Въ этомъ духѣ самобичеванія чувствовалась спасительная реакція противъ той безграничной самонадѣянности, съ которою мы бросились въ войну, — и нѣтъ ничего удивительнаго, что въ тылу арміи опасенія, озлобленіе и

 

 

305

 

негодованіе выражались болѣе ярко, чѣмъ на самомъ театрѣ войны. Отсутствіе точныхъ свѣдѣній, неизвѣстность того, чтó случилось или могло случиться вчера или сегодня, увеличивали тревожное состояніе, вызывавшее самыя мрачныя предположенія. Постоянно являвшіеся транспорты раненыхъ еще болѣе поддерживали мрачное настроеніе. Госпитали всюду стали переполняться. Въ Зимницѣ стоялъ стонъ, во Фратештахъ—стонъ, на всемъ пути до самаго Бухареста только и попадались, что поѣзды съ ранеными, увозившіе на родину тысячи жертвъ злополучныхъ сраженій.

 

„Подумайте, сколько пролито уже крови, —а чего мы достигли!"—повторялось на всемъ пути, точно всѣ сговорились произносить одни и тѣ же слова.

 

Уныніе господствовало не только среди насъ: нѣтъ, вмѣстѣ съ нами его раздѣляли и румыны. Они не радовались нашимъ неудачамъ,—они скорбѣли точно такъ же, какъ и мы, только къ ихъ скорби примѣшивалось чувство какого-то недоумѣнія и удивленія. Они, такъ сильно вѣровавшіе въ могущество Россіи, не могли опомниться отъ нашихъ неудачъ. Ихъ недоумѣніе намъ не нравилось, мы спѣшили въ немъ видѣть чувство злорадства, котораго въ то время въ дѣйствительности не существовало. Румынамъ было не до злорадства: они могли опасаться — и опасались уже—вторженія турокъ въ ихъ территорію, и не разъ по Бухаресту пробѣгалъ тревожный слухъ: „турки высадились на румынскій берегъ!" Слухъ такой, разумѣется, быстро опровергался, но появленіе его доказывало, какъ сильно была уже поколеблена вѣра въ наше неминуемое торжество. Бухарестъ,— все населеніе было точно пришиблено; въ гостинницахъ, въ кафе, на улицахъ, казалось, даже говорили тише,—исчезло точно оживленіе; слѣды волненія, озабоченности видны были во всемъ. Городъ каждый часъ наполнялся самыми противорѣчивыми извѣстіями: то русскіе одержали, наконецъ, блистательную побѣду, то турки прорвали нашу цѣпь и угрожаютъ отрѣзать отъ

 

 

306

 

переправы: то сдался Рущукъ,—то турки истребили рущукскій отрядъ; то Гассанъ-паша высадился въ Кюстенджи,—то генералъ Диммерманъ двинулся на Силистрію. Но никакіе слухи не вызывали такого трепета, какъ слухи о начавшихся аттакахъ Шипки. Двадцать разъ приходилось переживать тяжелыя минуты, когда разносилась вѣсть о томъ, что мы покинули этотъ болгарскій проходъ. Общее состояніе было въ высшей степени напряженное. Ничего вѣрнаго,—ничего опредѣленнаго; близко, кажется, отъ театра войны, а между тѣмъ все приходится ходить ощупью,—все потемки.

 

— Да, скажите, правда ли, что въ Добруджѣ что-то творится,—правда ли, что турки перешли въ наступленіе?

 

— Говорятъ—да; впрочемъ, не знаю.

 

И ни отъ кого нельзя было добиться вѣрныхъ извѣстій. Никто не зналъ, что творится съ тридцати-тысячною арміею, такъ упорно бездѣйствовавшею въ Добруджѣ. Знали, впрочемъ, одно, что лихорадка не щадитъ нашихъ солдатъ. Поѣздка въ Добруджу не представляла ни малѣйшихъ затрудненій. До Браилова—по желѣзной дорогѣ, а изъ Браилова въ Черноводы два-три раза въ недѣлю ходили военные пароходы.

 

Въ Браиловѣ тишина и спокойствіе. Только присутствіе довольно значительнаго числа военныхъ, по-преимуществу—флотскихъ, напоминаетъ, что неподалеку происходитъ обильное истребленіе человѣческихъ жизней. Здѣсь военные не только не подвергаются никакимъ лишеніямъ, но живутъ даже привольно, если не весело. Дѣла почти никакого,—по-неволѣ приходится изыскивать средства, какъ бы пріятнѣе убить время. И время убивается. Каждый вечеръ въ одной изъ большихъ залъ обширной гостинницы собирается множество народа—и тутъ начинаются живые разговоры, споры. Румыны устроили въ залѣ родъ кафе-шантанъ, и заурядныя пѣвицы стараются развлекать общество. Одна черта поразила меня здѣсь— и мнѣ хочется ее отмѣтить. Въ Браиловѣ тѣ же русскіе

 

 

307

 

люди,—тѣ же военные, а между тѣмъ духъ, настроеніе нѣсколько иное, чѣмъ въ Петербургѣ, Москвѣ или любомъ русскомъ городѣ. Я не забуду, съ какимъ восторгомъ чуть не каждый вечеръ привѣтствовалось пѣніе „Марсельезы", какъ заставляли повторять этотъ республиканскій гимнъ, какъ рукоплескали каждому куплету. Я только смотрѣлъ, слушалъ и дивился. Изъ тѣхъ, кто восторгался и рукоплескалъ, слушая звуки „Марсельёзы", никто, конечно, и не подозрѣвалъ, что онъ совершаетъ нѣчто предосудительное.

 

— Да чтó же вамъ кажется тутъ удивительнаго?— спросилъ меня одинъ изъ военныхъ, когда я заговорилъ съ нимъ по этому поводу.

 

— Да вы развѣ не знаете, что гимнъ этотъ строго воспрещенъ у насъ, въ Россіи?—развѣ вы рѣшились бы апплодировать ему, если бы кто-либо дерзнулъ публично пропѣть его хоть въ Петербургѣ?

 

— А почему же нѣтъ?

 

— Да потому, что васъ сейчасъ же заподозрили бы въ томъ, что вы заражены зловредными идеями.

 

— Богъ съ вами,—отвѣчалъ мнѣ мой собесѣдникъ: — да развѣ слушаніе „Марсельезы" помѣшаетъ кому-либо изъ насъ, когда нужно, умереть за свою родину, взорвать себя на воздухъ,—словомъ, исполнить свой долгъ? Конечно, нѣтъ!

 

Онъ былъ совершенно правъ, и доказательство его правоты было на лицо. Изъ тѣхъ, кто рукоплескалъ „Марсельёзѣ", многіе были украшены уже Владиміромъ съ мечами и Георгіемъ. Но какъ бы то ни было, впечатлѣніе, которое производила эта зала, наполненная военными, рукоплещущими „Марсельёзѣ", было не совсѣмъ обычное. Конечно, придавать какое-либо особое значеніе этому факту было бы наивно, но онъ выражалъ собою все-таки, что здѣсь, на чужбинѣ, люди какъ-то вольнѣе дышатъ, свободнѣе чувствуютъ. Люди старались весело проводить время, и никого изъ нихъ, повидимому, не

 

 

308

 

смущала мысль, что можетъ быть завтра родина потребуетъ, чтобы они отдали ей свою жизнь.

 

— На войнѣ,—говорилъ мнѣ одинъ изъ молодыхъ флотскихъ офицеровъ,—нужно жить, пока живется, и на смерть смотрѣть какъ на пустой случай! Придетъ — хорошо, нѣтъ—еще лучше, а если вѣчно думать о томъ, чтò будетъ завтра, такъ лучше не жить!

 

И это не была фраза: онъ имѣлъ право такъ говорить, потому что ему пришлось уже лицомъ къ лицу встрѣтиться съ смертью! Но судьба пожелала, чтобы онъ остался живъ.

 

Всѣ почти одинаково относились къ своимъ обязанностямъ, и потому не мудрено, что здѣсь, въ Браиловѣ, люди томились отъ бездѣйствія. Знать, что вблизи постоянно дерутся, а самимъ сидѣть и выжидать у моря погоды, куда какъ тяжело.

 

— Если вы думаете, что мы очень веселимся, то вы глубоко заблуждаетесь. Каждый изъ насъ съ восторгомъ полетѣлъ бы туда, гдѣ есть чтó дѣлать, лишь бы вырваться отсюда. Мы собираемся, смѣемся, апплодируемъ пѣвицамъ, стараемся всячески развлекаться, чтобы только не оставаться съ самими собою. И то ужъ жутко, а когда придетъ какая-нибудь депеша, такъ всю внутренность перевернетъ. Думать ни о чемъ не хочется, вотъ и идешь сюда, а на душѣ у каждаго кошки скребутъ. А со стороны посмотрѣть, такъ подумаешь: вотъ веселье-то! Богъ съ нимъ, съ такимъ весельемъ!

 

Подобныя разсужденія вы услышали бы отъ каждаго почти военнаго, невольно прикованнаго въ горячее время къ такому пункту, какъ Браиловъ или Черноводы, гдѣ можно было почти забыть, что находишься на войнѣ.

 

Моряки съ удовольствіемъ вспоминали то время, когда въ Мачинскомъ рукавѣ стояли турецкіе мониторы, на которые можно было предпринимать охоту, и, при счастьи, взрывать на воздухъ. Одинъ изъ погибшихъ мониторовъ, именно тотъ, который первымъ пошелъ ко

 

 

309

 

дну, привлекалъ теперь къ себѣ вниманіе. Вода въ Дунаѣ спàла, изъ глубины показался турецкій мониторъ. Кормовая часть совсѣмъ вышла наружу, въ то время какъ носовая была еще погружена въ водѣ. Прогулка въ Мачинскій рукавъ къ турецкому монитору составляла одно изъ развлеченій Браилова, и я охотно воспользовался предложеніемъ взглянуть на этого утопленника-колосса, тѣмъ болѣе охотно, что въ Браиловѣ пришлось провести двое сутокъ, въ ожиданіи парохода въ Черноводы. Испросивъ разрѣшеніе осмотрѣть турецкій мониторъ, мы отправились туда на лодкѣ въ небольшой компаніи, въ сопровожденіи одного или двухъ матросовъ, участвовавшихъ во взрывѣ второго турецкаго монитора. Одинъ изъ нихъ, по фамиліи, если не ошибаюсь, Рыжепа, представлялъ изъ себя превосходный типъ русскаго матроса. Онъ былъ, при взрывѣ монитора, на катерѣ Шестакова и Петрова. Его разсказъ, этого простого матроса, если бы записать его цѣликомъ, былъ несравненно живѣе всего того, чтó писалось по этому поводу, и несравненно картиннѣе передавалъ этотъ по-истинѣ удивительный по смѣлости подвигъ. Ни гордости, ни тѣмъ менѣе хвастовства не было и тѣни въ разсказѣ Рыжепы.

 

— Отчего же тебѣ не дали Георгія?—спрашиваю я его.

 

— Какъ не дали? я Георгія получилъ!

 

— Да, отчего же ты его не носишь?

 

— А чего его таскать! я его спряталъ.

 

Рыжепа не хвастаетъ своимъ Георгіемъ, полученнымъ за дѣйствительную заслугу.

 

— Что же, страшно было, когда подходили къ монитору?—спросилъ я его.

 

— Ужъ не могу сказать, не знаю, страшно было или не страшно,—отвѣчалъ онъ,—какъ стали стрѣлять, я дѣломъ своимъ занялся, и не помню, а какъ близко стали подходить, такъ страшно стало!

 

Онъ и не подумалъ о томъ, чтобы порисоваться и выставить себя человѣкомъ, не знающимъ страха.

 

 

310

 

— Какъ же не страшно!—продолжалъ онъ:—вѣдь что пуль они въ насъ пустили. Долго ли тутъ до грѣха!

 

Мы вошли въ Мачинскій рукавъ, гдѣ теперь все было такъ мирно, и только кости, лохмотья отъ турецкихъ мундировъ, да попадавшіеся черепа напоминали, что еще недавно въ этой мѣстности смерть забирала свои жертвы. Скоро показалась и оголившаяся часть монитора. На берегу, противъ утопленника, стояли часовые, наблюдавшіе, чтобы никто, не имѣющій разрѣшенія, не подходилъ въ нему слишкомъ близко. Охотниковъ до поисковъ на турецкомъ мониторѣ разныхъ вещественныхъ „воспоминаній" было довольно. Мы также были въ ихъ числѣ. Нужно ли говорить, что мониторъ, два мѣсяца пробывшій подъ водою, представлялъ собою страшную картину разрушенія. Мы взобрались на кормовую часть, гдѣ было разбросано безчисленное количество промокшихъ насквозь листовъ бумаги, полусгнившія, разодранныя турецкія куртки, всевозможные флаги, осколки посуды, какой-то утвари. Изъ каюты, наполненной грязною, мутною водою, шелъ смрадный запахъ. Мы всѣ не прочь были заняться легкимъ мародерствомъ, но у одного офицера въ особенности было страстное желаніе во чтó бы то ни стало раздобыть себѣ на память турецкое ружье.

 

Не можетъ быть, — говорилъ онъ, — чтобы тутъ не сыскалось ружья, куда же они всѣ могли дѣваться?

 

Но на палубѣ не было не только ружья, но ничего такого, чтò бы можно было взять себѣ „на память".

 

— Ваше благородіе позвольте мнѣ раздѣться, я пошарю въ каютѣ,—проговорилъ тотъ же Рыжепа.

 

— Да куда ты полѣзешь, вѣдь тамъ гнили сколько, однихъ турокъ сколько!

 

— Не страшны они, и съ живыми справлялись, а ужъ съ этими-то...

 

И полѣзъ онъ въ эту гнилую воду и сталъ шарить. Черезъ нѣсколько минутъ отыскалъ-таки ружье, но онъ этимъ не довольствовался.

 

 

311

 

— Ваше благородіе, — закричалъ онъ изъ-подъ воды:— турка лежитъ!

 

— Ну, вылѣзай!

 

— Да еще ящикъ какой-то стоитъ!

 

И сталъ онъ вытаскивать ящикъ. Это былъ цѣлый чемоданъ. Открыли его и увидѣли цѣлую коллекцію всевозможныхъ видовъ, фотографій и совсѣмъ новый мундиръ, шитый золотомъ, украшенный звѣздами и медалями.

 

Нужно покаяться. Мы сняли эти ордена и медали и по-братски раздѣлили между собою. Массу вещей находили на мониторѣ, всевозможныя книги, кораны, оружіе, но Рыжепа не могъ успокоиться. Ему хотѣлось отыскать „лиры“. Съ кормовой части мы переѣхали на башню, но едва могли тамъ пробыть нѣсколько секундъ. Подъ желѣзною рѣшеткою торчали восемь или десять труповъ, находившихся въ состояніи самаго полнаго разложенія. Когда одинъ изъ матросовъ копнулъ багромъ одинъ изъ этихъ труповъ, послышался такой смрадъ, что какъ шальные всѣ бросились въ лодку и старались какъ можно скорѣе отплыть отъ монитора. Война укрѣпляетъ нервы и пріучаетъ къ самымъ оригинальнымъ ощущеніямъ. Чего хуже какъ рыться среди мертвыхъ, въ конецъ сгнившихъ труповъ, добывать ихъ вещи; въ обыкновенное время при одной мысли о томъ морозъ пробиралъ бы по кожѣ, а на войнѣ чувствительность притупляется, эти мертвецы почему-то не вызываютъ жалости, и смотришь на такое дѣло какъ вполнѣ естественное.

 

— Цѣлое кладбище! —проговорилъ одинъ изъ насъ, когда мы отъѣхали нѣсколько шаговъ, и страшное зловоніе перестало душить.

 

И правда, этотъ мониторъ былъ кладбищемъ болѣе чѣмъ сотни людей...

 

Браиловъ представлялъ и другой интересъ. Здѣсь расположены были нѣсколько отдѣленій военныхъ госпиталей, пріемный баракъ „Краснаго Креста”, устроенный

 

 

312

 

въ нѣсколькихъ шагахъ отъ берега Дуная. Баракъ „Краснаго Креста” никогда не оставался безъ дѣла,—напротивъ, онъ всегда былъ переполненъ, но не жертвами турецкихъ пуль, а жертвами различныхъ болѣзней и по преимуществу лихорадки, которыми такъ богата Добруджа. Для перевозки больныхъ и ходилъ каждые два дпя пароходъ изъ Браилова въ Черноводы, гдѣ онъ забиралъ заболѣвавшихъ и привозилъ въ Браиловъ. На такомъ именно пароходѣ я и отправился на другой день въ Добруджу, и воспоминаніе объ этой поѣздкѣ въ Черноводы останется для меня однимъ изъ самыхъ пріятныхъ воспоминаній во все злополучное время войны. Я успѣлъ уже привыкнуть къ радушію и привѣтливому отношенію нашихъ офицеровъ, но едва ли гдѣ это радушіе достигало такихъ размѣровъ, какъ среди нашихъ моряковъ; довольно было двухъ, трехъ дней, чтобы привязаться и полюбить ихъ, до такой степени они располагали своею простотою и искренностью. Я ѣхалъ въ Черноводы на пароходѣ „Stephan cel More“, командиромъ котораго былъ лейтенантъ Петровъ, оставившій по себѣ память въ исторіи послѣдней войны.

 

Путь отъ Браилова до Черноводъ мы совершили въ четырнадцать часовъ, но я не замѣтилъ, какъ время пробѣжало. Мнѣ пришлось выслушать много интересныхъ разсказовъ, которые я не стану передавать, въ надеждѣ, что эти разсказы сдѣлаются извѣстны черезъ самихъ очевидцевъ, или, вѣрнѣе, участниковъ интересныхъ эпизодовъ въ исторіи послѣдняго года. Пройдя мимо цѣлаго ряда минныхъ загражденій, вдоль довольно красивыхъ береговъ Дуная, поздно вечеромъ мы пришли въ Черноводы.

 

— Объясните пожалуйста, —приходилось мнѣ спрашивать,— откуда распространился этотъ ужасный слухъ, что турки перешли здѣсь въ наступленіе, вышли изъ Варны, что Гассанъ-паша чуть не высадился въ Кюстенджи, было ли хоть что-либо похожее на такую исторію?

 

— Ни тѣни подобія! Турки сидятъ совершенно спокойно,

 

 

313

 

мы не безпокоимъ ихъ, они не безпокоятъ насъ. Повидимому, мы живемъ въ мирѣ другъ съ другомъ. Никакимъ слухамъ о движеніи нашего корпуса вы никогда не вѣрьте. Турки не имѣютъ достаточно силъ, чтобы бросить противъ насъ армію, мы же въ свою очередь обречены на бездѣйствіе, и это самое обидное. Тутъ слишкомъ много войска, чтобы ничего не дѣлать, и слишкомъ мало, чтобы можно было предпринять что-либо рѣшительное.

 

Жалобы на вынужденное бездѣйствіе корпуса, расположеннаго въ Добруджѣ, были всеобщія. На бездѣйствіе жаловались низшіе офицеры, рвавшіеся въ бой, на него же жаловались начальствующія въ Добруджѣ лица, игравшія чисто пассивную роль.

 

— Я рѣшительно не понимаю плана настоящей кампаніи,— говорилъ мнѣ одинъ изъ опытныхъ генераловъ,— и порой даже сомнѣваюсь, —думали ли когда-нибудь о немъ. Всѣ движенія, расположеніе корпусовъ, все это, повидимому, совершается по наитію Святого Духа. Къ чему мы здѣсь стоимъ, конечно, — никто не съумѣетъ объяснить. Тамъ, подъ Плевной, подъ Рущукомъ, вездѣ жалуются на недостатокъ войскъ, все требуютъ новыхъ подкрѣпленій, а здѣсь оставляютъ въ полномъ бездѣйствіи болѣе тридцати тысячъ человѣкъ, которые тамъ, конечно, пригодились бы! Разбросались по всей странѣ безъ всякаго прока, вотъ и приходится требовать все новыхъ и новыхъ войскъ. Я при самомъ началѣ кампаніи, когда мы еще не переходили Дуная, твердилъ, что армія въ Добруджѣ будетъ обречена на бездѣйствіе, что Силистрію обложить мы безсильны, слишкомъ малочисленны, а другого дѣла предпринимать не можемъ. Вотъ и ждемъ у моря погоды, прибѣгая для развлеченія къ мелкимъ стычкамъ...

 

Всѣ эти разсужденія сопровождались обычнымъ уже припѣвомъ: хорошо, что мы воюемъ съ турками, а то такое легкомысленное отношеніе въ дѣлу не прошло бы даромъ!

 

 

314

 

Я не берусь, разумѣется, судить, ничего не понимая въ военномъ дѣлѣ, насколько основательна была эга критика нашихъ военныхъ дѣйствій, но думаю, что подобные отзывы, если они исходятъ отъ людей, занимающихъ высокое положеніе въ военной іерархіи, слѣдуетъ приводить, хотя бы для того только, чтобы вызвать возраженіе, если отзывы эти несправедливы. Читатель не упрекнетъ меня, безъ сомнѣнія, что я не называю фамилій тѣхъ лицъ, съ которыми мнѣ приходилось бесѣдовать. Я зналъ только одно, что наше легкомысліе и не обходилось намъ даромъ. Я съ избыткомъ могъ въ томъ убѣдиться 30-го августа, — день, о которомъ всѣ серьёзно любящіе свою родину должны вспоминать гораздо чаще, чѣмъ о дняхъ послѣдующихъ побѣдъ надъ деморализованнымъ уже и сравнительно малочисленнымъ непріятелемъ...

 

Въ Черноводахъ нечего было дѣлать. Жизнь тутъ шла изо дня въ день, вяло, скучно, всѣ томились бездѣйствіемъ и проклинали свою судьбу. Какъ только кто-нибудь заѣзжалъ въ эту забытую армію, всѣ набрасывались съ вопросомъ: чтó новаго? чтó дѣлается на театрѣ войны? — точно тутъ они были за тридевять земель отъ театра военныхъ дѣйствій. Я говорю: — всѣ, не дѣлая даже исключенія для корпуснаго командира, который только по слухамъ, да по старымъ газетамъ узнавалъ, что происходитъ вокругъ Плевны, подъ Тырновомъ или подъ Рущукомъ. Оффиціальныхъ извѣстій сюда никто не сообщалъ. Неудивительно, что всѣ, отъ старшаго до младшаго, тяготились своимъ положеніемъ. Одинъ только интересъ и былъ—сколько больныхъ, увеличивается или уменьшается лихорадка! Жизнь текла мирно до озлобленія, и мнѣ кажется, всѣ бы какъ маннѣ небесной обрадовались, если бы узнали, что турки перешли въ наступленіе. Но турки бездѣйствовали тутъ точно такъ же, какъ и мы.

 

— Чтó же однако подало поводъ къ слуху, что турки съ моря хотятъ захватить Кюстепджи?—спрашивалъ я.

 

 

315

 

— Никакого повода не было, да къ Кюстенджи и подойти имъ нельзя, у насъ вездѣ минныя загражденія: пусть только попробуютъ.

 

Отъ Черноводъ до Кюстенджи шла желѣзная дорога, по которой было совершенно правильное сообщеніе. Какъ только мы заняли Черноводы, тотчасъ явились англичане, управляющіе этою дорогою, и объявили, что желѣзная дорога находится съ этой минуты въ нашемъ распоряженіи, что мы ея полные хозяева, словомъ, обошлись крайне почтительно. Разсказывали, что турки желали испортить весь путь, но англичане не дозволили имъ этого сдѣлать.

 

Убѣдившись, что въ Добруджѣ спокойствіе самое невозмутимое, я отправился въ Браиловъ. Пароходъ забралъ съ собою человѣкъ до ста-двадцати больныхъ, которыхъ сложили на палубѣ, ни мало, само собою разумѣется, не приспособленной для перевозки больныхъ и раненыхъ, которыхъ доставляли отъ времени до времени происходившія аванпостныя стычки и разъѣзды. Къ счастію, погода была превосходная, жаръ доходилъ до 40°, такъ что вызывалъ даже у больныхъ солнечные удары. Но можно ли было думать о защитѣ людей отъ зноя, когда ничего не было сдѣлано для защиты ихъ отъ холода и дождей! Въ томъ же миломъ, задушевномъ обществѣ нашихъ моряковъ я возвратился въ Браиловъ, и въ ту же ночь отправился обратно въ Бухарестъ.

 

 

316

 

 

ГЛАВА X. На пути къ Плевнѣ.

 

Увѣренность въ близости большого, рѣшительнаго сраженія подъ Плевной сдѣлалась теперь всеобщей. На каждомъ шагу, на улицѣ, въ кафе, въ отелѣ вездѣ можно было услышать слова: „на-дняхъ будетъ сраженіе!" На чемъ это осповывалось — никому не было извѣстно, но всѣ до такой степени чувствовали какую-то тягость, у всѣхъ было такое напряженное состояніе духа, что всѣ охотно вѣрили въ близость рѣшительнаго и, главное, несомнѣнно счастливаго боя.

 

— Да отчего вы думаете, что будетъ сраженіе?

 

— Будетъ навѣрное, такъ тянуться не можетъ, новыя войска уже подошли.

 

На войнѣ необыкновенно легко поддаешься всякимъ слухамъ, хотя и знаешь, что большею частію они бываютъ неосновательны. Знаешь, что не такъ, а все-таки вѣришь.

 

Подъ впечатлѣніемъ такого слуха, который на этотъ разъ оказался справедливымъ, я порѣшилъ покинуть Бухарестъ и возвратиться въ Горный-Студень.

 

Опять дорога отъ Бухареста до Журжева, испытавшаго еще нѣсколько бомбардировокъ, опять оживленный путь вдоль берега Дуная, отъ Журжева до Знминцы, теперь еще болѣе переполненной, болѣе грязной, опять переправа

 

 

317

 

черезъ Дунай, только черезъ второй новый мостъ, опять Систово и мои добродушные хозяева болгары, принявшіе меня еще болѣе дружески и уступившіе мнѣ теперь свою лучшую комнату.

 

Въ Систовѣ никто уже не могъ сомнѣваться въ томъ, что мы готовимся дать рѣшительное сраженіе и, какихъ бы то ни стоило жертвъ, овладѣть, наконецъ, Плевною. Всюду были замѣтны слѣды приготовленія къ новому бою; каждый день изъ Систова тянулись обозы, военные госпитали старались освободить у себя мѣсто, „Красный Крестъ“ также суетился, уполномоченные разъѣзжали взадъ и впередъ, въ складѣ всѣ были въ хлопотахъ, вездѣ, куда вы ни придите, былъ только одинъ разговоръ о предстоящемъ сраженіи.

 

— Ну, что-то Богъ дастъ, неужели и въ этотъ разъ не будетъ побѣды!

 

— Какъ можно, что вы! теперь все готово, Плевна будетъ взята, это навѣрно!

 

— Но, позвольте, отчего вы думаете, что мы рѣшимся еще разъ аттаковать Плевну, кто это сказалъ?

 

— Да объ этомъ и рѣчи быть не можетъ! Въ главной квартирѣ никто этого не скрываетъ!

 

Единственно о чемъ еще спорили, это о днѣ рѣшительнаго сраженія. Одни утверждали, что оно рѣшено на 26-е августа, другіе говорили, что Плевна будетъ взята только 30-го августа. Событія оправдали, какъ извѣстно, и тѣхъ и другихъ, такъ какъ 26-го августа съ разсвѣтомъ былъ открытъ артиллерійскій огонь, а 30-го августа была произведена генеральная аттака.

 

Одно мнѣ казалось удивительнымъ, это необычайная откровенность, съ которою говорилось о предстоящемъ сраженіи. Будучи профаномъ въ военномъ дѣлѣ, я полагалъ, что такія дѣла, какъ рѣшеніе аттаки, назначеніе на тотъ или другой день сраженія, должны храниться въ величайшей тайнѣ, а не быть извѣстными всѣмъ и каждому чуть не за двѣ недѣли, такъ какъ извѣстіе несомнѣнно дойдетъ до непріятеля и онъ будетъ имѣть

 

 

318

 

возможность приготовиться къ энергическому сопротивленію. Повидимому, я совершенно заблуждался, тайны изъ предстоящаго сраженія никто не дѣлалъ: должно быть—увѣренность въ побѣдѣ была велика. Нужно было спѣшить—и я направился къ Горному-Студеню. Эта деревня, по волѣ капризной судьбы получившая историческую извѣстность, значительно повеселѣла въ тѣ двѣ недѣли, что я ее покинулъ. Вездѣ происходили сборы, всѣ приготовлялись въ выступленію, всюду чувствовалась здѣсь какая-то увѣренность въ успѣхѣ. Можно было думать, что побѣда уже одержана, а не то, чтобы ее предстояло еще одержать.

 

— Отчего вы такъ увѣрены въ побѣдѣ? —приходилось спрашивать.

 

— Еще бы не быть увѣреннымъ, у насъ теперь сосредоточены подъ Плевной огромныя силы! Если 18-го іюля мы чуть-было ея не взяли, то теперь нельзя и сомнѣваться въ успѣхѣ.

 

Вѣра въ успѣхъ заразительна, особенно когда этого успѣха такъ желаешь, и потому трудно было устоять противъ соблазна розовыхъ надеждъ. Да, наконецъ, и въ самомъ дѣлѣ, казалось, пора ужъ было счастью улыбнуться и въ нашу сторону. Вотъ отчего сборы подъ Плевну были такъ веселы. Мы отправлялись на торжество. Предзнаменованія были счастливыя. Часть арміи Османа-паши, желавшая перейти въ наступленіе, была оттиснута нашими войсками. Этотъ успѣхъ долженъ былъ вселить еще большую бодрость. Два, три дня спустя новая побѣда—турки были выбиты изъ Ловчи послѣ упорнаго боя. Увѣренность въ побѣдѣ, во взятіи Плевны проникла даже въ тѣхъ, кто относился скептически къ предстоявшей борьбѣ на томъ самомъ полѣ, гдѣ 8-го и 18-го іюля сложила свои кости не одна тысяча русскихъ солдатъ и офицеровъ.

 

Съ большого поля, гдѣ расположенъ былъ лагерь, многія палатки уже были сняты, всѣ были точно на чеку, ожидая одного слова: выступать! Кого ни спросишь:

 

 

319

 

вы куда? одинъ отвѣтъ: подъ Плевну! Направлялись туда даже такія лпца, которыя вовсе не должны были тамъ присутствовать, но никто не желалъ упустить случая быть свидѣтелемъ торжества изъ торжествъ. Я помню, какъ горько жаловался одинъ изъ уполномоченныхъ „Краснаго Креста”, лежавшій больнымъ въ Горномъ-Студенѣ.

 

— Это ужасно! —говорилъ онъ:—сдѣлать всю кампанію, быть свидѣтелемъ всѣхъ тяжелыхъ событій, а теперь, когда наступилъ самый интересный моментъ, оставаться одному въ этой отвратительной ямѣ! Какъ я вамъ завидую, что вы будете тамъ!

 

И зависть эта въ то время казалась вполнѣ понятна! Кто могъ ожидать, что придется завидовать тѣмъ, кто не былъ свидѣтелемъ невыразимо тяжелыхъ дней, тянувшихся цѣлую вѣчность отъ 26-го августа по 1-ое сентября.

 

Примкнувъ къ небольшому отряду „Краснаго Креста", состоявшему изъ 15-ти, 16-ти студентовъ, 9-ти или 8-ми сестеръ милосердія, одного доктора, профессора московскаго университета. да еще трехъ, четырехъ человѣкъ, я оставилъ Горный-Студень, направляясь къ плевненскимъ позиціямъ. Воспоминаніе объ этомъ трехъ-четырехдневномъ переходѣ навсегда останется для меня однимъ изъ самыхъ свѣтлыхъ среди столькихъ другихъ тяжелыхъ и мрачныхъ! Благодаря этому переходу, я имѣлъ случай ближе присмотрѣться къ той русской молодежи, а также къ тѣмъ русскимъ женщинамъ, которыя, исключительно воодушевленныя любовью къ своей родинѣ, не думая о тяжеломъ, часто непосильномъ трудѣ, не помышляя объ опасности сдѣлаться жертвами тифа и другихъ заразительныхъ болѣзней, явились сюда съ одною цѣлію — облегчить безмѣрныя страданія нашихъ солдатъ и офицеровъ. Говорить о томъ, что дѣятельность ихъ была плодотворна, что всѣ они, безъ исключенія, были полны самоотверженія, было бы почти безполезно. Кто этого не знаетъ, — едва-.ти это не единственная

 

 

320

 

сторона пережитой войны, относительно которой не существуетъ двухъ мнѣній. Всѣ въ одинъ голосъ признаютъ, что сестры милосердія, студенты и студентки вели себя все время вполнѣ безукоризненно.

 

Зная нѣсколько, какъ относятся у насъ дома къ молодежи, студентамъ, студенткамъ, фельдшерицамъ и т. д. и слушая на Дунаѣ восторженныя похвалы, мнѣ невольно приходилъ не одинъ разъ въ голову вопросъ: что же, въ самомъ дѣлѣ, означаетъ это быстрое превращеніе?—сюда ли явились другіе люди, здѣсь ли они быстро измѣнились, или все это одни и тѣ же люди, но только дома мы не желаемъ нисходить до нихъ, и принимаемъ на вѣру всѣ тѣ клеветы, которыя распространяются на ихъ счетъ людьми, любящими ловить рыбу въ мутной водѣ, а здѣсь, столкнувшись съ ними ближе, мы волей-неволей почувствовали уваженіе къ самоотверженности, къ самопожертвованію и другимъ свойствамъ, дома вызывающимъ одно только немилосердое бичеваніе. Вопросъ этотъ заслуживалъ впиманія, и я радовался представившемуся случаю поближе познакомиться съ тѣмъ элементомъ, который, наравнѣ съ нашимъ солдатомъ и скромнымъ офицеромъ, вызвалъ къ себѣ и любовь и уваженіе цѣлой Россіи.

 

Всѣ тѣ сестры милосердія, вся та молодежь, студенты и студентки, молодые врачи и фельдшерицы, которыхъ я видѣлъ и раньше и послѣ, въ госпиталѣ, и на перевязочномъ пунктѣ, убѣдили меня, что среди этого элемента не существовало почти исключеній, а если они и были, то такъ ничтожны, что о нихъ не стоитъ и говорить.

 

Всѣ, конечно, работали съ неутомимою энергіею, любовью, самоотверженіемъ, но все-таки на долю женщинъ выпало самое тяжелое дѣло. Женщина была душою госпиталя, она была и у кровати больного, она прислуживала во время ампутацій, она перевязывала раненаго, она смотрѣла за чистотою, она наблюдала, чтобы больной получалъ пищу, заглядывала въ котлы, заботясь,

 

 

321

 

чтобы раненаго не отравили гнилью, всюду чувствовалось ея присутствіе, но за то она и не знала покоя ни днемъ, ни ночью.

 

Нельзя себѣ представить ту громадную разницу, которая существовала между госпиталемъ съ сестрами милосердія и госпиталемъ, гдѣ ихъ не было. Стоило только войти въ любую палату, чтобы, не спрашивая, уже знать—есть тутъ сестры или нѣтъ. Тамъ, гдѣ были сестры милосердія, тамъ и воздухъ лучше, и въ комнатѣ чисто, и постельное бѣлье опрятно, тамъ, кажется—даже больные и раненые менѣе страдаютъ. Нѣтъ сестеръ,—все въ безпорядкѣ, все грязно, все производитъ отталкивающее впечатлѣніе, тамъ больные и раненые представляютъ несравненно болѣе жалкій видъ. Во время войны въ госпиталяхъ и баракахъ можно было вдоволь убѣдиться, что въ дѣлѣ помощи больнымъ и раненымъ ничто не способно замѣнить женской руки. Мнѣ приходилось, само собою разумѣется, наблюдать дѣятельность сестры милосердія и въ сравнительно спокойное время, т.-е. въ тѣ дни, когда ни откуда не доносился мучительный гулъ орудій, въ госпиталяхъ, не ожидавшихъ съ минуты на минуту подвоза новаго транспорта больныхъ и раненыхъ; — случалось видѣть ее и въ тревожные дни, наканунѣ сраженій; — наконецъ, она прошла передъ моими глазами въ страшныя ночи, слѣдующія за битвой, когда десятки тысячъ раненыхъ превращаютъ перевязочные пункты въ невообразимый адъ. И вездѣ, во всѣхъ случаяхъ сестра милосердія всегда оставалась вѣрна себѣ.

 

Войдите въ любой госпиталь, гдѣ есть только сестра милосердія, и вы всегда найдете ее на своемъ посту. По-истинѣ, она не знаетъ никакого покоя. Пробудьте въ госпиталѣ цѣлый день, и вы увидите, что сестра милосердія не знаетъ спокойной минуты. Раненый попроситъ пить, она подходитъ въ нему и напаиваетъ; раненому неловко, нужно поправить подушку, переложить на другой бокъ,—она исполняетъ это по первому

 

 

322

 

слову; часто требуется для этого не-женская сила, она находитъ ее въ себѣ; нужно перевязать рану, одинъ видъ которой обдаетъ васъ холодомъ, она перевяжетъ ему, и никогда ни словомъ, ни взглядомъ не покажетъ, чтобы ей было то тяжело или непріятно. Сестра милосердія не выходитъ изъ палаты, она цѣлый депь то кормитъ больныхъ и раненыхъ, то помогаетъ врачу, когда тотъ промываетъ рану, то, наконецъ, присутствуетъ при тяжелыхъ операціяхъ, подавая воду, губку, обтирая кровь. Въ другое время, у себя, дома, одинъ видъ ампутаціи заставилъ бы убѣжать женщину или дѣвушку,— здѣсь же сила воли, сознаніе великаго долга заставляетъ молчать ея нервы. А это вовсе не легко. Иной мужчина, во время операціи, не выдержитъ и отойдетъ въ сторону, чтобы не видѣть только ужасной картины, а сестра милосердія стоитъ спокойно, и если вы станете судить по наружности, то вы скажете, что у нея не дрогнетъ ни одинъ мускулъ. Но это внѣшнее спокойствіе стоитъ ей тяжелыхъ внутреннихъ страданій.

 

— Какъ вы можете присутствовать при этомъ,— пришлось разъ спросить сестру милосердія, съ невозмутимымъ спокойствіемъ стоявшую около одного тяжело раненаго, которому только-что ампутировали всю руку по плечо.

 

— Что же дѣлать, я должна! — отвѣчала она.

 

— Но вы спокойно переносите эти стоны, видъ крови, инструмента, врѣзывающагося въ человѣческое тѣло?

 

— Не могу похвастаться; до сихъ поръ не могу привыкнуть, каждый разъ кажется, что вотъ-вотъ не выдержу, но нельзя: взявшись за гужъ, не говори, что не дюжъ.

 

— Но какъ же вы дѣлаете, чтобы казаться только спокойною!

 

— Да вѣдь я знаю, что я тутъ нужна, ну, и крѣплюсь!

 

И этой сестрѣ не было, можетъ быть, и двадцати лѣтъ, и до войны она была просто „барышня". Ничто не развиваетъ

 

 

323

 

такъ характера, энергіи, силы воли, какъ сознаніе своего долга служить своему обществу, быть полезнымъ людямъ, но, увы!— на пути къ этому долгу встрѣчается такъ много и такъ часто, у насъ въ особенности, всяческихъ постороннихъ препятствій. Война устранила ихъ для дѣятельности сестры милосердія, и множество русскихъ съ радостію откликнулись на зовъ —отдать всѣ свои силы, пожертвовать даже жизнію ради облегченія страданій своего ближняго. Нѣтъ никакого сомнѣнія что самымъ главнымъ двигателемъ всѣхъ тѣхъ, которыя спѣшили на помощь къ русскому солдату и офицеру, было чувство человѣколюбія, но былъ также и другой двигатель, который зовется жаждою дѣятельности. Множество русскихъ женщинъ скучаютъ, тяготятся своимъ сплошь и рядомъ вынужденнымъ бездѣйствіемъ, такъ какъ на какой бы путь серьезнаго труда онѣ ни пожелали вступить, всюду и вездѣ они встрѣчаютъ разставленныя имъ преграды. Женщина жаждетъ работать, быть дѣятельнымъ членомъ общества, съ отвращеніемъ отворачивается отъ той пустоты, которая такъ многихъ бросаетъ въ утонченный свѣтскій „приличный“ и покрытый вуалью развратъ; но лишь только женщина принимается за работу, ее встрѣчаютъ какимъ-то недовѣріемъ и спѣшатъ дать пошлую кличку: нигилистка!—а съ этимъ словомъ неизбѣжно связана самая недвусмысленная подозрительность, такъ часто стоющая дѣвушкѣ или женщинѣ лишенія своей свободы. Вотъ почему только самыя сильныя натуры рѣшаются на борьбу съ этими преградами, а большинство скучаетъ, гибнетъ отъ пустоты, не сознавая въ себѣ силы и энергіи относиться равнодушно въ преслѣдующей ихъ клеветѣ. Война вдругъ устранила преграды на одномъ изъ путей женской дѣятельности, и громадное число дѣвушекъ и женщинъ бросаются въ госпитали, не спрашивая даже себя, обладаютъ ли онѣ достаточными физическими силами для такого часто непосильнаго труда. Многія нашли въ дѣятельности сестры милосердія для себя выходъ изъ тяжелаго положенія, и

 

 

324

 

о всемъ остальномъ уже больше не помышляли. И нужно было видѣть, съ какимъ рвеніемъ и самоотверженіемъ исполняли онѣ принятую на себя обязанность, съ какимъ инстинктивнымъ тактомъ съумѣли онѣ поставить себя во всѣхъ своихъ отношеніяхъ къ окружающимъ.

 

Отношеніе сестеръ милосердія къ солдатамъ и офицерамъ было по-истинѣ безукоризненное. Онѣ не знали никакого различія въ положеніяхъ, для нихъ существовало только одно—больной, раненый. Какъ за простымъ солдатомъ, такъ и за любымъ офицеромъ онѣ ухаживали съ одинаковою любовью, безропотно перенося капризы, дурное расположеніе духа, подъ-часъ даже раздражительность, доходившую до грубости. Опасеніе быть или казаться болѣе внимательною къ офицеру, чѣмъ къ солдату, заставляло даже иныхъ посвящать себя исключительно уходу за солдатами, что, конечно, составляло уже отступленіе отъ строгаго правила сестры милосердія — не видѣть ничего, кромѣ страданія, требующаго помощи. Мнѣ пришлось встрѣтить одну сестру милосердія, принадлежащую къ кругу свѣтскихъ женщинъ, и она мнѣ говорила:

 

— Я ухаживаю только за солдатами, въ мою палату я не пускаю офицеровъ!

 

— Да развѣ для васъ не все равно, за кѣмъ вы ухаживаете: за солдатомъ или за офицеромъ, вы вѣдь знаете только раненаго, страдающаго человѣка!

 

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчала она:—офицерамъ всегда лучше, солдаты болѣе нуждаются въ уходѣ!

 

И дѣйствительно, все время, которое она оставалась сестрой милосердія, она исключительно посвящала свои силы солдатамъ. Строго говоря, въ этомъ исключительномъ служеніи солдатамъ было, разумѣется, такое же отступленіе отъ обязанности сестры милосердія, которая не должна дѣлать никакого различія между нуждающимися въ помощи, какъ и въ томъ, если бы какая-нибудь сестра милосердія отказалась ухаживать за солдатами и посвятила себя исключительно уходу за офицерами, но

 

 

325

 

я говорю это вовсе не для укора. Въ этомъ предпочтеніи солдатъ передъ офицерами, одинаково свято исполнявшими свой долгъ, можно видѣть только утрированпое желаніе не дозволить себѣ ни малѣйшаго различія въ обращеніи между солдатами и офицерами.

 

Но если сестры милосердія не щадили своихъ силъ въ исполненіи ихъ тяжелой обязанности, то онѣ за то находили себѣ вознагражденіе въ томъ, какъ относились къ нимъ всѣ больные и раненые отъ нижняго чина до высшаго. Мнѣ нѣтъ надобности приводить слишкомъ хорошо извѣстныхъ примѣровъ той теплоты, сердечности, благодарности, которая выражалась въ словахъ, взглядахъ, во всемъ обращеніи раненыхъ съ сестрами. Такія чувства можно было наблюдать въ любомъ госпиталѣ, гдѣ были только сестры милосердія. Достаточно было слышать, какъ солдаты произносили слово „сестрица", чтобы понять, какую горячую любовь съ-разу завоевали себѣ сестры милосердія среди русской арміи. Весьма многія изъ сестеръ милосердія, по преимуществу изъ студентовъ, помимо мягкости, гуманности, безпредѣльной преданности своему святому дѣлу, обнаруживали такія знанія, опытность, что являлись весьма серьёзными помощницами часто недостаточнаго мужского врачебнаго персонала. Казалось бы, что опытъ послѣдней войны въ дѣлѣ женской медицинской дѣятельности, такъ блистательно доказавшій, какія важныя услуги могутъ оказывать женщины въ этомъ направленіи, навсегда долженъ былъ бы устранить всякія поползновенія къ стѣсненію женской дѣятельности, стѣсненію, обязанному своимъ существованіемъ недовѣрію и подозрительности начальства въ неблагонамѣренности учащихся и работающихъ женщинъ, но на дѣлѣ оказывается, что подозрительность эта нисколько не измѣнила своего характера, и не успѣла окончиться война, какъ появляются опять на сцену различныя мѣропріятія, направленныя къ стѣсненію женской дѣятельности. А между тѣмъ стоило бы лишь разузнать поближе, кàкъ вели себя всѣ

 

 

326

 

тѣ молодыя дѣвушки и женщины, которыя явились на театръ войны, какъ вели онѣ себя въ смыслѣ „направленія", чтобы отказаться разъ навсегда отъ различныхъ стѣснительныхъ распоряженій. Если бы было произведено такое изслѣдованіе, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что оно дало бы самые великолѣпные результаты въ пользу поведенія и всей дѣятельности сестеръ милосердія. Не разъ, конечно, заходила о нихъ бесѣда, и всегда и вездѣ приходилось выслушивать одинаково хвалебные отзывы.

 

— Я каюсь, — говорилъ мнѣ одинъ изъ уполномоченныхъ „Краснаго Креста", — я былъ до этой войны заклятымъ врагомъ всѣхъ этихъ женскихъ курсовъ, всѣхъ женскихъ университетовъ; мнѣ казалось, что все это стремленіе къ высшему образованію прикрываетъ собою только стремленіе къ синимъ очкамъ, да къ стриженымъ волосамъ, и что всѣ подобныя учрежденія являются только разсадниками нигилизма, распущенности нравовъ, словомъ —порождаютъ самое прискорбное направленіе! Но теперь, когда я увидѣлъ на дѣлѣ этихъ молодыхъ дѣвушекъ, этихъ студентокъ, я совершенно измѣнилъ свой взглядъ и отношусь къ нимъ съ самымъ полнымъ уваженіемъ. И замѣтьте, я нисколько не заблуждаюсь относительно ихъ воззрѣній, убѣжденій, но чтò мнѣ за дѣло, что у нихъ такія убѣжденія, а у меня другія, я знаю теперь, что они горячо любятъ Россію, потому что, не л-юбя, онѣ не могли бы работать, такъ, какъ онѣ работаютъ, а все остальное —дѣло второстепенное, кто тамъ правъ, кто виноватъ—я не знаю!

 

Я привелъ этотъ отзывъ, такъ какъ онъ хорошо характеризуетъ то отношеніе, которое установилось къ молодежи во время войны почти у всѣхъ, начиная отъ сильныхъ міра до скромнаго уполномоченнаго, взамѣнъ того повальнаго предубѣжденія, съ которымъ у насъ посились такъ долго, предубѣжденія, готоваго всегда видѣть въ каждой молодой дѣвушкѣ, въ каждомъ молодомъ человѣкѣ, думающемъ не по указанному образцу, чуть

 

 

327

 

не врага отечества. Къ сожалѣнію, не успѣла война окончиться, какъ старое предубѣжденіе снова стало выползать наружу, вытѣсняя болѣе справедливое отношеніе, вызванное на время энергическою дѣятельностью молодежи на благо Россіи. И много ли было нужно, чтобы совершилось это превращеніе, и чтобы старая истрепанная декорація была вновь установлена на сценѣ внутренней жизни русскаго общества.

 

Достойное поведеніе сестеръ милосердія сдѣлало то, что всѣ, кто имѣлъ только съ ними дѣло, относились къ нимъ съ самымъ полнымъ уваженіемъ. Не было слышно жалобъ, нареканій на тотъ многочисленный мужской персоналъ, который былъ поставленъ общимъ дѣломъ въ неизбѣжную близость къ сестрамъ милосердія. Врачи, санитары, студенты, уполномоченные „Краснаго Креста“, вели себя по отношенію къ сестрамъ такъ, какъ того требовала серьёзность дѣла, которому они вмѣстѣ служили. Если въ послѣднее время и возбуждены были толки о томъ посягательствѣ на женскую честь, которое дозволили себѣ нѣсколько человѣкъ по отношенію къ одной изъ сестеръ милосердія, то, во-первыхъ, вся исторія представляется довольно темною и многое остается недосказаннымъ, а во-вторыхъ, если бы оно и было справедливо, то единичность обнаружившагося факта говоритъ уже за то, что сестры милосердія, всѣ дѣвушки и женщины были окружены такимъ уваженіемъ, которое защищало ихъ отъ какихъ-либо нечистыхъ поползновеній.

 

Такимъ образомъ, русскія женщины явились во время войны дѣятельными участницами въ общественномъ дѣлѣ и обнаружили необыкновенную энергію, готовность жертвовать даже своею жизнію на общее благо. Ихъ ничто не останавливало, ни страшный, непосильный трудъ, ни невообразимыя лишенія, которымъ онѣ подвергались, ни увѣренность въ томъ, что не избѣжать имъ заразы сыпного тифа, возвратной горячки, ни грозные примѣры столькихъ жертвъ, нашедшихъ себѣ холодную могилу на чужбинѣ. Испытавъ всевозможныя страданія, пролежавъ

 

 

328

 

цѣлыя недѣли въ мучительной болѣзни, онѣ снова являлись, едва ставъ на ноги, у изголовья больныхъ и раненыхъ, рискуя еще и еще разъ своею жизнію. Невольно многіе задавались вопросомъ: какіе мотивы потянули русскую женщину на такой сверхъ-естественный трудъ и самоотверженіе, и почему это теперь онѣ цѣлыми десятками гибнутъ отъ тифа и съ полнѣйшимъ хладнокровіемъ опять возвращаются въ эту заразу, а въ Россіи между тѣмъ слышатся постоянныя жалобы, что нѣтъ учительницъ, нѣтъ фельдшерицъ, нѣтъ акушерокъ, которыя бы упорно и солидно вели свое дѣло? Нѣтъ никакого сомнѣнія, что различныя преграды, разставленныя на всѣхъ путяхъ общественной дѣятельности, играютъ въ этомъ отношеніи значительную роль, но вся отвѣтственность все-таки не можетъ быть возложена исключительно на эти стѣсняющія человѣческую дѣятельность пути. Должна быть къ тому и другая причина, лежащая въ нашемъ собственномъ общественномъ темпераментѣ. Анализировать эту причину по отношенію въ сестрамъ милосердія могли, разумѣется, съ большимъ правомъ и съ большею авторитетностью тѣ, которые стояли ближе къ ихъ дѣятельности, которые удобнѣе могли присмотрѣться въ теченіи долгихъ мѣсяцевъ въ характеру русскихъ женщинъ, явившихся на помощь русскому воинству. Вотъ почему я рѣшаюсь подѣлиться съ читателемъ тѣмъ впечатлѣніемъ, которое вынесъ изъ близкаго знакомства съ сестрами милосердія одинъ изъ молодыхъ докторовъ, болѣе восьми мѣсяцевъ пробывшій на театрѣ военныхъ дѣйствій.

 

„Среди всего безобразія военнаго времени и тяжелыхъ условій,—писалъ онъ мнѣ,—я съ-разу встрѣтилъ безукоризненно свѣтлое и отрадное явленіе—это дѣятельность русской женщины въ ея цѣломъ. И въ самомъ дѣлѣ, сестра милосердія заслужила глубокое уваженіе; нѣтъ никакой возможности оцѣнить это гигантское самоотверженіе, нѣтъ того краснорѣчія, которое дало бы хотя приблизительное описаніе изумленія, которое вызываетъ дѣвушка, 17, 18 и 20 лѣтъ, бросившая домашнюю,

 

 

329

 

уютную обстановку, съ ея маленькими развлеченіями, бросившая семью часто послѣ цѣлыхъ потоковъ слезъ— за тѣмъ, чтобы съ неутомимою стойкостію работать цѣлый годъ изо дня въ день по 10—14, а иногда и больше часовъ среди смрада, милліоновъ паразитовъ и стоновъ, раздирающихъ душу... Сталъ я приглядываться и по возможности узнавать мотивы, бросившіе эту массу женщинъ на неприглядную дѣятельность сестры милосердія. Выводы мои весьма грустные. Женщины эти пришли сюда потому, что знали, какъ тутъ много страданій. Почти каждая изъ нихъ уже по личному опыту знаетъ, чтò такое несчастье и страданіе — и вотъ имъ захотѣлось непремѣнно принести свои силы, чтобы по возможности смягчить муки, терпимыя больными и ранеными. Спрашиваешь: а чтó вы дѣлали дома, въ Россіи?—за рѣдкими исключеніями, оказывается—ничего не дѣлали. Не потому не дѣлали, чтобы не знали, что и тамъ есть не меньше страданій и горестей, —нѣтъ, это онѣ знаютъ. Но дѣло все въ томъ, что здѣсь обстановка работы очень удобная. Во-первыхъ, ѣхать сестрой милосердія не только разрѣшается, но и поощряется; во вторыхъ, все это устроено, организовано; о своемъ существованіи и положеніи заботиться не надо — остается только отказаться отъ всякихъ наслажденій, жить среди заразы, паразитовъ и мужественно, молча умирать. Кромѣ того, не мало, конечно, содѣйствовала нѣкоторая фантастичность (если такъ можно выразиться о человѣческой бойнѣ): неизвѣстная страна, громъ орудій, походная обстановка — и т. д. и т. д. Тамъ же, дома, нужно добиваться, т.-е. дѣлать то, чего дѣйствительно мы не умѣемъ и не можемъ. Тамъ нужно не только умирать, но и бороться со всѣми окружающими физическими и въ особенности нравственными препятствіями —а на это не хватаетъ. Я видѣлъ много крайне симпатичныхъ и весьма неглупыхъ натуръ между здѣшними сестрами милосердія, — но не встрѣтилъ ни одной, которая бы серьезно-критически продумала—приносятъ ли онѣ дѣйствительно пользу, и

 

 

330

 

зачѣмъ онѣ тратятъ свои силы тутъ, а не въ иномъ мѣстѣ, гдѣ бы эта трата силъ принесла можетъ быть болѣе прочные плоды, —такъ что въ концѣ-концовъ и выходитъ: много добрыхъ чувствъ—и никакой иниціативы и сознательной задачи жизни. Но у этого люда, т.-е. сестеръ милосердія, фельдшерицъ, нѣкоторыхъ студентовъ и врачей, осталось внутреннее сознаніе, что они приносили и приносятъ доброе дѣло..."

 

Если упрекъ въ отсутствіи иниціативы и сознательной задачи жизни и представляется, повидимому, слишкомъ суровымъ, то при этомъ не слѣдуетъ забывать, что онъ тотчасъ теряетъ свой острый характеръ, какъ только мы припомнимъ, что отсутствіе иниціативы не есть вовсе черта, исключительно присущая русскимь женщинамъ, а такъ-сказать національная черта нашего характера, объясняемая всѣмъ историческимъ ходомъ развитія нашего народа. На иниціативу никогда не было запроса на рынкѣ нашей общественной жизни, и потому не мудрено, что способность къ иниціативѣ какъ-бы выродилась и превратилась въ нѣчто пассивное, въ ту покорность судьбѣ, которою мы такъ богаты. Всякое проявленіе иниціативы въ теченіи весьма продолжительнаго періода нашей исторіи стояло подъ угрозою чуть не уголовной кары; люди отвыкли отъ нея и даже стали смотрѣть на нее какъ на нѣчто преступное, не было дли нея простора, силой приходится ей врываться въ общество, и потому неудивительно, что проявленіе иниціативы въ общественныхъ дѣлахъ сопровождается подъ-часъ нѣкоторою рѣзкостью.

 

Но лишь только этой иниціативѣ предоставляется извѣстный просторъ, такъ рѣзкость тотчасъ исчезаетъ, и тѣ самые люди, на которыхъ мы вчера еще готовы были смотрѣть чуть не какъ на нарушителей общественнаго спокойствія, сегодня являются самыми полезными и ревностными слугами своей родины. Мнѣ часто приходилось объ этомъ думать, сталкиваясь съ дѣятельностью русской молодежи на театрѣ войны. Война дала

 

 

331

 

нѣкоторый выходъ накопившейся жаждѣ дѣятельности, стремленію принять непосредственное участіе въ общественномъ дѣлѣ, внѣ предѣловъ обычной рутины и казенщины, гдѣ требуется только безпрекословное исполненіе воли начальства, и тотчасъ множество молодыхъ людей, студентовъ-медиковъ, окончившихъ курсъ, студентовъ университета, превратившихся въ санитаровъ, почувствовали возможность принять самостоятельное участіе въ общемъ дѣлѣ, бросились къ Дунаю и за Дунай и все время несли тяжелую службу обществу. Среди этой молодежи мнѣ приходилось встрѣчать такихъ, которые въ предшествовавшій годъ успѣли уже побывать въ Сербіи, въ Черногоріи, въ то время, когда эти горсти славянъ начали снова борьбу съ оружіемъ въ рукахъ за свою независимость и свободу. Но это были уже не Рудины, безотчетно мыкавшіе и искавшіе по свѣту „гдѣ лучше" и, не находя этого „лучше" въ родной странѣ, съ отчаянія шли умирать на парижскихъ баррикадахъ. Эти люди спѣшили въ Сербію и Черногорію не ради охватившаго ихъ отчаянія, —нѣтъ, этого чувства не знали они; на противъ, они бросались туда съ увѣренностью, съ убѣжденіемъ, можетъ быть, даже излишне оптимистическимъ, что независимость и свобода горсти славянъ сдѣлается удѣломъ всего славянскаго племени. Но что же, спрашивается, это за молодежь, изъ какихъ элементовъ состояла она? Да все изъ тѣхъ, приходится отвѣчать,— на которые изданія московскаго пошиба призываютъ обыкновенно громы и молніи, обсыпая ихъ всяческими клеветами. Ихъ воззрѣнія, не совсѣмъ сходныя съ воззрѣніями „охранителей" на московскій ладъ, нисколько, однако, не мѣшали имъ съ горячею любовію и самоотверженіемъ работать на благо Россіи, стараясь, не жалѣя своихъ силъ, облегчать страданія русскаго люда, гибнувшаго, какъ въ то время принято было говорить, за полное освобожденіе родственныхъ намъ народовъ. Ну, а что сталось съ этимъ полнымъ освобожденіемъ, о томъ

 

 

332

 

каждому предоставляется имѣть свое мнѣніе, наперекоръ даже безсмертному Грибоѣдову.

 

Нельзя было достаточно налюбоваться на дѣятельность этой молодежи. Она работала безъ устали, не зная отдыха, никогда ни на что не жалуясь, исполняя безъ малѣйшаго ропота все, чтó только имъ поручали, и ихъ обращеніе со всѣми, кто только имѣлъ съ ними соприкосновеніе, было такъ полно такта, что я не энаю почти человѣка, который не отзывался бы съ величайшею похвалою объ ихъ дѣятельности и поведеніи.

 

— Чтò мнѣ толковали о нашихъ студентахъ, — приходилось слышать не разъ,—Богъ вѣсть, чтó разсказывали,—можно было подумать, что и въ самомъ дѣлѣ въ нихъ главное зло Россіи, что нѣтъ въ нихъ ни любви къ народу, ни желанія добра своей родинѣ, — все это оказывается вздоръ, пустяки! Какъ присмотришься къ нимъ, такъ и видишь, что любятъ они народъ такъ, какъ дай Богъ, чтобы всѣ любили!

 

Удивительно, думалось мнѣ, какъ во время войны люди начинаютъ снисходительно относиться къ тому, чтó на языкѣ нѣкоторыхъ московскихъ и петербургскихъ „охранителей” именуется, по словамъ Щедрина, „потрясеніемъ основъ”. Чтò бы тамъ про войну ни говорили, а и у нея есть выгодныя стороны.

 

Итакъ, съ небольшимъ отрядомъ, состоявшимъ изъ нѣсколькихъ сестеръ милосердія да пятнадцати или двадцати студентовъ, находившихся въ распоряженіи двухъ хирурговъ профессоровъ, я отправлялся изъ Горнаго-Студеня къ плевненскимъ позиціямъ. Нашъ переходъ, длившійся цѣлыхъ три дня, оставилъ во мнѣ самое свѣтлое и отрадное впечатлѣніе. Всѣ были преисполнены бодрости, энергіи, всѣ были веселы, впередъ увѣренные, что заранѣе обдуманное сраженіе и аттака Плевны увѣнчаются полнымъ успѣхомъ, и точно изъ земли выросшія грозныя укрѣпленія падутъ передъ дружнымъ натискомъ русской арміи. Впередъ всѣ ликовали побѣду, точно забывая о той цѣнѣ, которою она будетъ куплена.

 

 

333

 

Радостное настроеніе поддерживалось тѣмъ дружескимъ согласіемъ, которое ни разу не нарушалось въ нашемъ отрядѣ, а веселость молодости заражала собою невольно и тѣхъ, кто не такъ радужно смотрѣлъ на будущее. Рѣдко, я думаю, большая болгарская дорога оглашалась такимъ неистощимымъ смѣхомъ и русскими народными пѣснями. Лишеній въ это время мы не терпѣли, и хотя у насъ не было съ собою запасовъ, но вездѣ, гдѣ мы останавливались, мы находили у болгаръ все, что нужно въ военное время для того, чтобы не роптать на свою судьбу. И болгары на всемъ пути относились крайне привѣтливо къ нашему небольшому отряду. Въ первый же день, къ вечеру, мы должны были достигнуть мѣстечка Булгарени, но ночь застигла насъ въ то время, когда оставалось еще сдѣлать съ добрыхъ десять верстъ. Волей-неволей пришлось своротить въ сторону отъ большой дороги и сдѣлать на ночь привалъ въ ближайшей болгарской деревушкѣ Хаджи-Муса. Вытянулись въ шеренгу наши нѣсколько санитарныхъ линеекъ „Краснаго Креста”, и мы цѣлой гурьбой отправились разыскивать себѣ пристанище. Скоро нашли небольшую хату, и болгаринъ предложилъ намъ все, что только у него было, для утоленія голода. Ночь была темная, теплая, въ комнатахъ душно, и всѣ мы, сколько насъ было, тѣсно размѣстились на большомъ балконѣ. Сестры стали хлопотать, чтобы напоить насъ всѣхъ чаемъ, а молодежь усѣлась въ кружокъ и далеко стали разноситься русскія хоровыя пѣсни. Въ эти минуты забывалась война, стоны умирающихъ, кровь раненыхъ, и чувствовалось такъ привольно и свободно.

 

Долго за полночь тянулись эти беззаботныя пѣсни, возвращавшія каждаго изъ насъ—туда, далеко: одного на берега Невы, другого на Волгу, третьяго на берега Днѣпра, пока усталость не одолѣла, и глаза не стали смываться. Послѣ трехъ-четырехъ часовъ отдыха мы двинулись далѣе и скоро достигли Булгарени. Тутъ уже видны были слѣды приготовленія къ рѣшительному бою.

 

 

334

 

Невдалекѣ отъ Булгарени, въ какой-нибудь верстѣ, начинаетъ раскидываться госпиталь № 63, игравшій такую важную роль послѣ 30-го августа. Сюда направлялись десятки тысячъ людей, здѣсь должны были сортировать раненыхъ, перевязывать, направлять дальше. Здѣсь нѣсколько дней спустя происходилъ такой адъ, о которомъ тѣ, которые тутъ работали, не могутъ и вспомнить безъ ужаса. Работы по устройству госпиталя шли дѣятельно, старались поскорѣй какъ-нибудь устроить, опасаясь, что раненые начнутъ прибывать прежде, чѣмъ все будетъ готово къ ихъ пріему. Госпиталь № 63 былъ для меня уже старый знакомый, такъ какъ до Плевны онъ размѣщался въ Систово.

 

— Что же вы сдѣлали съ вашими ранеными, — эвакуировали ихъ?

 

— Какой, — мы сдали ихъ госпиталю № 50.

 

— Да вѣдь онъ былъ не только полонъ, но въ немъ помѣщалось на триста человѣкъ больше противъ положенія?

 

— Знаю, знаю: тамъ больше тысячи, — да чтò станете дѣлать? — такъ было приказано. Сказало — сдать, мы и сдали.

 

Впрочемъ, это были обычные порядки, и о нихъ рѣчь впереди. Погода не благопріятствовала намъ въ Булгаренн. Полилъ проливной дождь; дворъ, на которомъ мы пріютились, покрылся сплошпою слякостью, настроеніе духа быстро измѣлилось, и сколько разъ ни затягивали пѣсню, — все-таки пѣніе не ладилось. Оживленіе упало, и всѣ стали отыскивать себѣ — кто въ хатѣ, кто подъ навѣсомъ — сухой уголокъ. Мѣста достаточно не было, — мы стали размѣщаться въ линейкахъ. Лежать нельзя: узко, жестко, сырость пронизываетъ насквозь; всѣмъ стало какъ-то не по-себѣ, и мы были рады, когда на разсвѣтѣ, въ пятомъ часу, мы выступили изъ Булгарени по направленію къ Порадиму. Вдоль дороги тянулись безконечные, точно цыганскіе таборы, группы бѣжавшаго болгарскаго населенія. Всѣ поля были уставлены

 

 

335

 

всевозможными повозками, кибитками — одни пустые, другіе набитые всякимъ скарбомъ — тутъ же пасся скотъ, лошади, волы и рядомъ разношерстная толпа: женщины, дѣти, мужчины, пристроившіеся около своего спасеннаго добра. И должно быть, не первый день проводили они на одномъ и томъ же мѣстѣ: казалось, точно они обжились на этихъ поляхъ, и у всей этой толпы былъ одинъ общій кровъ — безконечный сводъ небесный. Стали попадаться чаще и чаще передвигавшіеся артиллерійскіе парки, длинныя вереницы возовъ съ гранатами и другимъ однороднымъ снадобьемъ, — наконецъ, то тутъ, то тамъ обгоняли насъ кавалерійскіе полки, — все устремлялось къ одному пупкту: къ плевненскимъ позиціямъ. Вся мѣстность представляла теперь полную жизни картину и, среди всеобщаго оживленія, мы почти незамѣтно сдѣлали этотъ переходъ отъ Булгарени до Порадима. Тутъ уже дѣятельность кипѣла. Въ Порадимѣ находился штабъ и Карла румынскаго, и генерала Зотова, которому ввѣрено было главное начальство надъ русскою арміею, номинально находившейся подъ предводительствомъ князя румынскаго. Все стекалось къ Порадиму: поминутно взадъ и впередъ скакали курьеры, войска то-и-дѣло, что подходили, лазаретные фургоны, линейки „Краснаго Креста” — все стягивалось сюда, въ ожиданіи приказанія, куда двигаться далѣе: на правый или на лѣвый флангъ расположенія нашихъ войскъ. Въ Порадимъ же съѣхались всѣ иностранные военные агенты, иностранные корреспонденты, съ которыми мнѣ тотчасъ же пришлось встрѣтиться.

 

На положеніи иностранныхъ корреспондентовъ, по сравненію съ положеніемъ русскихъ корреспондентовъ, можно было видѣть всю ту громадную разницу, которая существуетъ между литературой и прессой въ западной Европѣ — и литературой и прессой у насъ, въ Россіи. Завидное положеніе, въ какое поставлена западно-европейская печать, обязываетъ тамошнюю прессу: каждый журналъ, каждая газета должны держаться такого или

 

 

336

 

другого направленія, и имъ нѣтъ никакой надобности сегодня унижаться, воспѣвая сладость получаемыхъ назиданій и прося и впредь не забывать ихъ, а завтра пыжиться и принимать видъ „недовольных”, — смѣшной видъ, потому что на слѣдующій день они опять найдутъ необходимымъ быть всѣмъ довольными и за все благодарными. Тамъ каждый органъ служитъ извѣстной партіи и продолжаетъ ей служить какъ тогда, когда эта партія торжествуетъ, такъ и тогда, когда ея торжество смѣняется торжествомъ другой партіи. Тамъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, все въ силу тѣхъ же причинъ, печать имѣетъ широкое развитіе: газета, журналъ служатъ тамъ не ради только забавы, развлеченія, моды, — тамъ каждый человѣкъ, интересующійся дѣлами своей родины, долженъ читать тотъ или другой органъ, если только онъ желаетъ слѣдить за всѣмъ, чтó совершается въ его государствѣ. И дѣйствительно, тамъ печать отражаетъ всю жизнь, со всѣми ея вопросами — политическими, экономическими, нравственными. Тамъ человѣкъ не можетъ разсуждать такимъ образомъ: „зачѣмъ я стану тратить время на чтеніе отечественной газеты? Чтò я изъ нея вынесу, — чтò узнаю? О томъ, что въ данную минуту по-преимуществу интересуетъ, — я или ничего не прочту, или прочту пошлыя разглагольствованія, написанныя не по убѣжденію!” Ни одинъ здравомыслящій человѣкъ на Западѣ разсуждать такъ не можетъ. Вотъ почему тамъ сплошь и рядомъ газета имѣетъ 50, 70 и даже 100 тысячъ подписчиковъ, а подъ-часъ и больше. Очевидно, что газета или журналъ, поставленные такимъ образомъ, располагаютъ громадными матеріальными средствами, и если газета желаетъ имѣть постоянный успѣхъ, то она обязана давать о всякомъ занимающемъ важномъ вопросѣ самыя полныя и точныя свѣдѣнія и должна, поэтому, выбирать людей дѣйствительно талантливыхъ и знающихъ.

 

Читатель, можетъ быть, спроситъ, къ чему я заговорилъ

 

 

337

 

о положеніи печати,—повидимому, ни къ селу, ни къ городу! Въ томъ-то и дѣло, что оно только повидимому, а въ дѣйствительности —и къ селу и къ городу. Во все время войны на нашихъ корреспондентовъ слышались постоянныя жалобы: и своевременно-то они ни о чемъ не сообщаютъ, и пишутъ-то всякій вздоръ, не говорятъ о томъ, чтò составляетъ или, вѣрнѣе, составляло внутреннюю „злобу дня“ каждаго русскаго и т. н. Спора нѣтъ, всѣ эти нареканія были довольно основательны,— корреспонденты были неудовлетворительны, но вопросъ въ томъ: ихъ ли была въ томъ вина?—и на этотъ вопросъ приходится отвѣчать отрицательно. Пусть тѣ, кто нападалъ на нихъ, спросятъ себя: имѣлъ ли возможность корреспондентъ о всѣхъ нашихъ военныхъ и не-военныхъ порядкахъ, обнаружившихся во всемъ своемъ блескѣ во время войны, разсуждать, совершенно не стѣсняясь? Отвѣтъ ясенъ: нѣтъ, не имѣлъ. Въ то время, какъ русскій корреспондентъ корпѣлъ часто надъ вопросомъ: какъ бы это мнѣ умудриться такъ, чтобы вотъ это мѣсто проскользнуло и не нанесло ущерба издателю, иностранный корреспондентъ пользовался привычною свободою обсужденія, и потому корреспонденціи его имѣли несомнѣнно большое значеніе. Далѣе, въ такія ли матеріальныя условія былъ поставленъ русскій корреспондентъ, какъ иностранный корреспондентъ? И тутъ отвѣтъ не затруднителенъ: нѣтъ, не въ такія. Встрѣтившись съ иностранными корреспондентами въ Порадимѣ, я былъ пораженъ тѣмъ комфортомъ, съ которымъ они совершали военный походъ. У нихъ было по двѣ и даже по три верховыхъ лошади, свои фургоны, наполненные провіантомъ и приспособленные для писанія и для спанья, — у нихъ были люди, которыхъ они могли посылать съ депешами, съ корреспонденціями, вмѣсто того, чтобы дожидать оказіи, когда-то можно будетъ отправить или депешу, или корреспонденцію. То ли было у нашихъ корреспондентовъ? Совсѣмъ не то. Обзавелся каждый изъ нихъ лошаденкою, купленною

 

 

338

 

за нѣсколько золотыхъ, —вотъ и все, чтò у нихъ было. Часто негдѣ пристроиться, чтобы написать корреспонденцію, отправить депешу или письмо ужъ рѣшительно не съ кѣмъ, —вотъ и доставляй быстро извѣстія съ театра войны. Обыкновенно корреспондентъ игралъ самъ же роль и посыльнаго. Опишетъ что-нибудь — и скачетъ на своей лошаденкѣ въ Систово или въ иной пунктъ, чтобы бросить на почту свое произведеніе. Словомъ, самое жалкое матеріальное положеніе, какое можно только себѣ представить. Скажутъ, конечно: „виноваты издатели,—они слишкомъ скупились!" Положимъ, издатели отчасти и были виноваты, но и они однако заслуживаютъ, какъ говорятъ наши присяжные засѣдатели, „полнаго" снисхожденія. Во-первыхъ, вслѣдствіе того, что наша печать не можетъ удовлетворять дѣйствительнымъ потребностямъ общества,—газеты у насъ не имѣютъ такого обширнаго круга читателей, и потому средства ихъ болѣе скудны, чѣмъ средства иностранныхъ газетъ; во-вторыхъ, хотя нѣкоторыя газеты и обладаютъ достаточнымъ числомъ подписчиковъ и могли бы держать своихъ корреспондентовъ не въ столь черномъ тѣлѣ, но, неувѣренные въ завтрашнемъ днѣ, издатели этихъ газетъ, естественно, ёжатся и часто размышляютъ о „черномъ днѣ", — и этой мысли вполнѣ достаточно, чтобы соблюдать экономію. Такая мысль, очевидно, никогда даже не родится у западнаго издателя газеты или журнала —и потому онъ дѣйствуетъ несравненно шире, съ большею щедростью, не только не страшась лишней затраты, но съ увѣренностью, что эта затрата воздастся ему сторицею. Вотъ вслѣдствіе этихъ-то именно причинъ, въ то время какъ иностранныя корреспонденціи часто облетали весь міръ, вызывая всюду восхваленія и даже восторгъ, русскія корреспонденціи даже въ своемъ отечествѣ не пользовались особенною благосклонностью читающей публики. При этомъ нельзя не обратить вниманія также и на то, что корреспонденты, выставленные западною Европою, были уже заранѣе

 

 

339

 

извѣстны, какъ талантливые писатели, между тѣмъ какъ русскіе корреспонденты были по-преимуществу случайные, которые прежде, можетъ быть, рѣдко и брались-то за перо. Да и положеніе иностраннаго корреспондента было многимъ лучше, онъ могъ и держать себя, и писать съ несравненно бóльшимъ достоинствомъ. Онъ самъ себѣ господинъ, — что ему сдѣлаешь? Пиши, чтó угодно. Естественно, иностранный корреспондентъ внушалъ бòльшій страхъ, а бóльшему страху соотвѣтствуетъ и большее, по крайней мѣрѣ, наружное уваженіе. Ну, а русскій корреспондентъ — свой человѣкъ: онъ долженъ опасаться, а его опасаться нечего.

 

Всѣ эти корреспонденты спѣшили къ Плевнѣ, но не торопясь, впередъ увѣренные, что дѣло обойдется не такъ-то ужъ скоро. Нашъ же небольшой отрядъ „Краснаго Креста”, не теряя времени, приближался къ позиціямъ. Послѣ сутокъ въ Порадимѣ мы вступили въ Сгалевицы, ближайшій пунктъ отъ Плевны, и рѣшились ожидать тамъ до полученія приказанія стать уже на то мѣсто, которое выбрано было для перевязочнаго пункта. Мы прошли черезъ то поле, или, вѣрнѣе, тѣ поля, гдѣ, за нѣсколько дней передъ тѣмъ, русскія войска дрались съ турецкими, и когда натискъ изъ Плевны Османа-паши былъ дружно отбитъ. Сраженіе происходило 19-го августа, и потому естественно, что 23-го, т.-е. четыре дня спустя, все поле носило на себѣ еще горячіе слѣды битвы. Земля была взрыта гранатами, осколки которыхъ попадались на каждомъ шагу, вездѣ валялись патроны, не убраны еще были убитыя лошади, даже трупы не всѣ были еще преданы землѣ. Но на такую картину, въ ожиданіи другой болѣе грозной и страшной, никто, конечно, и не обращалъ даже вниманія.

 

Въ Сгалевицахъ находился штабъ 9-го корпуса, при которомъ я и оставался въ теченіи всей третьей Плевны, благодаря любезному разрѣшенію командира 9-го корпуса барона Крюднера. Когда долженъ былъ выступить штабъ уже на самыя позиціи, мнѣ не было въ точности извѣстно,

 

 

340

 

и потому цѣлые двое сутокъ я оставался еще съ нашимъ маленькимъ отрядомъ. Сестры милосердія, студенты не бездѣйствовали въ это время. Они также приготовлялись усиленно къ большому, рѣшительному сраженію, и съ утра до вечера были заняты нарѣзываніемъ бинтовъ, сверткой ихъ, гипсованіемъ. Веселое настроеніе совсѣмъ исчезло, рѣшительный день былъ близокъ, и потому всѣ сдѣлались сосредоточены, угрюмы, всѣ находились въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи. Какъ ни велика была увѣренность къ побѣдѣ, а все же отъ времени до времени, то у одного, то у другого вырывалось изъ груди скорѣе восклицаніе, чѣмъ вопросъ:

 

— Что-то будетъ!., а вдругъ...

 

Договаривать не было нужды, всѣ отлично понимали значеніе слова: „а вдругъ“.

 

Хотя всѣ въ сущности знали, что дѣло не начнется ранѣе 26-го августа, но, тѣмъ не менѣе, напряженіе было такъ велико, первное возбужденіе такъ сильно, что подъчасъ въ нѣкоторыхъ оно просто вызывало галлюцинаціи слуха.

 

— Слышите, стрѣляютъ! дѣло, значитъ, началось!

 

— Ничего ровно не слышу, нигдѣ не стрѣляютъ!

 

— Какъ же не слышите, совсѣмъ явственно!

 

Въ дѣйствительности, разумѣется, нигдѣ не стрѣляли.

 

 

341

 

 

ГЛАВА XI. „Третья Плевна”.

 

Наступилъ вечеръ 25-го августа. Около семи часовъ весь штабъ 9-го корпуса проѣхалъ мимо насъ. Мы не знали, совсѣмъ ли онъ покинулъ Сгалевицы, чтобы стать уже на позиціи, или выѣхалъ только, чтобы осмотрѣть еще разъ мѣстность и затѣмъ снова вернуться. Вслѣдъ за штабомъ тронулись и тѣ два кавалерійскіе полка, которые расположены были на одномъ полѣ съ вами.

 

— Штабъ уѣхалъ совсѣмъ, больше сюда не вернется!

 

— Когда же мы? зачѣмъ мы здѣсь стоимъ?

 

— Нѣтъ, вернется, они поѣхали только объѣзжать позиціи.

 

Но штабъ больше не возвращался. Мы пребывали въ невѣдѣніи, и потому нервное возбужденіе еще болѣе усиливалось во всѣхъ. Въ эту ночь никто почти не могъ уснуть. Все прислушивалось, не раздадутся ли выстрѣлы со стороны Плевны. Въ томительномъ ожиданіи протянулась вся ночь, до 5-ти часовъ утра.

 

Около этого времени мы услышали отдаленный ударъ: одинъ, два, пальба началась.

 

— Господа, усаживайтесь скорѣе, мы трогаемся на позиціи.

 

Не у одного человѣка ёкнуло сердце. Казалось,

 

 

342

 

рѣшительная минута наступила, хотя до нея должно было пройти еще нѣсколько дней. Всѣ собрались въ одинъ мигъ, и мы тронулись къ позиціямъ. Пять, шесть верстъ отдѣляли насъ теперь отъ той мѣстности, гдѣ завязался бой, и по мѣрѣ приближенія громъ орудій становился все оглушительнѣе. Скоро мы увидѣли уже на возвышеніи нашу батарею, грохотъ орудій раздавался уже въ ушахъ.

 

Линейки остановились, дальше было подвигаться нельзя. Отряду „Краснаго Креста” указано было мѣсто перевязочнаго пункта.

 

„Вотъ оно! сраженіе!”, въ одинъ голосъ произнесли нѣсколько человѣкъ, хотя до сраженія было далеко. Простившись съ моими спутниками, я поѣхалъ впередъ разыскивать мѣсторасположеніе штаба 9-го корпуса. Кому никогда не приводилось быть свидѣтелемъ большого военнаго дѣла, тому трудно представить себѣ тотъ водоворотъ впечатлѣній, въ который попадаетъ человѣкъ не-военный, никогда ясно не отдававшій себѣ отчета, какъ происходитъ сраженіе, битва, аттака. Тутъ я долженъ сдѣлать небольшое отступленіе и оговориться передъ читателемъ для избѣжанія всякихъ недоразумѣній и нареканій. Напрасно кто-либо вздумалъ бы искать въ моихъ воспоминаніяхъ подробнаго описанія „третьей” Плевны. Военныя реляціи не входятъ совершенно въ мой планъ. Не будучи военнымъ, я вовсе не намѣренъ разсказывать о томъ, кáкъ производилась аттака Зеленыхъ горъ, кáкъ былъ взятъ Гривицкій редутъ, кáкъ двигалась такая колонна, изъ какихъ полковъ состояла другая и т. д. Все это отчасти описано, но главнымъ образомъ будетъ описано въ военной исторіи послѣдней войны. Я зналъ только одно, что дралась русская армія, что лилась кровь русскаго солдата, русскаго офицера, а какого корпуса, дивизіи, бригады, полка, мнѣ мало было до этого дѣла; мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ потрясающихъ сценъ, кровавыхъ эпизодовъ, во-очію увидѣть то, что зовется „ужасомъ” войны; въ теченіи

 

 

343

 

несколькихъ дней пришлось выносить самыя тяжелыя впечатлѣнія, и вотъ эти-то сцены, эти впечатлѣнія мнѣ только и хочется передать читателю. Я видѣлъ, конечно, только небольшой уголокъ той несчастной картины, которая развертывалась передъ Плевной съ 26-го августа по 1-е септября, и только объ этомъ уголкѣ я и буду говорить. Словомъ, мнѣ хотѣлось бы поставить читателя въ то положеніе, въ которомъ я находился, т.-е. въ положеніе профана въ военномъ дѣлѣ, случайно сдѣлавшагося зрителемъ рѣшительной битвы со всѣми ея трагическими послѣдствіями. Въ моихъ сужденіяхъ о военномъ дѣлѣ, военныхъ, такъ-сказать, вопросахъ, быть можетъ, будетъ много ошибочнаго, невѣрнаго, но я впередъ слагаю съ себя всякую отвѣтственность; въ этомъ случаѣ я буду только, какъ эхо, передавать то, чтó составляло предметъ оживленныхъ толковъ и споровъ среди военныхъ людей, а передавать я буду потому, что даже въ ошибочныхъ мнѣніяхъ попадаются крупицы истины, а мы вообще слишкомъ долго пренебрегали истиною, такъ что теперь, наученные опытомъ, не должны пренебрегать и ея крупицами.

 

Первое мое впечатлѣніе, какъ только я оставилъ моихъ спутниковъ и приблизился къ большой батареѣ, расположенной на большой высотѣ, было впечатлѣніе необычайнаго хаоса, въ который я внезапно попалъ. Я долженъ покаяться, что то, чтó я себѣ представлялъ заранѣе, было совершенно не похоже на дѣйствительность. Я представлялъ себѣ, что я встрѣчу компактную массу войска, расположенную въ порядкѣ, что полки стоятъ цѣлыми группами въ ожиданіи того момента, когда они должны будутъ вступить въ бой. Вмѣсто этой компактной массы, я увидѣлъ по скатамъ горъ разбросанныя кучки солдатъ батальонами и ротами. Въ одномъ мѣстѣ кучка солдатъ, лежащихъ на травѣ; проѣзжаешь нѣсколько шаговъ дальше—другая кучка, и такъ далѣе, безъ конца. Словомъ, никакой картины, никакой „импозантности“.

 

 

344

 

— Да гдѣ же расположено войско?—спрашиваешь вначалѣ.

 

— Какъ гдѣ! вотъ тутъ, тамъ, дальше, развѣ вы не видите этихъ группъ?

 

А я ожидалъ совсѣмъ другого.

 

Я увѣренъ, что не одинъ изъ моихъ читателей, непричастныхъ, разумѣется, военному дѣлу, рисовалъ въ воображеніи картину сраженія точно такъ же, какъ и я грѣшный. Дѣйствительность нѣсколько разочаровываетъ и разочаровывала бы еще больше, если бы ваше вниманіе не отвлекалось каждую минуту свистомъ летящихъ гранатъ. И каждый разъ, что раздается этотъ свистъ, вамъ кажется, что она летитъ такъ близко, что вотъ-вотъ должна упасть въ нѣсколькихъ шагахъ отъ васъ. А между тѣмъ эта граната падаетъ чуть не за версту. Тѣмъ не менѣе свистъ этихъ гранатъ, покуда къ нимъ не привыкнешь, производитъ какое-то раздражающее впечатлѣніе. Является секундная остановка, ну, вотъ, кажется, конецъ,—нѣтъ, черезъ секунду опять свистъ, свистъ и свистъ безъ конца. Гранаты не даютъ отдыха; но ваши нервы мало-по-малу начинаютъ привыкать къ ихъ шипѣнію, и скоро вы уже разбираетесь въ охватившемъ васъ въ первую минуту хаосѣ. Что производитъ самое успокоивающее дѣйствіе, это—то, что вездѣ вы видите людей, на каждомъ шагу вамъ встрѣчаются летящіе въ-скачь офицеры.

 

Но куда же дѣваться, гдѣ остановиться, куда пристать,—рыскать цѣлый день невозможно, даже во время битвы нужна какая-нибудь осѣдлость. Я сталъ отыскивать, гдѣ расположился штабъ 9-го корпуса.

 

— Ступайте на-право, подниметесь на высоту, тамъ спросите, увидите флагъ, знамя—объяснилъ какой-то офицеръ на лету, крича послѣднія слова.

 

Взобравшись на гору, я замѣтилъ на самомъ возвышенномъ мѣстѣ группу людей. Это и былъ штабъ 9-го корпуса. Подъѣхавъ еще ближе, я увидѣлъ человѣкъ двадцать, если не больше, тѣснившихся въ кучкѣ. Тутъ

 

 

345

 

были офицеры генеральнаго штаба, ординарцы корпуснаго командира, одинъ или два военныхъ агента, да два-три нѣмецкихъ корреспондента. Среди этихъ людей шелъ живой, но отрывистый, общій разговоръ; то вдругъ раздаются восклицанія, всѣ высказываютъ почти заразъ свои мнѣнія, то точно притаятъ дыханіе, будто выжидая чего-то. Вниманіе всѣхъ было приковано къ грозному турецкому укрѣпленію—Гривицкому редуту, расположенному какъ разъ противъ той высоты, которую штабъ выбралъ для своего мѣстопребыванія. Редутъ этотъ былъ ясно видѣнъ отсюда, и даже простымъ, невооруженнымъ глазомъ. Наши батареи обстрѣливали его изо всѣхъ силъ. Редутъ не оставался въ долгу, и то-и-дѣло посылалъ намъ одну гранату за другой. Всѣ почти держали въ своихъ рукахъ большіе бинокли и жадно слѣдили за направленіемъ нашихъ выстрѣловъ.

 

— Эхъ! перелетѣла граната! скверно!

 

— Силенки не хватило, не долетѣла!

 

— Вотъ такъ славно! — раздается за-разъ нѣсколько голосовъ, —прямо въ редутъ.

 

— Охъ, какъ ловко! Смотрите, смотрите, что-то взорвало!

 

— Пороховой ящикъ!

 

— Пѣтъ, тамъ загорѣлось что-то, видите, огопь, огонь показался!

 

— Вотъ отлично, такъ отлично!

 

— Должно быть, тамъ жарко стало, турки довольны!

 

И всѣ радуются, всѣ становятся какъ-то веселы.

 

Вотъ образчикъ того разговора, который длился цѣлые часы; и если читатель подумаетъ, что разговоръ этотъ былъ скученъ, то онъ жестоко ошибется. Война, огонь увлекаютъ, кровожадные инстинкты быстро выходятъ наружу, и человѣкъ самый невоинственный испытываетъ какое-то пріятное чувство при мысли, что вотъ эта граната, за полетомъ которой слѣдишь въ извѣстную минуту, уложитъ нѣсколько человѣкъ. Вы скажете: дикость нравовъ! спорить не стану, я только констатирую фактъ.

 

 

346

 

Мнѣ уже случалось упоминать, какъ быстро дѣлается на войнѣ знакомство; общее дѣло, общность интересовъ соединяетъ всѣхъ почти въ одну дружную семью. Черезъ нѣсколько минутъ я уже былъ знакомъ со всѣми, и мнѣ даже казалось, что я ихъ всѣхъ давно и хорошо зналъ. Безъ сомнѣнія, вся честь въ этомъ отношеніи принадлежала военнымъ, которые такъ дружески и радушно принимали въ свою среду нашего брата, посторонняго человѣка. Благодаря этому радушію съ-разу пропадала всякая стѣсненность, уступавшая свое мѣсто простымъ, непринужденнымъ отношеніямъ, допускавшимъ полную откровенность и искренность. Каждый говорилъ то, чтò онъ думалъ и что лежало у него на душѣ, и мало кому, вѣроятно, закрадывалась въ ту пору обычная мысль: не промолчать ли лучше; чего добраго, это можетъ мнѣ повредить по службѣ! Нѣтъ, теперь всѣ говорили, разсуждали, критиковали, порицали! Да и какъ въ такія минуты не быть искреннимъ! Сегодня живъ, завтра зарытъ въ могилу, изъ-за чего же лицемѣрить! Вотъ почему присутствіе посторонняго человѣка никого, разумѣется, не стѣсняло, и всѣ продолжали говорить такъ, какъ будто давно были знакомы между собою. Разговоръ о полетѣ гранатъ прекратился, всѣ пресытились этимъ зрѣлищемъ и перешли къ другимъ предметамъ, близкимъ, конечно, тому, чтò занимало всѣхъ въ эту минуту.

 

— А вѣдь сегодня день знаменательный,—замѣтилъ кто-то:—годовщина Бородинской битвы.

 

Въ самомъ дѣлѣ, начало плевненскаго боя пришлось, вслѣдствіе особыхъ соображеній, совершенно чуждыхъ годовщинѣ Бородинской битвы, въ тотъ же самый день, т.-е. 26-го августа.

 

— Посмотримъ, чтó будетъ! Вѣдь какъ тогда стояла на картѣ честь Россіи, такъ стоитъ она и теперь, тогда она осталась неприкосновенною,—посмотримъ, что Богъ дастъ!

 

— Да, ставка большая! можетъ быть, слѣдовало бы играть осторожнѣе.

 

 

347

 

И начались разсчеты нашихъ силъ и вычисленіе численности турецкой арміи.

 

— А все-таки учены мы мало: вѣдь дѣло-то начинаемъ опять съ шапсами противъ насъ, вѣдь у насъ силъ то меньше, чѣмъ у непріятеля!

 

— Какъ, помилуйте! вѣдь сколько же корпусовъ у насъ участвуютъ сегодня въ дѣлѣ!

 

— Да что въ этихъ корпусахъ, на бумагѣ-то разсчетъ выходитъ прекрасный, а на дѣлѣ посчитайте. Вѣдь въ каждомъ корпусѣ мало-мало должно быть до 30 тысячъ, а спросите-ка у генерала, какъ велика численность 9-го корпуса.

 

— Однако?

 

— Да такъ, что меньше 15-ти тысячъ.

 

— А развѣ въ четвертомъ корпусѣ не то же—тысячъ 16, 18,—и то дай Богъ.

 

— Да, но за то теперь мы не сунемся больше въ воду, не спросясь броду, теперь аттака будетъ подготовлена отлично артиллерійскимъ огнемъ; смотрите, какъ дѣйствуютъ осадныя орудія, просто прелесть.

 

— Еще спасибо туману, что ихъ можно было установить, а то турки не оставили бы насъ въ покоѣ.

 

— Разумѣется, дѣло начинается теперь при другихъ условіяхъ, да притомъ развѣ возможно допустить, чтобы въ главной квартирѣ рѣшились на третью аттаку, если бы всѣ шансы на успѣхъ не были впередъ разсчитаны; вѣдь опытъ, да еще горькій, чему-нибудь да учитъ!

 

Такъ какъ тутъ собрались люди, почти всѣ участвовавшіе въ сраженіи 18-го іюля, и такъ какъ мы стояли противъ тѣхъ самыхъ укрѣпленій, о которыя мы такъ страшно разбились, потерявъ отъ 8 до 10 тысячъ человѣкъ, то естественно, что теперь вспоминали это несчастное второе плевненское дѣло, начатое безъ предварительной достаточной артиллерійской подготовки. За то теперь, казалось, осадныя 24-хъ-фунтовыя и 9-ти-фунтовыя орудія съ достаточною силою мстили за 18-е іюля.

 

Кто былъ правъ, кто виноватъ въ такомъ несчастномъ

 

 

348

 

дѣлѣ, до сихъ поръ, несмотря на то, что уже много воды утекло, остается неразгаданною тайною. Въ то время, да и послѣ, всѣ обвиненія обрушивались на генерала Крюднера, но былъ ли онъ въ дѣйствительности виноватъ, это большой еще вопросъ. Повидимому, главная его вина заключалась въ двухъ словахъ: vae victis! По крайней мѣрѣ, я, съ увѣренностью не быть опровергнутымъ, могу сказать, что генералъ Крюднеръ доносилъ о невозможности аттаки, онъ представлялъ на усмотрѣніе кого слѣдуетъ, что шансовъ на успѣхъ не только мало, но ихъ вовсе нѣтъ, и что наша армія должна будетъ потерпѣть неудачу. На всѣ его представленія онъ получалъ одинъ отвѣтъ: аттаковать. Ну, и аттаковалъ! Отвѣтственность легла на него, потому что онъ былъ главное лицо въ отрядѣ, другія же высшія начальствующія лица въ арміи оставались въ Тырново, съ трепетомъ ожидая исхода начатаго по ихъ иниціативѣ дѣла. Быть можетъ, генералъ Крюднеръ и былъ виноватъ, что, предвидя неуспѣхъ, онъ не сложилъ съ себя званіе корпуснаго командира, но имѣлъ ли онъ право это сдѣлать въ рѣшительную минуту, это вопросъ военной дисциплины, въ которомъ компетентными могутъ быть только военные люди.

 

18-е іюля было больнымъ мѣстомъ у всего 9 го корпуса, такъ-что каждый разъ воспоминаніе о немъ вызывало самые горячіе споры, множество разсказовъ, приводить которые я не считаю себя въ нравѣ, опасаясь злоупотребить оказаннымъ мнѣ довѣріемъ.

 

— Знаете, скучно здѣсь сидѣть, поѣдемъ осматривать батареи, — предложилъ мнѣ одинъ гвардейскій полковникъ, финляндецъ по происхожденію, который, къ несчастью всѣхъ близко его знавшихъ, погибъ въ одномъ изъ слѣдующихъ сраженій.

 

Я съ удовольствіемъ принялъ его предложеніе.

 

— Вѣдь всего не переслушаешь, — добавилъ онъ: — да мнѣ всегда и досадно вспоминать объ этомъ днѣ.

 

Нужно прибавить, что этотъ полковникъ весь день

 

 

349

 

18-го іюля, въ качествѣ посторонняго человѣка, находился въ постоянномъ огнѣ: онъ опередилъ свой полкъ и поджидалъ его.

 

Мы стали спускаться вправо съ высоты, на которой стояли со штабомъ, приближаясь къ 8-ми-орудійной осадной батареѣ. Турки не жалѣли гранатъ и обсыпали наши батареи точно градомъ. Шипѣніе гранатъ не умолкало, казалось, ни на секунду.

 

— Только ѣдемъ съ условіемъ, — обратился онъ ко мнѣ: — смотрите, не кланяйтесь гранатамъ, скажите себѣ, что въ томъ лагерѣ у васъ нѣтъ знакомыхъ, и дѣло съ концомъ. Во-первыхъ, вы должны знать, что это ни къ чему не поведетъ; если вамъ суждено быть убитымъ,— убиты будете, а во-вторыхъ, поклонитесь разъ, всегда будете кланяться; ну, а среди военныхъ это не годится: будутъ насмѣхаться, а это совсѣмъ не къ чему.

 

Подъѣхавъ въ батареѣ, мы услышали оттуда крикъ: слѣзьте съ лошадей! Турки, я уже сказалъ, гранатъ не жалѣли и направляли выстрѣлы даже въ двухъ-трехъ конныхъ. Не успѣли мы подойти къ батареѣ, оставалось сдѣлать четыре-пять шаговъ, какъ на турецкомъ редутѣ показался бѣлый дымокъ.

 

— Намъ отвѣчаютъ, это намъ!

 

Граната была пущена именно въ эту батарею, и въ ту же секунду надъ нашими головами пронесся пронзительный не то свистъ, не то шипѣніе; еще мгновеніе — и раздается какой-то странный звукъ, точно лопнули всѣ струны контрбаса, и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, шагахъ въ десяти или пятнадцати, разорвалась граната, перелетѣвшая черезъ батарею. Всѣ были цѣлы: она никого не задѣла.

 

Ощущеніе не было пріятно. Не то, чтобы на васъ дѣйствовало чувство страха, нѣтъ, его быть не можетъ, такъ какъ сознаніе опасности является уже тогда, когда всякая опасность миновала, но состояніе духа дѣлается какимъ-то острымъ, напряженнымъ, и въ васъ появляется какое-то необычайное чувство озлобленія.

 

 

350

 

Мы пробыли еще нѣсколько минутъ на этой батареѣ, но турки не послали въ нее больше ни одной гранати. Мы поѣхали дальше, по направленію къ Гривицѣ; но едва мы вступили въ лощину, какъ на разстояніи трехъ-четырехъ саженъ снова упали одна за другою двѣ гранати. Но такъ какъ человѣкъ ко всему привыкаетъ, даже къ самымъ непріятнимъ ощущеніямъ, то эти всѣ гранати, какъ и послѣдующія, производили уже весьма слабое впечатлѣніе.

 

Вездѣ, гдѣ только мы ни проѣзжали, вездѣ одна и та же картина, вездѣ виднѣются небольшія группы, кучки людей, солдаты лежатъ во рвахъ, на склонахъ высотъ, какъ-будто дѣло до нихъ вовсе не касается. Старое фантастическое представленіе о битвѣ не даетъ покоя, и все никакъ не можешь освоиться съ новымъ, уже дѣйствительнымъ представленіемъ. Такъ и ждешь каждую минуту — вотъ покажутся стройныя массы, готовыя къ бою.

 

Мы доѣхали до крайняго праваго фланга, гдѣ расположены были румынскія батареи и румынская армія. Румынскіе офицеры встрѣтили моего спутника съ величайшею любезностью. Они показали намъ свою батарею, свои стальныя дальнобойныя орудія, которыхъ не было у насъ, и безъ всякой хвастливости, о которой у насъ такъ много писалось, говорили о своемъ участіи въ общемъ дѣлѣ. Солдаты ихъ имѣли чрезвычайно бодрый видъ: они были стройны, чисто одѣты, и точно такъ же, какъ и наши, кучками были разбросаны на скатахъ высотъ. Неподалеку отъ одной изъ кучекъ въ это время упала граната; солдаты, по командѣ офицера, встали, не суетясь, и перешли въ другое мѣсто, шаговъ на тридцать дальше.

 

— Вотъ вамъ ничего, а меня эти румыны бѣсятъ,— обратился ко мнѣ мой спутникъ, когда мы отъѣхали отъ батареи.

 

— Отчего же, чѣмъ они васъ прогнѣвили?

 

— Вы видѣли ихъ орудія? Ну, что же, у насъ

 

 

351

 

есть такія? Нѣтъ, а между тѣмъ давно ли они изъ яйца вылупились! На какую часть ни посмотришь, оказывается, что все у нихъ лучше, а вѣдь они карлики по сравненію съ нами.

 

— Такъ вы бы досадовали на насъ самихъ, а за что же на нихъ?

 

— Да, вѣдь, какъ хотите, обидно, чувствуешь себя униженнымъ!

 

— Но отчего же, скажите, у нихъ есть то, чего у насъ нѣтъ, вѣдь мы кажется и богаче...

 

— Ну, извините, они богаче, только богаче не деньгами, а умомъ, честностью... воруютъ меньше.

 

Румынскія батареи, нужно сказать правду, дѣйствовали отлично: умно расположенныя, онѣ прекрасно обстрѣливали турецкія укрѣпленія, хотя турки и не оставались у нихъ въ долгу.

 

— Изъ нихъ выйдутъ отличные солдаты,—говорилъ полковникъ:—не нужно забывать, что, вѣдь, они въ первый разъ нюхаютъ огонь, а смотрите, какъ они спокойно относятся къ падающимъ гранатамъ. И офицеры народъ толковый; нѣтъ, изъ нихъ будетъ прокъ, это не то, что „братушки“.

 

Мой спутникъ не любилъ болгаръ.

 

Чрезъ кустарники, съ большимъ затрудненіемъ пробрались мы отъ румынъ къ батареямъ 31-й дивизіи. Батарея была расположена на высокой горѣ, и, казалось, чрезвычайно мѣтко обстрѣливала турецкій редутъ. Каждыя пять минутъ раздавался грозный выстрѣлъ, и пушка съ шумомъ отскакивала съ своего мѣста на два, на три шага. Артиллеристы, занятые дѣломъ, тѣмъ не менѣе продолжали бесѣдовать съ нами и подъ шипящіе звуки артиллерійскаго огня весьма спокойно попивали чай, совершенно довольные, что въ теченіи всего дня ни одна турецкая граната не упала на самую батарею. Пробывъ съ часъ времени на этой батареѣ, мы стали направляться обратно къ штабу 9-го корпуса, и когда мы доѣхали, то выстрѣлы раздавались уже рѣже. Наступалъ темный

 

 

352

 

вечеръ. Первый день былъ благопріятный; у насъ отъ дѣйствія артиллерійскаго огня погибло всего нѣсколько человѣкъ, а между тѣмъ, какъ казалось, турецкія укрѣпленія, и въ особенности гривнцкій редутъ, пострадали-таки достаточно.

 

— Еще нѣсколько дней будемъ подчивать мы гранатами, такъ поразрушимъ ихъ укрѣпленія, и аттаковать будетъ не то, чтò 18-го іюля.

 

Всѣ были довольны результатомъ перваго дня артиллерійскаго боя; надежда на успѣхъ становилась какъ-то осязательнѣе; на душѣ сдѣлалось легче. Ночь была тихая, теплая, только мракъ, зги не видать. Для насъ добыли свѣжей соломы, и, конечно, никогда никакой мягкій, пружинный тюфякъ не былъ такъ пріятенъ, какъ эта постель на свѣжемъ воздухѣ послѣ длиннаго дня, утомившаго насъ и физически, и еще болѣе нравственно. Отъ времени до времени въ теченіи всей ночи раздавались пушечные выстрѣлы, но я не думаю, чтобы кто-нибудь ихъ уже слышалъ. Всѣ спали здоровымъ, крѣпкимъ сномъ, успокоившимъ напряженные не въ мѣру нервы.

 

Около пяти часовъ утра на слѣдующій день мы были разбужены вновь начавшеюся музыкою перебрасываемыхъ гранатъ, и первыя минуты пробужденія не дали ничего пріятнаго. Мы взглянули на гривицкій редутъ и съ покоробившимъ насъ изумленіемъ увидѣли, что вчера нанесеннаго ему ущерба точно и не существовало. За ночь турки задѣлали всѣ поврежденія, и онъ опять стоялъ передъ нами въ своемъ прежнемъ грозномъ видѣ, готовый переносить желѣзные удары всѣхъ нашихъ орудій.

 

Опять началась та же трескотня, опять всѣ слѣдили за полетомъ нашихъ гранатъ: не долетѣла, перелетѣла, попала, — и въ этомъ занятіи проходили цѣлые часы. Однообразіе утомляло; монотонный свистъ надоѣдалъ; скука начинала одолѣвать; единственное развлеченіе — снова ѣхать на батареи. Я сдѣлался неразлучнымъ спутникомъ молодого полковника, и мы на этотъ разъ отправились

 

 

353

 

на лѣвый флангъ взглянуть, что тамъ дѣлалось. Тамъ дѣлалось то же, что и у насъ. Батареи обстрѣливали редуты, самый городъ, который съ одной изъ батарей можно было прекрасно видѣть. Издали каждый турецкій городъ кажется красивъ — высокіе, стройные минареты всегда придаютъ красивый обликъ. Плевна манила къ себѣ. Въ эти дни, кажется, общею любимою мечтою было поскорѣй имѣть возможность пройтись по грязнымъ улицамъ этого городишка. Монотонность артиллерійскаго боя нарушалась, впрочемъ, подчасъ трагическими случаями. Одинъ изъ этихъ случаевъ, хотя и весьма обыкновенный, почему-то врѣзался въ мою память и особенно живо возстаетъ передо мною. Мы пріѣхали на одну изъ батарей и застали всѣхъ людей, и офицеръ, и солдатъ, подъ живымъ впечатлѣніемъ поразившаго ихъ удара. Трое артиллеристовъ, все офицеры, преспокойно вели между собою бесѣду, какъ граната ворвалась въ батарею, разорвалась, и въ одинъ мигъ сорвала половину черепа у одного, у другого оторвала ногу, а третьяго осколкомъ только легко ранила. Одинъ изъ погибшихъ былъ совсѣмъ юный офицеръ, тѣшившійся только-что за десять минутъ передъ тѣмъ полученнымъ крестомъ и мечтавшій о томъ днѣ, когда онъ попадетъ въ Петербургъ и съ гордостью покажетъ свой крестъ, полученный за храбрость. Мечтѣ его не суждено было сбыться; ее унесла турецкая граната. Но стòитъ ли останавливаться на такихъ случаяхъ, когда ихъ потомъ можно было насчитывать сотнями.

 

Проѣздивъ нѣколько часовъ, мы возвратились къ штабу, гдѣ все было по-прежнему однообразно. Офицеры разбрелись въ различныя стороны, по группамъ въ два-три человѣка; на полетъ гранатъ никто больше не обращалъ вниманія. Одни вели между собою бесѣду о совершенно постороннихъ войнѣ предметахъ; другіе, растянувшись на травѣ, отдыхали; третьи строили планы о заключеніи мира и возвращеніи домой. Можно было подумать, что артиллерійскій бой, жужжавшій въ ушахъ,

 

 

354

 

никого не касался, такъ мало обращалось на него вниманія. Только отъ времени до времени слышались слова:

 

— Хоть бы конецъ поскорѣй! аттака — и шабашъ!

 

Въ то время, когда мы меньше всего помышляли о какой-нибудь неожиданности, вдругъ совершенно явственно послышалась безостановочная трескотня. Въ этой трескотнѣ бывалые люди тотчасъ признали учащенную ружейную пальбу. Отдѣльныхъ звуковъ нельзя было разобрать, это былъ одинъ сплошной продолжающійся звукъ пронзительной трещотки.

 

Въ одну секунду всѣ столпились въ кучку и у всѣхъ вырвался одинъ вопросъ: это что? гдѣ началась стрѣльба? Какое-то волненіе охватило всѣхъ присутствовавшихъ; всѣ навострили уши и стали прислушиваться, откуда, съ какой стороны раздается ружейная пальба, гдѣ завязалось внезапно дѣло. Вниманіе тѣмъ болѣе было напряжено, что никто не ожидалъ ничего подобнаго; всѣ знали, что артиллерійскій бой долженъ продолжаться еще нѣсколько дней, пока орудійный огонь не подготовитъ какъ слѣдуетъ аттаку, т.-е. до извѣстной степени не разрушитъ мастерскихъ земляныхъ укрѣпленій, созданныхъ искусствомъ Османа-наши. Опредѣлить съ-разу, гдѣ зявязался бой, было довольно мудрено, такъ какъ линія нашего расположенія была страшно вытянута, захватывая болѣе нежели пятнадцати-верстное пространство.

 

— Турки перешли въ аттаку! — вотъ первая мысль, которая блеснула у многихъ.

 

— Дѣло завязалось на лѣвомъ флангѣ, ружейная пальба слышится въ томъ направленіи! — рѣшили компетентные люди.

 

— Должно быть, что Скобелеву не терпится, онъ вѣрно впутался!

 

Тотчасъ же корпусный комапдиръ сѣлъ на лошадь, и весь штабъ, въ сопровожденіи полсотни казаковъ, поскакалъ по направленію къ лѣвому флангу. Мы спустились съ высоты, на которой стояли и, сдѣлавъ три-четыре

 

 

355

 

версты, остановились на небольшой полянѣ, откуда удобнѣе было наблюдать за тѣмъ, чтó будетъ происходить далѣе. Турки лишь только замѣтили довольно густую группу, тотчасъ салютовали насъ нѣсколькими гранатами. Всѣ онѣ упали, не причинивъ никакого вреда, ни одна изъ нихъ не разорвалась. Но теперь на эти гранаты никто не обращалъ вниманія; всѣ заняты были одною мыслію, чтò дѣлается тамъ, на лѣвомъ флангѣ: завяжется ли серьёзное дѣло или вся тревога ограничится непродолжительною перестрѣлкою. Мы стояли на мѣстѣ уже болѣе получаса, а ружейный огонь не только не умолкалъ, но становился, казалось, все злѣе. Генералъ Крюднеръ тотчасъ же послалъ одного изъ своихъ ординарцевъ узнать въ чемъ дѣло; мы прождали довольно долго, прежде чѣмъ кто-нибудь вернулся съ отвѣтомъ. Наконецъ, прискакалъ казакъ, посланный ординарцемъ, съ клочкомъ бумаги, въ которомъ тотъ сообщалъ, что онъ встрѣтилъ какого-то офицера съ лѣваго фланга, передавшаго ему, что Скобелевъ съ развернутыми знаменами идетъ на Плевну.

 

— Что за вздоръ, быть не можетъ!—раздалось почти вдругъ, и дѣйствительно такому извѣстію никто не могъ довѣрять ни одной минуты.

 

Мыслимо-ли въ самомъ дѣлѣ, что-бы подобное что-либо могло произойти, и корпусный командиръ не былъ бы о томъ предувѣдомленъ.

 

Учащенная пальба между тѣмъ все продолжалась, и мы по прежнему въ нерѣшительности, въ неизвѣстности стояли на полянѣ. Наконецъ, ружейный огонь сталъ стихать и совсѣмъ прекратился. Мы простояли еще нѣсколько минутъ и поѣхали обратно, стараясь отгадать, чтó тамъ произошло.

 

— Скажите пожалуйста, — спрашивалъ я по своей наивности,—неужели это всегда такъ бываетъ, что корпусный командиръ, лицо, слѣдовательно, весьма важное въ арміи, остается въ неизвѣстности, гдѣ чтó происходить?

 

 

356

 

Развѣ ему не должны были немедленно дать знать, что въ такомъ-то пунктѣ завязалось дѣло?

 

— Вѣроятно, и пошлютъ сказать; можетъ завтра, а не то послѣ-завтра и узнаемъ.

 

— Правда, я ничего не понимаю въ этомъ дѣлѣ, но мнѣ кажется какъ-то странно, чтобы корпусный командиръ не былъ немедленно увѣдомленъ о всякомъ происходящемъ дѣйствіи! Вѣдь, согласитесь, что изъ этого можетъ выдти такая неурядица, которая дурно отзовется на ходѣ дѣла.

 

— Совершенно согласенъ, что этого не должно было бы быть, но что вы прикажете; у насъ все вѣдь такъ, кто въ лѣсъ, кто по дрова.

 

— Да развѣ это такъ трудно сдѣлать?

 

— И не легко. Какъ же вы хотите? завязалась перестрѣлка на одномъ флангѣ, о другомъ никто не помышляетъ; ну, потомъ вспомнятъ и пришлютъ кого-нибудь сказать, что вотъ произошло такъ и такъ, да и то если заблагоразсудится.

 

— Да развѣ вся линія нашихъ войскъ не соединена телеграфомъ?

 

— Какъ видите, нѣтъ!

 

— Почему же?

 

— Да, вѣроятно, полагаютъ, что лишнее, авось и безъ телеграфной проволоки обойдемся. Столбиковъ и проволоки много, конечно, такъ какъ денегъ на нихъ отпускается вдоволь, но, вѣроятно, они гдѣ-нибудь сложены въ кучу; куда еще хлопотать, разставлять, а впрочемъ кто знаетъ, можетъ быть, нѣтъ ни столбиковъ, ни проволоки, а деньги, отпускаемыя на нихъ, сложены въ чьемъ-нибудь карманѣ.

 

— Полноте, какъ это возможно!

 

— Да вы поприсмотритесь поближе, такъ увидите, что и не то еще у насъ возможно.

 

Основателенъ или неоснователенъ былъ такой пессимизмъ, я не берусь рѣшать; для меня ясны были только два факта: первый тотъ, что растянутая на десятки

 

 

357

 

верстъ армія не была соединена телеграфной проволокой, и второй тотъ, что никто не считалъ себя обязаннымъ увѣдомлять такую крупную единицу въ арміи какъ корпуснаго командира, стоящаго на правомъ флангѣ, о томъ, чтò совершается на разстояніи нѣсколькихъ верстъ на лѣвомъ.

 

Только-что мы возвратились на мѣсто и улеглись спать, не прошло и часа, какъ въ томъ же направленіи послышалась опять та же учащенная ружейная пальба, возобновившаяся, повидимому, съ новою силою. Не прошло и пяти минутъ, какъ всѣ мы снова были уже на лошадяхъ. Тьма была кромѣшная, лошади пугались на каждомъ шагу, и мы медленно стали спускаться съ высоты, но не успѣли выѣхать на дорогу, какъ трескотня прекратилась и все замолкло.

 

— Ну, должно быть всю ночь насъ не оставятъ въ покоѣ, — замѣтилъ кто-то. Но предсказаніе не исполнилось, и мы до разсвѣта покоились на нашемъ первобытномъ ложѣ.

 

На другой день только мы узнали, что причиною двухъ вспышекъ, смутившихъ нашъ покой, было желаніе нѣсколько выдвинуться впередъ на лѣвомъ флангѣ, но это желаніе пришлось не по нраву туркамъ, и они каждый разъ открывали сильный ружейный огонь. Третій день артиллерійскаго боя прошелъ для насъ безъ всякихъ сюрпризовъ, вездѣ, повидимому, было спокойно и тихо. Но это спокойствіе какъ-бы усиливало нетерпѣніе, и каждый въ это время носился только съ одною думою: скорѣй, скорѣй бы окончился этотъ кошмаръ Плевна! Неизвѣстность будущаго, сомнѣніе въ успѣхѣ начинало все болѣе и болѣе тревожить. Всѣмъ какъ-то прискучили методичные орудійные выстрѣлы, артиллерійскій бой утомлялъ, монотонность ожиданія разнообразилась только тѣмъ, что то съ одной, то съ другой батареи приносила печальныя извѣстія о смерти то того, то другого офицера.

 

И чтó замѣчательно — чѣмъ дальше длился артиллерійскій бой, тѣмъ болѣе спадала первоначальная увѣренность

 

 

358

 

въ несомнѣнномъ успѣхѣ. Отчего же это происходило? Оттого ли, что мы ясно видѣли, что наши орудія не причиняютъ почти никакого ущерба туркамъ, что все то, чтó мы разрушали за день, за ночь ими приводилось въ порядокъ. Три дня мы обстрѣливали турецкія укрѣпленія и почти безъ всякаго результата.

 

— Мы тратимъ только напрасно шрапнель и гранаты, успѣха никакого, — вырывалось у болѣе нетерпѣливыхъ, — такъ, очевидно, мы ничего не добьемся, наши батареи дурно расположены, артиллерійскій огонь не достигаетъ цѣли!

 

— Подождите, — говорили другіе, — на-обумъ аттаковать нельзя; если начатъ артиллерійскій бой, то онъ долженъ быть доведенъ до конца, т.-е. до тѣхъ поръ, пока явится, наконецъ, возможность повесть аттаку съ увѣренностью въ успѣхѣ.

 

— А если нужно будетъ для этого десять дней?

 

— Ну, что-жъ, пусть лучше десять дней! только бы прокъ былъ, а то, пожалуй, еще разъ повторится 18-е іюля; у насъ вѣдь все на авось!

 

— Теперь-то ужъ, кажется, не на авось; вотъ три дня обстрѣливаемъ ихъ, а результатъ гдѣ?

 

Во всѣхъ подобныхъ разговорахъ выражалось только одно—опасеніе пораженія и неувѣренность въ собственныхъ силахъ.

 

Быть можетъ, существовала и другая причина упадка увѣренности, кромѣ отсутствія видимыхъ результатовъ трехдневнаго артиллерійскаго боя; причина эта заключалась въ томъ, что нигдѣ и ни въ чемъ не чувствовалось руки, которая бы управляла всѣмъ дѣломъ, такъ что невольно каждый задавался вопросомъ: да кто же, наконецъ, командуетъ въ эту минуту, когда вся Россія съ трепетомъ ожидаетъ извѣстія объ исходѣ начатаго боя? и врядъ ли можно было сыскать человѣка, который далъ бы отвѣтъ на этотъ вопросъ. Не князь же румынскій въ самомъ дѣлѣ, котораго никто, какъ говорится, можетъ быть и совсѣмъ напрасно, не бралъ au serieux. Недовольство

 

 

359

 

главнымъ штабомъ было всеобщее. Я не возьму, конечно, на себя утверждать справедливость того, что высказывалось громко и единогласно, но высказывались серьёзныя обвиненія. Главный штабъ упрекали въ бездѣятельности, въ небрежности, въ необдуманности плана, котораго никто ни понималъ. Еще разъ повторяю, было ли это справедливо или нѣтъ, не знаю; быть можетъ, въ этомъ рѣзкомъ осужденіи играла значительную роль естественная раздражительность, вызванная рядомъ неудачъ, но лично для меня, не посвященнаго въ тайны военнаго дѣла, было совершенно ясно то, что среди арміи, окружавшей Плевну и готовившейся къ аттакѣ, господствовала дѣйствительно какая-то неурядица. Не было, что называется, головы дѣла, каждый—самъ по себѣ. Постоянно въ теченіи нѣсколькихъ дней находясь при штабѣ 9-го корпуса, я былъ пораженъ тѣмъ положеніемъ, въ какое былъ поставленъ корпусный командиръ. Никто ему ничего не говорилъ, его ни о чемъ не спрашивали, ни разу его не приглашали въ эти дни на какой-нибудь военный совѣтъ, онъ ничего не знаетъ, чтò дѣлается кругомъ, ему никто не сообщаетъ о томъ, чтó творится въ другихъ мѣстахъ расположенія войскъ, о тѣхъ перемѣнахъ, которыя могли и дѣйствительно происходили въ другихъ частяхъ.

 

Мы и́здали подъ-часъ видѣли, что происходитъ какое-то передвиженіе войскъ, но объ этихъ передвиженіяхъ nѣкоторыхъ частей, бригадъ или полковъ корпусный командиръ зnалъ не больше, чѣмъ и всѣ мы, простые смертные. Ему, какъ и всѣмъ остальнымъ, предоставлялось догадываться, что тамъ на лѣвомъ флангѣ мы выдвинулись впередъ, или турки оттѣсnили насъ, но никто не считалъ себя обязаннымъ увѣдомлять его о каждомъ происходящемъ движеніи, дѣйствіи или распоряженіи. Если одинъ корпусный командиръ находился въ такомъ положеніи, то не было основанія предполагать, чтобы и другіе были въ лучшемъ. Отъ этого или отъ чего другого, но вездѣ замѣчалась какая-то вялость, апатія; отсутствовала

 

 

360

 

та энергія, которая всѣхъ возбуждаетъ, воодушевляетъ и заставляетъ вѣрить въ успѣхъ. А безъ такой вѣры половина дѣла проиграна уже напередъ.

 

При такихъ условіяхъ наступилъ и четвертый день рѣшительной борьбы. По-прежнему наши батареи обстрѣливали турецкія укрѣпленія, по-прежнему же турки на каждую нашу гранату посылали свою отвѣтную. Замѣтимъ мы, что съ какого нибудь турецкаго редута перестали отвѣчать, мы торопимся радоваться.

 

— Вонъ тотъ редутъ больше не отвѣчаетъ: должно быть, мы подбили у нихъ всѣ орудія.

 

Но проходитъ часъ или еще меньше, и изъ подбитыхъ, казалось, орудій снова летятъ къ намъ гранаты. И быстро радость смѣняется уныніемъ.

 

— Только даромъ время да гранаты тратимъ,—слышится голосъ,—а солдаты такъ совсѣмъ замучились!

 

Въ продолженіи нѣсколькихъ дней быть постоянно, что называется, на чеку, ожидать каждую минуту услышать: аттака! иными словами, въ продолженіи нѣсколькихъ дней ожидать приказа идти на смерть и быть готовыми къ ней—не каждому по плечу! И нельзя было не удивляться и не чувствовать уваженія къ русскому солдату, относившемуся съ невозмутимымъ спокойствіемъ къ своему положенію, ни мало не роптавшему на свою судьбу и продолжавшему, несмотря на всѣ неудачи, съ гордостью, увѣренностью смотрѣть на будущее. Одни солдаты только и вѣрили, кажется, въ свою собственную несокрушимую силу. Изрѣдка только то у одного, то у другого вырывались слова: эхъ, поскорѣй бы въ дѣло!

 

До „дѣла" было уже недалеко.

 

Въ этотъ день мы покинули ту высоту, на которой провели трое сутокъ. Командиру 9-го корпуса было отдано приказаніе перенести свой штабъ и нѣкоторыя части находившагося въ его распоряженіи войска ближе къ лѣвому флангу.

 

„Къ чему, зачѣмъ дѣлается это передвиженіе, — говорили

 

 

361

 

между собою офицеры — вѣдь никакого измѣненія не произошло? “

 

И отсюда слѣдовалъ прямой выводъ: значитъ, первоначально не было строго-обдуманнаго плана, какъ дѣйствовать,—значитъ, существуетъ колебаніе. А возможность подобныхъ выводовъ, я не могъ въ этомъ не убѣдиться, дѣйствуетъ крайне-деморализующимъ образомъ. Строгая обдуманность плана, рѣшительность и энергія — вотъ существенныя условія успѣха. Но, увы! ни одного изъ этихъ условій не существовало въ тѣ печальные дни.

 

Около трехъ часовъ мы тронулись съ первоначальной позиціи. Погода становилась пасмурная,—небо хмурилось, набѣжавшія тучи грозили дождемъ, который къ вечеру и разразился съ невѣроятною силою. Холодный ливень усилилъ всеобщее дурное расположеніе духа. Укрыться отъ него было нéкуда,—волей-неволей пришлось смириться и безпощадно мокнуть. Скверная погода вообще не располагаетъ людей къ веселью, но скверная погода, холодный падающій дождь, когда люди стоятъ на позиціяхъ, приводитъ просто въ негодованіе. Палатокъ въ то время ни у кого не было,—оставалось закутаться во чтó только нашлось у каждаго и постараться уснуть на промокшей травѣ. Въ этотъ день улеглись всѣ чуть только наступилъ вечеръ. Мы узнали, что на-завтра, т.-е. 30-го августа, назначена была общая аттака.

 

— Ну, чтó?—я говорилъ вамъ, что сраженіе будетъ дано 30-го, —кто же правъ?

 

— Правы-то вы, а все-такн я повторяю, что это не ладно,—отвѣчалъ другой. — Какой же спрашивается, былъ смыслъ въ артиллерійскомъ боѣ, если они рѣшаются аттаковать, ничего, въ сущности, не подготовивъ орудійнымъ огнемъ?

 

— Ну, ужъ и это не нашего ума дѣло: про то начальство знаетъ, а я какъ говорилъ, что дѣло будетъ тридцатаго,—такъ по-моему и вышло.

 

И нужно сказать при этомъ, что громадное большинство въ арміи было увѣрено точно также, что аттака

 

 

362

 

произойдетъ 30-го, — вѣроятно и турки увѣрены были въ томъ не меньше.

 

Вечеромъ 29-го, въ штабѣ била получена диспозиція на слѣдующій день. Съ ранняго утра должна начаться усиленная канонада, отъ одиннадцати часовъ до часа, если не ошибаюсь, затишье, съ часа до трехъ опять усиленная канонада — и, наконецъ, въ тричаса общая аттака по всей линіи. Съ трепетомъ читали всѣ эту диспозицію, дума о завтрашнемъ днѣ никому не давала покоя — и рѣдко, я думаю, у кого такъ билось сердце, какъ у тѣхъ, которые стояли теперь противъ Плевны въ ожиданіи рѣшительной минуты.

 

Невеселую ночь провели мы съ 29-го на 30-е августа. Холодно, дождь продолжаетъ лить, образуя на соломѣ, травѣ, гдѣ мы пріютились, цѣлыя лужи. Вода пробирается до самаго тѣла, сапоги разбухаютъ, — боишься пошевелиться, а природа все-таки беретъ свое, и васъ клонитъ во сну. Около четырехъ часовъ утра всѣ, холодные, мокрые, были уже на ногахъ. Разговоръ не клеился, каждый слонялся изъ стороны въ сторону, нервное напряженіе достигло, повидимому, своего крайняго предѣла. Съ минуты на минуту мы ждали услышать трескъ усиленной канонады, — назначенный для нея часъ уже наступилъ, но усиленная канонада не начиналась.

 

— Немножко запоздали,—вотъ сейчасъ начнется!

 

Но проходитъ полчаса, часъ, а усиленной канонады все нѣтъ. Раздаются время отъ времени орудійные выстрѣлы, но они раздаются не только не чаще, но, пожалуй, рѣже, чѣмъ въ предшествующіе дни.

 

— Что это значитъ?—ужъ не перемѣнена ли диспозиція?

 

Но нѣтъ, — корпусный командиръ ни о какой перемѣнѣ не былъ извѣщенъ. Нетерпѣніе возрастаетъ,—ожиданіе становится тревожно: за каждымъ пушечнымъ выстрѣломъ ждешь немедленно другого, третьяго, — надѣешься услышать, наконецъ, грозный гулъ всѣхъ орудій,

 

 

363

 

но время идетъ, а желаннаго теперь гула все нѣтъ, и, по-прежнему, только слышится сравнительно рѣдкое шипѣніе вылетающихъ гранатъ.

 

Наконецъ, выстрѣлы совсѣмъ какъ-бы прекратились, и наступило затишье. Усиленной канонады такъ и не было. Среди тишины вдругъ мы услышали неистовый, съ каждой секундой все усиливавшійся ружейный огонь. Сомнѣнія не могло быть никакого. Дѣло завязалось на крайнемъ лѣвомъ флангѣ. Снова всеобщее смущеніе.

 

— Чтò же это, наконецъ?—вѣдь аттака назначена въ три часа, а теперь еще нѣтъ одиннадцати! Чтò они дѣлаютъ?

 

Но до разсужденій ли было въ эту минуту.

 

— Вѣдь нужно однако знать, — можетъ быть, мы должны будемъ тотчасъ втянуться въ дѣло!

 

Люди терялись, не зная, чтò предпринять. Одинъ изъ ординарцевъ поскакалъ къ генералу Зотову. Ожидать, въ неизвѣстности, что совершается въ эту минуту, было болѣе, чѣмъ жутко. Дѣло завязалось въ отрядѣ князя Имеретинскаго, но кто аттаковалъ: турки ли перешли въ наступленіе, или наши вынуждены били ринуться въ бой, — никто, конечно, не зналъ въ эту минуту.

 

— Поѣдемъ на лѣвый флангъ, что здѣсь ждать, сказалъ мнѣ мой неизмѣнный въ эти дни спутникъ и мы въ ту же секунду поскакали въ сторону, откуда доносилась раздражающая музыка ружейнаго огня.

 

По дорогѣ мы встрѣтили штабъ генерала Зотова, командовавшаго въ этотъ день всѣми боевыми силами. Генералъ Зотовъ стоялъ съ своимъ штабомъ на возвышенномъ мѣстѣ, но отсюда, какимъ бы совершеннымъ биноклемъ или трубой ни былъ вооруженъ человѣкъ, ничего нельзя было видѣть. Туманъ, перемѣшавшійся съ дымомъ застилалъ все кругомъ. Мы остановились, чтобы разузнать въ чемъ дѣло, но и здѣсь никто ничего положительнаго не могъ намъ сказать. Одинъ говорилъ, начали турки; другой утверждалъ, начали наши; видимо

 

 

364

 

было, что въ штабѣ генерала Зотова не было еще точныхъ извѣстій.

 

— Боюсь я, что добра не будетъ.

 

— Почему?

 

— Да вы развѣ не водите, — договорилъ полковникъ,— что всѣ они растерялись, точно въ воду отпущенные.

 

Такое впечатлѣніе, дѣйствительно, производилъ штабъ генерала Зотова. Трудно, разумѣется, передать, въ чемъ выражалась эта растерянность, но она колола глаза. Во всемъ чувствовалась какая-то робость и вялость. Можетъ быть, впрочемъ, я и ошибаюсь, но такое именно впечатлѣніе испытывалъ какъ я, такъ и почти всѣ тѣ, съ которыми случилось тогда говорить.

 

Въ штабѣ генерала Зотова я встрѣтилъ случайно одного полковника генеральнаго штаба.

 

— Что это, полковникъ, — обратился я къ нему, — диспозиція-то совсѣмъ не выполняется.

 

— А въ чемъ?

 

— Да какъ же? въ диспозиціи было сказано: до 11 часовъ утра усиленная канонада, а въ дѣйствительности ее не было.

 

— Да мы съ кѣмъ воюемъ? — прервалъ онъ меня неожиданнымъ вопросомъ.

 

Турецкія гранаты отвѣчали за меня.

 

— Ошибиться трудно.

 

— А вотъ въ томъ-то и дѣло, что ошибаетесь, мы не съ турками воюемъ, а съ артиллерійскимъ управленіемъ: у насъ не хватаетъ снарядовъ!

 

Болѣе я не разспрашивалъ, для меня сдѣлалось совершенно ясно, отчего диспозиція не была выполнена и не слышалась усиленная канонада.

 

И это была не шутка, а горькая дѣйствительность: снаряды не были подвезены въ достаточномъ количествѣ, и ихъ не хватало.

 

— Куда намъ воевать! — со злобою произнесъ мой спутникъ, слышавшій этотъ разговоръ.

 

 

365

 

— Если мы разобьемъ турокъ, то развѣ только грудью нашего солдата, — добавилъ одинъ офицеръ, стоявшій возлѣ насъ.

 

Мнѣ нечего говорить, въ какомъ настроеніи мы отъѣхали отъ штаба генерала Зотова, продолжая нашъ путь. По красивѣйшей дорогѣ, по горамъ, ложбинамъ, ущельямъ, проѣхали мы на крайній лѣвый флангъ, но, далеко еще не доѣзжая до мѣста сраженія, намъ стали попадаться на встрѣчу плетущіеся раненые. Одинъ изъ нихъ шелъ съ окровавленнымъ лицомъ, и вся одежда его, пропитавшись кровью, получила багровый цвѣтъ. Другой плелся еле-еле, таща свою прострѣлепную ногу, и каждый шагъ, который онъ дѣлалъ, сопровождался мучительнымъ стономъ. Третій едва слышно произнесъ въ ту минуту, когда мы проѣзжали: гдѣ лазаретъ? и опустился на землю, истекая кровью... И потянулась затѣмъ длинная вереница раненыхъ, разбредшихся въ разныя стороны, отыскивая перевязочный пунктъ.

 

Это была первая тяжелая минута близъ поля сраженія, и этой минуты не забыть тому, кто разъ ее пережилъ. И сколько было подобныхъ минутъ! Вотъ еще раненые, еще и еще! и скоро вы теряете счетъ и стараетесь не смотрѣть на эти страдальческія лица и не слышать этихъ мучительныхъ стоновъ!

 

Но все это было ничто въ сравненіи съ тою картиною, которая представилась намъ черезъ четверть часа, когда мы ближе подъѣхали къ мѣсту сраженія. Картина эта была картиною смерти! Иначе нельзя ее назвать. Выѣхавъ изъ оврага, за которымъ открывалось уже поле сраженія, я увидѣлъ нѣсколько линеекъ „Краснаго Креста", около которыхъ толпился народъ съ носилками. Къ этимъ линейкамъ и фургонамъ тянулись или, вѣрнѣе, ползли раненые. Одинъ двигается, и изъ груди у него вырываются потрясающіе васъ стоны, другой ползетъ, лежа почти на животѣ, третьяго съ поднятою ногою поддерживаютъ двое солдатъ, причемъ у одного изъ нихъ течетъ кровь изъ руки. Но эти еще болѣе счастливые,

 

 

366

 

они, по крайней мѣрѣ, имѣютъ еще возможность двигаться. А вотъ носилки, и окровавленныя, и на нихъ лежитъ какая-то масса, въ которой трудно признать человѣческое существо. Рядомъ другія носилки, но вы видите только голову съ открытыми, но закатившимися глазами, на лицѣ нѣтъ кровинки, на тѣло наброшенъ кусокъ холста. Не слышно звука, не видно движенія. На пути онъ успѣлъ уже скончаться. Санитары тащутъ мертвеца. Вся дорога усѣяна ранеными, множество валяется на дорогѣ; они вылѣзли сами изъ огня, но силы измѣнили имъ, и они повалились какъ пласты. Солдаты и санитары суетятся, бѣгаютъ, но подобрать всѣхъ не въ силахъ, раненыхъ прибавляется все больше и больше, и вы не можете сдѣлать шага, чтобы не слышать страдальческихъ стоновъ. А тутъ еще дождь льетъ какъ изъ ведра, по дорогѣ образовались лужи; сыро, холодно, и къ этой грязи, слякоти примѣшивается кровь раненыхъ, на многія лица которыхъ смерть близкая, неминуемая, наложила уже свое грозное клеймо. Среди этой полумертвой, полуживой толпы скачутъ офицеры, адъютанты, ординарцы, все и всѣ въ попыхахъ, тащутъ артиллерійскіе ящики, двигаются впередъ посланные батальоны... въ глазахъ рябитъ невообразимый, но устрашающій хаосъ, сопровождаемый аккомпаниментомъ терзающихъ звуковъ ружейнаго огня. Болѣе раздражающаго нервы, чѣмъ этотъ ружейный огонь, кажется, ничего не существуетъ на свѣтѣ. Онъ не даетъ вамъ ни одной секунды отдыха, онъ пронизываетъ все ваше существо; вамъ кажется, что вы были бы счастливы, если бы онъ хоть на минуту пріостановился; но онъ не даетъ пощады, и вамъ подъ конецъ чудится, что эта трескотня, безъ малѣйшей паузы, происходитъ въ вашемъ собственномъ организмѣ.

 

Вы ѣдете дальше, картина все та же, но вы начинаете уже относиться къ ней какъ-то безсознательно. Вы смотрите и не видите. Убитая лошадь, валяющаяся по дорогѣ, разбитый артиллерійскій ящикъ, истекшій

 

 

367

 

кровью солдатъ — все это перепутывается вмѣстѣ. Нервы ваши начинаютъ мертвѣть.

 

И среди этого хаоса въ вашихъ ушахъ раздаются отдѣльныя фразы, брошенныя на-лету.

 

— Наши потери громадны, идетъ третья тысяча! двѣ аттаки отбиты!

 

— Онъ убитъ! бѣдняга, только-что подъѣхалъ къ цѣпи.

 

— А чтò дѣлается тамъ, на правомъ флангѣ?

 

— Охъ! помогите! не могу! — раздается рядомъ стонъ смертельно раненаго, на котораго никто не обращаетъ вниманія.

 

И все это точно также переплетается между собою, вы запоминаете слова, но не понимаете смысла. Голова кружится, сердце бьется болѣзненно скоро, во рту пересыхаетъ, горло сдавливаетъ! И внутри васъ опять раздаются слова.

 

— Поѣдемъ въ цѣпь, право нестрашно! смотрите: пуля пробила козырекъ, меня не тронула.

 

— Посторонитесь! не толкните!

 

Опять носильщики, опять плетутся раненые, опять стоны, еще и еще кровь!

 

— Да когда же конецъ! Война! проклятіе тебѣ! — невольно вырывается изъ груди.

 

Смерть торжествуетъ кругомъ, но живые требуютъ своего, и среди этого моря крови и хора стоновъ вы видите группу изъ нѣсколькихъ человѣкъ, которая жадно набросилась на кусокъ захваченнаго кѣмъ-то съ собою сыра.

 

— Хотите сыру?

 

— Хочу.

 

Смерть, кровь, стоны окружаютъ васъ, а жизнь продолжаетъ идти своимъ чередомъ.

 

Уйти отсюда, убѣжать, чтобы ничего не видѣть и ничего не слышать, говоришь самому себѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ тянетъ остаться, тянетъ дальше, поближе къ тѣмъ, которые падаютъ подъ градомъ вражескихъ пуль.

 

А впереди ничего не было видно, точно опущена

 

 

368

 

была тяжелая, густая, дымовая завѣса, за которою слышалось только адское жужжаніе пуль. За эту завѣсу уходили люди здоровые, сильные, бодрые, и черезъ нѣсколько минутъ возвращались окровавленные, истерзанные, несчастные. А многіе, цѣлыя тысячи вышли на страшную арену и никогда болѣе не возвращались оттуда!

 

Нѣтъ художника, который былъ бы въ силахъ воспроизвести эту картину, нѣтъ пера, которое способно было бы дать хотя приблизительное понятіе объ этомъ праздникѣ, объ этой вакханаліи смерти.

 

Былъ уже четвертый часъ дня, аттака должна была идти по всей линіи.

 

— Поѣдемъ назадъ, посмотримъ, что дѣлается у насъ!

 

„У насъ“ — это былъ правый флангъ, 9-ый корпусъ.

 

При нашемъ возвращеніи, картина, представившаяся глазамъ, была, если возможно, еще страшнѣе, еще ужаснѣе. Тамъ, гдѣ были десятки раненыхъ, теперь были сотни, гдѣ были сотни, теперь тысячи. Я не могу передать читателю той массы потрясающихъ подробностей, которыя дѣлаютъ общее впечатлѣніе еще болѣе жгучимъ, еще болѣе ошеломляющимъ. Дорога несвободна, лошадь идетъ шагомъ, и что ни минута, то остановка. То вашъ путь загораживаетъ какой-нибудь фургонъ, и тутъ же, немного въ сторонкѣ, лежитъ убитый офицеръ, прикрытый чѣмъ-то чернымъ. Друзья вынесли его съ поля сраженія. То васъ останавливаетъ линейка „Краснаго Креста”; около нея чего-то суетится медицинскій студентъ, все платье его забрызгано кровью, и на немъ самомъ лица нѣтъ, видимо онъ такъ замученъ, что ничего ужъ не разбираетъ. Внутри линейки ничего не видно, она закрыта, но оттуда доносятся еле-слышные вздохи, стоны, хрипѣніе. Куда ни обернешься, отовсюду жизнь убѣгаетъ и подступаетъ смерть.

 

Дорога была длинная, замученныя лошади едва двигались, и когда мы подъѣхали къ правому флангу, уже совсѣмъ стемнѣло. По пути попадается знакомый ординарецъ командира 9-го корпуса.

 

 

369

 

— Чтò у насъ новаго?

 

— Плохо, аттака отбита!

 

Немного дальше летитъ въ карьеръ другой офицеръ и на-лету бросаетъ крикъ:

 

— Гривицкій редутъ взятъ!

 

Кому вѣрить—не знаешь, но ничто уже болѣе васъ не волнуетъ, точно находитъ на васъ какой-то столбнякъ. „Взятъ“, „не взятъ“, въ головѣ все путается и какъ-то все кругомъ становится безразлично. Умъ больше не работаетъ, а чувство притупѣло.

 

На правомъ флангѣ было затишье. Но что оно означало, доброе или дурное, въ ту минуту въ этомъ нельзя было отдать себѣ отчета. Да и было ли еще затишье? Въ этотъ пасмурный, дождливый и холодный день ночь наступила быстро. Мы спустились съ высоты, свернули на большую дорогу и направились къ дивизіонному лазарету. Если что-либо могло на время заставить забыть прошедшую передъ глазами картину, если что-либо способно было вывести изъ нравственнаго оцѣпенѣнія, нагнаннаго на васъ видомъ поля сраженія, то, конечно, то, еще болѣе потрясающее, зрѣлище, которое представилось намъ на перевязочномъ пунктѣ.

 

Выѣхавъ на большую дорогу и привыкнувъ къ мраку, я сталъ различать медленно двигавшіяся человѣческія фигуры, и если бы дорога даже не оглашалась стонами, то сердце подсказало бы, кто были тѣ изнуренные, измученные, истекающіе кровью люди, которые двигались по дорогѣ къ перевязочному пункту. На каждомъ шагу попадались фургоны. Не нужно было спрашивать, кого или чтó везутъ? Слабые крики говорили громко за себя. Лошадь моя нѣсколько разъ спотыкалась, встрѣчая на землѣ лежащихъ солдатъ, которые не могли двигаться далѣе. Почти часъ нужно было употребить, чтобы сдѣлать полторы или двѣ версты и достигнуть, наконецъ, перевязочнаго пункта, но лучше, кажется, было бы и не достигать его.

 

Ошибиться, что тутъ именно перевязочный пунктъ, не

 

 

370

 

было возможности. Масса людей, гулъ, стоны, крики: сюда, вносите, идите далѣе, тутъ нѣтъ мѣста! наполняли собою воздухъ. Тьма кромѣшная! пробѣжитъ какая-то фигура съ фонаремъ и на секунду освѣтитъ всю эту толпу людей, эти носилки, эти фургоны съ ранеными, которые подвозили одинъ за другимъ. Я слѣзъ съ лошади и направился въ палатку. Я не стану и стараться передать то впечатлѣніе, которое испытываетъ человѣкъ, опускаясь въ эту преисподнюю. Всякая передача будетъ блѣдна и ничтожна. Небо въ этотъ разъ, кажется, сговорилось съ людьми, чтобы сдѣлать эту картину, и безъ того страшную, еще болѣе ужасающею. Грязь, слякоть, дождь, холодъ, ноги то вязнутъ, то скользишь и падаешь, не видно не единой звѣзды; и среди этой-то грязи, слякоти, стужи, масса раненыхъ окружаютъ палатки, толкутся, падаютъ, вскрикиваютъ отъ невыносимой боли. Мучительный стонъ наполняетъ собою воздухъ. Вѣтеръ колышетъ полотняныя стѣны палатокъ, дождь смачиваетъ ихъ. Холодная струя воздуха врывается со всѣхъ сторонъ. Раненые густою толпою стоятъ у входа въ палатку, стараются протиснуться туда, задѣваютъ раны, наступаютъ на окровавленныя ноги, хватаются за прострѣленныя руки.

 

— Бога побойтесь! пособите! — стонетъ одинъ.

 

— Ваше благородіе! нельзя ли перевязать, всѣ кости разбило! —жалуется другой.

 

— Приберите хоть его-то! — проситъ одинъ раненый, указывая на товарища, лежащаго въ грязи, подъ дождемъ, съ открытою грудью, изъ которой течетъ кровь.

 

Этотъ уже ничего не говоритъ, онъ полулежитъ, полусидитъ безъ движенія. Еще нѣсколько минутъ, и страданія его прекратятся.

 

И такъ не одинъ, не два, не десятки людей. Кругомъ всѣхъ палатокъ подъ дождемъ, на холоду валяются сотни истекающихъ кровью. Внутри палатки картина еще страшнѣй, волосы становятся дыбомъ. Вся она биткомъ набита народомъ, прохода нѣтъ, нужно тискаться, и тискаться

 

 

371

 

среди раненыхъ, наступая на пораненыя ноги, толкая въ руки, у которыхъ кости раздроблены. Каждую секунду раздаются невыносимые крики. Доктора накладываютъ повязки, среди толкотни производятъ операціи. Всего не хватаетъ. Медики, сестры, студенты выбились изъ силъ. На носилкахъ, на полу валяются раненые, всѣ члены ихъ окоченѣли, многіе въ забытьи, и только когда наступитъ кто-нибудь на рану, слышится безсознательное оханіе.

 

— Пропустите! дайте дорогу! — кричатъ двое студентовъ, которые несутъ на рукахъ раненаго солдата, но пропустить нельзя: давка, всѣ толкаютъ другъ друга и крики, мучительные крики раздаются во всѣхъ углахъ.

 

— Гдѣ санитары? — зоветъ докторъ: — унесите его, онъ умеръ.

 

Вы проходите мимо, зачѣмъ-нибудь васъ послали, васъ останавливаютъ на пути.

 

— Подержите эту ногу.

 

Вы берете окровавленную ногу, раненый кричитъ, а хирургъ что-то ворочаетъ въ ранѣ, стараясь вытащить пулю.

 

— Ваше благородіе! нельзя ли пропустить въ операціонную, полковникъ, тяжело раненый.

 

Втискиваютъ носилки. Вы присматриваетесь и узнаете человѣка, котораго нѣсколько часовъ назадъ видѣли здоровымъ, полнымъ силъ.

 

— Это Шлитеръ, командиръ архангелогородскаго полка!

 

Профессоръ осматриваетъ рану, прикладываетъ компрессъ.

 

— Унесите, рана смертельная.

 

Но выносить некому. Онъ не умеръ еще, раздается хрипѣніе.

 

Подойдетъ кто-нибудь, вы берете вдвоемъ носилки, выносите, но силъ не хватаетъ, ноги скользятъ по слякоти, вы спотыкаетесь, носилки выпадаютъ.

 

— Отнесите полковника въ офицерскую палатку.

 

Является помощь, и вы несете его въ офицерскую,

 

 

372

 

но и тамъ все полно: вы втискиваете носилки съ умирающимъ человѣкомъ между двухъ другихъ носилокъ, на которыхъ лежатъ два молодыхъ офицера, раненыхъ, повидимому, сравнительно легко, и оставляете. Тѣла ихъ соприкасаются, съ минуты на минуту онъ долженъ скончаться. Живые лежатъ рядомъ съ трупомъ.

 

Вы становитесь безчувственнѣе. Вы ходите, толкаете раненыхъ, слышите стоны, кровь кругомъ васъ, но вамъ уже все равно; вы не испытываете больше никакихъ ощущеній, для васъ не существуетъ больше людей, страданія не трогаютъ, вы окаменѣли, превратились въ машину, готовую исполнять только то, что вамъ скажутъ.

 

А тутъ же, рядомъ съ этою палаткою, раскинута другая; сюда собрались нѣсколько человѣкъ, пьютъ, ѣдятъ, громко спорятъ.

 

— Да вѣдь взяты Зеленыя-горы!

 

— Мы не въ силахъ ихъ удержать.

 

— На Гривицкомъ редутѣ погибла тысяча человѣкъ!

 

Но вамъ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла, ни до Гривицкаго редута, ни до Зеленыхъ-горъ. Васъ преслѣдуетъ кошмаръ, кошмаръ на яву, кошмаръ во снѣ; передъ вашими глазами проходитъ окровавленная вереница раненыхъ, мертвыхъ, и вы какъ автоматъ твердите одно лишь слово: „война! проклятіе тебѣ!“

 

Не одну тысячу смерть унесла въ тотъ день! и, увы! о тѣхъ несчастныхъ, которые сдѣлались жертвами „третьей” Плевны, нельзя даже сказать вмѣстѣ съ Фаустомъ:

 

О, счастливъ тотъ, кому въ побѣдномъ гулѣ

Она вѣнокъ кровавый соплететъ...

 

Смерть соплела имъ вѣпокъ, но не въ побѣдномъ гулѣ, а среди гула пораженія.

 

 

373

 

 

ГЛАВА XII. Послѣ пораженія.

 

Тяжело было пробужденіе послѣ страшной ночи съ 30-го на 31-е августа. Нѣсколькихъ часовъ сна, хотя и тревожнаго, съ непрерывными видѣніями кровавыхъ картинъ, все-таки было достаточно, чтобы вывести изъ того угнетеннаго состоянія, изъ того столбняка, въ который ввержены были люди, сдѣлавшіеся свидѣтелями отчаянной, но несчастной борьбы. Пробужденіе было тяжелое, потому что оно сопровождалось грознымъ вопросомъ: неужели эта рѣзня была безплодна? Въ первыя минуты умъ рѣшительно отказывался допустить подобную мысль, и какъ было ее допустить въ виду той новой картины, которая представилась теперь глазамъ. На перевязочномъ пунктѣ, т.-е. въ палаткахъ, гдѣ еще ночью стоялъ сплошной стонъ и гдѣ каждый клочокъ былъ смоченъ человѣческою кровью, не проносились больше, одна за другою, тѣ ошеломляющія сцены людскихъ страданій, подобныхъ которымъ не создавала ни суровая фантазія творца „Божественной Комедіи", ни даже мрачно-болѣзненное воображеніе Эдгара Поэ. Въ палаткахъ было сравнительно тепло, раненые не толпились сотнями, всѣ были кое-какъ размѣщены, и хотя все было переполнено такъ, что между раневыми не

 

 

374

 

оставалось, кажется, промежуточнаго пространства и въ одинъ вершокъ, но по сравненію съ тѣмъ, чтó происходило за нѣсколько часовъ, вы невольно поражались порядкомъ. Кровь не бросалась больше въ глаза, раненые были перевязаны, гулъ стоновъ, исторгаемый страданіями, умолкъ, и только по временамъ, то въ одномъ концѣ, то въ другомъ раздавались слабые крики. Куда же дѣвалась вся эта обезображенная, искалѣченная, окровавленная масса людей? Безконечные ряды тянувшихся по большой дорогѣ подводъ, безъ словъ, но не безъ стоновъ, отвѣчали на этотъ вопросъ. Нѣсколько тысячъ человѣкъ были торопливо отправлены съ перевязочныхъ пунктовъ, и ваше сердце невольно сжималось, когда вы становились зрителемъ того, кàкъ отправляли этихъ людей, и чтó за муки заставляли выносить тѣхъ, которые такъ безропотно отдавали родинѣ свою жизнь, не зная страха, не думая о страданіяхъ. Подводы эти были злѣе непріятельскихъ пуль, въ нихъ было больше безсердечія, точно созданы онѣ были для того, чтобы заставлять умирать людей медленною, мучительною смертію. На эти телѣги, безъ всякихъ приспособленій, зачастую не устланныя даже соломою, клали раненыхъ по нѣскольку „штукъ”, не разбирая даже, въ состояніи ли вынести тотъ или другой двухъ, трехъ поворотовъ колеса. Работа, такимъ образомъ, шла быстро, одна подвода уходила за другою, и страшный хаосъ смѣнялся порядкомъ. Но сколькихъ жизней стоилъ такой порядокъ— о томъ не будемъ говорить.

 

И всѣ жертвы даромъ, по-напрасну? Нѣтъ, быть не можетъ, мы должны были достигнуть какихъ-нибудь результатовъ! Такова была логика мысли, возвращавшей васъ снова послѣ страшнаго дня и болѣе страшной почи къ вопросу, мучившему васъ нѣсколько дней: побѣда или пораженіе?

 

Въ первыя минуты утра 31-го августа мало кто изъ непосвященныхъ отвѣчалъ прямо на этотъ вопросъ. Положеніе не выяснилось. Плевна взята не была; но въ

 

 

375

 

нашихъ рукахъ былъ Гривицкій редутъ, мы владѣли Зелеными-горами, — этого, казалось, было довольно для перваго дня боя. Что скажетъ второй день? аттака несомнѣнно должна будетъ возобновиться. Вѣдь не исчерпали же они въ одинъ день всѣхъ нашихъ силъ? Съ такимъ вопросомъ на умѣ я снова отправился въ штабъ 9-го корпуса, предполагая встрѣтить тамъ лихорадочную дѣятельность, приготовленія къ новой аттакѣ; но то, что пришлось тамъ встрѣтить, совершенно не отвѣчало общимъ ожиданіямъ. Достаточно было одного взгляда, чтобы вполнѣ убѣдиться въ томъ, что дѣло кончено, что надежда на взятіе Плевны исчезла, и что вчерашній день прошелъ не безслѣдно только въ томъ отношеніи, что онъ вычеркнулъ изъ списка живыхъ нѣсколько тысячъ человѣкъ, да нѣсколько другихъ тысячъ превратилъ изъ сильныхъ и здоровыхъ людей въ несчастныхъ калѣкъ. Уныніе и апатія —вотъ черты, господствовавшія какъ въ штабѣ 9-го корпуса, такъ и у всѣхъ, съ кѣмъ только приходилось встрѣчаться. Всѣ сидѣли небольшими группами, понуря голову, мысленно предавались горькимъ размышленіямъ, говорили неохотно, а если и мѣнялись подъ-часъ отрывочными мыслями, то онѣ служили только яркимъ доказательствомъ, кàкъ тяжело было у всѣхъ на душѣ.

 

— Развѣ сраженіе окончилось, развѣ аттака не возобновится? — приходилось спрашивать.

 

— Съ чьей стороны?

 

— Да съ нашей, разумѣется!

 

— Шутите вы, что ли? развѣ мы въ силахъ аттаковать?

 

— Почему же нѣтъ? Вѣдь перевѣсъ все-таки остался на нашей сторонѣ, мы взяли Гривицкій редутъ, Зеленыя-горы въ нашихъ рукахъ! Результатъ перваго дня благопріятный.

 

— А чтó проку въ томъ, что мы выбили турокъ изъ Гривицкаго редута да Зеленыхъ-горъ, когда мы все-таки по всей линіи отбиты,—и чего стоило намъ занятіе

 

 

376

 

этихъ редутовъ! Убыль въ людяхъ страшная, дай Богъ только удержать въ нашихъ рукахъ то, за что мы такъ дорого заплатили. Нѣтъ, куда аттаковать, теперь нужно ждать подкрѣпленій. Вотъ придетъ гвардія, авось тогда станетъ полегче!

 

— Ну, придетъ гвардія! что же вы думаете, такъ сейчасъ все и перемѣнится?—какъ бы да не такъ! Будутъ ее бить такъ же, какъ и насъ бьютъ, если распоряжаться будутъ такъ же, какъ вотъ теперь распорядились!— съ сердцемъ замѣтилъ одинъ изъ сидѣвшихъ тутъ офицеровъ.

 

— Значитъ, вчера побѣда осталась не на нашей сторонѣ?

 

— А вы чтò же думали? еще одна такая побѣда, такъ только дай Богъ убраться поскорѣе во-свояси! Нѣтъ, это не побѣда, а пораженіе, и кто виноватъ? Дрались, кажется, не дурно: нѣтъ арміи въ цѣломъ мірѣ, которая съумѣла бы лучше умирать!

 

Я привожу этотъ отрывокъ изъ разговора, чтобы показать, какъ трудно бываетъ, даже присутствуя при сраженіи, знать, чтò происходитъ въ дѣйствительности. Частный успѣхъ, какъ взятіе того или другого редута, имѣетъ мало значенія; на вѣсахъ, на которыхъ взвѣшивается побѣда и пораженіе, рѣшающее значеніе имѣетъ только одно: достигнута или нѣтъ имѣвшаяся въ виду сраженія цѣль. Достигнута она, какихъ бы жертвъ это ни стоило,— побѣда! не достигнута—пораженіе!

 

Плевна не была взята, мы были отбиты съ страшнымъ урономъ, отнявшимъ у насъ даже возможность новой аттаки—и всѣ военные люди тотчасъ произнесли убійственное слово: пораженіе. Взятіемъ нѣсколькихъ редутовъ утѣшались только тѣ, кто отворачивался отъ истины....

 

Время тянулось такъ уныло, такъ медленно, что, казалось, этому дню и конца не будетъ. Можно было подумать, что судьба съ умысломъ протягивала часы, чтобы суровыя впечатлѣнія, вынесенныя каждымъ изъ

 

 

377

 

„третьей Плевны”, глубже и рѣзче врѣзались въ сознаніе. Такіе дни выдаются рѣдко, это дни всеобщей печали, когда нѣтъ человѣка, у котораго можно было бы подмѣтить веселое, или даже просто беззаботное выраженіе на лицѣ; всѣ настроены мрачно, у всѣхъ упадокъ духа, перемѣшанный съ озлобленіемъ. Въ такіе дни, кто что ни скажетъ, каждое слово такъ и кольнетъ вашу душу. Люди предавались воспоминаніямъ; но когда эти воспоминанія вчерашняго дня, тогда они особенно жгучи и ѣдки. А не было человѣка, который бы не вспоминалъ пережитыхъ минутъ. Воспоминанія эти обхватывали какъ общіе, всѣмъ равно близкіе, интересы, такъ и чисто личные, интимные. Одинъ передавалъ съ ужасающими подробностями ходъ той или другой аттаки, какъ дружно шла впередъ команда, какъ встрѣчена она была адскимъ ружейнымъ огнемъ, и какъ быстро таяла она, точно снѣгъ подъ палящими лучами солнца, подъ цѣлымъ градомъ непріятельскихъ пуль. Другой вспоминалъ своего близкаго друга, весело шедшаго впередъ, увѣреннаго въ своей счастливой звѣздѣ, и менѣе всею думавшаго о смерти; но этотъ другъ на его глазахъ зашатался, сдѣлалъ еще два-три шага впередъ, потомь колѣни подломились—и онъ упалъ, смертельно раненый, хотя и съ признаками еще жизни. Турецкая пуля взяла верхъ надъ его счастливою звѣздою. Третій, съ благоговѣніемъ, всегда вызываемымъ геройскою смертью, говорилъ объ одномъ полковомъ командирѣ, предчувствовавшемъ наше пораженіе, свою гибель, и тѣмъ не менѣе шедшемъ впереди своего полка: онъ воодушевлялъ своихъ солдатъ собственнымъ примѣромъ. Предчувствіс его не обмануло: онъ былъ убитъ однимъ изъ первыхъ.

 

— И чтó поразительно,—прибавлялъ тотъ, который передавалъ свои воспоминанія: — онъ поутру говорилъ мнѣ о томъ, что будетъ убитъ съ такою увѣренностью, что я самъ не могъ въ томъ сомнѣваться, смерть его ни мало не страшила, но я никогда не забуду, — прибавлялъ нашъ собесѣдникъ,—съ какою грустью онъ сказалъ:

 

 

378

 

чтó же, быть убитымъ на полѣ сраженія — ничего, нужно же быть кому-нибудь убитымъ, но умирать съ увѣренностью, что мы будемъ разбиты, впередъ испытывать стыдъ поражанія, вотъ чтó обидно, даже злость беретъ!

 

Цѣлые листы можно было наполнить, если бы только пожелать и передать всѣ слышанные въ этотъ день разсказы и воспоминанія,—но моя цѣль вовсе не та, чтобы растрогать чувствительность читателя,—мнѣ хочется выразить только общее впечатлѣніе. Въ этихъ воспоминаніяхъ медленно проходили часы, и долго не прекратилась бы, можетъ быть, завязавшаяся въ этотъ день бесѣда, если бы она не была прервана на полусловѣ внезапно послышавшимся знакомымъ уже пронзительнымъ напѣвомъ ружейнаго огня. Всѣ повскакали съ своихъ мѣстъ, выхватили изъ футляровъ бинокли и трубы и стали смотрѣть въ ту сторону, откуда неслись трещоточные звуки. День былъ сравнительно ясный, и мы вдалекѣ, на лѣвомъ флангѣ, увидѣли движеніе группъ. То была турецкая аттака Зеленыхъ-горъ. Съ неимовѣрнымъ остервененіемъ, притянувъ значительныя силы, турки бросились на отнятые у нихъ наканунѣ редуты, и въ какой-нибудь часъ, казалось даже меньше, они вырвали изъ нашихъ рукъ то, чтó стоило намъ столькихъ жертвъ. Когда вѣсть объ отнятіи у насъ редутовъ достигла до нашего штаба, настроеніе сдѣлалось еще болѣе тяжелымъ.

 

— Этого еще недоставало!—произносилъ одинъ.

 

— Меня оно нисколько не удивляетъ:—такъ и слѣдовало ожидать! — говорилъ другой, котораго видимо душила злоба.

 

Въ такія минуты становится легче, когда есть кого обвинять, и вотъ почему посыпались обвиненія. Одинъ обвинялъ такого-то генерала, который въ рѣшительную минуту отказалъ въ помощи, несмотря на то, что одинъ офицеръ скакалъ къ нему за другимъ, прося дать хоть какое-нибудь подкрѣпленіе, но отвѣтъ былъ всегда одинъ: у меня нѣтъ свободнаго войска. Другой обвинялъ

 

 

379

 

генерала, бросившагося въ аттаку Зеленыхъ-горъ, не разсчитавъ своихъ силъ, и понапрасну предавшаго смерти нѣсколько тысячъ беззавѣтно храбрыхъ солдатъ. Кто былъ правъ, кто неправъ въ этомъ спорѣ,—я, разумѣется, судить не берусь; ясно было только изъ этого спора одно, что у насъ было слишкомъ мало силъ, и что этими недостаточными силами распорядились неудовлетворительно. Всѣ сходились только въ одномъ, что мы бросились въ страшный бой безъ строго обдуманнаго плана, не сообразивъ соотпношенія между своими и непріятельскими силами.

 

Отнятіемъ Зеленыхъ-горъ окончилась кровавая драма 30-го августа.

 

Въ мопотонные дни, наступившіе за страшнымъ побоищемъ, съ новою силою вставалъ передъ всѣми суровый вопросъ: гдѣ же причина всѣхъ нашихъ неудачъ, гдѣ корень разразившагося погрома? Вопросъ этотъ не давалъ покоя; естественно, что каждый имъ задавался въ свою очередь. Легче всего и успокоительнѣе казалось отыскивать эту причину въ дѣйствіяхъ того или другого генерала, и потому обвиненія сыпались направо и налѣво. Не было, кажется, невиноватыхъ, всѣхъ перебирали и всѣхъ заносили на черную доску. Но когда всѣ оказываются виноваты, это лучшее доказательство, что никто лично не виноватъ, и я понялъ справедливость того, когда во время одного изъ такихъ разговоровъ, гдѣ наскоро составлялись обвинительные акты противъ разныхъ начальствующихъ лицъ, одинъ изъ собесѣдниковъ, еще молодой полковникъ, спокойно прервалъ спорившихъ и выразилъ свой взглядъ на дѣло.

 

— Полно вамъ спорить, — сказалъ онъ, о томъ, кто виноватъ больше, кто меньше: объ этомъ, по моему мнѣнію, и говорить не стоитъ! Для меня по крайней мѣрѣ совсѣмъ ясно, что отдѣльныя лица тутъ не причемъ. Никого мы не имѣемъ права заподозривать въ недостаточной любви къ своей родинѣ, въ предательствѣ Россіи, каждый старается дѣлать по-своему лучше, за весьма

 

 

380

 

немногими исключеніями, а если выходитъ все дурно, то чѣмъ они виноваты, что не умѣютъ сдѣлать лучше. Дѣло-то въ томъ, что корень зла лежитъ глубже, чѣмъ вы предполагаете, лежитъ онъ не въ лицахъ, а въ недостаткахъ нашей общей организаціи. Возьмите, господа, любую часть —и вездѣ вы встрѣтите неурядицу, сплошь и рядомъ недочетъ. Для кого же теперь тайна, что старыя привычки, „невинные” доходы, всякаго рода злоупотребленія не исчезли среди насъ? Лучше ужъ будемъ молчать, а если говорить, то не нужно зажмуривать глазъ.

 

Слова эти, сказанныя безъ раздраженія, безъ злобы, а спокойно, съ неподдѣльною искренностью, носившею на себѣ отпечатокъ глубокой грусти, заставили на нѣсколько минутъ умолкнуть всѣхъ. Молчаніе это ясно говорило, что слова молодого полковника всѣ признавали справедливыми. Черезъ нѣсколько времени разговоръ снова завязался, но онъ получилъ уже иное направленіе, при которомъ не отдѣльныя лица выносили нападки, а различныя части нашей военной организаціи подвергались суровой критикѣ.

 

Нѣчто изъ того, что въ этомъ отношеніи мнѣ приходилось услышать, а подъ-часъ и увидѣть собственными глазами, мнѣ хочется передать теперь читателю. Чтó въ моихъ впечатлѣніяхъ и сужденіяхъ вѣрно, чтò нѣтъ, самъ я судить не берусь, пусть то рѣшаютъ люди болѣе компетентные, люди ближе знакомые съ нашимъ военнымъ положеніемъ; я же знаю только одно, что впечатлѣнія эти вѣрно отражаютъ то настроеніе, то отношеніе къ различнымъ вопросамъ, которые съ такою силою сказались въ тяжелые дни, слѣдовавшіе за погромомъ. Если же все то, чтò мнѣ пришлось видѣть и слышать въ тѣ печальные дни, окажется не отвѣчающимъ истинѣ, то, разумѣется, я первый буду счастливъ признать, что впечатлѣнія, черезъ призму пораженія, оказались слишкомъ мрачными и не отвѣчающими дѣйствительности, хотя, вообще говоря, призма пораженія, при оцѣнкѣ

 

 

381

 

характеровъ или недостатковъ извѣстной системы, даетъ возможность судить болѣе трезво, чѣмъ призма побѣды. Недаромъ пораженіе всегда раскрываетъ глаза, въ то время какъ побѣда ослѣпляетъ каждаго мишурнымъ блескомъ.

 

Чтò чаще всего другого и въ болѣе рѣзкой формѣ вызывало критику, это—вооруженіе нашей арміи.

 

— Развѣ это вѣроятно, — приходилось часто слышать,— что въ то время, когда турецкія войска вооружены прекрасными ружьями Мартини и Пибоди, да магазинными, мы должны отстрѣливаться старыми ружьями Крынка.

 

Жалобы на наше вооруженіе и на превосходство турецкаго были дѣйствительно всеобщія; слышались онѣ отъ офицеровъ, слышались и отъ солдатъ, которые часто, разсказывая о какомъ-нибудь дѣлѣ, прибавляли: эхъ, кабы у насъ были такія ружья, какъ у нихъ! И какъ, въ самомъ дѣлѣ, было не жаловаться, когда турецкія войска были вооружены ружьями, изъ которыхъ они имѣли возможность стрѣлять на три тысячи шаговъ, да притомъ со скоростью 15-ти выстрѣловъ въ минуту, въ то время какъ наши могли отвѣчать на ихъ выстрѣлы, приблизившись на 600, много на восемьсотъ шаговъ, а уже о скорости не могло быть и рѣчи. Результатомъ такого неравенства въ вооруженіи было то, что турки въ каждомъ дѣлѣ закидывали наши войска страшною массою свинца и причиняли страшную убыль, производя ужасающія опустошенія въ нашихъ рядахъ, въ то время какъ наши солдаты не имѣли даже возможности защищаться, а могли только съ непоколебимою стойкостью двигаться впередъ, подставивъ свои груди подъ турецкія пули. Нужно было, въ самомъ дѣлѣ, обладать мужествомъ русскаго солдата, чтобы двадцать разъ выдержать этотъ огонь, и не броситься въ бѣгство. Русскій солдатъ вынесъ, разумѣется, все, вынесетъ и въ другой, и въ третій разъ, грудью своею онъ пробилъ себѣ путь до Константинополя, но, спрашивается, какую массу лишнихъ жертвъ унесла эта война

 

 

382

 

исключительно благодаря тому, что вооруженіе нашей арміи находилось въ неудовлетворительномъ состояніи. Тутъ ужъ роковою „необходимостью войны” ничего не объяснишь, а скорѣе приходится сослаться на нашу, можетъ быть, также роковую неурядицу.

 

Особенно приводило въ то время въ негодованіе то, что именно у турокъ оказалось превосходство въ вооруженіи. Будь война съ французами, австрійцами, нѣмцами, разсуждали военные люди, куда ни шло, самъ Богъ велѣлъ, чтобъ у нихъ было лучше: они и старше, и умнѣе насъ, и контроля у нихъ больше, ну, а вѣдь турки что!—народъ дикій, невѣжественный, сгнившій трупъ, какъ любятъ выражаться иные публицисты, а смотришь—у этихъ дикарей, у этого сгнившаго трупа нѣкоторыя части военной организаціи обставлены были лучше, чѣмъ у насъ. Правда, мы побѣдили, но никогда не нужно забывать, что мы побѣдили громаднымъ превосходствомъ силъ, да несравненными природными свойствами русскаго солдата, не признающаго для себя никакихъ препятствій въ борьбѣ съ врагомъ.

 

— Чтò же вы хотите,—возражали немногіе защитники,—перевооруженіе началось, гвардія вся вооружена берданками, стрѣлковыя бригады точно также, а армію не успѣли перевооружить, нельзя же все сдѣлать вдругъ!

 

Но такое возраженіе никогда не находило себѣ поддержки, а, напротивъ, вызывало болѣе ожесточенныя нападки.

 

Рѣдко договаривались до объясненія причины нашихъ бѣдъ, да и въ данномъ случаѣ эту, такъ-сказать, причину причинъ приходится обходить молчаніемъ, но фактъ несомнѣнный тотъ, что если ужъ турецкія войска могли быть перевооружены, то и наши войска могли бы драться скорозаряднымъ оружіемъ. Новая система выказалась уже во всемъ блескѣ во время франко-прусской войны, а съ тѣхъ поръ прошло достаточно времени, чтобы, при тѣхъ громадныхъ средствахъ, которыми располагаетъ нашъ военный бюджетъ, наши войска не были поставлены

 

 

383

 

въ худшія боевыя условія, чѣмъ войска „больного человѣка".

 

Чтó значитъ хорошее или дурное вооруженіе—можно было уже видѣть по тому, какой страхъ нагоняло на турокъ появленіе нашихъ стрѣлковыхъ бригадъ, вооруженныхъ не Крынкомъ, а берданками. Черныя панталоны были для нихъ истиннымъ пугаломъ, какъ разсказывали сами плѣнные турки. Гвардія, которой принадлежитъ такое почетное мѣсто въ исторіи послѣдней войны, безъ сомнѣнія, точно также въ значительной степени обязана большими успѣхами лучшему вооруженію.

 

Въ самой тѣсной связи съ вопросомъ о превосходствѣ турецкаго ружья надъ ружьемъ Крынка, стоитъ вопросъ о достаточности или недостаточности патроновъ. Турки, введя у себя скорозарядное оружіе, оказались настолько предусмотрительны, что приготовили громадные, по-истинѣ неистощимые запасы патроновъ. Они не только не скупились на патроны, но съ какимъ-то остервенѣніемъ забрасывали своего непріятеля свинцомъ. Они стрѣляла такъ часто, какъ только могли, стрѣляли куда ни попало, безцѣльно, и тѣмъ не менѣе, благодаря массѣ пущенныхъ пуль, они причиняли страшный уронъ въ рядахъ нашихъ войскъ. Одинъ изъ очевидцевъ, или, вѣрнѣе, одинъ изъ участвовавшихъ въ послѣдней войнѣ, человѣкъ весьма компетентный въ военныхъ вопросахъ, высказываетъ по этому поводу, между прочимъ, слѣдующія мысли:

 

„Правительство обратило въ тоже время особое вниманіе на устраненіе серьёзной опасности, могущей возникнуть при принятіи такой системы, вслѣдствіе недостатка патроновъ, и потому не только заготовило ихъ въ громадныхъ размѣрахъ, но изыскало всѣ средства къ безостановочному питанію патроновъ во время самаго боя. Чего достигли въ этомъ отношеніи турки, по-истинѣ необыкновенно: несмотря на чудовищное расходованіе патроновъ, мы находили въ траншеяхъ, а иногда просто на позиціяхъ, груды сложенныхъ патроновъ или наполненные ими ящики; при наступленіяхъ

 

 

384

 

же, виднѣлось за передовыми частями множество лошадей, муловъ и ословъ, навьюченныхъ мѣшками съ патронами. Такимъ образомъ, видимъ, что, вводя въ свою армію скорозарядное оружіе, турки поставили правиломъ: не жалѣя патроновъ, воспользоваться до крайнихъ предѣловъ возможностью стрѣлять далеко и много, а вмѣстѣ съ тѣмъ озаботились обезпеченіемъ безотлагательнаго и правильнаго пополненія даже самой безразсудной траты патроновъ” [1].

 

Такъ же ли хорошо, слѣдуетъ теперь спросить, было обезпечено у насъ необходимое количество патроновъ? Правда, наша армія, вооруженная не скорозаряднымъ оружіемъ, не нуждалась въ такой массѣ патроновъ, какъ турецкая армія, и все-таки, несмотря на несравненно меньшую въ нихъ потребность, количество патроновъ было часто недостаточно. Какъ наши солдаты ни были экономны на трату патроновъ, но случалось, что отрядъ израсходывалъ всѣ патроны, и доставка новыхъ между тѣмъ вовсе не была обезпечена. За турецкими войсками слѣдовали лошади, мулы, ослы, навьюченные мѣшками съ патронами; за нашими ползли патронные ящики, доставка которыхъ была часто болѣе чѣмъ затруднительна. Хотя турки, по отзывамъ всѣхъ офицеровъ, совершенно безумно тратили патроны, нимало не жалѣя ихъ, а наши берегли ихъ какъ зеницу ока и стрѣляли послѣ тщательнаго прицѣла, въ итогѣ все-таки оказывалось, что у турокъ всегда было изобиліе въ патронахъ, а у насъ сплошь и рядомъ недостатокъ. А чтó лучше, излишекъ или недостатокъ, полагаю, говорить нѣтъ надобности, какъ нѣтъ надобности объяснять, что одна сторона въ этомъ отношеніи выказала несравненно больше предусмотрительности, чѣмъ другая.

 

— Чѣмъ же, однако, вы объясняете, — приходилось спрашивать, — что въ такомъ важномъ для войны дѣлѣ,

 

 

1. Баронъ Л. Зедделеръ: „Нѣсколько практическихъ выводовъ изъ нашей послѣдней войны”.

 

 

385

 

какъ вооруженіе и заготовка патроновъ, турки оказываются впереди насъ? Вѣдь вы должны согласиться, что Турція дѣйствительно больное государство, и что турки— не что иное, какъ представители застоя, что это китайцы въ Европѣ.

 

— Очень просто, — отвѣчали мнѣ: — турки не такъ больны, какъ утверждали, а мы не такъ здоровы, какъ то думали.

 

Такое объясненіе представлялось, разумѣется, весьма мало удовлетворительнымъ, тѣмъ болѣе, что не только въ одномъ вооруженіи турки оказались впереди насъ, но на ихъ сторонѣ былъ явный перевѣсъ и въ нѣкоторыхъ другихъ еще отношеніяхъ. То же, что пришлось слышать о преимуществѣ ихъ скорозарядныхъ ружей, то же самое говорилось, когда сравнивали нашу артиллерійскую часть съ турецкою.

 

Несмотря на жалкое состояніе турецкихъ финансовъ, гораздо болѣе жалкое, чѣмъ наше, турецкое правительство съумѣло, однако, распорядиться такъ, что могло выдвинуть на поле брани прекрасныя стальныя дальнобойныя орудія, какихъ не было, къ сожалѣнію, въ нашей артиллеріи. Благодаря этимъ орудіямъ, несмотря даже на безусловное превосходство нашего солдата, турки не разъ брали перевѣсъ, и во всякомъ случаѣ всегда имѣли возможность засыпать насъ гранатами прежде, чѣмъ мы могли съ выгодою пустить въ дѣло наши орудія.

 

Война всегда раскрываетъ тѣ или другія слабыя и сильныя стороны военной организаціи, и весьма часто случается, что суровый опытъ убѣждаетъ, что та часть, которая предполагалась совершенною, въ дѣйствительности оказывается крайне неудовлетворительною. До послѣдней войны многіе компетентные люди предполагали, что наши орудія, и въ особенности 9-ти-фунтовыя, представляются чуть не идеаломъ орудій. Практика показала, что орудія эти не прочны, что часто послѣ 80 или 100 выстрѣловъ они приходятъ въ такое состояніе, что не

 

 

386

 

могутъ болѣе служить съ пользою. Вины тутъ нѣтъ, разумѣется, ничьей, — людямъ свойственно заблуждаться. Но вотъ что ставилось въ положительный упрекъ военному министерству или, тѣснѣе, артиллерійскому управленію. Преимущество стальныхъ дальнобойныхъ орудій передъ нашими было несомнѣнно доказано и до войны. Отчего, спрашивали, артиллерійское управленіе не позаботилось о томъ, чтобы такими орудіями была снабжена наша армія? Многіе утверждали, что вопросъ о такихъ орудіяхъ давно уже находился въ разсмотрѣніи, что были компетентныя лица, которыя настаивали на пріобрѣтеніи такихъ орудій, что, наконецъ, стальныя дальнобойныя орудія, и будто бы тѣ самыя, которыми громили насъ турки, предлагались предварительно нашему правительству, но что всѣ подобныя предложенія были рѣшительно отклонены. Указывали и на причину такого отказа, но о ней не будемъ говорить.

 

Быть можетъ, что съ окончаніемъ войны такое пессимистическое, недовѣрчивое отношеніе къ различнымъ частямъ нашего военнаго управленія исчезнетъ среди нашихъ военныхъ, но во время перваго періода войны, я не погрѣшу противъ истины, если скажу, что оно было господствующимъ. Оно и неудивительно. Такіе факты, какъ превосходство турецкаго вооруженія, превосходство ихъ орудій, должны были вызвать критическое отношеніе къ тѣмъ учрежденіямъ и лицамъ, на обязанности которыхъ лежало устройство военной части. Что превосходство турецкихъ орудій передъ нашими не выдумка, а правда, лучшимъ доказательствомъ можетъ служить хоть то, что прежде даже чѣмъ окончилась турецкая война, наши арсеналы были заняты уже производствомъ стальныхъ дальнобойныхъ орудій. Давно вѣдь уже сказано, что русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ.

 

Но если о достоинствѣ нашихъ орудій сравнительно съ достоинствомъ орудій другого сорта могъ еще быть споръ, и люди, даже вполнѣ добросовѣстные могли быть убѣждены, прежде чѣмъ опытъ войны не разбилъ

 

 

387

 

этого убѣжденія, что пашп орудія не только не хуже, но пожалуй и лучше другихъ, то о необходимомъ для войны количествѣ орудійныхъ снарядовъ спору, разумѣется, не могло ужъ быть никакого. А между тѣмъ, фактъ несомнѣнный, что бывали минуты, когда снарядовъ не хватало. Происходило ли это оттого, что не было заготовлено достаточнаго количества снарядовъ, или что не былъ организованъ правильный подвозъ ихъ даже къ такому мѣсту сраженія, какъ Плевна, это безразлично съ точки зрѣнія общей военной организаціи. Что было проку знать, что гдѣ-нибудь лежатъ колоссальные запасы снарядовъ, если въ дапвую минуту, въ данномъ пунктѣ, въ нихъ оказывается недостатокъ. Отъ кого это зависѣло, отъ центральнаго ли артиллерійскаго управленія, или отъ полевого управленія, — это вопросъ вовсе не интересный для тѣхъ, кто прямо этимъ не затронутъ. Для всѣхъ же важно только то, что въ концѣ-концовъ и тутъ, какъ и во многомъ другомъ, оказалась несостоятельность, непредусмотрительность, прибавляющая нѣчто къ общему выводу о нашей военной организаціи.

 

Точно такая же непредусмотрительность обнаружилась и въ недостаткѣ въ нашей арміи шанцевыхъ инструментовъ, — недостаткѣ, о которомъ заговорили въ обществѣ послѣ того, какъ одинъ изъ выдающихся генераловъ послѣдней войны указалъ на него въ своей реляціи. Турки изумили всѣхъ тѣмъ искусствомъ, съ которымъ они неимовѣрно быстро окапывались. Не успѣли они занять или отбить извѣстную позицію, какъ смотришь— они уже окопались, а что значеніе подобной системы было дѣйствительно велико, въ этомъ соглашались всѣ военные люди. Благодаря такой системѣ, число убитыхъ и раненыхъ сокращалось, и вмѣстѣ съ тѣмъ становилось труднѣе вытѣснить ихъ съ занятой ими позиціи. Очевидно, что если бы до начала войны турецкое правительство не позаботилось заготовить въ достаточномъ количествѣ шанцевые инструменты, то турки не

 

 

388

 

имѣли бы возможности защищаться такъ удачно отъ дѣйствія нашего огня. То ли было у насъ? Къ сожалѣнію, прямо противоположное. Сколько ни желали бы мы воспользоваться благимъ примѣромъ, поданнымъ турками, все-таки это желаніе было бы неосуществимо. А почему? Да потому, что у насъ, должно-быть, забыли изготовить или захватить съ собою шанцевые инструменты! Разумѣется, это мелочь, не стоющая того, чтобы о ней и говорить, въ виду конечнаго торжества, но и эта мелочь была причиною многихъ лишнихъ жертвъ, гибелью многихъ солдатскихъ душъ! Недосмотръ, конечно, всегда возможенъ, и въ нему нельзя относиться особенно строго среди лихорадочной дѣятельности военнаго времени, но не досмотрѣть того, чтобы каждый корпусъ былъ снабженъ необходимымъ количествомъ лопатъ, это казалось ужъ черезъ-чуръ много, и потому естественно, что подобная оплошность вызывала чуть не всеобщее неудовольствіе.

 

Кто въ этомъ виноватъ, это весьма мало интересно; по всей вѣроятности, никто не виноватъ, и въ этомъ, какъ и въ другомъ оказалось только одно изъ послѣдствій цѣлой системы. А хороша эта система или нѣтъ, это ужъ совсѣмъ особый вопросъ, котораго мы добровольно предпочитаемъ не касаться.

 

Многіе, впрочемъ, относились довольно пассивно къ пробѣламъ нашей военной организаціи, и это были тѣ, которые, всматриваясь глубже, перестали чему-либо удивляться. Пробѣлы эти представлялись имъ вполнѣ естественными. Но вотъ кто ужъ рѣшительно ничѣмъ не возмущался и ни на что не негодовалъ, это русскій солдатъ. Этотъ ни на что не ропталъ. Ружье хуже турецкаго—онъ молчитъ, патроновъ не хватаетъ — молчитъ, орудія хуже молчитъ, лопатокъ нѣтъ — молчитъ. Но какъ бы безропотно онъ ни относился ко всему, чтó проходило у него предъ глазами, все-таки сравненіе того, чтó было у насъ, съ тѣмъ, какъ было у турокъ, не исчезало безслѣдно въ его головѣ. Сравненіе это выражалось иногда

 

 

389

 

въ отрывистой фразѣ, въ которой звучало не то чувство зависти, не то чувство обиды:

 

— Эхъ, ваше благородіе, будь у насъ такія ружья, какъ у него, такъ тутъ бы они всѣ легли!

 

Много было нужно, чтобы вызвать у солдата слово упрека; для этого нужна была боль, физическое страданіе, когда человѣка охватываетъ нетерпѣніе, отчаяніе. Я никогда не забуду, какъ вечеромъ, 30-го августа, я наткнулся на одного солдата, лежавшаго на дорогѣ и тихо стонавшаго.

 

— Чтò, братъ, съ тобой?

 

— Раненъ, ваше благородіе! Заставьте Бога молить, не оставьте здѣсь умереть, нѣтъ моихъ силъ больше идти.

 

— Ну, потерпи минутку, сейчасъ подберемъ тебя!

 

— Хоть бы перевязали, болитъ очень!

 

— Сейчасъ, сейчасъ, потерпи! за то свое дѣло сдѣлалъ.

 

— Мы-то свое дѣло сдѣлали! — произнесъ онъ голосомъ, въ которомъ рѣзко звучали и боль и досада.

 

Не истекай этотъ солдатъ кровью, не вырвались бы изъ его груди эти слова укора, ропота. Значитъ, ужъ слишкомъ онъ настрадался!

 

Но только ли ружьямъ, орудіямъ, богатству всяческихъ снарядовъ, лопатамъ у турокъ могъ завидовать русскій солдатъ? Нѣтъ, онъ могъ завидовать и тѣмъ матеріальнымъ условіямъ, въ которыя былъ поставленъ турокъ по сравненію съ нимъ, русскимъ солдатомъ. Возьмите, для примѣра, хоть наши палатки, и не только солдатскія, но и офицерскія, и сравните ихъ съ турецкими. Наши палатки были жиденькія, чуть пошелъ дождь — ихъ промачиваетъ насквозь, а если дождь продлится сколько-нибудь, то сквозь полотно начинаетъ преисправно поливать, такъ что, въ концѣ-концовъ, онѣ нимало не предохраняютъ отъ непогоды, и дѣло сводится къ тому, что люди снятъ все равно, что подъ открытымъ небомъ. На землѣ вода, сверху льетъ, такъ что есть палатка,

 

 

390

 

нѣтъ ея, выходитъ почти на одно. Если офицерскія палатки плохи, то про солдатскія ужъ и говорить нечего, —одно только названіе, а проку никакого. Между тѣмъ хорошія и солидныя палатки, дѣйствительно защищающія отъ непогоды, имѣютъ огромное значеніе, онѣ предохраняютъ до извѣстной степени отъ сырости, а слѣдовательно въ значительной степени уменьшаютъ процентъ заболѣвающихъ лихорадкою, тифомъ и т. п. болѣзнями. Повидимому, у насъ разсуждали такимъ образомъ: были бы палатки по положенію, а затѣмъ—какія онѣ, могутъ ли отвѣчать своему назначенію, это дѣло послѣднее, не стоющее заботы. Будь наши палатки получше, онѣ, конечно, обходились бы дороже. Впрочемъ, нужно еще знать—стоили ли онѣ казнѣ дѣйствительно дешевле, чѣмъ турецкія палатки. Пока вѣрно только то, что послѣднія были несравненно лучше нашихъ. Каждый разъ, что послѣ какого-нибудь дѣла наши успѣвали захватить турецкія палатки, радость была велика, и мнѣ не разъ приходилось слышать:

 

— У тебя какая палатка? — своя! А у меня, братъ, турецкая, прелесть просто!

 

Замѣчая, какъ сгущаются черныя краски, читатель можетъ подумать, что та параллель, которую я провожу между турецкими порядками и нашими, искусственна, что я до нѣкоторой степени тенденціозно стараюсь собрать все то, что у насъ было хуже, чѣмъ у турокъ, руководствуясь исключительно желаніемъ нарисовать мрачную картину нашей военной организаціи. Если читатель подумаетъ это, онъ крайне ошибется: онъ можетъ быть увѣренъ, что мною руководитъ исключительно чувство правды, и если эта правда инымъ можетъ не понравиться, то виноватъ, конечно, въ этомъ не я. Я никогда не умолчу о томъ, чтó у насъ было неизмѣримо выше, чѣмъ у турокъ, а неизмѣримо выше было самое главное въ арміи, по сравненію съ чѣмъ все остальное представляется дѣломъ второстепеннымъ. Неизмѣримо выше были наши солдаты, наши офицеры, и все, что я

 

 

391

 

говорю невыгоднаго о нашихъ внѣшнихъ военныхъ порядкахъ, все это только прибавляетъ къ личнымъ достоинствамъ нашей арміи, которая какъ-бы игнорировала всѣ неблагопріятныя условія и наперекоръ всѣмъ и всему преодолѣла всѣ преграды. Ниже я укажу на то, что именно создало такой отличный духъ арміи; но эти самыя достоинства нашихъ солдатъ и офицеровъ, ихъ беззавѣтная храбрость, ихъ безстрашіе передъ смертью, словомъ—тѣ безконечныя жертвы, которыя они принесли своей родинѣ, заставляютъ болѣе сурово относиться къ тѣмъ матеріальнымъ условіямъ, которыми была обставлена ихъ боевая жизнь и дѣятельность. Въ числѣ другихъ неблагопріятныхъ условій нужно поставить, и при томъ на одномъ изъ самыхъ видныхъ мѣстъ, ту непредусмотрительность, которая обнаружилась въ обмундировальной части. Тутъ нужно отличать двѣ стороны: одна заключается въ томъ, что русскій солдатъ во время похода обременяется излишнею тяжестью, другая — это незаготовка сапоговъ, теплаго платья, полушубковъ, фуфаекъ и т. п. Мнѣ долго и часто приходилось бесѣдовать съ однимъ солдатомъ, поступившимъ на службу добровольно, и лежавшимъ, вслѣдствіе весьма тяжкой раны, нѣсколько мѣсяцевъ въ одномъ изъ госпиталей въ Бухарестѣ.

 

— Вы не можете себѣ и представить,—разсказывалъ онъ,—какую страшную тяжесть несетъ на себѣ солдатъ во время похода. Я не говорю о себѣ, положимъ, я человѣкъ непривычный, бѣлоручка, но я жилъ среди солдатъ, совершилъ съ ними походъ и видѣлъ, чего имъ это стòитъ. Солдатъ все долженъ нести на себѣ: и бѣлье, и шинель, и запасъ сухарей, и патроны! Наконецъ, одинъ ранецъ чего стоитъ. Правда, кончилось тѣмъ, что мы ранцы побросали, но доходило и до того, что бросали манерку, бѣлье, подъ-часъ и шинель. Ужъ совсѣмъ, какъ говорится, было не въ моготу. Вы себѣ вообразите 30-ти, 35-ти, а подъ-часъ 40-ка-градусную жару, солнце печетъ, зной невыносимый, самъ еле-идешь, а идти приходится десятки верстъ, а тутъ еще тебя

 

 

392

 

навьючили такъ, что хоть ложись, да умирай. Въ горлѣ пересохнетъ, пить нечего, ноги затекутъ—вотъ тутъ-то солдатикъ и чувствуетъ невыносимость быть вьючнымъ животнымъ. Кажется, что на васъ навалили чуть не десятки пудовъ. Что вы станете дѣлать, идти нѣтъ мочи, а идти нужно! Я никогда не забуду, какъ мы шли подъ Плевну для 18-го іюля! Чего-чего мы не натерпѣлись за этотъ переходъ! Привалы короткіе, рѣдкіе, жара смертельная, мы идемъ и еле-дышемъ! Мы идемъ и все сбрасываемъ съ себя лишній грузъ. Что будетъ, то будетъ! Начальство потребуетъ отъ насъ вещи, а какъ ихъ нести на себѣ, когда и самого-то себя насилу несешь. Дошли до того, что все побросали; да вотъ горе—побросали тогда, когда уже было поздно, когда такъ замучились, что силъ больше не было. И сколько тогда человѣкъ не дошло! Упадетъ солдатъ въ изнеможеніи, и подняться не можетъ, нѣсколько человѣкъ померли. Я было тоже упалъ, да спасибо одному товарищу, онъ раскрылъ мнѣ ротъ и влилъ воды, стало полегче, я полежалъ, полежалъ и снова пошелъ. Нѣтъ, если бы не грузъ, все было бы сподручнѣе.

 

Такъ разсуждалъ не только вольноопредѣляющійся, но то же повторяли и всѣ почти солдаты, жалуясь на тягость своей ноши. Практика дѣйствительно убѣдила, что ранцы, напримѣръ, никуда не годны во время похода, и потому волей-неволей пришлось отъ нихъ отказаться. Всю кампанію солдаты сдѣлали безъ ранцевъ. Но тѣмъ не менѣе они должны были нести на себѣ не малый грузъ. Положеніе турецкихъ солдатъ въ этомъ отношеніи было несравненно лучше. Шаровары, легкая куртка, ружье да сумка съ патронами, да другая съ галетами — вотъ и все, что у нихъ было на себѣ. Они могли идти легко и привольно. Все же остальное находилось въ обозѣ, который слѣдовалъ за отрядомъ. Все было разсчитано на то, чтобы сберегать силы солдатъ. У насъ же никто какъ будто не заботился о томъ, чтобы соразмѣрять извѣстныя требованія съ человѣческими

 

 

393

 

силами. Солдатъ, разсуждали вѣроятно, все вынесетъ, и чего въ самомъ дѣлѣ не выносилъ русскій солдатъ! На всѣ подобные упреки защитники принятыхъ порядковъ всегда возражали стереотипною фразою:

 

— Да вѣдь туркамъ хорошо воевать, они ведутъ войну у себя дома, въ своей странѣ, они могутъ распоряжаться какъ угодно, они имѣютъ возможность тащить за собою огромные обозы, они находятъ все, чтò имъ нужно! А наше положеніе иное: мы ведемъ войну за нѣсколько сотъ верстъ отъ дома, въ чужой землѣ, гдѣ трудно найти и необходимое, а ужъ гдѣ тутъ заботиться о солдатскомъ комфортѣ.

 

Но такое возраженіе встрѣчало всегда энергическій отпоръ, которому трудно было не сочувствовать. Всѣ мы знали, гдѣ и съ кѣмъ будемъ воевать, мы знали или по крайней мѣрѣ должны были знать, какими средствами будемъ располагать въ этой странѣ, и потому сообразно съ этимъ, если хотѣли воевать, должны были заранѣе измыслить средства, поставить такъ дѣло, чтобы не требовать затѣмъ отъ людей невозможнаго, и удовлетворять ихъ необходимымъ потребностямъ.

 

Насколько однако эти послѣднія удовлетворялись, читатель знаетъ изъ тѣхъ многочисленныхъ разсказовъ очевидцевъ, которые доносились съ театра войны. А разсказы эти были, по-истинѣ, столько же страшные, сколько и возмутительные. Платье скоро износилось, порвалось, сапоги сдѣлались дырявыми, подошвы стали отставать, а новаго платья, новыхъ сапогъ не было. Наступила стужа, поднималась мятель, снѣгъ, морозъ, а солдатъ безъ сапогъ, да въ одной тощей шинелишкѣ. А тутъ еще длинные мучительные переходы, стоянки на Балканахъ, и въ такое-то время, въ зимніе мѣсяцы, армія осталась безъ сапогъ, безъ теплаго платья, безъ полушубковъ. Люди жертвовали своею жизнію ради своей родины, а эта родина не позаботилась даже, чтобы ея защитники не были полубосыми и полунагими. И это не преувеличеніе, что солдаты шли безъ сапогъ, и тѣ,

 

 

394

 

на чьей отвѣтственности лежитъ этотъ грѣхъ, тѣ знаютъ объ этомъ лучше, чѣмъ всѣ остальные. Голь, говорится, на выдумки хитра, и правда: чего только не придумывали русскіе солдаты, чтобы сколько-нибудь помочь горю; они доставали кожу и обвязывали ею ноги, сдирали шкуру съ барановъ и шерстяною стороною прикрѣпляли къ своимъ оледенѣвшимъ ногамъ. Но этими средствами располагалъ только ничтожный процентъ, а вся масса подвергалась настоящимъ страданіямъ, и страданія эти не были легче оттого, что они были, такъ сказать, родного происхожденія, а не шли со стороны турокъ. Какъ не было сапоговъ, такъ не было и теплаго платья, и замѣнить полушубокъ какимъ-нибудь собственнымъ изобрѣтеніемъ было, разумѣется, невозможно. Послѣдствія такой необычайной заботливости обнаружились чрезвычайно быстро. Процентъ заболѣвавшихъ росъ не по днямъ, а по часамъ, и не сотни, а тысячи отмораживали себѣ различныя части тѣла. И это были счастливые; другіе же просто-на-просто замерзали. Такого рода факты, ко торыхъ, разумѣется, никто не рѣшится оспоривать, сами по себѣ такъ краснорѣчивы, что нѣтъ надобности тратить красокъ, чтобы изобразить болѣе ярко невѣроятную картину лишеній русскаго солдата, умирающаго не отъ непріятельской пули, что было бы сравнительно счастьемъ, а замерзающаго на вершинахъ Балканъ, благодаря безпечности тѣхъ, на комъ лежитъ обязанность заботиться о томъ, чтобы онъ не остался босымъ и нагимъ. Впрочемъ, такого рода фактъ, какъ отсутствіе сапогъ и теплаго одѣянія, слишкомъ крупенъ, чтобы онъ могъ быть объясненъ оплошностью или нерадѣніемъ того или другого лица. Подобная оплошность или нерадѣніе должны корениться въ какой-либо причинѣ, весьма близко соприкасающейся съ извѣстнымъ заведеннымъ порядкомъ среди интендантства, съ установленной системой военной организаціи. Что же однако за причина такого прискорбнаго явленія? Одно изъ двухъ: или знали, предполагали, что будетъ зимняя кампанія, и тогда незаготовка

 

 

395

 

сапоговъ и полушубковъ составляетъ весьма крупную ошибку; или же не знали, даже и не предполагали зимней кампаніи, а были убѣждены, что къ осени мы будемъ въ Константинополѣ,—тогда очевидно, твердое въ этомъ убѣжденіи военное вѣдомство не имѣло надобности заботиться о заготовкѣ теплой одежды. Послѣднее, конечно, болѣе вѣроятно, къ чему избирать всегда самое худшее предположеніе, — но только въ такомъ случаѣ такая увѣренность служитъ доказательствомъ недостаточно серьёзнаго отношенія къ дѣлу.

 

Несерьёзность эта сквозила во всемъ, какъ въ крупныхъ, такъ и въ сравнительно второстепенныхъ вопросахъ, и всюду она обнаруживалась тѣмъ, что то тутъ, то тамъ, что-нибудь было упущено, или чего-нибудь не хватало, во всемъ сказывалась поспѣшность и недостатокъ подготовки и зрѣлой мысли. Присутствуя при всевозможныхъ разговорахъ и спорахъ военныхъ людей, я волей-неволей все болѣе и болѣе убѣждался, что дѣйствительно не было ни одной отрасли военнаго управленія, про которую можно было сказать: ну, вотъ это вполнѣ хорошо, тутъ все сдѣлано! и убѣжденіе это крѣпло каждый разъ, что случай доставлялъ возможность на практикѣ провѣрять слышанныя сужденія. Многое, конечно, изъ того, что составляло предметъ споровъ, казалось мнѣ неважнымъ и неимѣющимъ значенія, но затѣмъ, соединяя всѣ звенья въ одну цѣпь, я признавалъ безусловную справедливость того, что мнѣ, какъ невоенному человѣку, часто повторяли: — Не думайте, что въ военномъ дѣлѣ, разумѣется, во время войны, существуетъ что-нибудь неважное: тутъ все имѣетъ значеніе, все одно съ другимъ соприкасается, потому что всѣ части, взятыя вмѣстѣ, и важныя, и неважныя, составляютъ одно цѣлое, зовущееся военной организаціей. Вотъ вамъ кажется, что вопросъ о картахъ да бинокляхъ, о почтахъ да телеграфахъ, о раздачѣ военныхъ наградъ и т. д. все это мелочи, о которыхъ не стоитъ говорить, а между тѣмъ всѣ эти мелочи имѣютъ важное значеніе, и

 

 

396

 

если все это хромаетъ, то хромаетъ сама военная организація, и т. д.

 

И начинались разговоры, и притомъ не разъ, о бинокляхъ да картахъ, о почтахъ да телеграфахъ, о томъ, какъ раздаются награды и совершаются назначенія. Можетъ быть, въ слышанныхъ мною сужденіяхъ и было много несправедливаго, я самъ, разумѣется, не судья въ военныхъ вопросахъ, но я только какъ эхо передаю то, чтò въ періодъ нашихъ неудачъ было у всѣхъ не только на умѣ, но и на языкѣ. Я стараюсь только подводить итоги.

 

Въ Германіи, во время франко-нѣмецкой войны 70 года, не только не было офицера, у котораго не было бы карты Франціи, но почти каждый унтеръ-офицеръ обладалъ таковою. И нужно ли говорить, что карты эти отличались необыкновенною точностью, дѣлавшею честь нѣмецкому генеральному штабу. У насъ между тѣмъ картъ было сравнительно очень мало; карты не раздавались каждому офицеру, о солдатахъ и даже объ унтеръ-офицерахъ не можетъ быть и рѣчи, а просто нѣсколько картъ было разослано въ каждый полкъ и получали ихъ батальонные и эскадронные командиры, да высшіе офицеры, а всѣ остальные могли обходиться и безъ нихъ. Нѣкоторые офицеры, немногіе разумѣется, покупали сами, а большинство оставалось безъ картъ. Словомъ, въ каждый полкъ посылалось, если не ошибаюсь, всего на всего 6 картъ, чтò конечно, составляло если и не каплю въ морѣ, то однако немногимъ больше. Притомъ карты театра военныхъ дѣйствій были далеко не удовлетворительны, и какъ 10-ти-верстная карта Артамонова, такъ и 7-ми-верстная австрійскаго штаба, оставляли желать весьма многаго. Не разъ каждому изъ бывшихъ на войнѣ приходилось убѣждаться лично, что указанія этихъ картъ совершенно не отвѣчаютъ дѣйствительности. Но, несмотря однако на ихъ недостатки, все-таки ими можно было пользоваться, и ужъ, конечно, лучше было обладать такими картами, чѣмъ никакими.

 

 

397

 

Не всѣ, однако, имѣли возможность и ими воспользоваться, а именно не воспользовались ими всѣ тѣ, кто въ первыхъ рядахъ вступалъ въ Турцію, такъ какъ карты эти печатались уже въ то время, когда война началась, и офицеры, уѣзжавшіе на войну въ маѣ мѣсяцѣ, не могли ихъ пріобрѣсти. Между тѣмъ, если бывъ этомъ отношеніи мы слѣдовали примѣру нѣмцевъ такъ же слѣпо, какъ слѣдуемъ ихъ примѣру въ нѣкоторыхъ другихъ отношеніяхъ, то карты эти должны были бы быть изготовлены въ громадномъ количествѣ экземпляровъ, во всякомъ случаѣ до открытія военныхъ дѣйствій.

 

Если не было достаточно картъ, то само-собою разумѣется, что бинокли и трубки были очень рѣдки, а между тѣмъ бинокль для каждаго офицера во время военныхъ дѣйствій представляется почти необходимымъ. Посылаютъ ли его куда, двигаютъ ли его съ небольшимъ отрядомъ, каждую минуту можетъ потребоваться бинокль, чтобы разглядѣть, чтó тамъ виднѣется, чтó такое впереди, не показался ли гдѣ-нибудь вдали, на горѣ, непріятельскій отрядъ, — но бинокля нѣтъ, и офицеръ по-неволѣ долженъ идти впередъ на-авось. Развѣ не случалось въ дѣйствительности, что посланные въ развѣдку изъ двухъ пунктовъ нашего расположенія войскъ, при встрѣчѣ и хорошо не различая, стрѣляли другъ въ друга? Такіе случаи бывали, а между тѣмъ хорошіе бинокли могли бы ихъ всякій разъ устранить.

 

Подобные недостатки, безъ всякаго сомнѣнія, доказываютъ по крайней мѣрѣ одно — кàкъ мало мы были готовы къ войнѣ съ Турціей. А между тѣмъ исторія учила, и событія послѣднихъ лѣтъ все болѣе и болѣе убѣждали, что такая война всегда возможна, и, несмотря на это, ничего не было сдѣлано, чтобы ближе ознакомить нашихъ военныхъ съ мѣстомъ всегда возможнаго театра войны. Военной литературы по этому вопросу почти не существовало, не было, кажется, ни одной статьи въ этой литературѣ, которая дала бы возможность нашимъ офицерамъ заранѣе ознакомиться съ тою страною, въ кототую

 

 

398

 

они должны были вступить, съ тѣмъ народомъ или тѣми народами, съ которыми они должны были встрѣтиться. Такъ какъ мода ссылаться на нашихъ могущественныхъ сосѣдей — нѣмцевъ — еще не прошла, то и по этому поводу можно указать на поданный ими примѣръ. Вступая во Францію, каждый нѣмецкій офицеръ зналъ эту страну едва ли не лучше природнаго француза. Конечно, могутъ сказать, что тутъ ужъ военное вѣдомство не причемъ! Едва ли. Генеральный штабъ могъ и долженъ былъ объ этомъ позаботиться.

 

Такого рода недостатки могли быть, разумѣется, весьма легко устранены, если бы только о нихъ подумали, какъ могли быть устранены при болѣе серьезномъ отношеніи къ дѣлу такіе безпорядки, которые, напримѣръ, бросались въ глаза по почтовой и телеграфной части. Въ сущности—все было въ пользу того, чтобы эти части были вполнѣ удовлетворительны, были деньги, была извѣстная организація, о почтѣ и телеграфѣ не забыли, какъ забыли, можетъ быть, о сапогамъ да полушубкахъ, но не было одного — не было правильной системы въ организаціи этихъ частей. „Поскорѣй", „какъ-нибудь", „авось",— и тутъ играли ту же роль, какъ и во всемъ остальномъ.

 

Жалобы на полевую почту были всеобщія, и притомъ вполнѣ основательныя. Часть эта была устроена такъ дурно, какъ только можно себѣ представить, и результатомъ такого устройства было почти полное превращеніе сношеній тѣхъ, которые были на театрѣ военныхъ дѣйствій, съ тѣми, которые съ такимъ безпокойствомъ, съ такою тревогою слѣдили въ Россіи за судьбою близкихъ людей. Письма десятками тысячъ валялись на границѣ, въ то время, когда эти письма съ такимъ волненіемъ и трепетомъ ожидались какъ въ Россіи, такъ и въ Турціи, среди русской арміи. Громадные тюки писемъ, которые мнѣ показывала при проѣздѣ, сложены были около платформы, и мало кто заботился о нихъ. Подобный безпорядокъ не могъ дѣйствительно не возмущать почти каждаго человѣка, потому что почти у каждаго

 

 

399

 

оставался въ Россіи кто-либо изъ дорогихъ его сердцу: онъ зналъ, что ему пишутъ, а между тѣмъ писемъ не получалось.

 

— Помилуйте, —часто слышались такія жалобы:—я вотъ три мѣсяца не получаю изъ дома никакихъ извѣстій, не знаю, чтò тамъ дѣлается; часто въ голову лѣзетъ мысль: ужъ живы ли всѣ, не умерла ли жена, кто-нибудь изъ дѣтей, и право, прескверныя минуты приходится проводить. Только и есть одно утѣшеніе, что не получаю писемъ только благодаря милымъ порядкамъ полевой почты. Вотъ ужъ право—нѣтъ худа безъ добра. Никакъ не ожидалъ, что этимъ придется утѣшаться.

 

Если читатель представитъ себѣ въ какомъ-нибудь уголкѣ Россіи мать или жену, у которой на войнѣ сынъ или мужъ, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ каждый день, каждый часъ ожидающихъ вѣсточки дорогого существа, и не получающихъ ее недѣлю, двѣ, мѣсяцъ, другой, третій; если онъ представитъ себѣ, сколько тяжелыхъ, черныхъ думъ передумаетъ эта женщина, сколько слезъ выплачетъ она передъ страшнымъ сомнѣніемъ: ужъ живъ ли онъ?— тогда читателю будетъ понятно, съ какимъ дружелюбнымъ чувствомъ относились на войнѣ къ порядкамъ нашей полевой почты.

 

Безпорядокъ былъ почти одинаковый какъ относительно писемъ, отправлявшихся въ Россію, такъ и писемъ, приходившихъ оттуда. Отчего онъ происходилъ? Оттого ли, что было мало чиновниковъ или по другой причинѣ,— не знаго; но какова бы ни была причина — вѣрно одно, что дѣло, и дѣло вовсе не послѣдней важности, было организовано дурно. Единственнымъ средствомъ для увѣренности въ томъ, что письмо не пропадетъ или не будетъ нѣсколько мѣсяцевъ валяться, напримѣръ, въ Унгенахъ, было — отправлять черезъ Австрію и чтобы на письмѣ не было ни единаго слова написано по русски. Средство, не дѣлающее, разумѣется, особой чести тѣмъ, кто завѣдывалъ полевою почтою.

 

 

400

 

Такого рода устройство этого дѣла вело и къ другимъ нехорошаго свойства безпорядкамъ. Съ войны отправлялись, кромѣ обыкновенной корреспонденціи, также и денежные пакеты. И такіе пакеты пропадали точно также. Случалось такъ, что денежный пакетъ не полученъ вовсе, исчезъ онъ или залежался гдѣ-нибудь въ пути — неизвѣстно. А бывало и такъ, что пакетъ съ письмомъ дойдетъ, а денегъ въ немъ не оказывается. Такіе случаи бывали, и я именно помню одного солдата, лежавшаго въ госпиталѣ, и горько жаловавшагося, что не дошли до его жены посланные имъ три рубля.

 

— И что это такое, —говорилъ онъ,—не знаю: письмо-то получила, а внутри пусто!

 

Чтò тутъ было: злоупотребленіе или неряшливость и безпорядокъ, я не возьмусь рѣшать. Одно, что и было въ этомъ дѣлѣ утѣшительнаго — это равенство всѣхъ, не передъ закономъ, но передъ безпорядкомъ. Солдатскія, офицерскія письма, быть можетъ и генеральскія — полевая почта не разбирала, всѣ письма равно терялись, лежали по мѣсяцамъ въ какомъ-нибудь пунктѣ, и часто доходили по адресу тогда, когда тотъ, къ кому они были адресованы, лежалъ уже въ могилѣ. Я какъ теперь помню, какъ въ Казанлыкъ одинъ изъ офицеровъ привезъ съ собою толстую пачку писемъ разнымъ лицамъ, писемъ, отправленныхъ изъ Россіи мѣсяца за два, за полтора. Стали разбирать эти письма, и когда называли имена офицеровъ, поминутно раздавалось: убитъ, убитъ, убитъ! Было это въ то время, когда первый забалканскій походъ оканчивался такъ мрачно отступленіемъ къ Шипкѣ, благодаря всѣмъ, кому угодно, за исключеніемъ только генерала Гурко, выполнившаго свою задачу съ замѣчательною энергію и умомъ.

 

Какъ плохо было организовано дѣло полевой почты, такъ же плохо, или, вѣрнѣе, вовсе не было организовано телеграфное дѣло. Мы быстро, можетъ быть, слишкомъ быстро, заняли значительную часть турецкой территоріи. На томъ пространствѣ, которое мы занимали,

 

 

401

 

не было никакой особенной трудности установить телеграфное сообщеніе, и тогда все то, чтó дѣлалось въ одной части нашей арміи, немедленно было бы извѣстно въ другой. Люди компетентные, военные, и утверждали, что такое сообщеніе не только могло, но должно было быть установлено. Такого сообщенія однако не существовало, и вслѣдствіе этого происходило то неслыханное явленіе, что начальствующія .лица въ одной части очень часто не знали, въ какомъ положеніи находятся дѣла въ другой части арміи. Какъ анекдотъ, разумѣется, можно было бы разсказать, что начальникъ штаба одного изъ корпусовъ обращается съ письмомъ къ соотечественникамъ, и въ этомъ письмѣ проситъ высылать въ штабъ русскія газеты, при чемъ указываетъ, что изъ газетъ они черпаютъ извѣстія о движеніяхъ непріятеля. Но, увы! это не анекдотъ, а горькая дѣйствительность, и многіе, конечно, читали письмо начальника штаба 12-го корпуса Косича, входившаго въ Рущукскій отрядъ, въ которомъ онъ между прочимъ писалъ слѣдующее: „Скорое полученіе корреспонденцій имѣетъ для насъ весьма важное военное значеніе, не говоря уже о нравственной потребности, мы почерпаемъ часто изъ иностранныхъ газетъ весьма драгоцѣнныя свѣдѣнія о планахъ и движеніяхъ противника..."

 

Но пусть ужъ отдѣльныя арміи не были соединены между собою телеграфомъ — быть можетъ, къ тому представлялись какія-нибудь особыя соображенія, — но какъ объяснить, что, напримѣръ, армія, стоявшая передъ Плевной на протяженіи менѣе чѣмъ двухъ десятковъ верстъ, не имѣла въ своемъ распоряженіи телеграфной проволоки? Вѣдь для установленія ея потребовалось бы всего усиленной работы однихъ или, самое большее, двухъ сутокъ!

 

Подводя сжатые итоги всему тому, чтò въ свое время вызывало такую рѣзкую критику со стороны военныхъ людей, я не могу обойти молчаніемъ тѣхъ, такъ сказать, внутреннихъ распорядковъ въ арміи, которые зависѣли

 

 

402

 

уже не отъ центральнаго военнаго управленія, а отъ штаба. Эти распорядки подвергались точно также суровымъ нападкамъ.

 

— Не мудрено, — приходилось мнѣ слышать чуть не каждый день, — что все у насъ идетъ вкривь и вкось: тамъ, гдѣ должно было бы чувствоваться присутствіе высшихъ лицъ штаба, тамъ-то ихъ никогда и нѣтъ. Сидятъ они себѣ гдѣ-то въ безопасномъ мѣстѣ, слушаютъ музыку, завтракаютъ да обѣдаютъ, и только и знаютъ, что разсылать предписанія. Сегодня — взять Ловчу, завтра аттаковать Плевну, занять, пожалуй, Адріанополь или Константинополь, а какъ взять, какъ аттаковать, какъ велики наши силы и какъ значительны непріятельскія,— до всего этого имъ нѣтъ никакого дѣла. Ботъ и выходитъ, что кто въ лѣсъ, кто по дрова, и вездѣ-то лишнія жертвы, неудачи. А какъ случится чтó некрасивое, такъ сейчасъ выходитъ, что кто-нибудь да виноватъ. Сегодня виноватъ Гурко, завтра Крюднеръ, а послѣзавтра, должно быть, самъ Господь Богъ, только одинъ штабъ ни въ чемъ никогда не виноватъ. Идетъ-ли серьёзное дѣло, штабъ долженъ быть по близости, чтобы все знать, все видѣть, въ рѣшительную минуту руководить — куда!..

 

Конечно, всѣ такіе отзывы на дѣлѣ были гораздо рѣзче, и я привожу ихъ въ весьма смягченной формѣ— но дѣло въ сущности, а не въ словахъ. Такіе отзывы, правда, вызывали съ другой стороны возраженія и защиту штаба:

 

— Да въ чемъ же наконецъ заключается его вина?

 

— Въ чемъ? возьмите вы любую часть, любое распоряженіе! Ужъ не говорю о томъ, что безъ всякой надобности мы растянулись такъ, что вездѣ у насъ оказывается меньше силъ, чѣмъ у турокъ, вездѣ мы слабѣе, ну — да Богъ съ ними! Но посмотрите, какъ все это дѣлается! Сегодня получается приказъ — занять такой-то пунктъ! Доносятъ — занять можно, но для того чтобы удержать, необходимы подкрѣпленія, потому-что иначе

 

 

403

 

придется оставить занятый городъ или мѣстечко. Отвѣтъ: подкрѣпленій не будетъ, а все-таки занять! Прекрасно. Занимаемъ мы указанный пунктъ. Смотришь, черезъ нѣсколько дней, турки насъ прогоняютъ, и въ результатѣ оказывается только одно: съ нашей стороны лишнія жертвы, а ужъ о болгарахъ и говорить нечего. И такъ было не разъ, кто не знаетъ этихъ случаевъ! Хотите еще? Ну, спросите, какъ распоряжаются людьми, съ какою обдуманностью производятся передвиженія войскъ. Вотъ вамъ примѣръ. Стоитъ, положимъ, бригада 2-й дивизіи въ Сельви. Получается приказъ 19-го или 20-го августа — быстро двинуться изъ Сельви на Шипку. Приказъ полученъ, нужно тотчасъ исполнять. По страшной, изнурительной 40-ка-градусной жарѣ идетъ бригада на Шипку. Измученная жарою, переходомъ, приходитъ она на мѣсто. Но не успѣли люди даже отдохнуть, какъ получается новый приказъ: на Шипкѣ оставаться не нужно, немедленно выступать обратно въ Сельви. Дѣлать нечего. Пришли вечеромъ, а въ 4 часа утра нужно выступать обратно. Пришла бригада въ Сельви. Отдыхъ! нѣтъ, — завязалось дѣло подъ Ловчей, бригада эта тамъ нужна, и людей бросаютъ прямо въ дѣло, въ огонь. Люди были свѣжіе, сдѣлали два тяжелыхъ перехода, они замучены, естественно, что они не могутъ такъ драться, какъ дрались бы, еслибъ не совершали этихъ безцѣльныхъ переходовъ, благодаря тѣмъ приказамъ. И не подумайте, чтобы это былъ единственный случай. Я его привожу вамъ только, какъ образчикъ. Такихъ случаевъ было множество. А отчего они происходили? Да все по той же причинѣ. Нужно еще удивляться, что у насъ не было большихъ неудачъ.

 

Чтò вызывало критику въ одинаковой степени, это перемѣщеніе, происходившее среди корпусныхъ командировъ.

 

— На что это похоже, — говорили военные люди, корпуса, точно мячики, бросаютъ изъ рукъ одного корпуснаго командира въ руки другого. Корпусный командиръ

 

 

404

 

долженъ знать свой корпусъ, своихъ офицеровъ, солдатъ, а развѣ это возможно при постоянномъ перемѣщеніи?

 

Не будучи военнымъ, я, очевидно, не могъ раздѣлять такого взгляда. На неопытный глазъ дѣло представляется такъ: корпусный командиръ оказывается неспособнымъ, слѣдовательно, нужно замѣнить его другимъ болѣе талантливымъ. Мало ли въ мирное время кто получаетъ высшія назначенія! нельзя же ихъ оставлять въ томъ же положеніи и во время войны!

 

— Въ этомъ-то и бѣда, — отвѣчали мнѣ, —что въ мирное время слишкомъ быстро выдвигаются люди, которые оказываются непригодными для военнаго времени. Если человѣкъ не способенъ быть корпуснымъ командиромъ во время войны, то не слѣдуетъ его назначать на такую должность и въ мирное время.

 

— Положимъ, но развѣ въ этомъ виноватъ штабъ?

 

— А чтó же вы думаете, что теперь, во время войны, не происходитъ со же самое? Горько заблуждаетесь. Старшіе подчинены младшимъ, корпусомъ командуетъ новый человѣкъ, совершенно незнакомый съ дивизіонными, бригадными, полковыми командирами, а тутъ еще корпуса разбиваются, образуются отдѣльные отряды, часть возьмутъ отсюда, часть оттуда, а чего-нибудь непремѣнно не хватаетъ. При каждой части полагается штабъ опредѣленный, заранѣе составленный, а спросите, былъ ли, напримѣръ, опредѣленный штабъ при отрядѣ генерала Гурко? Назначатъ какого-нибудь полковника начальникомъ штаба такого-то отряда, — начальникъ есть, а штаба не оказывается. Да и больше того. При каждомъ корпусѣ долженъ быть свой интендантъ, а между тѣмъ у насъ бываетъ такъ, что образуется отрядъ, численностью больше цѣлаго корпуса, а при этомъ отрядѣ не оказывается интенданта. И въ результатѣ чтò получается? Корпусъ не корпусъ, отрядъ не отрядъ. На бумагѣ все выходитъ прекрасно, а въ дѣйствительности — не то. Что мы не знали сплошь и рядомъ численности непріятельскихъ

 

 

405

 

силъ—это еще понятно, но что мы не знали часто, какія у насъ силы имѣются въ извѣстномъ пунктѣ, это ужъ невѣроятно, а между тѣмъ это—истина. Удивительно ли, что все шло мало согласно, другъ друга не поддерживали; можно было часто думать, что дѣйствуютъ не начальники одной и той же арміи, а начальники непріятельскихъ отрядовъ.

 

— Однако, какъ ни мрачно вы рисуете положеніе дѣлъ, вы все-таки сами не сомнѣваетесь, что въ концѣ-концовъ мы восторжествуемъ надъ турецкими силами?

 

— Разумѣется, не сомнѣваюсь —весь вопросъ заключается только въ томъ, сколько потребуется лишнихъ жертвъ.

 

И мой собесѣдникъ, или, вѣрнѣе, мои собесѣдники, были правы относительно своихъ надеждъ на окончательный успѣхъ нашего дѣла. Въ самыя грустныя минуты, когда невольно испытывалось самое тягостное чувство, боль, обида, единственное, чтó давало вѣру, силу и бодрость, это — мысль о русской арміи. Мнѣ нѣтъ надобности говорить о храбрости, мужествѣ, невообразимой стойкости въ виду всевозможныхъ лишеній, страданій, опасностей, присущихъ русскому солдату. Кто всего этого не знаетъ? Русскій солдатъ былъ такимъ всегда, такимъ онъ и остался понынѣ. Но вотъ гдѣ сказался необычайный успѣхъ, это — среди русскихъ офицеровъ. Русскіе офицеры вели себя въ послѣднюю войну, за немногими исключеніями, о которыхъ нѣтъ надобности и упоминать, въ полномъ смыслѣ слова безукоризненно, вели себя такъ, какъ едва ли когда-либо вели себя прежде, въ предшествовавшія войны. Они не оставались позади, они не только шли рядомъ съ своими солдатами, но они шли впереди, они вели солдатъ въ огонь. Правда, ни въ какую другую войну не былъ такъ великъ процентъ убитыхъ и раненыхъ офицеровъ, но за то ни въ какую другую войну русскіе офицеры до такой степени не стояли на высотѣ своего долга, какъ въ послѣднюю. Говоря такимъ образомъ, я не дѣлаю

 

 

406

 

никакого различія, по моему мнѣнію, неумѣстнаго, между гвардейскими и армейскими офицерами: и тѣ и другіе съ одинаковымъ мужествомъ смотрѣли въ глаза смерти. Такъ ли было хоть, напримѣръ, во время Восточной войны? Помню я, какъ два, три года назадъ, остановившись въ Севастополѣ, я отправился осматривать „Братское кладбище". Старый солдатъ, съ георгіевскимъ крестомъ, свидѣтель Севастопольской эпохи, водилъ меня по кладбищу, указывалъ на ту или другую могилу и вмѣстѣ съ тѣмъ въ живыхъ разсказахъ вспоминалъ тяжелую годину. Тутъ, на „Братскомъ кладбищѣ", въ первый разъ мнѣ пришлось, если можно такъ выразиться, живо почувствовать Восточную войну. Помнить ее я не могъ, — среди дѣтскихъ воспоминаній остались о ней самыя смутныя, туманныя представленія. Вотъ почему теперь, среди массы могилъ и крестовъ, я съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ разсказы старика-севастопольца, разсказы, въ которыхъ, конечно, быль перемѣшивалась съ сложившейся легендой. Старикъ этотъ подвелъ меня къ одной могилѣ, снялъ шапку, перекрестился и съ пеиоддѣльнымъ чувствомъ сказалъ мнѣ:

 

— Царствіе ему небесное! Вотъ это былъ офицеръ? Немного ихъ было такихъ!

 

— А что?—спросилъ я его.

 

— Отцомъ роднымъ былъ для насъ, да и ужò и себя не жалѣлъ: гдѣ мы, тамъ и онъ, впереди всѣхъ всегда, такъ въ огонь и лѣзетъ! И все его Господь хранилъ, только ужъ подъ самый конецъ пуля и его не обошла! Это ужъ не то, что другіе, — продолжалъ словоохотливый старикъ, другіе-то кричатъ: ребята, впередъ! а сами-то назадъ, прячутся гдѣ-нибудь, насъ-то посылаютъ, а сами смерти боятся...

 

— Да развѣ много было такихъ?

 

— Какъ же не много! Вотъ такихъ-то, — отвѣчалъ онъ, указывая на могилу,—было мало, да ужъ и любили его мы за то, съ нимъ и въ дѣло-то не страшно

 

 

407

 

было идти, ну, а другіе что! — только слава одна, что офицеръ.

 

Такого отзыва объ офицерахъ, который въ значительной степени былъ справедливъ, судя какъ по разсказамъ очевидцевъ, такъ и по проценту убитыхъ и раненыхъ офицеровъ въ Восточную войну, такого отзыва объ офицерахъ послѣдней войны не услышитъ грядущее поколѣніе. Во время этой войны офицеры не кричали солдатамъ: впередъ, ребята!—если сами не шли впереди ихъ или рядомъ съ ними; они не прятались отъ пуль, не притворялись больными. Если и были отдѣльные случаи, когда тотъ или другой, подъ давленіемъ непреодолимаго страха, уходилъ и зарывался въ кукурузу или шелъ въ лазаретъ, имѣя возможность оставаться въ строю, то случаи эти были такъ рѣдки, такъ быстро дѣлались извѣстными, что они служатъ только лишнимъ доказательствомъ безупречнаго поведенія всѣхъ вообще офицеровъ. Такое достойное поведеніе офицеровъ естественно снискало имъ любовь и уваженіе солдатъ, которые видѣли въ нихъ настоящихъ начальниковъ, а не только людей, носящихъ званіе офицеровъ.

 

— Солдаты теперь не то, чтò прежде, — говорили иной разъ, — они не идутъ въ огонь, не идутъ въ аттаку, если офицеры ихъ не ведутъ въ бой!

 

И изъ этого дѣлался выводъ, что уровень русскаго солдата нѣсколько опустился. Выводъ этотъ былъ до очевидности неправильный. Не разъ бывали случаи, когда всѣ офицеры были перебиты, и солдаты, оставшись безъ начальниковъ, шли все впередъ и впередъ, несмотря на адскій огонь, и только тогда останавливались, когда девять-десятыхъ изъ нихъ простились ужъ съ жизнію, а одна десятая, перераненая, не могла уже держать въ рукахъ ружья. Если же солдаты не шли одни, то только потому, что всегда ихъ вели впередъ офицеры, и они быстро привыкли къ тому.

 

Но не только съ одной этой стороны, т.-е. мужества и серьёзнаго отношенія въ своимъ обязанностямъ, офицеры

 

 

408

 

(я не дѣлаю, конечно, различія въ чинахъ) поставили себя очень высоко въ теченіи послѣдней войны: была и другая, не менѣе важная, это — отношеніе въ солдатамъ, полное заботливости и гуманности. Какъ примѣръ, я приведу слѣдующій случай. Встрѣчаюсь я какъто съ однимъ офицеромъ, было это кажется въ Тырновѣ, разговорились, и въ разговорѣ, между прочимъ, онъ сказалъ мнѣ, что идетъ въ госпиталь, расположенный въ верстахъ двухъ отъ города.

 

— Зачѣмъ?

 

— Да хочу провѣдать двухъ-трехъ человѣкъ солдатъ, которые лежатъ тамъ раненые. Пойдемъ вмѣстѣ.

 

Дѣлать было нечего, я отправился. Отыскали мы палатку, гдѣ лежали эти солдаты, вошли, и нужно было видѣть ту радость, съ которою встрѣтили они моего спутника. Съ каждымъ изъ нихъ онъ расцѣловался, у каждаго посидѣлъ, поговорилъ, пріободрилъ, и солдаты относились къ нему съ такою видимою теплотою, что отрадно было смотрѣть на эти человѣчныя отношенія. Я могъ бы привести еще довольно много аналогичныхъ примѣровъ для подтвержденія выставляемаго положенія, но вѣдь я знаю, что сколько бы я ихъ ни приводилъ, мнѣ всегда могутъ возразить, что отдѣльные случаи ничего не доказываютъ. Но чтò же противъ этого скажешь? кто не хочетъ вѣрить, пусть не вѣритъ, кто не хочетъ убѣждаться, пусть не убѣждается. Я только высказываю свой взглядъ.

 

Послѣдствіемъ такого отношенія офицеровъ къ солдатамъ была несравненно бòльшая близость, привязанность и уваженіе послѣднихъ къ первымъ. А. такая привязанность только усилила военную дисциплину. Прежде дисциплина поддерживалась однимъ страхомъ, теперь солдаты слушались офицеровъ не только какъ начальниковъ, но и какъ людей, которыхъ они любили и уважали. По крайней мѣрѣ, такое заключеніе я вывелъ изъ всѣхъ моихъ бесѣдъ какъ съ офицерами, такъ и съ солдатами. На всемъ этомъ сказалось огромное различіе прежняго

 

 

409

 

„кадетскаго" образованія отъ нынѣшняго военнаго образованія.

 

Если солдаты никогда ни на что не роптали, и на вопросъ: всѣмъ ли довольны? по прежнему отвѣчали: всѣмъ довольны! — въ то время, когда они трое сутокъ голодали, то, тѣмъ не менѣе, это не были больше машины, которыя ничего не соображаютъ, ничего не понимаютъ, а только исполняютъ приказанія. И теперь они также безпрекословно исполняли каждое приказаніе, но рядомъ съ этимъ, про себя, они многое понимали, многое соображали. Каждый разъ, что приходилось разговаривать съ тѣмъ или другимъ солдатомъ, я убѣждался въ этомъ больше и больше. Главная заслуга въ этомъ отношеніи принадлежитъ бóльшему распространенію грамотности, чтò въ свою очередь составляетъ неотъемлемую заслугу военнаго министерства. Но не мало способствовало развитію въ солдатахъ большаго человѣческаго достоинства и гуманное отношеніе къ нимъ нашихъ офицеровъ. Что бы тамъ ни говорили, а время дѣлаетъ свое. Насколько же нравственный уровень нашихъ солдатъ возвысился, можно судить также по одному весьма характерному факту. Съ 1-го января 1877 г., т.-е. съ того времени, когда армія стянута была къ Кишиневу, по 1-ое августа того же года, т.-е. въ продолженіи семи мѣсяцевъ, въ теченіи которыхъ два мѣсяца она простояла въ Румыніи и затѣмъ находилась уже въ непріятельской странѣ, въ производствѣ находилось всего около трехъ-сотъ судебныхъ дѣлъ. При этомъ слѣдуетъ обратить вниманіе, что случаевъ насильственнаго оскорбленія женской чести, въ которыхъ по преимуществу сказывается проявленіе животныхъ инстинктовъ, былъ самый ничтожный процентъ.

 

Въ связи съ поведеніемъ нашихъ офицеровъ во время послѣдней войны, я не могу не упомянуть также объ одномъ обстоятельствѣ, вызывавшемъ всегда оживленные споры и серьёзныя нареканія на начальство. Обстоятельство это заключается въ системѣ раздачи наградъ. Послѣ того, чтò мною уже сказано, излишне, кажется,

 

 

410

 

было бы говорить о томъ, что если офицеры не переставали выказывать свое мужество, если они всегда шли впереди своихъ солдатъ, то, разумѣется, не ради полученія такого или другого креста, не ради полученія какой-нибудь награды. Если бы никакихъ наградъ не существовало, то никто не можетъ сомнѣваться, что офицеры нисколько не съ меньшимъ рвеніемъ выполнили бы свой долгъ. И, несмотря на это, вопросъ о наградахъ, каждый разъ, что заходила о немъ рѣчь, вызывалъ раздраженіе и ѣдкія нападки на тѣхъ, отъ кого зависѣла раздача крестовъ, орденовъ и другихъ знаковъ отличія. Удивляться нечего. Разъ, что существуютъ награды, разъ, что они жалуются за военные подвиги, не мудрено, что одна мысль о неправильности распредѣленія ихъ могла огорчать чувство справедливости.

 

А нужно сказать правду, что при раздачѣ наградъ справедливость далеко не всегда была строго соблюдаема. Люди, которые по отзывамъ всѣхъ своихъ товарищей выказали себя съ самой блестящей стороны, случалось, не удостоивались никакой награды, или получали самую незначительную, а между тѣмъ, — которые едва нюхали порохъ и всегда находились на самой благородной дистанціи отъ пуль и гранатъ, тѣ получали, случалось, и не одну награду.

 

Быть можетъ, въ разсужденіяхъ по этому поводу и заключалось излишнее раздраженіе, нѣкоторая желчь, сказывалось чувство неудовлетвореннаго самолюбія, все это можетъ быть, но сущность все-таки могла быть вѣрною. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что и среди штабныхъ были лица, совершенно справедливо получившія свои награды, люди, которые дѣлали дѣло и не разъ рисковали своею жизнію. Но говорили и о такихъ случаяхъ, гдѣ многіе изъ тѣхъ, которые какъ львы бились на Шипкѣ, отмораживали руки и ноги, многіе изъ участвовавшихъ въ трехъ первыхъ сраженіяхъ передъ Плевною и никогда не останавливавшіеся передъ необходимостью пожертвовать своею жизнію, или не получили

 

 

411

 

еще никакой награды, или получили Станислава, или Анну въ петлицу.

 

Но ни что до такой степени не раздражало военныхъ людей, какъ слишкомъ щедрая раздача золотого оружія и георгіевскихъ крестовъ.

 

Долю отвѣтственности за несправедливую раздачу награды должны, конечно, нести и корпусные командиры. Очевидно, что самъ корпусный командиръ не можетъ знать лично всѣхъ отличившихся въ томъ или другомъ сраженіи, но онъ не только можетъ, но долженъ собирать свѣдѣнія у дивизіонныхъ, бригадныхъ, полковыхъ командировъ, и изъ цѣлаго ряда представленій выбирать наиболѣе отличившихся въ дѣлѣ. Въ дѣйствительности не всегда было такъ. Меня крайне поразилъ однажды случай, на которомъ я могъ вполнѣ убѣдиться, что отзывы военныхъ людей о системѣ раздачи наградъ какъ нельзя болѣе справедливы. Окончилось большое сраженіе, взятъ былъ одинъ изъ редутовъ, стоившій намъ не одну сотню людей. Солдаты и офицеры дрались съ необычайнымъ мужествомъ, увѣнчавшимся успѣхомъ. Весьма многіе изъ офицеровъ получили безусловное право на награду. Въ кружкѣ офицеровъ шелъ разговоръ о дѣлѣ, перебирали имена, вспоминали погибшихъ въ бою, восхваляли оставшихся въ живыхъ.

 

— Кто будетъ писать реляцію о взятіи редута? — спросилъ одинъ изъ офицеровъ.

 

— Корпусный командиръ поручилъ написать ее мнѣ, — отвѣчалъ одинъ изъ его ординарцевъ, принимавшій непосредственное участіе въ бою, и смѣло встрѣтившій непріятельскій огонь.

 

На другой день реляція была написана, и такъ какъ всѣхъ интересовало описаніе этого дня, то молодого ординарца попросили ее прочитать. Въ реляціи этой восхвалялись всѣ участвовавшія въ дѣлѣ войска, но названы были всего три-четыре офицера, самъ ординарецъ, да двое-трое другихъ, какъ наиболѣе отличившіеся и потому естественно заслуживающіе награды.

 

 

412

 

— Да неужели не было другихъ отличившихся? невольно вырвалось у меня удивленіе.

 

— Можетъ быть, и были, да я ихъ не знаю, я написалъ въ реляціи то, что я видѣлъ самъ!

 

— Нѣтъ, ужъ позвольте, — вступился одинъ изъ присутствующихъ:— если вы составляете реляцію, на основаніи которой будутъ дѣлаться представленія, то вы обязаны и разузнать, кто именно наиболѣе выказалъ храбрости. И узнать это не трудно. Подите къ бригадному командиру, въ полковымъ—и вы навѣрно узнаете, а вѣдь иначе выходитъ, что только вы да еще X. и отличились въ дѣлѣ.

 

Ординарцу замѣчаніе это крайне не понравилось, но въ концѣ-концовъ реляція была измѣнена и исправлена.

 

— Вотъ видите,—говорилъ мнѣ потомъ одинъ изъ офицеровъ,—у насъ вотъ всегда такъ, строевые офицеры гибнутъ, получаютъ тяжелыя раны, а награды, и притомъ самыя почетныя—получаютъ штабные, да всякіе ординарцы. Вотъ ужъ по-истинѣ: придутъ, взглянутъ и украсятся!

 

Если бы система раздачи наградъ, на которую такъ часто слышались жалобы, стояла совсѣмъ особнякомъ, то военные люди, нѣтъ сомнѣнія, охотно бы простили ее, и даже мало обратили на нее вниманіе. Но бѣда въ томъ, что все шло, такъ сказать, одно къ одному, а когда существуетъ уже общее недовольство, тогда каждая даже мелочь способна усиливать раздраженіе. Такой сумрачный взглядъ въ дѣйствительности и существовалъ, и я не возьму на себя рѣшительно утверждать, что онъ былъ справедливъ или несправедливъ. Я могу сказать только одно, что въ нѣкоторыхъ частяхъ нашей военной организаціи, поставленной, быть можетъ, лучше, нежели всѣ остальныя части нашей общей организаціи, существовали, дѣйствительно, довольно-таки мрачныя стороны, среди которыхъ усиленно темнымъ пятномъ представлялось какъ

 

 

413

 

продовольствіе арміи, такъ и все то, что входило въ кругъ обязанностей военно-медицинскаго управленія. Объ этихъ-то двухъ сторонахъ нашей военной организаціи и нужно вести теперь рѣчь, такъ какъ эти двѣ стороны вызывали, и я думаю — основательно, наибольшія нареканія.

[Previous] [Next]

[Back to Index]