История Болгарии. Т. 1. Происхождение болгарского народа и образование первого болгарского государства на Балканском полуострове 

Николай Севастьянович Державин 

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

БОЛГАРСКИЙ И РУССКИЙ НАРОДЫ В ИХ ПЛЕМЕННЫХ И КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИХ СВЯЗЯХ И ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ

 

I. Показания вещевых памятников древности  196

II. Данные исторической этнографии  201

III. Русский и южнославянский фольклор  206

IV. Болгарский и русский языки в их связях и взаимоотношениях  219

V. Русско-болгарские литературные связи  229

VI. «Дядо Иван» (историческая легенда болгарского народа)  245

 

 

I. ПОКАЗАНИЯ ВЕЩЕВЫХ ПАМЯТНИКОВ ДРЕВНОСТИ

 

Трудовые коллективы людей создавались в длительном процессе социально-хозяйственного строительства и этнографического становления, в порядке племенных скрещений и других тесных междуплеменных взаимодействий. Славянский этнографический тип и его язык представляют собою органическую часть мирового человечества и не могут поэтому рассматриваться вне связи с прочими народами мира, и, в первую очередь, с народами европейского материка.

 

Славяне в своем культурно-историческом развитии с древнейших времен и вплоть до настоящего дня не представляют собою какого-либо замкнутого в себе, отличающегося от прочих европейских народов культурно-исторического типа. Славяне — народ, складывавшийся в длительном и сложном диалектическом процессе становления человечества на его европейском участке.

 

Как славянские языки в целом представляют собою вместе со всеми прочими языками так называемой индоевропейской системы языков известное стадиальное состояние в развитии языка человечества (единый глоттогонический процесс), индоевропейскую стадию, выросшую из предшествовавшей ей доиндоевропейской или яфетической стадии, представленной до настоящего дня группой живых и вымерших языков на Кавказе, в Малой Азии, частично в Азии и в Европе, [1] так точно и славянские народы вместе с прочими народами той же группы представляют собою в этнографическом отношении известную стадию в общем процессе этнографического развития мирового человечества на его европейском участке. На известном этапе исторического развития славянские народы выросли диалектически из предшествующей стадии, уходящей своими корнями в далекие, глубинные пласты доисторического прошлого своих этнических предков. Как назывались эти предки, мы не знаем. Обычным названием отдельных племенных коллективов на этой стадии чаще всего служат термины, означающие «люди», «народ», что, в частности. исконно означает и наиболее ранний племенной термин, связываемый этнически со славянами, — венд, мн. ч. венды,

 

 

1. Грузинский, мингрельский, сванский, чанский, или лазский, абхазский и другие языки на Кавказе и в Закавказье: язык героического народа басков в испанских и французских Пиренеях; вершикский язых на Памире и вымершие языки: этрусский, или расенский, он же рушский, — в Европе; шумерский — в Месопотамии с V тысячелетия до н. э.; халдский — в языческой Армении на Ванском озере IX—VII вв. до н. э., и эламский — в Иране (Персия) времен Ахеменидов, за VI—V вв. до н. э.

 

196

 

 

как то же самое — «человек», «муж», «дети», «народ», «племя» означают и такие племенные термины, как скиф, мари, гот и др. [1]

 

Были ли венды (или венеды) Плиния, Тацита и Птоломея, т. е. венды I—II вв. н. э., не говоря уже о более раннем времени, славянами, вполне сложившимся этнографическим типом, мы утверждать не можем, так как у нас нет прямых показаний. Мы говорили об их славянстве в I в. ретроспективно, на основании позднейших, восходящих к VI в. н. э. показаний Йордана, который говорит, что венеты, анты и славы — это три наименования одного и того же народа; он утверждает даже, что венеты (или виниды) большею частью называются славинами и антами. Другим основанием для утверждения, что венеты, исторически засвидетельствованные на европейской территории с первых веков н. э., были славянами, служит наличность в немецком языке до настоящего дня соответствующего племенного термина Wenden для названия славян; так немцы называют, например, лужицких сербов, а их язык — Wendische Sprache. На основании всего этого можно не сомневаться, что венды (или венеты) Плиния, Тацита и Птоломея были славянским народом. Однако Тацит колеблется, не зная, к какой группе народов причислять певкинов, венетов и финнов — к германцам или к сарматам, и утверждает, что венеты более похожи на сарматов, с которыми они сходятся до известной степени обычаями, ведя бродячую жизнь и живя грабежом; тем не менее он отнес бы венетов скорее к германцам, так как они умеют строить дома, знают употребление щитов и, будучи проворными пешеходами, охотно ходят пешком. Всех этих черт, — говорит Тацит, — нету сарматов, которые живут на телегах и на конях... (гл. XVI). Всё это говорит о том, что в конце I в. н. э. венеты в культурно-историческом отношении стояли на переходной стадии развития и занимали промежуточное место между восточноевропейскими племенами, именуемыми автором коллективным именем «сарматы»; до н. э. таким же коллективным именем для различных народов Восточной Европы были скифы, а между оседлыми народами Центральной Европы, именуемыми автором по географическому признаку, — германцы. [2]

 

Другим примером наличия на европейской территории в I в. н. э. племенных коллективов переходного в культурно-историческом отношении типа, переходного от доиндоевропейской к индоевропейской стадии развития, было, повидимому, кельтское, или галльское, племя яподы, жившее, по Страбону, в северо-западном углу Балканского полуострова, между реками Унной и Саной, среди иллирийских племен. По характеристике Страбона, галлы-яподы были одновременно и кельтским и иллирийским племенем, т. е. по своему культурно-историческому развитию представляли собою, очевидно,

 

 

1. Н. Я. Марр. Чуваши-яфетиды на Волге. Избр. работы, V, стр. 352 и сл.; его же. Скифский язык, V; его же. Готское слово „guma“ — муж, IV, и др. — Н. Я. Марр отметил слово vent как экающую, чисто фонетическую разновидность одного из трех основных названий для одного и того же вотского племени: vat — „ватка“, vot — „вотяк“ и vent —„вят“, „вятка“, „вятичи“, и рядом с последним поставил и венедов. См. его „Приволжские и соседящие с ними народы“ и пр. (Избр. работы, V, 299).

2. Термин „Германия“ в тацитово время был только территориальным, географическим термином. Племена, различные по стадиальному уровню своего культурного развития, жившие на территории, географически известной у римлян под именем „Германия“, назывались „германскими“ народами, независимо от их подлинной этнографической, в современном смысле этого термина, принадлежности.

 

197

 

 

переходный тип от доиндоевропейцев-иллирийцев к индоевропейцам-кельтам. Впрочем, по характеристике академика Н. Я. Марра, кельтские языки вообще представляют собою промежуточные языки, посредствующую ступень, как выражается Марр, [1] между языками яфетической системы и индоевропейскими.

 

Таким образом, говоря о славянах и исходя из общепринятой в нашей науке концепции единого глоттогонического и этногонического процесса, мы различаем, прежде всего, доиндоевропейскую или дославянскую стадию в развитии соответственных коллективов, когда о славянах как определенном этнографическом типе еще не могло быть и речи, когда эти коллективы в номенклатурном отношении в позднейших письменных источниках чаще всего скрываются под именами киммерийцев, фракийцев, скифов-сколотов, сарматов и других народов древности. Это было время, когда хозяйственно-производственные взаимоотношения и культурно-исторические связи людей друг с другом строились и развивались, нестесняемые никакими национально-этнографическими ограничениями и предрассудками, кроме тех немногих установлений, на которых покоились внутриродовые отношения в отдельных коллективах. Связь в них определялась признанием общего происхождения от одного предка и общих интересов физического самосохранения коллектива.

 

В ту отдаленную эпоху культурно-исторической жизни человечества перед нами встают в памятниках материальной культуры широкие культурно-типовые объединения, характерные для насельников обширных территорий, как общее для них культурное достояние, независимо от каких бы то ни было национально-этнографических разграничений.

 

Так, например, изучение вещевого материала палеолитических стоянок Среднего Приднепровья давно уже привело исследователей к двум основным, исключительной исторической важности заключениям: во-первых, об одновременном распространении той же культуры на территории восточного и западного Прикарпатья, Подолии и Галиции и в окрестностях Кракова, а также и далее на запад; на территорию Моравии; и, во-вторых, что эту культуру дилювиального человека Среднего Приднепровья и названных выше районов нельзя генетически связывать с палеолитической культурой так называемого неандертальского типа, открытого на Пиренейском полуострове, во Франции и в нескольких других местах Западной Европы. Таким образом, палеолитическая культура нашего Среднего Приднепровья, Подолии, Галиции, Прикарпатья и Моравии имеет своеобразный местный характер и может быть увязана с культурой Эгейского моря, сложившейся первоначально на территории Волыни, находившейся за чертою ледникового влияния, где в глубоких ярах и береговых обрывах обнаруживаются огромные скопления костей древнейших дилювиальных животных.

 

Картина социальной и культурно-исторической жизни насельника палеолитических стоянок отмеченного выше района в границах от Моравии на западе и рек Днепра, Донца и Дона на востоке, вскрываемая на основании вещевого материала палеолитических стоянок,

 

 

1. См. его: Бретонская нацменовская речь в увязке языков Афревразии. Избр. работы, IV, стр. 226.

 

198

 

 

рисует довольно яркую картину начального периода средней ступени дикости, характеризуемой в области общественных отношений процессом формирования кровнородственной семьи и возникновения материнского рода (матриархат). [1]

 

О каких-либо народах, в современном смысле этого слова, в эпоху палеолита на интересующем нас участке среднеи восточноевропейской территории говорить преждевременно. Народов в этнографическом смысле слова в это время еще не существовало, но был комплекс родовых коллективов, объединенных, в известной степени, общностью, характерной для позднего палеолита культуры и культурного наследия. Эти коллективы представляли собою в этом отношении известное культурно-историческое единство или известный культурно-исторический тип, который, в свою очередь, выражался более или менее определенной доисторической стадией в культурном развитии человечества на данном участке европейской территории.

 

Исходя в своих палеоэтнографических представлениях из основного положения, гласящего, что никакой народ никогда не исчезает бесследно со своего места жительства, но продолжает жить в культурном наследии последующих насельников на той же территории, мы имеем все основания рассматривать дилювиального человека и его культуру, распространенную на указанной выше территории, как древнейшего доисторического предшественника или культурного предка позднейшего основного населения той же территории, смыкавшейся в древности с Средиземноморьем и составлявшей северо-восточную окраину средиземноморской культурной области, т. е. восточных, западных и южных славян и ближайших их предшественников до-славян та той же территории.

 

По мере того как от эпохи, позднего палеолита мы подвигаемся вперед и переходим к более поздним эпохам — неолита, меди и бронзы, мы постепенно вступаем в область еще более тесных культурных связей и культурной общности доисторических насельников обширной территории днепровско-бугско-днестровского бассейна с доисторическими насельниками Балканского полуострова и островов Эгейского моря.

 

Восходящая приблизительно к трем тысячелетиям до н. э. наша «трипольская» неолитическая культура, широко разработанная советскими археологами, представляет собою замечательную страницу в истории культуры нашего советского юго-запада в отношении своих вещевых памятников, характеризующих высокий сравнительно уровень культурного развития местного населения. Неолитическая культура замечательна также общностью этих памятников и вскрываемого на их основе социального строя. Эта культура связывает наш дунайско-днестро-бугско-днепровский район не только с нынешней Румынией, но и с Балканским полуостровом, с Болгарией, с Фессалией и древнейшими культурными центрами Средиземного моря — с Микенами и Критом, а на Востоке, в Малой Азии, — с Троей.

 

 

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVI, ч. I, М., 1932, стр. 22; И. И. Мещанинов, К вопросу о происхождении членораздельной звуковой речи. ДАН СССР, № б, 1930; В. В. Хвойка, Древние обитатели Среднего Приднепровья и их культура в доисторические времена. Киев, 1913, стр. 1—10.

 

 199

 

 

Все это дает основания характеризовать трипольскую культуру как домикенскую. [1]

 

Киевский археолог В. В. Хвойка, которому принадлежит заслуга первого открытия в конце XIX в. у нас на Приднепровье памятников «триполья», тогда же пришел к заключению, что носители этой, культуры были оседлыми земледельческими народами и что именно в них

 

«можно видеть только наших предков праславян (или протославян), предшествовавших и переживших в нашей местности все известные доселе передвижения и нашествия других иноземных племен, и потомки которых удержали в своем владении край предков до настоящего времени». [2]

 

Следует при этом отметить, что во всех своих археологических работах В. В. Хвойка неизменно подчеркивал, что народ, строитель и носитель трипольской культуры, занимавший такое громадное пространство и оставивший на своем протяжении столько бесчисленных памятников своего постоянного пребывания от неолитических времен вплоть до IV в. и далее, не мог, очевидно, исчезнуть бесследно или быть заменен каким-либо другим народом, т. е. в течение своей долгой исторической жизни он представлял собою постоянного насельника данной территории и был непосредственным преемником культурного наследия на той же территории эпохи палеолита. [3]

 

В трипольской культуре мы вскрываем, таким образом, новый этап в истории культурно-исторического развития человечества на указанном выше участке европейской территории, где была объединено в одно культурное целое население огромной территории от Приднепровья и Заднепровья, Буга, Днестра, Прута, Карпатских гор и р. Вислы — на севере и вплоть до Фессалии, Микен и острова Крита — на средиземноморском юге.

 

Стадиальная общность культурного развития населения отмеченной выше территории в эпоху неолита и трипольской культуры сказалась, несомненно,  известным общим наследием в культурной жизни позднейших преемников трипольцев на той же территории, как для насельников северных и северо-восточных fee районов, так и для насельников полуострова. Эта культурная общность вскрывается сейчас, между прочим, в фольклорной традиции всех славян как на полуострове, так и за его пределами, на востоке и западе, а равно и у неславянских народов полуострова. В этом мы убеждаемся, в частности, из сравнительного изучения образа Трояна в его фольклорных чертах как у славян на севере и юге, так и у неславянских народов полуострова.

                                         

 

1. Э. Р. Штерн, Доисторическая греческая культура на юге России, Труды XIII Археол. съезда, т. I; Б. Л. Богаевский, Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах, стр. 712—730. Сборник: статей „Памяти Карла Маркса“, изд. АН СССР, 1933, стр. 712—730; Т. С. Пассек, Исследования трипольской культуры в СССР за 20 лет. Вестник древней истории, кн. 1/2, М., 1938, стр. 261—278; ее же, Трипольская археологическая экспедиция в 1938 г. ВДИ, 1939, № 1/6; ее же, Новые открытия трипольской археологической экспедиции в 1939 г. ВДИ, 1939, № 49; ее же, Трипольское поселение у Владимировки. ВДИ, 1941, № 1; Е. Ю. Кричевский. Трипольские площадки. Советская археология, VI, 1940; Сборник статей „Трипольска культура“, Киів, т. I, 1941, и др.

 

2. В. В. Хвойка, Раскопки 1901 г. в области трипольской культуры. Отдельный оттиск из „Записок Русск. археол. общ.“, т. V, вып. 2, СПб., 1904.

3. В. В. Хвойка, Каменный век среднего Приднепровья. Труды XI Археол. съезда в Киеве, 1899, т. I, стр. 737—812, М., 1901; его же, Древние обитатели среднего Приднепровья и их культура в доисторические времена. Киев, 1913, стр. 10-22.

 

200

 

 

 

II. ДАННЫЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭТНОГРАФИИ

 

Судя по данным историков VI в. Йордана и Прокопия, многолюдный славянский народ виниды занимал «неизмеримые пространства» на европейской территории и делился на две основные группы: славяне и анты. Славяне, они же известны под именем склавины, или склавы, составляли западную ветвь славянства, анты — восточную. Первые жили на территории, западную границу которой составляли город Новиетнум и Мурсианское озеро, а восточную — река Днепр, т. е. предположительно на территории древней Паннонии и Чехословакии, откуда их поселения тянулись на север по р. Висле, следовательно на территории Польши и Балтийского поморья, вплоть до р. Лабы (нем. Эльба) с ее притоком Заалой. Что касается восточнославянской группы племен, то они занимали обширные пространства — от Причерноморья и Приазовья на юге и далее на север и северо-запад внутрь страны.

 

По характеристике Прокопия, славяне и анты имеют общий, весьма «грубый», с точки зрения византийца, язык, сходный быт, общие верования и обычаи, общую внешность и духовный облик. Они сообща предпринимают набеги на римские владения и вместе участвуют во вспомогательных отрядах, двинутых византийцами против готов. Однако другие показания того же источника говорят о том, что славяне и анты представляют собою два отдельных объединения: каждое из них живет своею политическою жизнью, независимо друг от друга, и не всегда они поддерживают мирные, добрососедские отношения. Так, например, при императоре Иустине (518—527) анты одни, без славян, переходят Дунай и предпринимают набег на восточно-римские владения; анты одни, без славян, состоят на военной службе у византийского правительства, занимая командные должности в византийской армии, и принимают участие в итальянской экспедиции.

 

Согласно общепринятой в русской науке точке зрения академика А. А. Шахматова, анты являются предками русского народа. Показания письменных источников и данные вещевого материала археологических раскопок позволяют говорить о том, что анты занимали территории лесостепной полосы нынешнего СССР — от устья Дуная и Причерноморья и далее на северо-восток в направлении к Киеву, Чернигову, Полтаве, Курску и Воронежу. По характеристике советского исследователя Б. А. Рыбакова, это та самая территория, на которой еще не так давно в прошлом мы застаем скифские племена и на которой вскоре после антов мы увидим восточнославянские племена уличей, тиверцев, отчасти древлян, полян, волынян, радимичей, северян и вятичей. [1]

 

Таким образом, как в территориальном, так и в культурно-этнографическом отношениях анты являются связующим звеном между скифами и позднейшими восточными, или русскими, славянами. О славянских чертах в языке антов, помимо прямых показаний источников, говорят также и называемые этими источниками собственные имена антов — Доброгаст, Всегорд, Бож, Межамир, Келагаст и др.

 

«Открытие изумительной преемственности культовых изображений между скифо-сарматским миром и позднейшим славянским, —

 

 

1. Б. А. Рыбаков, Анты и Киевская Русь. ВДИ, кн. I, 1939, стр. 323.

 

201

 

 

замечает цитируемый автор, — позволяет предполагать, что анты были неизбежным промежуточным звеном, воспринявшим часть скифо-сарматских религиозных представлений и передавшим их Киевской Руси, а через нее и далее». [1]

 

В середине VI в. причерноморские анты были завоеваны аварами, но когда в начале 60-х годов авары продвинулись далее на запад и заняли Словинскую Паннонию, анты сбросили с себя аварское иго и перешли на службу к восточно-римскому императору Маврикию (582—602), выступая против аваров. Такое поведение антов имело следствием отправку в 602 г. аварским хаканом против антов карательной экспедиции с поручением разгромить и уничтожить этот народ.

 

Чем окончилась эта экспедиция, не известно, но имя народа антов, который еще так недавно характеризовался Прокопием как народ бесчисленных племен, исчезло со страниц истории: о нем после этого уже больше не упоминают ни латинские, ни византийские источники. Этот факт исчезновения антов со страниц истории до сих пор представляется историкам своего рода загадкой. Одни предполагают, что аварская экспедиция совершенно уничтожила антов; другие — что анты в качестве союзников Восточно-Римской империи перешли на Балканский полуостров и были водворены здесь византийским правительством на постоянное жительство; наконец, Шафарик, а вместе с ним и другие полагали, что под нажимом аваров анты продвинулись на север, в глубь России, и стали здесь основой всего русского народа, или только его части — позднейшего украинского народа, или по крайней мере племени русских вятичей, которое позже выступает на верхней и средней Оке. Так как анты представляли собою мощное объединение или мощный союз восточнославянских племен, то, вероятнее всего, часть племен этого союза, подвергшаяся в наибольшей степени аварской карательной экспедиции, продвинулась за Дунай на полуостров, другая часть потеснилась на север и северо-восток, третья осталась по-прежнему на своих местах и в своем хозяйственном, культурном и общественном развитии уже в VII в. достигла таких высот, которые дают основание историку характеризовать общий уровень их развития, как ту ступень варварства, которой норманны достигли только в эпоху викингов, т. е. к IX в. [2] Благодаря такой ступени культурного разврггия они заложили .прочные основы для образования в своей среде, в своих социальных недрах, в IX в. первого восточнославянского государства; — Киевской Руси.

 

Исследование вещевых памятников материальной культуры, добытых из раскопок антских могильников, приводит исследователя к заключению, что многие явления киевской жизни X—XI вв. уходят корнями в антскую культуру: земледелие, скотоводство, накопление сокровищ, рабство, обычаи, как, например, сожжение рабынь на могиле князя и т. п. Киевские князья X в. говорили на том же языке, что и анты в VI в., верили в того же Перуна, плавали на тех же «моноксилах» и по тем же старым антским путям. Войны Святослава с Цимисхием переносят нас далеко назад, к тем временам, когда вокруг того же Доростола шла борьба между антами и византийцами. Возможно,— предполагает цитируемый автор,—

 

 

1. Б. А. Рыбаков, Анты и Киевская Русь, стр. 327.

2. Там же, стр. 333.

 

202

 

 

что отзвуком древних антских походов к границам Византии является комментарий автора «Повести временных лет» к рассказу о Кие, Щеке и Хориве...

 

Предпосылки для создания  государства Ярослава Мудрого начали накапливаться не в IX в., а за триста лет до варягов, в силу чего и историю Киевской Руси надо начинать не с Рюрика и Олега, а с Божа и Межамира, с первых походов на Византию в VI столетии. [1]

 

Судя по данным византийских источников, начиная с VI (Прокопий Кесарийский) и вплоть до X в. (Константин Багрянородный), восточная часть Балканского полуострова была занята, повидимому, главным образом антскими или культурно-этнографически им родственными племенами. Если  территории западной части полуострова организующая роль в смысле племенной консолидации и государственного строительства принадлежала наиболее мощным экономически племенам сербов и хорватов, имена которых хорошо известны нам также и в числе западнославянских племен, то такая же роль на территории восточной части полуострова принадлежала, повидимому, антским племенам, т. е. племенам культурно и этнографически родственным восточным, т. е. русским, славянам. Можно с большею долей вероятности предполагать, что в VI—VII вв. н. э. антские племена, т. е. восточные, или русские, славяне, занимали не только левобережье Дуная, т. е. нынешнюю восточную Венгрию, Валахию, Молдавию и Бессарабию, народы которых киевский летописец знает под именем тиверцев и уличей, но переходили и на правобережье Дуная. Повидимому, семь неизвестных по имени славянских племен, сидевших в нижней Мизии и известных византийским источникам под именем подунавцы (Δανοόβιοι) а киевскому летописцу под именем дунайцы, в среде которых в середине VII в. сложилось первое государственное объединение, известное под именем Болгарии, были антскими племенами, принадлежавшими к числу восточнославянских племен. К этой же группе мизийских славян принадлежали и балканские северяне, занимавшие южную прибалканскую окраину территории мизийских славян. Наименование племени северяне, или севери, в числе мизийских славян, в среде которых, повторяем, выросло первое на Балканском полуострове государственное объединение — Болгария, с несомненностью говорит о принадлежности мизийских славян полуострова к группе восточных славян. .Когда мизийские славяне пригласили из-за Дуная на договорных началах князя Аспаруха с его дружиною для защиты их владений от аварских вторжений со стороны Венгрии, Аспарух, по стратегическим соображениям, произвел некоторую территориальную перегруппировку отдельных мизийских славянских племен, поселив одну часть их на западной окраине владений мизийских славян по рекам Мораве и Тимоку. Вот почему эта группа мизийских славян и названа мораване и тимочане.

 

В настоящее время р. Морава в своем северном течении образует центральную водную артерию Сербии, а р. Тимок является западной этнографической границей северных районов Болгарии, отделяющей болгар от сербов. Теперь политическая граница современной Болгарии отступает несколько восточнее течения р. Тимока.

 

 

1. Б. А. Рыбаков. Анты и Киевская Русь, стр. 397.

 

203

 

 

С юга и юго-запада к мизийской группе болгарских славян при мыкала средняя, или македонская, группа. В VII в. Македония настолько компактно была заселена славянскими племенами, что была известна греческим авторам под именем Славинии (ἡ Σκλαβινία, или αἱ Σκλαβινίαι, или Sclaviae). И здесь среди местного населения встречаются два племени, идентичные по своим наименованиям с русскими племенами, а именно, драговичи и смолени. Первые сидели в Македонии, по нижнему течению р. Вардара, и в Восточной Болгарии, в Западных Радопах, несколько южнее г. Филиппополя; с юга к ним примыкали смолени, сидевшие по среднему и верхнему течению р. Месты. [1]

 

Таким образом, мы видим, что в VII в. н. э. не только северная придунайская Болгария от Дунайского правобережья и вплоть до главного Балканского хребта (Стара Планина) была заселена славянскими племенами, этнографически и культурно-исторически родственными с русским народом, но эти племена шли и далее на юг, сидели в Радопских горах (драговичи), а отсюда шли и далее, почти вплоть до побережья Эгейского или Белого моря (смолени). Отсюда мы приходим к заключению, что восточнославянские племена, ближайшим образом родственные с русским народом, составляют весьма существенное ядро в этнографическом составе исторического славянского населения Болгарии, причем особенно важным в данном случае нам представляется то обстоятельство,, что первое болгарское государство, сыгравшее существенную роль в истории этнографического объединения болгарских славян, возникло в среде мизийских славян, принадлежавших этнографически,, несомненно, к числу восточных, или русских славян.

 

Специальное исследование вопроса .о болгарине Аспарухе, национальном составе аспаруховой дружины и его ближайшем окружении, о подлинной роли Аспаруха в создании первого славянского государства на полуострове привело нас к заключению, противоположному принятой ранее точке зрения, а именно, что в преобладающем своем составе, если не исключительно, дружинники Аспаруха были бессарабские славяне, т. е. русские, тиверцы и уличи. Потомки вымерших древних прикавказских и приазовских болгарских родов в дружине Аспаруха составляли, вероятно, весьма незначительную прослойку командных верхов. Не болгарин Аспарух, выходец с северного Прикавказья, в действительности был создателем первого славянского болгарского государства на полуострове, а местное славянское население и его армия, значительно пополненная по прибытии Аспаруха к балканским славянам около 660 г. «и порученная народом по специальному договору организационным заботам и командованию Аспаруха. Болгарин Аспарух явился не создателем болгарского государства, как это обычно трактуется старыми историками, но узурпатором государственной власти в славянской стране, поскольку в его руках была сосредоточена мощная военная сила. Государственные организации у всех народов возникают первоначально не в результате инициативы того или иного субъекта, как бы сам по себе этот субъект ии был гениален, а вследствие сложного процесса социально-политического развития народа и нарастания соответственных производственных отношений в его недрах.

 

 

1. Ср. наименование р. Мсты на территории северо-восточных русских славянских племен.

 

204

 

 

Таким образом, рассмотрение этнографической проблемы происхождения болгарского славянского народа приводит нас к заключению, что в основе современного болгарского народа, независимо ют позднейших привходивших в него чуждых ему этнических элементов, вроде печенегов, узов или торков, половцев, османских турок и т. п., лежит восточнославянский, или русский элемент.

 

Повидимому, в старые времена русское происхождение болгарских славян чувствовалось и осознавалось гораздо явственнее, чем в настоящее время.

 

Русский народ никогда не забывает этой связи. Еще киевский князь Святослав Игоревич считал свои дунайские владения центром своей земли («середа земли моей»). Заняв в 968 г. 80 городов в северо-восточной придунайской Болгарии и утвердившись здесь на княжение в городе Переяславце, который был расположен на правом, болгарском берегу Дуная, он обложил данью не болгарский славянский народ, а византийское правительство; он же в течение четырех лет, с 968 по 972 г., когда Болгарии угрожали захватнические устремления Византии, держал ее в своем непосредственном владении.

 

К числу интересных документов, характеризующих наличие в старое время сознания этнической общности болгарского и русского народов, относится интересный список «Градом всем русским, дальным и ближним», приложенный к Воскресенской летописи (П. С. Р. Летописей, VII, стр. 240), где перечисляется ряд болгарских городов, именуемых в списке русскими городами:

 

«На Дунае Видицов (Видин) о седми стен каменных, Мдин (?); об ону страну Дуная Трънов (Тырново)..., а по Дунаю: Дрествин (болг. Дръстер, Доростол, Силистра), Дигин (Мачин, древний Диногетия), Килия; на устье Дуная: Новое село (Килиянова), Аколятря (Ликостомион, Вилково); на море: Карна (Варна) Каварна. А на сей стороне Дуная: на устье Днестра, под морем, Белгород (Аккерман), Чернь (Гроденица); Аский торг (Яссы) — на Пруте реке; Романов торг — на Молдаве, Немечь; в горах: Корокюнов, Камень (Пиетра), Сочава, Сереть, Ваня, Нечунь, Коломья, городок на Черемоше».

 

Эта запись не представляет собою, конечно, выдумки составителя Воскресенской летописи, но попала на ее страницы, вероятно, по традиции, из какого-либо более раннего летописного источника, восходящего к тому времени, когда культурно-этнографические связи русского народа с болгарским осознавались обеими сторонами, а недавняя подлинная историческая действительность не вызывала никаких сомнений.

 

Общность племенного происхождения болгарского и русского народов нашла отражение в общности их обширного культурно-исторического наследия, особенно в их фольклоре и в языке, в чем убеждает нас сравнительно-историческое изучение болгарского и русского фольклора и языков.

 

В качестве наглядной иллюстрации этого положения могут служить народные предания, сказки, былины и песни о Трояне, об Илье Муромце и о герое южнославянского и, в частности, болгарского народного эпоса, Кралевиче Марко.

 

205

 

 

 

III. РУССКИЙ И ЮЖНОСЛАВЯНСКИЙ ФОЛЬКЛОР

 

1

 

Как известно, в «Слове о полку Игореве» четыре раза упоминается имя Трояна: «Земля Трояня», «тропа Трояня», «веди Трояни», «на седьмом веде Трояни». Специальное исследование образа Трояна в «Слове о полку Игореве» привело нас к заключению, что данный образ имеет длинную, многовековую историю, уходящую своими корнями в доисторическое прошлое культуры народов днепровско-дунайско-эгейского участка Средиземноморья, и что образ Трояна в нашем «Слове о полку Игореве», как и в известной группе южнославянских преданий, восходит ко времени римского завоевания полуострова императором Траяном и представляет собою позднейшее оформление или позднейший этап в развитии древнего народного представления о некоем сверхъестественном существе, перерождающемся в полубога, затем в эпического героя, а еще позже отождествляющегося с римским императором Траяном. Это — обычный путь многих героев исторического народного эпоса, вроде, например, известного Кралевича Марко южнославянских сказаний или героев русского богатырского эпоса, а равно и эпических героев искусственного эпоса, возникающих на основе старых народных преданий, вроде известного героя ронсевальской битвы, рыцаря Роланда. [1]

 

Огромный труд, положенный русскими учеными на исследование происхождения образа Трояна в «Слове о полку Игореве», не дал до самого последнего времени положительных результатов именно потому, что образ этот обыкновенно рассматривался как нечто раз навсегда данное, испокон веков сложившееся и законченное, а не в процессе его развития, диалектически, в тесной увязке с развитием мышления от космических представлений к представлениям реальной исторической действительности. Поэтому, в то время как представители мифологической школы (Буслаев, Квашнин-Самарин, Барсов) видели в образе Трояна мифическое существо из той породы стихийных существ, к которым относятся вилы, русалки, эльфы — светлые духи и немецкие карлики — хранители золота и серебра, духи мрака, не терпящие света, и т. п. (Буслаев). Представители символического направления (Н. Полевой, Бодянский, Забелин, Потебня, Костомаров, Ооновский и др.) видели в Трояне «Слова» некий символ или метафорическую и метаморфическую замену других объектов и ставили себе задачу вскрыть так или иначе подлинное содержание этого образа, заполнить его субъективно надуманным конкретным материалом и затем истолковать в духе этих предполагаемых конкретных фактов подлинный смысл каждого из четырех мест в «Слове», где упоминается имя Трояна. Историко-литературное, направление, представленное Π. П. Вяземским, Вс. Миллером, А. Н. Веселовским, А. Н. Пыпиным, рассматривало легенду о Трояне как чисто литературный образ и искало его оригинал в южнославянской письменности. Наконец, историческое направление, в лице М. С. Дринова, М. А. Максимовича, Η. П. Дашкевича, отчасти О. Огоновского и др., видело в образе Трояна отложение в «Слове» народных представлений о подлинном историческом лице, именно — о римском императоре Траяне.

 

 

1. К. Н. Державин, Меч Роланда. Известия АН СССР, № 3, 1931, стр. 347—358.

 

206

 

 

Между тем в нашем распоряжении имеется огромный материал из области русского фольклора и древнерусской письменности, который говорит о том, что восточным славянам был знаком образ Трояна и более раннего образования, чем позднейший Троян «Слова о полку Игореве», которого поэтому и на русской почве нет никаких оснований рассматривать изолированно, вне связи с его отечественными предшественниками. Если учесть последнее обстоятельство,« приходится признать совершенно ошибочной тенденцию видеть в: Трояне «Слова» только мифический образ, или только иноземное литературное заимствование, или только исторический образ и т. п. Троян «Слова о полку Игореве» представляет собою генетически комплексный образ, сложившийся в длительном процессе развития мышления народа, и является в такой же мере достоянием русских славян, как южных славян, болгар и сербов. Другими словами, Троян: в «Слове о полку Игореве», как и Боян, — образ, ме заимствованный откуда бы то ни было со стороны, но старый, свой, местный, каким он одновременно является и для южных славян, и, в частности, для болгарского народа. Исходя из несомненной наличности с древнейших времен этногонической, хозяйственной и культурной непрерывающейся связи Поднепровья с Дунаем и Балканским полуостровом, включая в этот отрезок Средиземноморья также Подкарпатье, Молдавию и Валахию, мы рассматриваем образ Трояна, данный в «Слове о полку Игореве», как образ, выросший в культурно-исторической обстановке славянского населения Киевско-Дунайской области. Образ этот в такой же мере близок и действен на известном этапе культурно-исторического развития народа для русского славянина, в какой юн был действен и для придунайских славян по ту и другую стороны Дуная.

 

Родственная связь Руси с прочими славянскими землями, — говорит Ф. Ив. Буслаев, — была в старину очень ощутима. Родство наречий не могло не отразиться на родстве поэтических преданий. В русском предании о Февронии Муромской очевидны следы сказаний сербских. Древнейший русский эпос не мог составиться вне родственного ему круга славянских поэтических преданий. Автор «Слова о полку Игореве» вполне сознает это кровное родство русской поэзии с поэзией прочих славянских племен, и особенно южных, дунайских.

 

«Девицы поют на Дунай, вьются голоса чрез море до Киева...».

 

Это — прекрасный поэтический древнерусский образ, говорящий о единстве народного сознания и общности культурной жизни на всей территории от Дуная и до Киева.

 

Поэтому-то, с другой стороны, и голос Ярославны из Путивля «на Дунай ся слышит...».

 

«Неужели же не оставили по себе отголоска на Руси эти вьющиеся с Дуная голоса?» — спрашивает Буслаев. «И эти голоса слышались на Руси не только в XII или в XI в., — говорит он, — они вились через море и гораздо раньше того, свиваясь с голосами русскими в тот прекрасный и гармонический аккорд, который надобно назвать древнейшим общеславянским и всеславянским эпосом. Тогда только древнерусский эпос, — замечает Буслаев, — получит в истории нашей литературы твердую основу, когда определятся в нем все: тайные нити, которыми он родственно связан с первобытным эпическим

 

207

 

 

творчеством всех славянских племен, и особенно юго-восточных». [1]

 

Останавливаясь на вопросе о значении имени Трояна в «Слове о полку Игореве», М. А. Максимович писал, между прочим, следующие строки:

 

«Был некогда у Киевской Руси свой полный, веками сложившийся круг мифических верований, исторических преданий, поэтических сказаний и пр. Из него лишь нечто отрывочно и случайно, сохранилось в наших древних писаниях, особенно же в «Слове о полку Игореве», в этом живом и верном отображении того временного человека южно-русского. К числу сохранившихся в нем глубоко древних остатков принадлежат, мне кажется, и четыре упоминания с именем Трояновым, которые отношу я к тому же роднику своенародных преданий, из которого почерпнуто и Нестерово сказание: „Волохом бо, нашедшем на словены на дунайские, и седшем в них, и населящем им”». [2]

 

Обилие трояновой топонимики в славянских странах Балканского полуострова, идущей отсюда сплошным поясом на север, в Валахию и Молдавию, и на северо-восток вплоть до Киева и увязываемой народным сознанием с именем римского Траяна, дало основание известному ученику Буслаева, выдающемуся знатоку славянских древностей и этнографии, проф. А. А. Котляревскому, высказать предположение, что обоготворенный римский император легко мог сделаться действительным богом у тех племен славянских и в тех областях, на которых простиралась его власть. На него могли быть перенесены древние языческие воспоминания славян: обоготворенный император, которому в его владениях приносились жертвы, — говорит Котляревский, — легко мог в народных понятиях заступить место какого-нибудь древнейшего языческого божества.

 

«Немалое подтверждение этому предположению мы позволяем себе видеть, — говорит названный исследователь, — в том обстоятельстве, что бог Троян является исключительно в письменных свидетельствах, относящихся к южным славянам». [3]

 

Ближайшим предшественником римского императора Траяна в южнославянском и новогреческом фольклоре является популярный царь Троян с ослиными ушами в болгарских сказках или с козьими ушами в сербских, македонских и новогреческих сказках, представляющих собою славянскую версию известного мифа о царе Мидасе. В украинском фольклоре некоторые мотивы сказания о Трояне-Мидасе отложились в сказаниях о Шелудивом Буняке. Два таких сказания были опубликованы в 1876 г. Михаилом Драгомановым в его сборнике «Малорусские народные предания и рассказы» (стр. 224—226).

 

Ближайшим прототипом южнославянского Трояна-Мидаса с ослиными или козьими ушами являются классические фавны, сближаемые обыкновенно с лесными эльфами, с нашими лешими, с Китоврасом наших древних сказов и т. п.

 

Царь Троян южнославянских сказок, который, подобно немецким эльфам подземного мрака, боялся солнца и выезжал только по ночам и погиб, в конце концов, растопленный солнцем, поздно возвращаясь от своей возлюбленной, имеет свою аналогию в предании о карлике-Всезнайке в песне древней Эдды.

 

 

1. Ф. И. Буслаев, Исторические очерки русской народной словесности и искусства, т. I. Русская народная поэзия. СПб., 1861.

2. М. А. Максимович, Соч., т. II, Киев, 1877, стр. 427.

3. А. Котляревский, Древности. Труды Московск. археол. общ., т. I; Материалы для археологического словаря, стр. 13 и сл. под словом „Троян“.

 

208

 

 

Всезнайка, как и сербский Троян, погибает от солнца при подобных же обстоятельствах, возвращаясь от своей возлюбленной — дочери царя Тора.

 

Опыт палеолингвистического анализа термина «Троян», проделанный нами в специальном исследовании, посвященном образу Трояна в «Слове о полку Игореве», привел нас к заключению, что термин Trojan представляет собою двуосновной скрещенный термин, в котором ясно выступает элемент tro-tor, отложившийся в своем первичном виде в наименовании скандинавского бога грозы и грома. Thorr — наиболее значительный бог между всеми азами, сын Одина и богини земли, Иорды. Взятый же в целом, скрещенный двуэлементарный термин Traian можно возводить, в конечном счете, к акающему прототипу tar-han. В монгольском языке этот термин известен «с социальным значением „кузнеца” как культовой термин, он же тотемное выражение „бог,” первоначально „небо”, что и устанавливается его основой — словом tor, между прочим в чувашском языке, где сам наш социальный термин звучит torğan». [1]

 

Рассматривая же термин tar-han, Н. Я. Марр замечает, что этим словом обозначается такое же племенное название, равно как и племенное божество, впоследствии и полубог, эпический герой, независимо от вхождения в виде tar-qa в состав Tamo-tarq̇a (Тму-Таракань). В полном виде Tar-q̇an или Tar-q̇un... переносит нас не только в Среднюю Азию и турецко-монгольское средневековье, но и в архаический средиземноморской мир, в Малую и вообще Переднюю Азию и далее в Италию. [2]

 

Такова, с нашей точки зрения, первичная теогоническая протооснова эпического Трояна, общая на известной стадии развития социальности и мышления для всех народов территории от Эгейского моря до Карпат на севере, до верховьев Днепра и Заднепровья на востоке, до Приазовья и Причерноморья на юге. Но это именно первичная теогоническая протооснова Трояна, но еще не Троян-Мидас южнославянских сказаний и легенд и тем более не Троян «Слова о полку Игореве». [3]

 

Наконец, необходимо отметить наличность в болгарском фольклоре преданий о царе Трояне, которые, по определению проф. Ф. Ив. Буслаева, переносят нас в то же металлическое царство ковачей, в царство золота и серебра, только не подземное. Как по словацкой сказке (о господине или властелине металлов) хлебы были из металла, так по болгарской песне в водоемах города Трояна, или, по другой версии, Троем, текли золото и серебро. Как подземные карлики все куют себе из драгоценных металлов, так же в болгарской песне у жителей города Трои вся утварь исключительно из золота и серебра.

 

На основании анализа южнославянского фольклорного материала о царе Трояне проф. Буслаев пришел к заключению о мифическом значении Трояна в славянских преданиях и о близком родстве этого существа с северными эльфами и карликами. С этим сербско-болгарским царем Трояном проф. Буслаев устанавливает родство и Трояна в «Слове о полку Игореве», где имя Трояна, как он утверждает, упоминается постоянно, в мифологической обстановке.

 

 

1. Н. Я Марр. Абхазоведение и абхазцы. Избр. работы, т. V, стр. 180, М.—Л. 1935.

2. Там же.

3. Н. С. Державин. Сборник статей и исследований в области славянской филологии, 1941, стр. 32 и сл.

 

209

 

 

«Это имя, — говорит проф. Буслаев, — относилось к преданиям мифологическим, было с ними тесно связано; и вот сербско-болгарский эпос знакомит нас именно с мифическим Трояном или царем Троянским, одного происхождения с северными эльфами и карликами. Может быть, — замечает проф. Буслаев, — Бояну были известны какие-нибудь и другие предания о Трояне, но все же они непременно относились к миру мифическому и входили как эпизоды в целый народный эпос о Трояне. Остатки этого эпоса доселе сохранились, как мы видели, у сербов и болгар».

 

В частности, образ Всеслава Полоцкого в «Слове о полку Игореве», который был не только князем полоцким, но и вещим оборотнем, который «людем судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше до кур Тмутороканя, великому Хорсови волком путь прерыскаше», имеет свою параллель в царе Китоврасе наших, старинных сказок: «А в нощи обращащеся зверем Китоврасом царствуют над зверьми». А так как роль Китовраса в сказках других народов, в частности итальянских, играет сатир или фавн, то очевидно, что и Троян с козьими ушами и оборотень Всеслав относятся к одному и тому же циклу мифических сказаний вместе с Китоврасом, северными эльфами и т. п. Но этого мало: сходство нашего Всеслава с южнославянским Трояном простирается до того, что оба они обгоняли путь солнца, и как Троян вместе с пением петухов спешил от своей любезной, чтобы убежать до солнца, так и Всеслав — дo кур, т. е. до петухов, успевал из Киева в Тмутаракань, волком перебегая путь великого солнца, и т. д. [1]

 

Связь южнославянских сказаний о царе Трояне с звериными ушами с аналогичными фригийскими сказаниями о царе Мидасе не подлежит никакому сомнению. Проф. Вс. Миллер определяет ее как связь чисто этногонического порядка и высказывает весьма основательное и интересное предположение, что южнославянские легенды о Трояне-Мидасе представляют собою отложение старого наследия фригийско-фракийской культуры. [2]

 

В Македонии, стране, где знаменитыми болгарскими собирателями произведений болгарского народного творчества, братьями Миладиновыми, были записаны песни о Трояне, а Берковичем песни об Орфене (Орфее), в глубокой древности, раньше Троянской войны, сидело рядом с македонянами племя бригов, или фригийцев, родственных фракийцам, которые вместе с фракийцами и мизийцами перешли затем из Европы в Азию. Геродот упоминает в Македонии местность, называемую «Сады Мидаса», сына Гордиаса, где, по фригийским преданиям, был пойман Силен. Над этими садами возвышается гора Бермиос (теперь Турла и Докса), между реками Карасмаз (Lydias) и Бистрица (Haliacmon). По Страбону, непомерное богатство Мидаса происходило из золотых рудников этих гор.

 

Переселение фригийцев в Азию и завоевание страны, которая по их имени была названа Фригией, связаны с именем Мидаса.

 

Таким образом, сказание о Мидасе с ослиными ушами сохранилось в устах народа и на той почве, где оно рассказывалось в глубокой древности, т. е. в фракийско-фригийской среде на полуострове. Троян нашего «Слова о полку Игореве» ведет нас в культурную среду этой именно фракийско-фригийской древности, являясь при этом не заимствованием у непосредственных преемников балканских фракийцев — южных славян,

 

 

1. Ф. И. Буслаев, назв. соч., стр. 385—391.

2. См. его статью «По поводу Трояна и Бояна „Слова о полку Игореве“», ЖМНП, 1878, декабрь, стр. 239—267.

 

210

 

 

а собственным русским культурным наследием той же древности, какое представляет собою у южных славян фракийско-фригийский Троян-Мидас.

 

Некоторое подтверждение наличности у русских славян, в древности представлений из того же круга фракийско-фригийских сказаний о Мидасе можно видеть у Геродота в его описании народа невров, жившего по соседству в то время (V в. до н. э.) на севере со скифскими племенами. Геродотовы невры рассматриваются всеми исследователями как славянский народ, сидевший на территории нынешней Белоруссии. Говоря о неврах, Геродот, очевидно со слов жителей города Ольвии, приписывает им колдовство, выражающееся в умении обращаться в различных животных. Отзвук этого предания о предках белоруссов дожил до XII в. и отложился в «Слове о полку Игореве» приуроченным к полоцкому, т. е. белорусскому, князю Всеславу. Интересно при этом вспомнить, что, согласно показаниям античных авторов, поселения фракийцев, рассматриваемых нами этногонически как среда, из которой преемственно выросли впоследствии южные славяне, простирались от Эгейского моря вплоть до Карпатских гор и отсюда шли на восток, на территорию позднейших восточных, или русских, славян, где были известны под именем киммерийцев. Вероятно, киммерийцы этнографически представляли собою не что иное, как восточную ветвь протославянского народа.

 

Таким образом, на полуострове болгарский народ культурно-исторически увязывается с фракийско-фригийской древностью, как он увязывается с нею же и этнографически, о чем мы подробнее говорим в другом месте. [1] С этой же древностью культурно-исторически увязывается и русский народ по данным XII в., документально засвидетельствованным, однако, уже для V в. до н. э. Эти данные представляют собою не какое-либо стороннее заимствование, а собственное культурное наследие восточного славянства на территории днепровско-дунайско-эгейского участка культурного Средиземноморья, того же участка, общность материальной культуры которого засвидетельствована вещевыми памятниками так называемой трипольской культуры. [2]

 

2

 

Центральной, любимейшей и наиболее популярной фигурой южнославянского средневекового героического эпоса является известный Кралевич Марко, «князь, царь или деспот Болгарии». Он был сыном сербского короля Волкашина, по-сербски Вукашина, о котором сербские источники говорят, что «он бил от нацие Болгарские». Отец Марко был правителем Западной Македонии и имел своей столицей город Прилеп. После смерти сербского царя Стефана Душана (1336—1355), в правление его молодого сына Уроша, в 1366 г., Вукашин захватил в свои руки престол, с тем чтобы организовать в Сербии управление, способное дать отпор наступавшим на Сербию османским туркам.

 

 

1. „Славяне в древности“ (история славян дофеодального периода — труд, подготовленный к печати).

2. Подробнее о фольклорном материале „Слова о полку Игореве“ см. в нашем исследовании «Троян в „Слове о полку Игореве“», напечатанном в нашем же „Сборнике статей и исследований по славянской филологии“ (1941, стр. 5—60).

 

211

 

 

Вукашин погиб в проигранной сербами битве при Черномене на р. Марице в 1371 г. После этого сербский престол перешел к князю Лазарю, а Марко с 1372 г. унаследовал престол своего отца в Прилепе. После неудачной для сербского народа битвы на Коссовом поле 15 клоня 1389 г. Марко потерял независимость, но ему удалось сохранить жизнь и свои владения в качестве турецкого вассала. 10 октября 1394 г. Марко погиб в Валахии, в битве при Ровинах, сражаясь на стороне турок вместе с сербскими владетелями Стефаном Лазаревичем и Константином.

 

Таковы краткие сведения об исторической личности Кралевича Марко, не представляющего собою, повидимому, ничего выдающегося и не оставившего после себя в истории южного славянства никакого в этом смысле следа. Тем  не менее, народное творчество сделало его центральной фигурою огромного цикла своих героических сказаний, связав с его именем множество героических легенд и сюжетов, оторвавшихся от своей былой исторической почвы и забывших своих подлинных героев отечественного или иноземного происхождения, с которыми исторический Кралевич Марко никогда не имел ничего общего.

 

В многочисленных сказаниях южнославянского героического эпоса о Кралевиче Марко слились в одно целое и древнейшие народные мифические представления, и ходячие международные эпические сказания, и чисто местные южнославянские героические предания, и, наконец, отдельные эпизоды из южнославянской словесности. Так, например, проф. М. Халанский в свое время отметил три группы сказаний о происхождении Кралевича Марко: в одной Марко — сын краля Вукашина и Ефросимы, сестры воеводы Момчила; в другой — отцом его называется Вукашин, но матерью является вила; наконец, в третьей Марко — сын змея. [1] Но эта тематика не исчерпывает всего материала. Профессору М. Халанскому осталась неизвестной группа болгарских народных сказаний о Кралевиче Марко, где он выступает как сын реки Вардара, которая является одновременно его отцом и матерью; детство его проходит в песке на берегу Вардара. Эта деталь эпической биографии болгарского Кралевича Марко ведет нас в область древнейших космических народных представлений и в лице Марко воспроизводит какое-то водяное, речное божество, в основе имени которого — «мар», носящей доиндоевропейский характер и весьма популярной в наименованиях множества рек на европейской территории и особенно на территории славянских народов, не только в этой полной форме, но также и в форме с утратою конечного согласного, т. е. «ма», лежит значение «вода». Та же основа «мар» лежит в названии водного пространства почти у всех индоевропейских народов — «море». Мы не будем здесь углублять этот специальный вопрос. Мы отмечаем эту подробность в эпической биографии выдающегося национального героя болгарского народного творчества, болгарского Сида и Роланда, с тем чтобы подчеркнуть наличие в болгарском народном героическом эпосе о Кралевиче Марко древнейших доисторических и дославянских элементов, первоисточник которых лежит, повидимому, в том же фракийско-фригийском культурном наследии, к которому относится и общеславянский Троян-Мидас. Отметим, кстати, что богатейший по содержанию и форме цикл сербских сказаний о Кралевиче Марко

 

 

1. М. Халанский. Южнославянские сказания о кралевиче Марко в связи с произведениями русского былевого эпоса. РФВ, т. XXVII, Варшава, 1892.

 

212

 

 

не знает этой биографической подробности своего эпического героя, как болгарский цикл сказаний о том же герое не знает мотива его происхождения от змея.

 

В другой группе болгарских народных сказаний о Кралевиче Марке он выступает в качестве крестьянского сына и исполняет обычные для крестьянских детей работы — пасет телят и лошадей; в детстве он обладает слабым здоровьем, и другие крестьянские дети, его сверстники, обыкновенно его обижают. По этим сказаниям, Кралевич Марко получает сверхъестественную силу от вилы. Однажды, пася отцовских коней, он увидел девочку, которая ему понравилась; он обнял ее, поцеловал и пожелал иметь своей сестрой. В этот момент появилась мать девочки — вила, груди у которой были переброшены через плечо. [1] Вила сказала мальчику, что эта девочка станет его сестрой, если он пососет груди, которыми питается ее дочь. Марко пососал груди вилы, и она предложила ему поднять лежавший поблизости большой камень. Но Марко не мог поднять камня. Тогда вила велела ему еще немного пососать грудь. Марко пососал еще и получил после этого такую силу, что поднял камень и бросил его через девять сел. Тогда вила предложила ему привести жеребенка. Марко привел жеребенка, который тоже пососал груди вилы и превратился в могучего коня, преданнейшего впоследствии друга Марко, знаменитого коня Шарко, и «дива самовила, Марко посестрима» стала его сестрой. Одно из болгарских сказаний о Кралевиче Марке рассказывает, что он стал проявлять сверхчеловеческую силу уже в детстве на седьмом-восьмом году жизни: когда он спал под деревом, от его дыхания ветви дерева склонялись до земли. [2]

 

Таким образом, болгарский народный эпический герой Кралевич Марко получает свою богатырскую силу от сверхъестественного существа — вилы. Дочь этой вилы, ставшая посестримой Марко, оказывает ему впоследствии, явно или тайно, в его богатырских подвигах свою помощь, подобно тому как античные богини Гера и Афина всемерно помогали своим любимцам грекам в битве с троянцами.

 

Как свою сверхчеловеческую силу и чудесного коня Шарко, так и богатырскую саблю Марко добывает себе при содействии Гюргя-самовилы.

 

По другим версиям болгарских сказаний о Кралевиче Марке, его богатырский конь — такого же водяного происхождения, как и сам Марко. Вместе с тем Марко в болгарских сказаниях о Кралевиче Марко носит одновременно и черты бога верхнего неба. Отправившаяся на поиски без вести пропавшего Марко его мать, обращаясь к солнцу с вопросом, где она могла бы найти своего сына, рисует его приметы: на челе у него горит ясное солнце, на груди — ясный месяц, а на руке — перстень. Такими же чертами в болгарских песнях рисуется и вороной конь богатыря Момчила, дяди Кралевича Марко:

 

На чело му ясно сънце,

На гради му ясен месец,

По се снага ясни дзвезди.

 

 

1. Ср. украинские сказания о Шелудивом Буняке у которого через плечо были переброшены легкие. Эти сказания цитируются мною в исследовании «Троян в „Слове о полку Игореве“» (Н. С. Державин. Сборник статей и исследований в области славянской филологии, 1941, стр. 23 и сл.).

2. Велико Иорданов. Крали-Марко в българска народна епика. София, 1901.

 

213

 

 

Характерно для южнославянских сказаний о Кралевиче Марко, что они обильно насыщены пережитками древнейших народных космических представлений. Этот основной субстрат южнославянских сказаний о Марко густо вплетается в сказания об исторических героях XIV в., начального периода героической борьбы болгарского и сербского народов с османскими турками, — Момчиле, Вукашине, Кралевиче Марко, и придает им своеобразный фантастический колорит, перенося на исторические персонажи XIV в. свои космические представления более ранних эпох и прикрепляя к ним разнообразные эпизоды культурного наследия тех же эпох.

 

Эпизоды южнославянского эпоса, рассказывающие о женитьбе эпического героя на виле, имеют свои обширные параллели в новогреческих сказках о нимфах, с одной стороны, и в русских сказках о Василисе Премудрой и в былинах о Михаиле Потыке — с другой.

 

«Классический мир, — замечает проф. М. Халанский, — богат сказаниями о связях героев с нимфами, о происхождении героя от брака смертных с ними, и самое представление вилы сходно с представлением нимфы. Предполагать влияние классических сюжетов подобного рода на южнославянские сказания о вилах, конечно, возможно, но доказать его трудно. В этом пункте греко-римские влияния, — предполагает проф. Халанский, — могли совпасть с традициями национальными славянскими, точно  же разграничить сферу взаимодействий невозможно». [1]

 

С нашей точки зрения, точно разграничить сферу взаимодействий фольклорных традиций классической древности с аналогичными славянскими не только невозможно, но и нет в этом разграничении никакой надобности. Наличие данного фольклорного эпизода, представляющего собою культурное наследие более ранних ступеней развития мышления в античной, южнославянской и русской фольклорных традициях, ясно говорит об общности стадиального развития народного мышления и его культуры на всей территории интересующего нас отрезка Средиземноморья, об общности и единстве на известном этапе развития древнейшего культурного наследия у античных народов и их современников, впоследствии балканских и русских славян. Национальная дифференциация фольклорной традиции — явление значительно более позднего времени, когда народы данной территории расстаются с системой первоначального мышления и под влиянием развития и роста производительных сил поднимаются на более высокую ступень культурного состояния, характеризуемого процессом формирования более или менее обособленных социальных коллективов — зародышевых элементов будущих этнографических образований. Однако и после этого представления предшествующих этапов развития мышления не исчезают бесследно из народного сознания, но продолжают в виде пережитков сохраняться в верованиях, повериях и фольклорных аксессуарах и на более поздних этапах социально-экономического и культурного развития народов. Этими культурными переживаниями обильно насыщен славянский фольклор с древнейших времен и вплоть до настоящего дня, развиваясь, однако, вместе с новыми производственными отношениями. Общий характер народного творчества в его поступательном процессе определяется господствующим социальным строем.

 

 

1. См. названное выше исследование М. Халанского (РФВ, 1892, № 1, стр. 116).

 

214

 

 

Не поспевающие, однако, за ним отдельные социальные группы продолжают в своих недрах бережно хранить старое культурное наследие и в обстановке позднейших новых производственных отношений и нового социального строя.

 

К числу популярных у всех славянских народов культурных переживаний древности, отложившихся в фольклорных преданиях и рассказах, относится, в частности, и мотив рождения героя от змея. Сербский героический эпос знает семь героев, рожденных от змеев: Милош Обилич, Змей Огненный, Вук, Реля Бошнянин, Банович Секула, Банович Страхило, Лютица Богдан и Кралевич Марко. Змеи и змеевичи популярны и в русском фольклоре. Таковы былины о Добрыне-змееборце, об Олеше Поповиче, Тугарине Змеевиче и княгине Апраксеевне, сказка-былина о Тугарине и Добрыне, сказка об Илье Муромце и змее и др. Демонологическим элементом богато насыщен и болгарский фольклор.

 

Много из этого элемента вошло в славянский фольклор из средневековых демонологических представлений, как это было отмечено, например, Вс. Миллером для русской былины о Добрыне и Маринке (Киреевский, II, 40—60; Гильфердинг, № 17, 78 и др.), [1] из книжных сказаний о драконах, нашедших свое отражение, например, в русских былинах о Добрыне-змееборце, оказавшихся, по исследованию Вс. Миллера, сходными во многих частностях, с одной стороны, со сказанием о святых змееборцах Георгии и Федоре Тироне, [2] с другой — с германскими преданиями о Беовульфе, Зигурде и пр. [3] Группа названных выше русских былин об Олеше Поповиче, Тугарине Змеевиче и княгине Апраксеевне, сказка-былина о Тугарине и Добрыне, сказка об Илье Муромце и змее оказываются сходными, с одной стороны, с сербской песнью «Царь Лазарь и царица Милица», с другой — с русской повестью, известной по списку XVII в., о муромском князе Петре и супруге его Февронии, а также со сказанием о происхождении Александра Македонского. [4]

 

Тем не менее в основе славянских демонологических образов, общих для южных и восточных славян, лежат, надо полагать, значительно более ранние космогонические представления, нежели позднейшая средневековая демонология и книжные сказания, нежели влияние дуалистических космогоний, о чем говорил А. И. Веселовский в исследовании о Соломоне и Китоврасе, нежели, наконец, влияние символизма христианского вероучения, о чем писал проф. А. И. Кирпичников в исследовании «Св. Георгий и Егорий Храбрый». В этом нас убеждают два существенных факта: во-первых, наличность популярного в фракийско-фригийских культовых представлениях образа героя-змееборца, многочисленные барельефы которого были открыты на территории Болгарии и Малой Азии и послужили, как предполагают, прототипом для позднейшего изображения христианского Георгия Победоносца; и, во-вторых, широко распространенные в греко-римском мире верования в демонов — Δαίμονες αγαθοί и ларов или гениев — lares, genii publici, духов-покровителей места, страны, отдельных лиц и народа.

 

 

1. Вс. Миллер. Кавказско-русские параллели. Этногр. обозр., кн. XI, 1—4.

2. Его же. Экскурсы в область русского эпоса, стр. 32.

3. Ф. Буслаев. Исторические очерки ... , т. I.

4. M. Халанский. Южнославянские сказания о Кралевиче Марко в связи с произведениями русского былевого эпоса. РФВ, 1892, № 1, стр. 119—128; здесь же указана и относящаяся к этой теме специальная литература.

 

215

 

 

Общераспространенным символом этих мифических существ у греков и римлян был змей — serpens, draco. По воззрениям римлянг Genius — deorum filius et parens hominum ex quo homines gignuntur, T. в. «гений — сын богов и отец людей, от которого они происходят». [1] Известный знаток античной мифологии, автор целого ряда трудов в этой области, Людвиг Преллер, отмечает, что, по римским повериям, многие герои древности произошли от лара или гения дома, представлявшегося в виде змеи. Так, Сервий Туллий (шестой римский царь, 573—535 до н. э.) был сыном лара; от змея-гения произошли выдающиеся римские полководцы Сципион (род. . около 225.г, до н. э.) и Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.), носивший, начиная с 27 г. до н. э., имя imperator Caesar, divi filius Augustus, т. e. «император Цезарь, сын божий Август». Так как в народных воззрениях греков и римлян духи-покровители смешались с героями, то символ змея стал служить и для выражения понятия героя ἥρως, т. е. черты змеев перешли и на змеевичей — героев, происходящих от змеев. Подобно этому, — замечает проф. М. Халанский, — по сербским песням, дети, рождающиеся от связи женщин с змеями, бывают или вилы, или змеевидные юнаки, змеевичи, народные герои, богатыри, непобедимые в битвах. [2]

 

Аналогичными представлениями о змеях, змеевицах и змеевичах богато насыщен и болгарский фольклор, где змеи выступают также и под названиями «ламя», «хала тройноглава», «аджер ненаситни». Змей болгарского фольклора «огнен» или «горяний». Когда он проносится над лесом (болг. гора), деревья без ветра гнутся до земли, а когда он появляется над селом, село без огня поджигается. В болгарском фольклоре змей чаще всего обращается в медведя-стервятника (мечка стръвница), который вступает в единоборство с героями (юнаками). В болгарском фольклоре, как и у других славян, различаются змеи враждебные к человеку и добрые благодетельные; последние почитаются народом. [3]

 

В русском фольклоре образ героя-змеевйча прекрасно представлен в былинном Вольге Всеславьиче. — Он сын молодой княжны Марфы Всеславьевны и змея и, подобно змеевичам южнославянского фольклора, наделен способностью разнообразного оборотничества: он может превращаться в «малую птичину» и летать «под оболоку», в «свежую рыбину» «и спускаться «в глубоки стана», в «лютого зверя» или «серого волка» и уходить во «темны леса» и т. п. Таков же и змеевич князь Всеслав Полоцкий, как его характеризуют не только «Слово о полку Игореве», но и летописные предания. Это дает основание проф. Халанскому считать весь отрывок «Слова» о Всеславе Брячиславиче изложением древней былины об этом князе, к которой всего ближе подходит былина о Волхе Всеславьиче, а в былине о Волхе или Вольге он видит отражение исторических воспоминаний из эпохи XI в. о князе Всеславе Брячиславиче Полоцком. [4]

 

Подобно герою южнославянских и, в частности, болгарских сказаний, Кралевичу Марко, богатырскую силу получает сверхъестественным путем

 

 

1. Μ. Xаланский, назв. соч., стр. 128 и сл. (со ссылкой на: Preller: Griechische Mythologie, I, стр. 444; Römische Mythologie, II, стр. 199, 201); cp.: Афанасьев Поэтические воззрения славян на природу, II, стр. 634.

2. М. Халанский, назв. соч., РФВ, 1892, № 1, стр. 131.

3. А. Теодоров. Българска литература. Пловдив, 1896, стр. 30.

4. Μ. Xаланский, назв. соч., стр. 134—143.

 

216

 

 

«через питье чудесной воды, квасу, пива или питьица медвяного» и русский богатырь, крестьянский сын Илья Муромец, отличавшийся, как и Марко, в детстве немощным, здоровьем.

 

Эпизод южнославянских, в том числе и болгарских сказаний о том, как Кралевич Марко был наполовину лишен своей богатырской силы, оказавшись не в состоянии поднять «земной сумки», дословно повторяется в русских былинах об Илье Муромце, о богатыре Анике, о Святогоре, Самсоне, Колыване. И хотя эпизод этот является общим для южнославянского и русского эпосов с иранским, кавказским (в сказаниях о нартах), византийским и германским эпосами, тем не менее общность в этом отношении болгарского и русского эпосов свидетельствует об общности его первоисточника, а равно и об общности стадиально-культурного развития этих двух братских народов.

 

Первый богатырский подвиг болгарского Кралевича Марко, не имеющий себе параллели в сербских сказаниях о том же богатыре, корчевание поля, дословно повторяется в русской былине об Илье Муромце.

 

Рассказ болгарской былины о первом выезде Кралевича Марко на богатырские подвиги и его победном бое с обложившим Стамбул богатырем-разбойником Мусой повторяется в известной былине об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, но кроме болгарского и русского эпосов он же знаком иранскому (Рустэм в «Шах-Намэ» Фирдуси), древнегреческому (Тезей) и германскому эпосам (крестьянский сын Тетлейф Датский из «сказаний «Тидрек-саги»), что опять-таки говорит об общности первоисточника данного былинного мотива у названных народов, восходящего к доисторической давности, и единстве их культурно-стадиального развития. Эту точку зрения мы противопоставляем механической теории заимствований, которой академик Вс. Миллер пытался объяснить происхождение данного мотива в русском былевом эпосе, считая «прототипом Ильи» «иранского Рустэма», [1] и теории проф. М. Халанского, отмечающего поразительное совпадение в деталях характеристики богатыря и его деятельности в русской былине и в сказании «Тидрек-саги» о Тетлейфе, или Дитлейбе Датском, занесенном, по его предположению, на русский север и восток (Новгород, Суздаль, Муром, Владимир и др.) немецкими певцами, художниками и гостями из Северной Германии в XII—XIV вв. [2]

 

Нас интересуют, однако, в данном случае не позднейшие культурные наслоения, отложившиеся в былине об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, совершенно естественные для общего процесса развития народной культуры в обстановке международных общений и культурного взаимообмена, но основной субстрат, лежащий в основе данной былины и уводящий нас в гораздо более отдаленные, доисторические времена общности культурно-стадиального развития народов.

 

С этой точки зрения несомненно был прав проф. Буслаев, видевший в основе былин об Илье Муромце и Соловье-разбойнике отложение мифа о Перуне, подобно тому как в болгарских сказаниях о Кралевиче Марко отложился в качестве их субстрата миф о водяном или речном божестве,

 

 

1. Вс. Миллер, Экскурсы в область русского народного эпоса, стр. 105.

2. Μ. Xаланский, Южнославянские сказания о Кралевиче Марко. РФВ, 1892 № 4.

 

217

 

 

заменившем собою первоначально, надо полагать, какое-то верховное божество, бога верхнего неба, т. е. того же Перуна, на более ранних ступенях развития народного мышления и космогонических представлений народа, намеки на что в болгарских сказаниях о Кралевиче Марко были отмечены нами выше. Нельзя забывать и того, что сохранившиеся до наших дней произведения южнославянского и русского богатырского эпосов представляют собою только обломки огромного, некогда народнопесенного творчества древности, пережившего вместе с народом длительный путь доисторической и исторической жизни и развития народного мышления и испытавшего на себе весьма значительные перемены в смысле постепенной утраты одних элементов и приобретения взамен их позднейших, новых элементов. Восстановить поэтому полностью образ древнейшей протоосновы того или иного народного сказания только по данным обломков не всегда бывает легко, и по необходимости чаще всего приходится в таких случаях ограничиваться только предположительными, более или менее вероятными допущениями.

 

«Предание о Соловье-разбойнике, — говорит Буслаев, — составляет один из существенных эпизодов русского эпоса об Илье Муромце, и если в этом богатыре народ создал свой бытовой исторический тип, то весьма естественно допустить, что в чудовище, им пораженном, миф тучи с дождем осложнился какими-нибудь бытовыми чертами и что этот бытовой слой очень рано налег на стихийный миф, точно так же, как сам Муромец с незапамятных времен перестал быть Перуном» [1] («Народная поэзия», СПб., 1887, стр. 274).

 

Сближает, наконец, русского богатыря с южнославянским Кралевичем Марко и его прозвище «Муромец», в основе которого можно видеть ту же основу «мар—мор—мур» в значении «вода», что значит также и скрещенный термин «мур-о-ма», имеющийся, как мы видели выше, в собственном имени южнославянского богатыря «Map-ко». Что касается имени «Илья», то, как известно, в христианской демонологии славян Илья, мчащийся на огненной колеснице по небу, явился заместителем бога Перуна, бога неба, дождя (воды) и грома.

 

Приведенный выше фольклорный материал убеждает нас в наличии в культурно-историческом наследии южного славянства и, в частности, болгарского народа, с одной стороны, и русского народа, с другой, элементов, характеризующих единство культурно-стадиального развития названных народов, ведущих нас в глубочайшую доисторическую древность культурной жизни народов днепровско-дунайского участка Средиземноморья, когда о славянстве, как «о сложившемся культурно-историческом типе, еще не могло быть, собственно говоря, и речи. Это единство обусловило собою общность культурных переживаний, дошедших до нас в виде древнейших фольклорных отложений, общих для южнославянских народов, с одной стороны, и русского народа — с другой. Пути культурно-исторических связей и взаимоотношений народов на днепровско-дунайской территории на последующих этапах их исторической жизни предрешила общность культурно-исторических образов и мотивов, восходящих к глубочайшей доисторической древности. В это время на месте фракийско-фригийско-кимерийских племен,

 

 

1. Цит. по статье проф. Халанского (РФВ, 1892, № 4, стр. 325 и сл.).

 

218

 

 

включая сюда и родственные с ними по стадиальности развития скифские племена Причерноморья, сложились новые этнографические образования — албанцы, славяне, валахи, румыны и молдаване, как новые типологически, по стадиальности своего развития, культурно-исторические типы. Былое культурное единство и общность культурной жизни на предыдущей, доиндоевропейской стадии принимают теперь характер международных культурных связей и взаимовлияний.

 

Сравнительное изучение былинного мотива о борьбе русского богатыря Ильи Муромца с великанами-джидами, или гигантами, с аналогичным мотивом в южнославянских сказаниях о Кралевиче Марко и в германских сказаниях о великанах-горынях Riesen, привело проф. Халанского к заключению, что в XVI—XVII вв. существовали несомненно живое общение и взаимодействие между балканскими и русскими славянами.

 

«Навстречу русскому казачеству, занявшему обширные южнорусские степи, — говорит проф. Халанский, — шло народное движение южных славян из центральных областей Балканского полуострова к северу, северо-востоку и северо-западу. Казаки, ускоки и гайдуки... соединяют почти в одно этнографическое целое обширные страны от Адриатики до Днепра, Дона и Волги и Урала. Сербские гусляры, обладавшие подвижностью и предприимчивостью, могли свободно странствовать от Зеты (Черногория) и Босны до Польши и Московии... И произведения устного народного эпического творчества, слагавшиеся на двух противоположных концах славянского мира до XV в. независимо друг от друга, хотя под аналогичными, а иногда тождественными литературными письменными и устными влияниями, должны были притти в соприкосновение и некоторое взаимодействие». [1]

 

Не отрицая принципиально возможности известного взаимодействия произведений устного эпического творчества южных и восточных славян, слагавшихся до XV в. независимо друг от друга, хотя и под аналогичными, а иногда и тождественными литературными, письменными и устными влияниями, мы полагаем, однако, что в действительности дело здесь не только во 1взаимодействии, а прежде всего в племенной общности восточных и южных славян и особенно в более тесной племенной общности русского и болгарского народов и в единстве их культурно-исторического наследия. Это единство особенно ярко выступает в языке двух названных братских народов.

                                                                                                  

 

IV. БОЛГАРСКИЙ И РУССКИЙ ЯЗЫКИ В ИХ СВЯЗЯХ И ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ

 

Известно, что древнеболгарский язык, представлявший собою один, из болгарских македонских говоров IX—X вв., именно болгарский солунский говор, начиная с конца X в., по общепринятым в русской науке представлениям, лег в основу русского литературного языка и русской письменности. Со времени официального принятия в 988 г. киевским князем Владимиром христианского культа от Византии культурная жизнь киевского общества подпадает под сильное византийско-болгарское влияние, которое оттесняет на задний план, а затем и совсем парализует предшествовавшее ему западнославянское влияние. С этого времени на Руси появляется обширная письменность, вначале на древнеболгарском языке, в которую с течением времени все больше и больше начинают проникать, однако, элементы русского языка.

 

 

1. М. Халанский, назв. соч., РФВ, 1893, № 4, стр. 245 и сл.

 

219

 

 

Предполагают, что, сделавшись языком культа, древнеболгарский язык стал легко просачиваться сначала в язык культурных верхов тогдашнего русского общества, а затем и в язык широких народных масс, в виду чего в русском литературном и народном обиходном языке оказалось множество звуковых, формальных и лексических особенностей, характерных для современного болгарского языка. Эти болгарские языковые элементы в русском языке получили название — болгаризмы.

 

«По своему происхожденнию русский литературный язык,—говорит академик А. А. Шахматов, — это перенесенный на русскую почву церковнославянский, (по происхождению своему древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший и утрачивающий свое иноземное обличие... По своей близости к русскому языку он никогда не был так чужд народу, как была чужда, особенно германцам, латынь; вследствие этого с первых же лет своего существования на русской почве он стал неудержимо ассимилироваться народному языку, ибо говорившие на нем русские люди не могли разграничить в своей речи ни свое произношение, ни свое словоупотребление и словоизменение от усвоенного ими церковного языка». [1]

 

Исходя из этих представлений о начальном периоде истории образования русского литературного языка и считая, что «первой и существенной задачей при анализе современного русского литературного языка как образованных классов, так и приобщающихся к образованию народных масс является определить церковнославянские элементы, сохранившиеся в этом языке», [2] академик Шахматов приходит к заключению, что «в своем словарном составе современный русский литературный язык по крайней мере наполовину, если не больше, остался церковнославянским», [3] т. е. древнеболгарским языком.

 

В самое последнее время концепция Шахматова подверглась критическим коррективам со стороны академика С. П. Обнорского, который, исходя из наличия русских оригинальных памятников более ранней поры, вроде Русской Правды, при полном почти отсутствии церковнославянизмов, высказал предположение, что на Руси существовал в качестве литературного языка более ранней формации именно русский язык, по совокупности своих фонетических, морфологических, синтаксических и лексических признаков, свободный от воздействия болгарско-византийской культуры. Академик С. П. Обнорский полагает, что

 

«оболгарение, или, что то же, овизантинение русской культуры, в частности проникновение болгарских элементов в русский литературный язык были явлениями характера исторических напластований в общей истории развития русского литературного языка». [4]

 

Как, однако, ни рассматривать болгаризмы в современном русском языке, — как «наследие ли старославянского или церковнославянского языка, легшего, по теории академика Шахматова, в основу русского литературного языка, или как позднейшее наслоение

 

 

1. Акад. А. А. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка. Изд. 3-е, 1934, стр. 8 и сл.

2. Там же, стр. 11.            3. Там же, стр. 44.

4. Там же, стр. 44, прим. редактора; подробнее см.: С. П. Обнорский. Русская Правда как памятник русского литературного языка. Изв. АН СССР, Отд. общ. наук, 1934.

 

220

 

 

в русском языке, — по теории академика Обнорского, болгарский народ сделал, во всяком случае огромный культурный вклад в русский язык, если даже не допускать, что кое-что из этого вклада было общим достоянием еще в доисторическое время, т. е. до возникновения русской письменности, достоянием языка антских племен, от которых ведут свое начало как русский, так и болгарский народы.

 

К числу болгаризмов в русском языке принадлежат, например, все слова типа: брань, бранить, возбранять, русск. оборона; брег, русск. берег; бремя, обременять, русск. беременный; власть, владеть, русск. волость; облако, русск. оболочка; власть, облекать, развлекать, русск. волоку; враг, русск. ворог, ворожить; врата, привратник, русск. ворота; глава, главенство, заглавие, русск. голова, головной; град, гражданин, ограда, преграда, награда, русск. город, горожанин и т. д.; все так называемые неполногласные формы с слогами: -pa-, -ла-, -ре-, -ле-, вместо русских полногласных форм с слогосочетанием: -оро-, -оло-, -ере-, -ело-: город, молоко, берег, шелом и т. п.

 

Чтобы оценить как следует огромную значимость для развития русского языка и мышления этого болгарского вклада в нашу культуру, достаточно вспомнить, что болгаризмы помогли нам разграничивать понятия:

 

борозды и «бразды правления»;

«власть» и волость;

«влачить жалкое существование» и волочить;

«врата премудрости» и ворота;

переворот политический и «превратность судьбы»;

«вред» и веред;

голова, головной мозг и «глава книги», «главный предмет»;

заголовок и «заглавие»;

«гражданин» и горожанин;

голосовые связки и «гласный суд»;

дорогая вещь и «драгоценная вещь»;

деревянный ящик и «древесный уголь»;

«жребий» и жеребьевка;

здоровый ум и «здравый смысл»;

золотой предмет и «златолюбивый  человек»;

короткий рассказ и «краткое изложение»;

мороз и «мразь»;

обмборок, морочить и «мрак», «мрачный», «омрачать»;

молодец и «младенец»;

молочная каша, но «млечный путь»;

норов, норовистый и «нрав», «нравственный», «нравиться»;

заполонять и «пленять», «пленительный»;

порожний и «праздный»;

порох, пороша, запорошить и «прах» — разбить противника «в пух и прах», «все пошло прахом», «прах предков» и т. п.;

передать и «предать»;

переступить через порог и «преступить закон», «преступник»;

переворачивать и грамматически совершенно тождественное с ним, но семантически совершенно отличное от него «превращать»;

 

такого же характера и термины:

 

русский перетерпеть несчастье и болгарский «претерпеть несчастье»;

перегородка и «преграда»;

перечить и «прекословить»;

правая и левая сторона и «страна света»;

сторож, сторожить, но «стоять на страже»;

холодный и «прохладный»;

русское хоронить и болгарское «хранить», «сохранять», «охранять» и т. п.;

русское черед, очередь и болгарское «учреждать», «учреждение», «стоять на чреде высокой» и т. д. и т. д.

 

Такие слова, как: «здравствуй, здравие, время, вред, брань, враг, срам, сладкий, страна, страница книги, член союза, член правления» и т. п., «среда, средний и срединный, власть, владычествовать, владыка» и т. п., настолько укоренились в русском языке и настолько обрусели, что человек, незнакомый с историей русского языка, пожалуй и не поверит, что по своей основе все эти слова

 

221

 

 

принадлежат не русскому, а болгарскому языку. И таких слов в русском языке множество.

 

Я не буду называть здесь такое же множество и других характерных болгаризмов, вошедших в русский язык и приобретших в нем все права гражданства: это не входит в задачи настоящего очерка, посвященного более широкой теме болгарско-русских племенных и культурно-исторических взаимоотношений, где вопрос о языковых связях является одной из частных проблем. Во всяком случае, говоря о русско-болгарских культурных связях по линии языка, необходимо подчеркнуть, что болгарский язык значительно обогатил сокровищницу русского языка, в частности в том отношении, что вошедшие в русский язык болгаризмы послужили основой для огромного количества новых словообразований, бытующих в русском языке на ряду с словообразованиями, сложившимися на русской основе, вроде отмеченных выше русских полногласных форм и соответственных им болгарских неполногласных: берег и брег, волочить и влачить, ворочать и вращать, голова и глава и т. п. Эти болгаризмы значительно обогатили наш язык в том отношении, что они дали ему готовые, родственно близкие русскому языку, а потому и общедоступные, и общепонятные для народа речевые формулы, которые в общем процессе развития мышления сыграли роль дифференцирующего фактора и послужили основой для образования множества новых понятий, явившихся дифференциацией основного и некогда единого понятия, выраженного одним общим термином, вроде, например: волость и власть, переворот и превратность, веред и вред, голова и глава, голосный и гласный, здоровый и здравый, мороз и мразь, передать и предать, переворачивать и превращать и т. д.

 

Болгаризмы, однако, не только широко вошли в русский язык и тем самым стали органическим достоянием нашего языка, но в отдельных случаях вытеснили собою или почти вытеснили, по крайней мере в литературном обиходе, соответственные старые русские термины, вроде, например, болгарского благой вместо русского бологой; название известного населенного пункта Бологое с этой точки зрения представляет собою редкий пережиток русской речевой старины, т. е. своего рода речевую окаменелость. Болгарские термины влага, влажный вытеснили в литературном обиходе старый русский термин волога, вологий, волглый; болгарское облако вытеснило русский термин оболоко, но сохраняется по-прежнему русское слово оболочка; русское ворог уступило место болгарскому враг, вражеский, вражда, но русская основа продолжает жить в слове ворожить, получившем на ряду с болгарским враждовать специальное значение, не имеющее сейчас ничего общего с болгарским вражда, равным образом как болгарская основа вред, вредный, повреждать заменила собою русскую основу веред, закрепив за последним специфическое значение, и т. п. Таких примеров можно было бы привести множество.

 

В сравнении с русским языком современный болгарский язык отличается архаичностью своего лексического состава и грамматического строя. Он не знает, например, склонения, т. е. изменения слов по падежам, и для выражения падежных отношений пользуется различными предлогами.

 

222

 

 

Он не знает неопределенной формы глагола и для образования ее прибегает к помощи частицы да и к личной глагольной форме настоящего времени: «аз искам да зная» — я хочу знать; «ти не можешь да идешь там» — ты не можешь итти туда; «вне не штете да кажете» — вы не хотите сказать. Форма так называемого причастия 2-го прошедшего времени на -л (читал) -ла, -ло, мн. ч. -ли и т. п. в русском языке утратила значение причастия и осознается сейчас как форма прошедшего времени, в болгарском же языке эта форма попрежнему остается подлинным причастием прошедшего времени. В то время как в русском языке утрачена старая глагольная форма перфекта и от нее осталось только одно причастие прошедшего времени — «я видел» вместо «я есмь видел», в болгарском языке глагольная форма перфекта сохраняется в полном виде: «аз съм видял, ты си видял, ние сме видели» и т. д.

 

Характерную особенность болгарского языка, которой он отличается от всех прочих славянских языков, составляют так называемые членные формы с постпозитивным членом. В роли члена в преобладающем большинстве болгарских говоров, а также в литературном болгарском языке выступает старое указательное местоимение: для имен мужского рода -т, для имен женского рода -та, для имен мужского и женского рода мн. ч. -те, для имен среднего рода мн. ч. -та, причем, если имя мужского рода доканчивается на согласный звук, то перед членным окончанием -т развивается соединительный гласный, обозначаемый в болгарской графике буквою ъ и напоминающий собою в произношении русские неударные гласные а или о, как это мы имеем, например, в русских словах: ногá, сохá, головá и т. п., или — сапóг, самовáр и др. В некоторых болгарских говорах вместо звука ъ в этом случае произносится о: човекът или човéкот при нечленной форме човéк; стóлът при нечленной форме стол и т. п.; женский род: бáбата, крáвата — корова; средний род: селóто, полéто — село, поле, и т. д.; мн. ч.: човéците, бáбите, крáвите, селáта, полéта полéтата.

 

Как отметили мы выше, другие славянские языки не знают членных форм. Но в некоторых северновеликорусских говорах имеются аналогичные болгарскому языку формы, которые рассматриваются некоторыми учеными именно как сохраняющийся до сих пор в русских говорах пережиток бытовавших здесь некогда членных форм. Так, например, в «Сказке о злущей волшебнице», записанной в Муромском уезде Владимирской губернии, встречаются такие выражения:

 

«Лакей и говорит барену: барен! Сем-ка я послушаю, не бают ли что про тея (т. е. про тебя) доцерите? — Пошел лакей; не будь дурак, стал у двери и ну слушать. Больше сестра и говорит: ох, какой баренот»... «Выслушал у нищих это все сын, полетел к матере, сделал все, как велел барен, и стал камышком матере глаза пользовать... Она и открыла глазате».

 

В текстах, записанных в Московской губернии, мы встретили такие выражения: «Утръм паехыл глидеть щчо тут за лисиця ф капкан папала. Гляжу — барсук толыстъй. В норуть влес, уцыпилсы. Щчо делать? Кнут у миня долгай, свитай. Найдену на ногу барсуку кнýтат...».

 

«Халера пришла — умер мужат...».

 

«Цюжаята дитя, ана гримуця́ (?). Таперь у миня нет дитейти:

 

223

 

 

йие матьта мне внука, дацерня доць. Маимти горюшкам се поле посеянъ... Ф. Киевете восим дней жыли...». [1]

 

Характерен в этом смысле язык известного главаря протестантов против никоновских церковных новшеств в XVII в., протопопа Аввакума, уроженца Нижегородского края, т. е. великоросса по национальности. В его языке встречаются такие, например, выражения:

 

«Умот у него не крепок», «А у тебя где кругот?», «Человеку тому душката коему больна», «Сядет диаволот на пиру том» и т. п. [2]

 

Сравнительно-историческое изучение вопроса о члене в болгарском и русском языках привело проф. Л. Милетича к заключению, что тождество болгарского и русского членов свидетельствует о непосредственном соседстве и более тесном родстве болгарских славян с великорусскими племенами. Другой болгарский языковед, проф. Б. Цонев, в результате изучения черт сходства, наблюдаемых в болгарском и русском языках, пришел к заключению, что эти два языка когда-то теснее граничили друг с другом, что представляется ему вполне возможным при наличности давнишних поселений болгар в Молдавии и Трансильвании. [3]

 

Как отметили мы выше, болгарский язык в сравнении с русским более архаичен по своему грамматическому строю и лексическому составу. Поэтому в болгарском языке нередко оказываются в наличии основы, утраченные в русском языке, но сохраняющиеся в производных от них словах. В таких случаях близко родственный русскому языку болгарский язык помогает осмыслению русского слова, значение основы которого, в связи с утратой самой основы, оказалось забытым. Таково, например, русское слово «окорок», основа которого корок могла бы представлять собою полногласную форму, параллельною которой неполногласной формой могло бы быть слово «крак». Но в русском языке слова «крак» не оказалось. В болгарском же языке это слово имеется, и значит оно «нога». Вероятно, в связи с этой основой стоят и русские «корачки» или «карачки» — «четверенки», «ползать на карачках», и т. п.

 

В древнерусском языке существовало слово чаща в значении «одежда» и специально — «штаны», «брюки». Производным от этого слова было гачник — «пояс». В литературный язык это слово не вошло: оно было вытеснено более «цивилизованным» средневековым западноевропейским «сутана», откуда пошли наши «штаны», уступившие, однако, место в литературном языке новому заместителю, голландским «брюкам»; оттуда же к нам пришел и «зонтик», первоначально зондењк (zonne-dek). С появлением брњюк средневековое латинское штаны оказалось для литературного языка не совсем удобопроизносимым. Однако в русских народных говорах Сибири существует слово гача и то же слово в форме мн. ч. — гачи со значением: 1) ляшки, бедра, части ног от колен до таза, с ягодицами; 2) шаровары, брюки, портки или

 

 

1. Н. Дурново и Д. Ушаков. Хрестоматия по великорусской диалектологии. М., 1910, стр. 122, 123, 126, 127.

2. Подробнее на тему о членных формах в болгарском и русском языках см.: L. Miletić, О čanu u bulgarskom jaziku. Zagreb, 1889; его же. Членьт в българския и русския език. Сборник МНП, kн. XVIII, София, 1901; проф. Б. Цонев. Развитие и употребление на членната форма в българский език. Блъгарски преглед, кн. XI, София, 1895.

3. См. его: Увод в историята на българский език. Сборник МНП, кн. XVIII, София, 1901; продолжением этой работы служит его же статья „Към историята на българский език” (там же, кн. XIX, София, 1903).

 

224

 

 

3) нижние части порток, половинки, штанины, соколи, колоши и т. д. Здесь же ототмечено и слово гачник, гашник, гачень или гач в значении: ремень, веревочка, снурок, тесьма для вздержки и завязки шаровар. [1]

 

В современном болгарском народном и литературном языке олова: гашти — «брюки» и гаштник — «ремень, веревочка для брюк», пользуются всеми правами гражданства. [2]

 

В древнерусском языке было известно слово говядо — «крупный рогатый скот» и говядарь — «скотник, пастух».

 

У Даля отмечены в русском народном языке слова: говядо и производные от него — говяжий, говядина с тем же значением, но в русском литературном языке его нет, хотя и сохраняются производные от той основы: «говяжий, говядина». Что касается русского народного говядарь, то у Даля приводятся его значения: «гуртовщик, прогонщик, нагульник скота и скотопромышленник». [3] В болгарском народном и литературном языке до сих пор живут те же слова говедо или говядо (Геров) в значении «крупный рогатый скот» и говедарь или, по Герову, говядарь — «пастух волов и коров», [4] т. е. с тем же значением, с каким это слово известно древнерусскому языку. Подобные слова в русском народном языке, не вошедшие в русский литературный язык, представляют собою не болгаризмы в русском языке, а общее для русского и болгарского народов древнейшее культурное достояние, подчеркивающее близкую родственную связь этих двух братских народов. Таких примеров можно было бы привести очень много.

 

Таким образом, помимо культурного наследия, общего с древнейших времен двум братским народам, болгарскому и русскому, ближайшим образом этнографически родственным друг другу, русский народ в развитии своей национальной культуры обязан болгарскому народу, как видели, мы выше, весьма существенным вкладом. Но в большей степени болгарский язык обязан русскому. Влияние русского языка на болгарский литературный язык начинается с XVII в. Сначала оно было незначительным, как незначительна была в это время и сама болгарская литература, но с течением времени, по мере того как все шире и шире росло просвещение болгарского народа и развивалась его литература, русское влияние становилось все сильнее и сильнее. Начиная с основоположника нового литературного движения в Болгарии во второй половине XVIII в. Паисия Хилендарского, автора знаменитой в истории культурно-национального и национально-политического возрождения болгарского народа «Истории Славеноболгарской» 1762 г., и вплоть до настоящего дня русская, наука и русская художественная литература для болгарских писателей и всей вообще болгарской общественности служили основным и неисчерпаемым источником знания и литературного творчества. Болгарская молодежь знакомилась с русской наукой и культурой или непосредственно в русских учебных заведениях, или же читая и изучая русскую книгу. Через русскую литературу болгарский народ почти до самого последнего времени знакомился и с западноевропейской литературой, произведения

 

 

1. Вл. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. I. Изд. 3-е, 1903, стр. 851.

2. Найден Геров. Речник, ч. I. Пловдив, 1895, стр 211.

3. Вл. Даль, назв. соч., стр. 898.

4. Речник, I, стр. 228 и сл.

 

225

 

 

которой долгое время переводились на болгарский язык главным образом с русских переводов.

 

По характеристике софийского профессора Б. Цонева, с освобождением Болгарии русское влияние так широко разлилось по всем направлениям в болгарской жизни, что «рабская» до тех пор земля, где было запрещено к употреблению самое слово «русский», которое могли произносить только тайком и шопотом под различными благовидными метафорами, сразу же стала походить на русский край со своим начальством, со своею армией, с фуражками и со своим чаем...

 

«Но наиболее значительно и прочно русское влияние, — говорит проф. Цонев, — отложилось в нашем языке, который и до настоящего дня (статья писалась в 1902 г., т. е. на 25-м году после освобождения Болгарии. — Н. Д.) кишит русскими словами, которые мы и не считаем за русские, потому что их понимают и употребляют у нас все от мала до велика». [1]

 

Лучший знаток истории родного языка и до последних своих дней (умер в 20-х годах XX в.), активный участник в деле строительства национальной речевой культуры, человек широких демократических взглядов и борец за новое упрощенное болгарское правописание, проф. Цонев в той же статье говорит и о болгарском правописании, что,

 

«хотя мы и приводим его в вынужденную связь с нашим староболгарским языком, тем не менее оно, в сущности, представляет собою копию русского правописания; его еры и яти, от которых мы и до настоящего дня не можем избавиться, — это просто продукт русского влияния...».

 

Проф. Цонев намечает четыре группы руссизмов в болгарском языке. Первую группу, по классификации Цонева, составляют слова народно-русские, как, например: барабан, богатырь, блины, бумага, бит (русск. быт), версия, водка, всадник, веха, горе, борщ, брожение, запас, казначей, лесничий, орудие, печка, порядок, почерк, прямо, пятно, разряд, столовая, сходен, сухари, тройка и др.

 

Вторую группу русских заимствований в болгарском языке, по Цоневу, составляют слова староболгарские или церковнославянские, вроде: броня, бедро, вельможа, вития, витез, внезапно, вселенна, жезл, завет, лепота, недро, одежда, тать, чертог, юноша и т. п. Эти слова, по Цоневу, — книжного происхождения, но заимствованы русским языком от староболгарского, и только некоторые из них подправлены согласно звукам русского языка.

 

Третью группу русских заимствований в болгарском языке, по классификации Цонева, образуют слова тоже книжного происхождения, однако не заимствованные от староболгарского языка, но специально созданные разными русскими писателями для выражения более современных понятий или же для передачи по-русски некоторых специальных терминов из европейских языков, как, например: впечатление, влияние, представление, неизбежен, необходим, данни, чествува, уединение, средоточие, състояние, свойство, предразсъдък, предписание, превъсходительство, въглерод, въодушевление, въображение, донесение, действителен, значителен, изобретение, изражение (русск. выражение), кислород, качество, количество, краснописание, личинка, насекомо, обнародвам, обстоятельство, определение, окончание, окръжие, отношение, отстоявам,

 

 

1. Б. Цонев. Русско-български параллели. Славянски глас, кн. I. София, 1902.

 

226

 

 

отсътствие, присутствие, параход, пищеварение, поведение, понятие, постоянен, предисловие, предшественник, призвание, равновесие, разсеян, съобщение и др.

 

Четвертую группу русских заимствований в болгарском языке, по классификации проф. Цонева, составляют русские слова, заимствованные из какого-либо другого, неславянского языка и заимствованные болгарами от русского языка. Больше всего таких слов, заимствованных русским языком из немецкого и французского языков: авангард, батарея, волонтер, депо, депеша, диплом, газета, граната, карета, карниз, квитанция, конвой, контора, лазур, лакей, манеж, медаль, народ, портупей, редут, рекрут, свита, флот, фураж, вербувам, винт, веер, бандероль, канцлер, кран, кучер, лагерь, ландшафт, лейбгвардия, лозунг, матрац, маштаб, порт, рамка, рота, ротмистр, фалш, фельфебель, фелдшер, флаг, цоколь, шкаф, шлейф, шнур, шпоры, штаб, штемпель, штоф, штраф и др.

 

Таких заимствованных болгарским языком русских народных слов, считая в этом числе не только чисто славянские, но и заимствованные русским народом у соседей еще до установления литературных сношений с Западом, проф. Цонев насчитывает в болгарском языке до 400. Общее число церковнославянских слов, вошедших в болгарский язык частью из русского языка, а частью, вероятно, из болгарской средневековой письменности, что разграничить строго, по Цоневу, очень трудно, выражается в количестве свыше 700 слов. Число западноевропейских слов, вошедших в болгарский язык через посредство русского языка, проф. Цонев ориентировочно определяет от 800 до 900 слов, но подлинное число их, как он полагает, несомненно больше. В общем проф. Цонев насчитывает в болгарском языке около 2000 слов, заимствованных из русского языка. Другие славянские языки, по утверждению того же болгарского ученого, не имеют у себя и десятой доли этого количества слов. Так, например, в хорватском языке имеется всего только 137 русских слов; не большее количество русских слов имеют в своем лексиконе и другие славянские языки. Благодаря русским заимствованиям болгарский язык обогатился множеством понятий, для выражения которых болгарский язык или не имел вовсе своих слов, или такие слова имелись в языке народа, но болгарские писатели, как полагает проф. Цонев, не знали их, чтобы противопоставить их русским словам.

 

Характеризуя значение этих русских заимствований в болгарском языке, проф. Цонев говорит, что благодаря русскому языку и литературе, мы интеллектуально поднялись гораздо быстрее, чем если бы заимствования и культурный рост шли посредством немецкой или французской литературы. Через русскую литературу Виктор Гюго или Гете нам так же понятны, как и Пушкин; Дарвин и Лессинг — как Карамзин или Белинский. Наши читальни и библиотеки повсюду в Болгарии имеют больше русских книг, чем других иностранных, даже больше, чем болгарских. Эти легионы русских книг, газет и журналов, поступающих постоянно на нашу землю, постепенно освобождают болгарский дух от невежества точно так же, как легионы русских войск освободили болгарский народ от рабства. Русской литературе мы обязаны своим духовным освобождением точно так же, как обязаны русскому государству своею политической свободой... Через русскую книгу мы очень рано усвоили множество культурных понятий, очень легко познакомились с русской и европейской мыслью, словом — в короткое время

 

227

 

 

подняли народный интеллект, а это есть польза, которая стоит гораздо выше тех нескольких варваризмов, из которых многие наш язык с течением времени сам выбросит, по мере того как мы усвоим и поймем хорошенько те понятия, для которых мы пользуемся сейчас русскими выражениями... Многие из русских слов, во всяком случае, навсегда останутся в нашем языке, и надо, чтобы они остались, во-первых, потому, что мы вполне их усвоили, а во-вторых, для того, чтобы они были вечными памятниками взаимной связи между двумя братскими народами. [1]

 

Как видели мы выше, проф. Б. Цонев насчитал более 2000 русских. слов, вошедших в болгарский литературный язык. В связи с этим другой болгарский автор пишет:

 

«Две тысячи слов в нашем не вполне еще доразвившемся литературном языке! Две тысячи слов, от которых трудно и едва ли когда-либо мы сможем освободиться! Скажите, когда мы заменим и как мы можем освободиться от слов, вроде: запас, печка, почерк, тройка, броня, внезапно, вселена, жезъл, чертог, юноша, впечатление, предразсъдък, поведение, насекомо, учреждение, заведение, популярен, канцелярия, взамен, граница, значение, значителен, възмущение, смут, възмутителен, благоухание, блуждая, заблуждение, поругание, ругателен, ругая се, художник, художество, исчадие, домочадие, вероятно, неприятно, необъятно, понятие, занятие, начало, начальство, разпятие, препятствие, точно, точка, точность, славянин (с я вм. ѣ), объявление, представление, управление, преступление (с звукосочетаниями вл, пл, бл,) и пр. и пр.

 

«Все это не termini technici, вроде канцелярских: входящ, исходящ, настоящ, или: бивш, свършивш, или: младши, старши, висш, низш, височайши и пр., — все это слова, которыми мы пользуемся каждый день и в литературном, и в разговорном языке. Вот что значит литературный и речевой симбиоз. И при этом заметьте: наше чувство по отношению к этим словам совсем не то, какое мы испытываем по отношению к другим иноземцам, к словам, взятым, скажем, из французского или немецкого языков. Мы до такой степени сроднились и свыклись с множеством из них, что часто и не замечаем, что это руссизмы, и рассматриваем их как свои родные слова, и только лучше всмотревшись в них, мы убеждаемся, что это действительно варваризмы». [2]

 

Изложенный выше материал, характеризующий племенные и культурно-исторические связи и взаимоотношения болгарского и русского народов по данным их языков, приводит нас к следующим выводам.

 

  1. В болгарском и русском языках имеется в наличности значительный слой элементов несомненного и предполагаемого заимствования русским языком из болгарского и болгарским языком из русского языка.

 

  2. Однако родственная близость болгарского и русского народов по линии языка, позволяющая говорить о том, что современный болгарский язык в сравнении с современным русским языком представляет собою в некотором смысле архаический вид современного русского языка, т. е. тот же русский язык на более ранних ступенях его исторического развития, дает все основания утверждать,

 

 

1. Б. Цонев, назв. статья, стр. 9 и сл.

2. Ив. Раев. Цели и средства на обучението по руски език. Училищен преглед, год XXX, янв. 1931, кн. I, стр. 40—69.

 

228

 

 

что близкое родство современного болгарского и русского языков объясняется не только наличностью элементов обоюдостороннего заимствования и влияния, но также и общностью племенного происхождения этих двух братских славянских народов, в основе которых лежат антские племена. Я только ставлю этот вопрос, но для его окончательного разрешения необходимо было бы специальное исследование. Во всяком случае, многое из того, что в настоящее время принято рассматривать в общем итоге как болгаризмы в русском языке, мне представляется очень часто в действительности не болгаризмами, а скорее антизмами, т. е. доболгарским и дорусским элементом в этих языках, восходящим к общему для них племенному предку, именно — к восточнославянским племенам антского союза.

 

Таков наш основной вывод из сравнительного изучения современного болгарского и русского языков в их историческом развитии.

 

 

V. РУССКО-БОЛГАРСКИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ СВЯЗИ

 

В эпоху Первого болгарского царства (679—1018), начиная со времени Бориса-Михаила (852—889), в Болгарии, впервые у славян, зарождается письменность на болгарско-славянском языке. Возникнув из потребностей государства, диктовавшихся интересами его внутренней и внешней жизни как великой европейской феодальной державы, не уступавшей в это время ни в территориальном, ни в политическом отношениях мировой державе — Византии, болгарская литература очень быстро выросла в мощную силу и, как известно, не только содействовала культурному подъему болгарского народа, но вскоре послужила важнейшим источником, на основе которого возникла и первая литература у ближайших соседей болгар — у сербов и на Руси. Болгарская литература, расцвет которой падает на время царя Симеона (893—927), дала русскому народу литературный язык и круг чтения, необходимого для культурно-просветительных целей того времени.

 

Характеризуя в общих чертах болгарскую литературу симеонова времени, можно отметить, что эта литература была преимущественно просветительного характера, переводная с греческого языка, служившая целям пропаганды и популяризации основ христианского вероучения. Дополнением к ней служили произведения общеобразовательного характера, вроде исторических хроник, тоже переведенных с греческого языка.

 

Во главе литературного движения в Болгарии стоял царь Симеон, получивший высшее образование в Константинополе, в той же придворной Магнаурской академии, где незадолго перед этим учился и создатель славянской грамоты Константин (Кирилл). Будучи образованным человеком для своего времени, Симеон совмещал в своем лице талантливого адхминистратора, выдающегося полководца и правителя-мецената. По своей начитанности и культурным интересам он не уступал своим современникам — византийским императорам Льву VI (886—912), прозванному за свою склонность к научным занятиям Философом, и его сыну Константину VII Багрянородному (913—959).

 

Литературная атмосфера византийского двора, окружавшая в юности Симеона, оказала, повидимому, на него сильное влияние и слилась в его представлении в одно целое с величием византийского двора. Нет, наконец, никаких оснований сомневаться в том,

 

229

 

 

что наследник болгарского престола лично, а не только в силу своего официального положения как будущий болгарский царь и претендент на великодержавное византийское наследие, имел склонность к научно-литературным занятиям и питал интерес к литературе. Византийский патриарх Николай Мистик, лично знавший Симеона, пишет ему в одном из своих писем от 923 г., когда Симеону шел уже 59-й год:

 

«Знаю, что ежедневно напояешь свою прекрасную душу живоносною водою учения; знаю, что и ты любознательно перечитываешь книги древних».

 

Учитывая в этом отзыве лукавого византийского царедворца несомненную дозу подобострастия и лести перед могущественным болгарским царем, угрожавшим своим настойчивым наступлением на Византию ее независимости и самому ее существованию, в приведенной выше характеристике болгарского царя молено тем не менее видеть историческую правду. Современники говорили о Симеоне, что он «прочел все книги», называли его «полугреком» и «новым Птолемеем», писали в честь его книголюбия «похвалы» и посвящали ему свои произведения. Известно, что Симеон имел собственную обширную библиотеку в Преславском дворце; что он собрал вокруг себя группу болгарских писателей и ученых, всячески поощрял их литературную деятельность и лично покровительствовал им, а в отдельных случаях по собственной инициативе поручал им ту или иную литературную работу. Вероятно, он же имел при себе и значительный штат славянских и греческих переписчиков книг, в числе которых был и его двоюродный брат, Тудор Доксов, работавший, согласно показаниям источников, по поручению Симеона над перепискою книг в Преславском монастыре «на устни Тыча».

 

Целый ряд известных болгарских писателей — Климент Величский, Наум Охридский, Константин Пресвитер, Григорий Мних, Иоанн Экзарх, а вероятно и многие другие, имена которых до нас не дошли или остаются пока неизвестными, работали под покровительством или по непосредственным заданиям Симеона. В результате этой коллективной работы наиболее культурных элементов болгарской общественности во главе с Симеоном, к началу. X в. в Болгарии выросла обширная литература на болгаро-славянском языке, несомненно обширнее той, которая дошла до нас в виде нескольких произведений писателей, имена которых нам известны. Литература симеонова времени составила основной фонд, которым затем жила и на котором развивалась болгарская литература последующих веков, вплоть до завоевания Болгарии турками в конце XIV в., прибавив к нему сравнительно очень немного нового. В этот фонд входят также и литературные труды Симеона.

 

По свидетельству современников, любимым предметом чтения Симеона были творения Иоанна Златоуста (IV в. н. э.). Авторству Симеона приписывается составление сборника из произведений («слов») этого писателя. Сборник этот назван автором «Златоструй». Он пользовался широкой популярностью среди русских читателей вплоть до XVI в.; в нашем распоряжении имеется позднейший его список. Все списки этого произведения, как и значительно преобладающее большинство произведений болгарской литературы симеонова времени, сохранились только в России. Русскому народу, таким образом, принадлежит исключительная заслуга сохранения в своих недрах этих уникальных исторических ценностей культуры славянских народов и всего мирового человечества. Русскому же народу, в лице его ученых, принадлежат по преимуществу и наиболее

 

230

 

 

капитальные исследования памятников болгарской литературы этого времени.

 

С именем царя Симеона связывается и другой сборник, известный под именем «Изборник Святослава» 1073 г. Это огромное по объему произведение энциклопедического характера, состоящее из 383 статей самого разнообразного содержания из всех областей знания того времени. В нем находятся статьи догматического, философского, исторического, филологического содержания. Имеющийся в нашем распоряжении список этого произведения Симеона б. Московской синодальной библиотеки был сделан или, как тогда выражались, «написан» в 1073 г. дьяком Иоанном для Святослава Ярославина Черниговского (1027—1076). По своему оформлению этот список представляет собою замечательное произведение древнерусской графики. Однако в другом списке того же сборника, известного в библиографии как «Сборник Кирилло-Белозерского монастыря XVI в.», ясно говорится, что как самый «Сборник», так и содержащаяся в нем «Похвала» были написаны для Симеона болгарского и ему посвящены.

 

В русской письменности XI в. имеются замечательные графические памятники, как, например, известное «Остромирово евангелие», написанное в 1056 и 1057 гг. в Киеве диаконом Григорием для посадника Остромира, и «Изборник Святослава» 1073 г. Оба эти произведения, как и многие другие, списанные с болгарских оригиналов, свидетельствуют о высоком культурном уровне передовых кругов русского общества XI в., о высоком уровне образованности русского общества, о наличии развитого художественного вкуса. Все это, естественно, свидетельствует о более или менее длительном предшествовавшем периоде культурного развития. Факт этот не подлежит никакому сомнению. Поэтому наша летопись связывает начало культурной жизни на Руси с именем Владимира Святославича и с принятием христианского культа от Византии. Летописец говорит, что после принятия христианства и крещения киевлян Владимир «посълав, нача поимати у нарочитыя чади дети и даяти на учение кънижьное», и в этом летописец) усматривает исполнение на русской земле пророчества, гласившего: «В оны дьни услышат глусии словеса кънижьная, и ясен будеть язык гугнивых», ибо, по утверждению летописца, русские люди «не беша преди слышали словесе кънижьнаго». Эти утверждения летописца сейчас, приходится признать, не соответствуют исторической действительности и представляют собою тенденциозное византийскофильское искажение ее. Сейчас мы уже знаем, что русские люди в действительности были знакомы с «словесами книжными» уже, по крайней мере, за сто лет до официального принятия Владимиром христианства. Об этом свидетельствует, в частности, такой письменный памятник, как знаменитые глаголические «Киевские листки», представляющие собою древнейший памятник старославянского, т. е. древноболгарского языка если не конца IX, то самого начала X в.

 

Таким образом, культурные связи русского народа с болгарским ведут свое начало, несомненно, с самого возникновения славянской письменности у болгар, т. е. с IX в., когда в Киеве уже имелась и христианская община, и христианская соборная церковь св. Илии, в которой, между прочим, приносила клятву на верность договору с греками «християиая Русь» князя Игоря. Все это свидетельствует о том, что тогда имелись и необходимые церковные книги на славянском языке, написанные именно в это время (вторая половина IX в.)

 

231

 

 

солунскими братьями Константином и Мефодием и их сотрудниками и учениками в Моравии, откуда эти первые книги пошли затем на юг, к болгарским, и на восток—к русским славянам. Начиная с X В., после разгрома немцами славянской письменности и ликвидации славянского староболгарского языка как языка культа в Моравии, вместе с переходом центра славянской культуры из Моравии в Болгарию устанавливаются культурные связи русского народа непосредственно с болгарами сначала через Византию и Афон, а затем, вероятно, и прямо с Болгарией через славянские тогда Молдавию и Валахию. Таким образом, ко времени принятия христианства при Владимире Святославиче (988) русские славяне уже располагали всеми необходимыми книгами для культа на родственно близком для них болгарском языке, а равно и другими произведениями знаменитой болгарской письменности X в. Только при таком допущении становится понятным появление у нас в XI в., а на периферии Киевской Руси, в Новгороде и в областном Чернигове, классических памятников русской письменности.

 

Отсюда следует, что начальный период зарождения и развития русской литературы теснейшим образом связан с болгарской литературой и что в основе русской древней письменности лежит болгарское культурное наследие. Надо отдать себе отчет в том, какое социальное значение имела эта письменность в начальный период строительства нашей национальной культуры, чтобы по достоинству оценить значение этого факта.

 

В начале XI в. (1013) Болгария была завоевана и порабощена Византией. Положение народа под византийским игом было очень тяжелым. Политика завоевателя была направлена к уничтожению болгарского языка и болгарской национальной культуры в целях полной денационализации болгарского народа и превращения его в покорных верноподданкых-эллйшов. В этой политической обстановке национальная культура болгарского народа пришла в упадок и утратила свою руководящую роль в культурной жизни ближайших соседей— южных и восточных славян. По характеристике проф. М. Н. Сперанского, в XII—XIII вв. в русской литературе заметно значительное ослабление болгарского влияния, но зато идет самостоятельное, хотя и незначительное, развитие домашней литературы. К этому времени относятся у нас произведения Кирилла Туровского, Климента Смолятича, «Слово о полку Игореве», «Начальная летопись» и т. д. В это же время появляются самостоятельные переводы с греческого прямо на русский язык: «Житие Андрея Юродивого», «Житие Феодора Студита», «Студийский устав», «Пандекты Никона Черногорца», Иосиф Флавий («Война»), «Пчела» и др. Это самостоятельное развитие русской литературы было замедлено в ходе самой русской жизни — феодальной раздробленностью, а затем татарским погромом. Такое положение длится до XIV в. [1]

 

Между тем болгарский народ, томившийся под византийским игом, не пал духом, не поддался уничтожающей политике своего насильника и напоминал ему о своей непокорности всенародными вооруженными восстаниями. Из этих восстаний особенно сокрушительными для византийского владычества в Болгарии были: восстание Петра Деляна 1040 г., Георгия Войтеха 1072 г. и братьев Петра и Асеня 1185—1187 гг. Последнее привело болгарский народ

 

 

1. М. Н. Сперанский, Деление истории русской литературы на периоды и влияние русской литературы на юго-славянскую. РФВ, № 3—4, 1896, стр. 207 и сл.

 

232

 

 

к национальному освобождению, к восстановлению государственной независимости и к новому подъему и расцвету национальной культуры, относящемуся к концу XIII—началу XIV в.

 

Болгарский народ становится постепенно на ноги и, окрепнув экономически и политически, создает в середине XIV в. мощную национальную культуру, которая снова играет ведущую роль в развитии культуры у всех южных и восточных славян. Посредниками между болгарской и русской литературой, которым русская литература обязана значительным расширением: своего фонда за счет южнославянских литератур и, в первую очередь, болгарской литературы, были русские монахи, наиболее образованные люди того времени. В XIV в. они часто предпринимали поездки в Константинополь и на Афон, где в местных монастырях списывали или приобретали славянские рукописи для пополнения русских монастырских библиотек. Имена этих книжных людей, содействовавших своими ревностными трудами обогащению русского книжного фонда после татарского погрома, в большинстве случаев остались неизвестными. Вот несколько имен этих русских монахов, побывавших на Афоне в XIV—XV вв.: иеромонах Афанасий Русин, Убогий Евсевий, игумен одного из новгородских монастырей Илларион, основатель Вишерского монастыря под Тверью Савва, архимандрит печерский Феодосий. А. И. Соболевский называет 37 иноземных авторов, произведения которых появились впервые в русской литературе после половины XIV в. Кроме того, к этому же времени (конец XIV и особенно XV в.) относится появление на Руси выдающихся болгарских писателей, учеников и продолжателей культурно-просветительной деятельности знаменитого болгарского писателя Евфимия Тырновского — митрополита Киприана Цамвлака и других, оказавших своими трудами значительные услуги делу русской культуры и просвещения.

 

«Рукописи русских новых произведений, доселе неизвестные у нас, пестрят болгаризмами, ясно указывая на свою связь с болгарской письменностью», — замечает проф. М. Н. Сперанский. «Деятельность этих лиц и памятники этого времени, — говорит тот же исследователь, — составили в нашей литературе эпоху вторичного влияния югославянского, опять-таки по преимуществу болгарского». [1]

 

«Значение южнославянского влияния на русскую письменность в XIV—XV вв. очень важно, — говорит проф. А. И. Соболевский. — Благодаря ему русская письменность обновилась во всех отношениях. Конечно, замена одних начертаний букв другими и одной орфографии другой не имеет ценности; но этого уже никак нельзя сказать о замене неисправных текстов богослужебных и других книг исправными и о перенесении в Россию значительного количества неизвестных в ней ранее, почти исключительно переводных сочинений. Необходимо признать, что по окончании южнославянского влияния русская литература оказалась увеличившеюся почти вдвое и что вновь полученные ею богатства, отличаясь разнообразием, удовлетворяли всевозможным потребностям и вкусам и давали обильный материал русским авторам.

 

«Едва ли можно сомневаться, что без этих богатств мы не имели бы ни сочинений Нила Сорского, ни своего „Хронографа”,

 

 

1. Там же, стр. 208 и сл.

 

233

 

 

первого русского труда по всеобщей истории, ни „Азбуковника“ с его статьями по грамматике и орфографии». [1]

 

С окончательным завоеванием в 1396 т. Болгарии турками болгарский народ подпал под двойное иноземное иго: в политическом отношении он оказался во власти турок, в культурном (язык, письменность, церковь и школа) — во власти греческого фанариотского духовенства. Положение болгарского народа под этим двойным гнетом было, казалось, безнадежным: над ним нависла угроза культурного одичания и полной денационализации. В эти мрачные времена двойного ига русский народ никогда не забывал свой братский болгарский народ. Территория России в это время всегда была приютом для тысяч болгарских беженцев, спасавшихся от гнета турецких феодалов и зверств турецких башибузуков и разбойников — кирджалиев. Непосредственного влияния на развитие болгарской литературы быстро развивавшаяся в XVI—XVII вв. русская литература оказать не могла по той простой причине, что болгарская литература за века турецкого владычества, вплоть до начала XIX в. почти прекратила свое существование. Самое важное, в чем нуждался в это время болгарский народ, это была материальная и культурная поддержка монастырей, бывших для того времени культурно-просветительными очагами. Помимо щедрых денежных «милостыней» на болгарские монастыри и церкви, начиная с XVI в. в Болгарию идут из России в большом количестве словено-российские рукописи и книги, преимущественно культового характера, не дававшие угаснуть культурно-национальному сознанию болгарского народа и поддерживавшие его грамотность и просвещение. Этот русский книжный фонд явился богатым вкладом в сокровищницу болгарской национальной культуры и болгарского языка, которым болгарская литература жила, по крайней мере, до середины XIX в., а болгарский язык живет и по настоящий день, о чем подробнее мы говорили выше. На русском культурном наследии в Болгарии вырастает, начиная с конца XVIII в., и широкое литературное движение эпохи Возрождения. Это движение нашло свое отражение в литературных трудах автора знаменитой в истории культуры болгарского народа «Истории славено-болгарской» 1762 г., Паисия Хилендарского, и в многочисленных трудах его современника Софрония Врачанского (умер предположительно в 1813 г.). Оба названных писателя пользуются словено-российскоболгарским языком, который, в основном, господствует в болгарской литературе вплоть до второй половины XIX в. В это время, благодаря горячим заботам лучших представителей болгарской общественности, науки, педагогики и литературы — Неофита Рильского, Богорова, Константина Фотинова, Априлова и других, постепенно, на основе словено-русского и болгарского языков вырабатывается современный болгарский литературный язык. Впервые этим языком в его подлинно национальном оформлении написаны поэтические произведения первого у болгар поэта-классика, Петко Славейкова (1827—1895).

 

Уже Паисий Хилендарский, писавший в 1762 г. свою знаменитую «Историю славеноболгарскую», широко пользуется русскими источниками и иностранными в русских переводах. К числу последних принадлежат, во-первых, сочинение дубровницкого ученого аббата XVII в. Мавро Орбини

 

 

1. Проф. А. И. Соболевский. Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV, XV веках. СПб., 1894.

 

234

 

 

(Mauro Orbini, или Urbini), написанное на итальянском языке, Il regno degli Slavi hoggi corrottamente detti Schiavoni, historia di don Mauro Orbini... и пр., и переведенное в 1722 г. на русский язык по распоряжению Петра Великого под заглавием «Книга историография початия имене, славы и расширения народа славянского...» и пр. С этой книгой в русском издании Паисий Хилендарский познакомился в патриаршей библиотеке в г. Карловцы (в югославянской области Срем), в которой он работал над собиранием материалов для своей «Истории» в 1761 г. «Историю Маврубирову» Паисий сам называет в качестве одного из источников своего труда. По сообщению болгарского историка Йордана Иванова, экземпляр русского издания книги Мавро Орбини, действительно, и сейчас находится в названной библиотеке. [1]

 

Кроме сочинения Мавро Орбини, Паисий в своей «Истории» очень часто называет в качестве источника еще один исторический труд, именно «Историю Цезаря Барония» (1538—1607). Написанный на латинском языке (и вышедший в Риме в 12 томах между 1585 и 1607 гг. Annales ecclesiastici а Christo nato ad annum 1198, он был издан в сокращенной редакции в русском переводе в 1719 г. под заглавием «Деяния церковная и гражданская от Р. X., из летописаний Кесаря Барония собранная...» и пр. Во время работы Паисия в Карловицкой патриаршей библиотеке, в ней имелось именно это русское издание Барония, которое находится там и теперь. Это установлено издателем открытого в библиотеке Хилендарского монастыря рукописного оригинала «Истории» Паисия, Йорданом Ивановым. Русское издание Барония также оказалось и в Хилендарском монастыре на Афоне, где Паисий писал свою «Историю» и где он использовал труд Барония для своей работы. [2]

 

Начиная с 30-х годов XIX в. русское влияние в болгарской литературе становится господствующим и приобретает характер решающего фактора в истории ее становления и развития. Через литературу русская культура входит широкой струей и в болгарскую жизнь.

 

Первым из поборников и пионеров русского культурного влияния в Болгарии, начиная с 30-х годов, был выдающийся болгарский общественный деятель, меценат и просветитель, один из активных деятелей эпохи культурно-национального возрождения болгарского народа и вместе с тем один из первых ученых болгар, Василий Евстатиевич Априлов (1789—1847).

 

С 1810 г. он живет в Одессе, являясь поклонником греческой культуры, греческого языка; он принимает активное участие в культурно-национальном и национально-политическом греческом движении, входит в состав одесского отделения греческой гетерии и поддерживает щедрыми материальными пожертвованиями греческое восстание 1821 г.

 

Грекоманом Априлов оставался, однако, только до 1831 г., когда он впервые познакомился с книгой пламенного русского слависта-болгароведа, Юрия Ивановича Венелина (1802—1839), «Древние и нынешние болгары в политическом, народном, историческом и религиозном их отношении к россиянам» (1829).

 

 

1. Йордан Иванов, История словено-болгарская собрана и нареждена Паисием иеромонахом в лето 1762. София, 1914.

2. Подробнее на эту тему см. мой „Сборник статей и исследований в области славянской филологии“ Л., 1941, (стр. 63—124 — «Паисий Хилендарский и его „История славено-болгарская“ 1762 года»).

 

235

 

 

Своими научными трудами Ю. И. Венелин сыграл исключительно благотворную роль в деле болгарского возрождения не только в смысле пробуждения в болгарском обществе исторических и филологических интересов, но, прежде всего, в смысле подъема национально-политического сознания, благодаря чему в болгарском народе вырос интерес к своему национальному прошлому и к родному языку. В истории болгарского возрождения Ю. И. Венелин, закарпатский украинец по рождению, русский по культуре и романтик-славяновед по настроению, своими историческими и филологическими трудами, написанными на русском языке и изданными в Москве, представляет собою яркую выдающуюся фигуру, сыгравшую исключительна крупную роль «народного будителя» в начальный период болгарского возрождения. Его влиянию болгарский народ обязан и приобретением В. Е. Априлова. [1]

 

Знакомство с увлекательно написанной книгой Ю. И. Венелина «Древние и нынешние болгары» произвело настолько сильное и глубокое впечатление на Априлова, что он изменил своим греческим увлечениям и стал пламенным болгарским патриотом, отдавшим всю свою жизнь и все средства делу просвещения болгарского народа. Вместе со своим компатриотом, одесским болгарином Н. И. Палаузовым, он основывает в 1832—1835 гг. в родном городе Габрово училище с начальным и средним отделениями по образцу современной европейской школы, сыгравшее затем роль крупного рассадника культуры и просвещения в Болгарии. В качестве руководителя училища он выдвигает европейски образованное педагога Неофита Рильского (1793—1881), основоположника дела народного образования в Болгарии в современном европейском духе и автора целого ряда учебников; он материально поддерживает свое детище, следит за его развитием и успехами и непосредственно руководит постановкой в нем педагогического дела в духе, наиболее отвечавшем интересам культурного подъема и возрождения болгарского народа. Вместе с тем В. Е. Априлов организует командировки в русские учебные заведения болгарской молодежи и оказывает ей материальную помощь. Из числа априловских стипендиатов выдвинулся впоследствии целый ряд выдающихся болгарских общественных и культурных деятелей, вроде известного составителя капитального шеститомного словаря болгарского языка и писателя Найдена Герова (1823—1900), популярного у болгар в 50—60-х годах поэта Добри Чинтулова (1822—1890), получившего образование в Одессе и в Одессе же начавшего первые свои поэтические опыты, и других.

 

В 40-х годах В. Е. Априлов был первым у болгар ученым—историком и филологом, воспитавшимся на русской науке и отразившим в своих научных трудах ее достижения. Таковы, например, его филологические труды: «Болгарский книжицы или на кое словенско племе собствено принадлежи Кириловската азбука», изданный в Одессе в 1841 г., и «Мысли за сегашного болгарско учение», вышедший отдельным изданием в Одессе же в 1847 г.

 

 

1. Сочинения Ю. И. Венелина: 1) Древние и нынешние болгары в политическом, народном, историческом и религиозном их отношении к россиянам. М., 1829; 2) О характере народных песен у славян задунайских. М., 1835; 3) Влахо-болгарские или дако-славянские грамоты. Мм 1840; 4) Критические исследования об истории болгар, 2 тома. Мм 1849; 5) Некоторые черты путешествия в Болгарии. М., 1857; б) Грамматика нынешнего болгарского наречия (осталась в рукописи), и др.

 

236

 

 

Последний из названных трудов посвящен проблеме создания единого литературного языка, какого у болгар в это время еще не было. Своими трудами: «Деница новоболгарского образования» (Одесса, 1841), «Дополненя к Деннце» (С.-Петербург, 1842) и «Болгарские грамоты» (1845), написанными на русском языке и посвященными истории болгарской литературы и просвещения, Априлов вслед за своим вдохновителем Ю. И. Венелиным ставил своею задачею ознакомление русского общества с болгарским народом и его культурой в целях содействия развитию и укреплению дружеских связей между двумя братскими народами.

 

В духе Априлова работал и его стипендиат, получивший образование в России, автор нескольких популярных сочинений по педагогике и истории болгарского народа, Захарий Княжески (1814—1874), состоявший на русской службе и оказывавший большое содействие своему народу в деле материальной поддержки со стороны России болгарских школ и снабжения их русскими книгами.

 

В Одессе получил образование и один из ревностнейших борцов за болгарский язык, педагог, фольклорист, публицист, экономист и медик, широко европейски образованный человек, создатель первой у болгар политической газеты «Български орел» (со второго номера — «Български извѣстник»), издававшейся в Лейпциге, а впоследствии издатель знаменитой в 40-х годах болгарской газеты «Цариградски вѣстник», выходившей с 1847 г. в Константинополе, — Иван Андреевич Богоров (1818—1892). Он получил воспитание (с 1860 г.) в России и начал свою литературную работу еще на школьной скамье в Одессе, где редактировал некоторое время знаменитый журнал «Български книжници», издававшийся в Константинополе; в 1861 г. он издает «Журнал за наука, занаяти и торговля», выходивший в Белграде; в 1865 г. приступает к изданию в Бухаресте болгарской газеты «Народность» и многих других произведений и пишет огромное количество работ, посвященных болгарскому языку, среди которых — его «Първичка бългорска граматика», вышедшая в Бухаресте в 1844 г. Все эти труды в истории болгарского литературного языка имеют крупнейшее для своего времени историческое значение.

 

В 40-х годах получил образование в Москве талантливый, рано, к сожалению, скончавшийся в Москве же, болгарин-македонец Георгий Бусилин (1820—1845), автор напечатанного в Москве болгарского букваря «Български буквар».

 

Особенно плодотворны в смысле укрепления болгарско-русских культурных связей были 50—60-е годы XIX в. В 1854 г. в Одессе было основано сыгравшее в свое время крупную историческую роль в культурном подъеме и в освобождении болгарского народа «Одеското българско настоятелство»; в 1860 г. в Москве группа болгарской студенческой молодежи, во главе с выдающимися впоследствии болгарскими писателями, учеными, собирателями произведений болгарского народного творчества и политическими деятелями — Любеном Каравеловым, Райко Жинзифовым (1839—1877), Константином Миладиновым и другими, — организует болгарское общество «Братский труд» и издает журнал под тем же названием.

 

Подъем демократического и революционного движения в России в 60-х годах оказывает благотворное влияние на болгарскую

 

237

 

 

студенческую молодежь в Москве и дает мощный толчок к подъему национально-освободительного движения в Болгарии. Среди этой молодежи на первом месте стоит знаменитый впоследствии болгарский писатель-художник, поэт, публицист и революционер Любен Каравелов (1837—1879). В Москве Каравелов прожил 10 лет, с 1857 по 1867 г. Он с головой ушел в жизнь московской передовой, демократически и революционно настроенной интеллигенции, жившей идеями Герцена, Добролюбова, Писарева и Чернышевского, увлекавшейся Белинским, Гоголем, Тургеневым, украинцами Тарасом Шевченко и Марией Вовчок и другими.

 

После отъезда в 1867 г. из Москвы, сначала в Сербию, а затем в Румынию, в среду болгарской революционной эмиграции, Каравелов широким потоком внес в болгарскую культуру усвоенное им в Москве богатейшее наследие русской передовой мысли 60-х годов. Своими трудами он, выросший идейно в самой гуще русской жизни, значительно содействовал успехам культурного роста своих соотечественников в Болгарии и подъему национально-освободительного движения болгарского народа, как вождь болгарской революционной эмиграции и председатель Центрального болгарского революционного комитета, имевшего своим местопребыванием г. Бухарест. Устав этого комитета был разработан Каравеловым совместно с Бакуниным и опубликован в органе русской секции Первого Интернационала — «Народной Воле».

 

Огромная заслуга Любена Каравелова в деле углубления и укрепления культурных связей и дружеских отношений между двумя братскими народами заключается в том, что своими многочисленными литературно-художественными произведениями он внес в болгарскую литературу и в болгарское общественное сознание русский демократический реализм, а своей талантливой публицистической деятельностью (газеты «Свобода» и «Независимость»), равным образом как и своею самоотверженной революционной практикой — идеи русского утопического социализма в духе Чернышевского, Писарева и Добролюбова. Надо по-настоящему осознать исключительную социальную значимость этого русского и прогрессивного культурного вклада в болгарскую жизнь и в сознание широких кругов болгарской передовой общественности 60—70-х годов, чтобы надлежащим образом оценить благотворную роль русской культуры и русского народа в деле культурно-национального подъема и национально-политического освобождения болгарского народа.

 

В истории русско-болгарских культурных связей Любену Каравелову принадлежит большая заслуга в том, что, воодушевленный горячей любовью к угнетенному народу и к своей родине, пять веков стонущей под зверским игом, в жесточайших тисках помещичьей эксплоатации и насильнического административного произвола, он посвятил первые опыты своей литературной и научнообщественной деятельности делу ознакомления передовой русской общественности с болгарским народом, с. его богатым культурным наследием и с его многовековыми страданиями. С этой целью в 1861 г. он опубликовал в Москве первый том своего обширного собрания прекрасных произведений болгарского народного творчества — «Памятники народного быта болгар», а в 1868 г. в Москве же им был опубликован и второй его труд — «Страницы из страданий болгарского племени». «Эти слабые очерки быта несчастной моей родины, — говорит автор в посвящении своей

 

238

 

 

книги, — писаны мною на Руси, и теперь я братски посвящаю их тем русским людям, сердцу которых близко великое дело славянской свободы». Эти чувства и мысли честного сына братского болгарского народа, высказанные им семьдесят пять лет назад, дороги нам, русским людям, и особенно теперь, в период великой освободительной Отечественной войны с ненавистным врагом свободы и независимости славянских народов, с немецким империализмом в его гнуснейшем проявлении — гитлеризме, эти слова звучат по-особому. Прав был Каравелов. Сердцу русского народа всегда было близко великое дело славянской свободы, и сейчас этому делу русский народ отдает свою жизнь с таким же самоотвержением и героизмом, с каким он отдавал ее и шестьдесят пять лет назад, в 1877—1878 гг., за свободу болгарского народа.

 

В истории болгарской культуры и революции Любен Каравелов был преемником первого у болгар основоположника организованной революционной борьбы, человека исключительно высоких дарований, непреклонной силы, огромной энергии и пламенного патриотизма, ученого, писателя, историка и публициста-революционера и революционера-практика, Георгия (Савы) Стойкова Раковского (1821—1867), блестящего представителя старшего поколения болгарских культурных и политических деятелей 50—60-х годов. Рядом с Георгием Раковским стоит его более скромный современник, значительно переживший Раковского, первый подлинно болгарский поэт, Петко Славейков (1827—1895). Ближайшим преемником революционного дела Шюбена Каравелова был знаменитый болгарский поэт-революционер Христо Ботев (1848—1876). Названные три выдающихся деятеля болгарской культуры и революции, три знаменитых сына болгарского народа творческим ростом своих дарований обязаны, в большей или меньшей степени, каждый в отдельности, влиянию русской культуры, русской литературы и русской общественно-политической мысли.

 

Неутомимый борец-революционер, проведший свою тяжелую жизнь в скитаниях по балканским трущобам, среди австрийских сербов в Новом Саде, в кругах болгарской революционной эмиграции в Румынии, беспощадно бичевавший в своих публицистических изданиях (газета «Българска дневница» с 1857 г., журнал «Дунавски лебед» с 1861 г.) произвол и насильничество над болгарским народом турецкого правительства, преступную денационализирующую деятельность греческого фанариотского духовенства и предательство народных интересов болгарским чорбаджийством, Георгий Раковский, беспрестанно преследуемый турецкой полицией не только в Болгарии, но и в Австрии и в Румынии, в 1858 г. находит себе приют в Одессе, где всецело отдается научной деятельности. Он обрабатывает здесь свои обширные материалы по болгарской этнографии и фольклору и в 1859 г. печатает первую часть своего программного руководства по собиранию этнографического, исторического, фольклорного, языкового и других материалов. В Одессе же Раковский подготовляет к печати и две свои исторические монографии: 1) «Кратко разсъждение върху тъмныя и лъжовные начала на коите основана стара повестност всѣх европейских народов» («Краткое рассуждение о темных и ошибочных началах, на которых основана древняя история всех европейских народов») и 2) «Нѣколко рѣчи о Асене первому, великому царю болгарскому и сыну му Асене второму» («Несколько слов об Асене первом, великом болгарском царе, и его сыне Асене втором»).

 

239

 

 

Обе эти монографии, написанные Раковским за время кратковременного пребывания в Одессе, были напечатаны в следующем, 1860 г., в Белграде, куда автор переехал на жительство из Одессы. Кроме названных трудов, в Одессе же в 1859 г. Раковский написал и свой филологический труд «Ключ българского языка», который был напечатан здесь же в 1880 г., т. е. уже после смерти автора.

 

Первый болгарский поэт, автор прекрасных по языку и форме стихотворений, педагог, фольклорист, журналист и вместе с тем один из наиболее выдающихся и заслуженных в истории болгарской общественности до освобождения общественно-политических деятелей демократического направления, Петко Славейков, лично никогда не бывал в России и не имел поэтому непосредственного соприкосновения с русской жизнью. Однако он стал подлинным болгарским поэтом-классиком только с того времени, когда впервые познакомился с русской литературой и стал ее ревностным учеником и почитателем. Введением к знакомству с русской литературой Славейкову послужила известная старая хрестоматия Галахова, которая впервые попала в его руки в 1849 г. и, по характеристике болгарских историков, оказалась для него подлинным откровением в области поэзии. С этого времени Славейков не расстается с русскою литературою, с увлечением перечитывает русских поэтов — Крылова, Пушкина, Батюшкова, Лермонтова, Никитина, Плещеева, украинского поэта Тараса Шевченко и одновременно читает западных поэтов в русских переводах. Под влиянием русских поэтических образов Славейков развивает свое стихотворное мастерство и вырастает в крупного художника, большого мастера формы и поэта-общественника. Бели принять во внимание, что еще в недавние времена, когда во главе болгарской литературы стоял Иван Вазов, Петко Славейков вплоть до конца 90-х и начала 900-х годов все еще оставался самым популярным и любимым у болгар поэтом-лириком, то мы можем себе представить тот огромный вклад русской культуры, который вошел в болгарскую жизнь через его посредство. По прекрасным и многочисленным переделкам Петко Славейкова болгарский народ впервые познакомился с Пушкиным, Кольцовым, Никитиным, Шевченко, с Лермонтовым, с Плещеевым и другими русскими поэтами-классиками.

 

Значительно выше как поэт стоял Христо Ботев, превосходивший Петко Славейкова революционной выразительностью и боевой направленностью своего творчества, хотя написал он очень мало. Но в эпоху до освобождения Болгарии поэзия Христо Ботева и по форме и по содержанию представляла собою выдающееся культурное достояние болгарского народа, долгое время после смерти поэта, по настоящий день, сохраняющая в жизни передовой болгарской общественности свою высокую социально-политическую и художественную значимость.

 

Такого же характера и пламенная революционная публицистика Ботева.

 

Семнадцатилетним молодым человеком в 1863 г. Ботев поступил в одесскую гимназию, где проучился два года. В 60-х годах Одесса, шумный, большой портовый город, переживала тот же подъем общественно-политических настроений, что и Москва, создавшая революционера Каравелова, да и вся Россия. Одесская обстановка, в которую после патриархальной и угнетенной Болгарии попал Ботев, захватила молодого, талантливого и пламенного болгарского

 

240

 

 

патриота и дала ему обильный материал, помогший углубить и оформить инстинктивный протест против господствовавшего в Болгарии социально-политического, насильнического и эксплоататорского строя в цельное социалистическое мировоззрение. Русская социалистическая литература и литературная критика во главе с Гоголем, Тургеневым, Достоевским, Салтыковым-Щедриным, Островским, Чернышевским, Добролюбовым, Писаревым дали Ботеву не только высокие образцы художественного слова, но и воспитали его поэтическое дарование в том именно духе демократического реализма, который так характерен для русской художественной литературы и литературной критики 60-х годов.

 

В конце 1866 или в самом начале 1867 г. Ботев вернулся на родину и посвятил себя учительской деятельности в родном городке Калофере, где был учителем и его отец, Ботю Петков, один из выдающихся представителей тогдашней культурной Болгарии. Учительствовал Христо Ботев, однако, не долго. Влияние русской общественно-политической мысли и руссофильские симпатии молодого Ботева непреодолимо влекли его к живому революционному делу борьбы за освобождение родного народа, и он весь уходит в революционные дела болгарской эмиграции. С этого времени и до конца своей короткой жизни Ботев посвящает себя революционной работе, терпит голод и холод, подвергается непрерывным преследованиям полиции, но не изменяет своему долгу борца за народное дело и героически служит ему как поэт, журналист и революционер-практик. Полная лишений скитальческая жизнь выдающегося болгарского поэта-революционера приводит его к встрече в 1869 г. в г. Измаиле с русским социалистом-революционером Нечаевым, под влиянием которого оформляется его мировоззрение, нашедшее свое выражение в его литературной и практической революционной деятельности пламенного борца за социальное и политическое раскрепощение родного народа. Поддерживая с этого времени и до конца своей подвижнической жизни тесные связи с русскими социалистами 60—70-х годов типа Нечаева, с 1874 г. Ботев, глава молодой революционной Болгарии, включает дело болгарской революции в общеевропейское социальнореволюционное движение. Героическая смерть 20 мая 1876 г. в Вратчанских горах в Болгарии, куда он прибыл из Румынии на помощь восставшему родному народу и где он был сражен из засады пулей врага, преждевременно оборвала его жизнь в самом расцвете его мощного литературного дарования. Ботев умер, не сказав своего последнего слова ни в области литературы, ни в области социально-политической жизни.

 

В истории болгарского народа Христо Ботев, как поэт-публицист и как мыслитель-революционер и революционер-организатор, представляет собою высочайшую вершину, до которой, в обстановке национального и политического гнета, социального произвола, бесправия и эксплоатации трудового народа, могла подняться передовая болгарская народная мысль благодаря влиянию русской культуры и русской общественно-политической мысли. И если Христо Ботев как поэт-революционер занимает в истории болгарской культуры всех времен, вплоть до настоящего дня, одно из высочайших мест, болгарский народ этим своим великим достоянием обязан, несомненно, русскому народу.

 

Вспомним одного из значительных болгарских писателей эпохи до освобождения, имеющего высокие заслуги в истории болгарской культуры,

 

241

 

 

Василия Друмева (1883—1901). Его знаменитая повесть «Нещастна фамилия» пользовалась в свое время среди болгарских читателей широкой популярностью. Писатель, выдающийся политический деятель и блестящий оратор, Василий Друмев учился в Одесской духовной семинарии, а затем в Киевской духовной академии и свою повесть написал еще на студенческой скамье в Киеве в 1860 г. Кроме названной выше повести, Василию Друмеву принадлежит и историческая драма «Иванко», в которой он проявил талант подлинного драматурга. Как высокое художественное произведение эта драма Друмева ставится болгарскими критиками рядом с лирикой Ботева.

 

История новой болгарской литературы открывается широкой, плодотворной и разнообразной по жанрам литературной деятельностью крупнейшего в мировом масштабе болгарского классика, Ивана Вазова (1850—1921). Уже в школьном возрасте Базов познакомился с русским языком и литературой, которые впервые открыли ему чудеса подлинного мастерства художественного слова и послужили прекрасной литературой и поэтической школой. В связи с свержением Александра Батемберга, в 1886 г. Вазов-руссофил эмигрирует в Россию, где, поселившись в Одессе, остается до 1889 г. Тут он пишет и свой знаменитый, пользующийся мировой популярностью роман «Под игото» («Под игом»), дважды переведенный на русский язык. В своих произведениях Вазов широко откликается на братскую помощь, оказанную делу освобождения болгарского народа русским народом, посвящает событиям русской освободительной войны 1877—1878 гг. целый сборник стихотворений «Избавление» (1878), изображает благотворную для болгарского народа освободительную роль братского русского народа в прекрасной по замыслу и оформлению социальной поэме «Грамада», переводит на болгарский язык произведения Пушкина и других русских поэтов. Вазов всегда исключительно чтил русский народ, высоко ставя его заслуги в деле освобождения болгарского народа от пятивекового рабства.

 

Создатель новой болгарской литературы, Иван Вазов сыграл благотворную роль в ее истории. В течение нескольких десятков лет, начиная с 70-х годов, он возглавлял и воплощал в своем творчестве всю болгарскую литературу в ее основном течении вплоть до середины 90-х годов, когда на литературное поприще выступило новое, младшее поколение писателей, во главе с Алеко Константиновым (1863—1897), Пенчо Славейковым (1866—1912), Пею Яворовым (1877—1914), Петко Тодоровым (1879—1916) и литературным критиком, доктором Кръстевым, — поколение основоположников новейшей болгарской литературы, игравших в ней ведущую роль вплоть до разгрома Болгарии в 1918 г.

 

Историк баварской литературы Божен Ангелов характеризует творчество И. Вазова как богатую сокровищницу моральных и социальных идей, которые оказывали и еще долгое время будут оказывать огромное влияние на болгарский народ. [1] Богатый вклад сделан русским народом и русской культурой и в творчество Любека Каравелова, Петко Славейкова и Христо Ботева, этой блестящей плеяды талантливейших представителей передовой болгарской общественности XIX в.

 

 

1. Божен Ангелов, Българска литература, ч. II, София, 1928, стр. 281.

 

242

 

 

В лице Алеко Константинова болгарская литература имеет выдающегося писателя-сатирика и юмориста европейского масштаба. Кратковременная жизнь Константинова, насильственно прерванная рукой наемного убийцы на 35-м году, не дала ему возможности выявить свое мощное литературное дарование во всем его богатстве, но и то, что за немногие годы успел сделать Алеко, представляет собою исключительную художественную и социальноисторическую ценность и выходит далеко за пределы болгарской национальной литературы, хотя и носит ярко выраженную национальную печать. Путевые очерки Константинова «До Чикаго и назада» (1893), его знаменитые юмористические очерки «Бай Ганю» (1894) и блестящие по форме, остроумные фельетоны — жанр, впервые внесенный в болгарскую литературу Константиновым,— представляют собой подлинное украшение болгарской литературы и характеризуют высокий уровень культурных достижений и культурного развития лучших, наиболее передовых элементов болгарской общественности 90-х годов.

 

Кому и чему болгарская литература обязана Алеко Константиновым? Прежде всего — его личному писательскому дарованию и той национальной, бытовой и исторической обстановке 90-х годов (стамболовщина), которая стимулировала творчество писатели-юмориста. Но если бы Алеко с 14-летнего возраста не учился в России, если бы в течение восьми лет жизни в России, в среде русской учащейся молодежи, не впитал литературные и общественные интересы, которыми ждала и волновалась в то время наша лучшая передовая молодежь, он не сыграл бы той роли, какая выпала ему на долю. Вот что по этому поводу пишет, например, названный нами выше историк болгарской литературы Божен Ангелов:

 

«Творческие наклонности у А. Константинова пробуждаются еще в пансионе в Николаеве [1] под влиянием школьного обучения по литературе и особенно под непосредственным воздействием на него русских классиков — Пушкина, Гоголя, Лермонтова и других, которыми он страстно зачитывался. Студенческая вольная, временами распущенная жизнь (1881—1885) расширяет его кругозор, обогащает его душевно всем тем, что дают ему литературное чтение, театр и вообще все впечатления от шумной и довольно богатой духовной жизни Одессы. Бурные порывы чувств, которые кипят в душе юноши, ищут удовлетворения в студенческой свободе,  в страстных увлечениях театром и литературой, а ум, деятельный, ясный, открытый всем вопросам, общественным и научным, ищет ответов в различных трактатах по правовым наукам. Наряду с этим Алеко с присущей ему страстностью часто отдается полным иллюзий и вдохновенного увлечения виртуозным упражнениям игры на скрипке и делает первый, более серьезный опыт литературного воплощения болгарской политической жизни, отзвуки которой эхом доходят до Одессы и сильно волнуют учащуюся здесь болгарскую молодежь. Борьба консерваторов и либералов, двух политических партий в тогдашней Болгарии, особенно один эпизод из этой борьбы — ссылка Драгана Цанкова во Вратцу — вдохновляют Алеко на его первый литературный опыт — „Песен за Пламен Теня и Слобод Маджара” (1883), в котором его творческая природа выявляется

 

 

1. Известный югославский пансион Ф. Н. Майкова.

 

243

 

 

в наиболее характерном для него элементе, определяющем его писательскую физиономию, — юморе...». [1]

 

Алеко Константинов не только увлекался русской литературой, знал ее, любил и был ее пламенным поклонником, но и дал прекрасные переводы на болгарский язык «Полтавы» и «Бахчисарайского фонтана» Пушкина, «Беглеца» и «Демона» Лермонтова и знаменитых «Русских женщин» Некрасова. Таким образом, через творчество Алеко Константинова русское культурное наследие вошло богатым вкладом в болгарскую литературу.

 

Пенчо Славейков, не превзойденный до сих пор во всей новейшей и современной болгарской поэзии мастер стихотворной формы, унаследовал свое литературное дарование от отца, Петко Славейкова, а вместе с дарованием и его знание русского языка и преклонение перед русскою литературой. Свое литературно-художественное воспитание Пенчо Славейков получил в Германии; наиболее любимым его писателем был Гейне, преследуемый, гонимый и сожженный в гитлеровской Германии. Уже это одно обстоятельство достаточно характеризует литературный облик молодого Славейкова. В поэтической биографии Пенчо Славейкова замечательно, однако, то, что, будучи выученником немецкой поэзии, он не только был прекрасным знатоком и страстным поклонником русской литературы, как и его отец, старый Славейков, но считал русскую литературу своим основным и решающим идейным источником вдохновения. Среди классических художественных произведений Пенчо имеется, между прочим, сборник своеобразных по содержанию и форме художественных эскизов и биографий под заглавием «На островах блаженных» (1910). В этом сборнике Пенчо Славейков показал исключительное мастерство художественного стиля, глубину остроумия, неисчерпаемое богатство творческого воображения и языка. Среди этих эскизов и биографий под вымышленными именами имеется и собственная автобиография поэта в форме биографии некоего Олаф Ван Гелдерна. В ней Славейков называет трех поэтов, которых он вспоминает с особенными симпатиями, — это Гете, Гейне и Фолкелт. «Со вторым из этих поэтов, — говорит Славейков, — Олаф Ван Гелдерн был знаком заочно и раньше, — обстоятельство, которому, повидимому, обязана их последующая интимность». Здесь же Славейков подчеркивает, что художественное чувство и нравственные идеалы в нем воспитаны, однако, русскими писателями, из которых он с трогательной благодарностью вспоминает Тургенева и его «Живые мощи» и Короленко с его «Слепым музыкантом». Это исключительно ценное автобиографическое признание Пенчо прекрасно характеризует моральный облик болгарского поэта и круг его интимных переживаний, связывающих его теснейшими узами с русской культурой. Оно дает нам право утверждать, что своими выдающимися поэтическими произведениями Пенчо Славейков внес в болгарскую жизнь богатое культурное наследие русского народа, что к концу XIX и к началу XX в. болгарская культурная жизнь вообще была настолько обильно насыщена наследием русской культуры, что, подводя итог своим специальным изучениям истории, литературы, языка, этнографии и фольклора болгарского народа и своим непосредственным впечатлением от всей болгарской жизни в начале XX в., мы можем смело и без всякого преувеличения сказать:

 

 

1. Божен Ангелов, назв. соч., стр. 336.

 

244

 

 

«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Этого никогда и никому не вычеркнуть, не вытравить из жизни болгарского народа, как и из жизни русского народа никогда не вычеркнуть того болгарского культурного наследия, которое русский народ в свое время получил от болгарского народа в виде первых начатков своей национальной славянской культуры и письменности. Непреодолима сила племенных и культурно-исторических связей болгарского и русского народов!

 

 

VI. «ДЯДО ИВАН»

(Историческая легенда болгарского народа)

 

Начиная с конца XV и начала XVI в. и вплоть до настоящего дня болгарский народ всегда называет Россию почтительным и приветливо-ласковым обращением «Дядо Иван», т. е. «Дедушка Иван». В этом обращении отложилась непреклонная, почти религиозная, по характеристике болгарского историка, вера болгарского народа в освободительную роль России как прямого и непосредственного наследника византийского престола.

 

Широко распространенная в прошлом, после завоевания Константинополя в 1453 г. османскими турками, у всех христианских народов на Ближнем Востоке во владениях турецких султанов, эта вера особенно глубоко вошла в сознание болгарского народа на долю которого, начиная со второй половины XIV в., выпали наиболее тяжелые испытания турецкой неволи. В свое время веру эту усердно поддерживали и великие московские князья, Иван III Васильевич (1462—1505) и Иван IV Грозный (1530—1584), и восточные патриархи, и широкие круги Славянского монашества, предпринимавшие частые «хождения» в Россию за «милостыней» и всегда получавшие ее в щедрых размерах. Иван III и его внук( Иван IV Грозный были основателями монастыря св. Пантелеймона на Афоне и его усердными вкладчиками. Их дарения монастырям, а равно и дарения епископов, вельмож и русского народа распространялись и на другие афонские, иерусалимские и синайские монастыри. Это обстоятельство содействовало широкой популярности Московской Руси в среде православного населения полуострова, рассматривавшего московских великих князей как опору православия.

 

Крупное значение в этом же отношении имели и политические успехи Москвы, в частности ликвидация татарского владычества в России при Иване III и завоевание Казани и Астрахани Иваном IV. Победа московских великих князей над татарами и завоевание Казанского и Астраханского царств, естественно, открывали в сознании угнетенного османскими турками православного населения в подвластных султану владениях перспективы грядущего освобождения их Россией от чуженационального угнетения.

 

Византийские аспирации Москвы, а вместе с ними и вера болгарского народа в освободительную миссию России («Дядо Ивана») ведут свое начало со времени женитьбы (12 ноября 1472 г.) московского великого князя Ивана III Васильевича на византийской принцессе Софье Палеолог. Она была родной племянницей последнего византийского императора Константина XI, дочерью его брата, пелопоннесского владетеля Фомы, который, в связи с разгромом и завоеванием Византии османскими турками, в 1453 г. бежал в Рим и нашел себе приют у римского папы Пия II.

 

245

 

 

До замужества будущая московская великая княгиня Софья Палеолог жила в Риме и пользовалась покровительством папы, возлагавшего на нее большие надежды в смысле заключения унии с Россией и содействовавшего поэтому ее браку с великим московским князем. Надежды папы, однако, не оправдались. Выйдя замуж за Ивана III, бывшая византийская принцесса, энергичная, властная и самолюбивая, заняла в Москве совершенно другие позиции, нежели те, к которым ее готовил римский папа. В Москве она стала поборницей византийского православия и, как известно, сыграла решающую роль в деле превращения московского великого князя в самодержца Москвы — «третьего Рима», «а четвертому не бывать», — так говорила возникшая в это время в московских кругах легенда.

 

С 1497 г. при Иване III впервые устанавливаются и дружественные дипломатические отношения Московской Руси с Турцией, продолжавшиеся затем при сыне и внуке Ивана III, Василии и Иване IV Грозном.

 

Турецкие султаны Селим I и Сулейман Великолепный относились к могущественнейшим из европейских владетелей, великим московским князьям, с исключительным пиететом и оказывали сдерживающее, в этом же духе, влияние и на крымских ханов. Так, например, Селим I писал крымскому хану, питавшему враждебные замыслы против московского князя Василия Ивановича: «Я слышал, что ты хочешь итти против Московской земли. Береги свою голову и не ходи на Московца, потому что он большой мой приятель: если пойдешь на него, я нападу на твою землю».

 

Преемник Селима I, Сулейман Великолепный, тоже писал в этом же роде крымскому хану, на что последний отвечал ему: «Ты не позволяешь мне напасть ни на Московца, ни на Молдавца, но в таком случае чем же я буду кормиться и во что одеваться? А я тебе говорю, что Московец против тебя и вместе с Кызылбашином (персидским шахом. — Н. Д.)». Но султан оставался непреклонным в своем запрещении.

 

В качестве первого русского посланника Иваном III был отправлен в Константинополь Плещеев с наказом от великого князя не становиться перед султаном на колени, как обыкновенно делали другие посланники, а отдать ему только поясной поклон. Русский посланник в точности выполнил инструкцию своего государя, и хотя поведение Плещеева резко расходилось с этикетом султанского двора и произвело на султана не совсем благоприятное впечатление, султан, тем не менее, принужден был примириться с этим смелым жестом русского посланника и принял его.

 

Подобные факты на общем фоне миролюбивой политики турецких султанов по отношению к московским князьям не составляли секрета и легко становились достоянием широких кругов христианской общественности как в столице султанской империи, так и внутри страны, но.получали здесь особое истолкование в том смысле, что султан просто боится могущественного русского царя. И постепенно на этой почве в сознании местной христианской общественности старые «пророчества», ходившие в народе в связи с падением Константинополя, облекались теперь в политическую иллюзию: «Дядо Иван», т. е. Россия, как законный наследник византийских императоров, явится восстановителем торжества православия на Востоке и водрузит крест на св. Софии.

 

246

 

 

Иван IV Грозный, о 1547 г. царь Московский, после окончательного завоевания Казанского и Астраханского царств обратился к константинопольскому патриарху Иоасафу с грамотой, в которой просил подтвердить его царское достоинство и одновременно высказал пожелание освободить от турок и Константинополь, Патриарх не только подтвердил царский титул Ивана Грозного, но и отдал распоряжение, .чтобы имя православного Московского царя поминалось на всех архиерейских службах, как в свое время поминалось имя византийского императора. Этот поминальный возглас был сформулирован в таких словах: «Подаждь, господи, многолетнее здравие благоверному и благочестивому царю нашему Ивану». В сознании угнетенных масс болгарского народа это «царь наш Иван», санкционированное церковью, отлагалось уже как определенная политическая реальность, тем более, что титул Московского царя после завоевания Казани включал в себя и наименование — «князь болгарский». И хотя эта подробность в титуле русского царя не имела никакого отношения к балканским болгарам, тем не менее, при отсутствии сведений о приволжских и камских болгарах, она была истолкована здесь так, как это отвечало местным политическим интересам, т. е. в смысле князя балканских болгар.

 

Своей внутренней и внешней политикой Иван Грозный еще больше своих предшественников, отца и деда, содействовал укреплению в сознании христианского населения Османской империи веры в освободительную миссию России. Характерно в этом смысле послание 1557 г. к Ивану Грозному из далекого Египта, от александрийского патриарха Иоакима, в котором автор величает московского царя «вторым солнцем, которое утешает его (патриарха) надеждою на благие времена, когда и покоренные под власть агарян христианские народы будут освобождены его рукою».

 

Сложившаяся, таким образом, среди болгарского народа вера в «Дядо Ивана» как в своего освободителя от чужеземного ига, по свидетельству болгарского историка, не угасала в нем и затем, после смерти Ивана Грозного (1584), в течение последующих трехсот лет. Ее, между прочим, прекрасно отобразил болгарский писатель Иван Вазов в своем знаменитом романе «Под игом», написанном в 1889—1890 гг.

 

«Глубокая вера болгарина в „Дядо Ивана“,—говорит болгарский историк, — не обманула его. „Дядо Иван“ не мог сделать для поставленного им на ноги младшего брата всего, чего последний от него желал и ждал... Но и младший брат, молодой болгарин, грешит по отношению к „Дядо Ивану“ еще чаще: он быстро забывает свою неволю, он старается всю работу проделать сам, а иногда и оскаливает зубы против того же „Дядо Ивана“, особенно в тех случаях, когда ему кажется, что „Дядо Иван“ обещает куски со своего двора и другому брату. Но связи, которые, помимо кровного родства, соединяют болгарина с его старшим братом, крепли в течение ряда веков. Поэтому нет никаких оснований бояться, что они порвутся под влиянием скоропереходящих и мелких недоразумений, и если правда, что „свой своего не кормит, но тяжко и горько, у кого его нет“, правдой окажется и то, что вековая вера

 

247

 

 

наших дедов в братскую помощь «Дядо Ивана», как не была напрасной в прошлом, так не окажется тщетной и в будущем». [1]

 

Эти слова сказаны 37 лет назад. Мы уверены, что в сознании болгарской общественности они остаются действенными и сейчас.

 

За эти 37 лет наш младший брат, болгарский народ пережил немало грозных испытаний, не раз становясь искупительной жертвой преступной авантюры, провокации и предательства со стороны своих продажных правителей.

 

Не раз со стороны предателей болгарского народа добрые братские чувства «Дядо Ивана» за эти 37 лет подвергались жесточайшим испытаниям; но «Дядо Иван» всегда оставался верен своим старым традиционным связям с младшим братом, проявляя к нему неизменно, независимо ни от каких обстоятельств его внутренней и внешней политической жизни, исключительно бережное и заботливое отношение потому именно, что всегда был глубоко убежден в безусловной верности братских чувств своего младшего брата — болгарского народа.

 

В настоящий грозный для всего славянства и всего прогрессивного человечества час испытаний, в час решительной борьбы со злейшим врагом национальной культуры, свободы и чести славянских народов, кровавым немецким фашизмом, мы ждем от своего младшего брата, что свои братские чувства по отношению к «Дядо Ивану», завещанные ему его отцами и дедами, он претворит в реальное дело. Мы ждем и верим, что болгарский народ вступит в общие ряды героев-борцов, во главе с доблестной Красной Армией, с ненавистным немецким фашизмом и его разбойничьими бандами, залившими всю Европу кровью. В этих рядах уже стоят наши братья, поляки и чехи. Славные черногорцы и герои-сербы, хорваты и словенцы беспощадно бьют немецкую фашистскую нечисть у себя на родине и тем самым помогают и себе и всем угнетенным народам сбросить со своих плеч ненавистное иго фашизма.

 

Славянский болгарский народ не может и не должен оставаться безучастным к этому великому общеславянскому делу борьбы за свою свободу и независимость, за честь своей родины и своего домашнего очага, за славу своих великих предков и счастье грядущих поколений.

 

 

1. Юрдан Трофимов Трифонов. Историческо обяснение на вярата в „Дядо Ивана" (Русия) у българския народ. София, 1907.

[Previous]

[Back to Index]