Россия - Болгария: векторы взаимопонимания. XVIII-XXI вв. Российско-болгарские научные дискуссии

Ритта Гришина (отв. редактор)

I. Русские и болгары: представления и стереотипы восприятия друг друга

 

5. Повесть А.Ф. Вельтмана «Райна, королевна болгарская» (1843 г.) в контексте русско-болгарских отношений в конце X в.  (Фролова М.М.)  66

 

6. Очевидцы о русском расколе в Нижнем Подунавье (середина XIX в.)  (Макарова И.Ф.)  90

 

5. Повесть А.Ф. Вельтмана «Райна, королевна болгарская» (1843 г.) в контексте русско-болгарских отношений в конце X в.

М.М. Фролова

(Институт славяноведения РАН)

 

Повесть Александра Фомича Вельтмана «Райна, королевна болгарская», изданная в 1843 г., пользовалась огромной популярностью в среде болгарской эмиграции и в самой Болгарии во второй половине XIX в. В 1852 г. болгарский читатель увидел ее даже в двух переводах на болгарский язык, один принадлежал Елене Мутевой, а другой - Йоакиму Груеву Добри Войников создал на ее основе драму «Райна-княгиня», и она многие годы с огромным успехом шла на профессиональных и любительских сценах Болгарии и Валахии. Иллюстрации к «Райне» художника Николая Павловича стали классикой болгарского изобразительного искусства. Повесть Вельтмана, отмечал болгарский литературовед Д. Леков, оказала «воздействие на формирование художественных критериев и вкуса» болгар второй половины XIX в. и «“присутствует” в творческом мире литераторов и писателей» [1] Болгарии. Она открыла путь исторического романа в болгарской литературе [2]. Не удивительно поэтому, что «Райна, королевна болгарская» стала одним из «самых исследованных произведений» переводной литературы периода болгарского Возрождения [3]. И, тем не менее, все еще остается не выясненным вопрос, который поставил болгарский ученый Г. Германов: «Как возник у А.Ф. Вельтмана интерес к болгарской теме?» [4]. Историки литературы подчеркивают, что эта повесть «необычна для творчества» писателя [5]. Закономерен поэтому и следующий вопрос, как родился ее замысел. Ответы на эти вопросы помогут точнее понять концепцию автора, раскрыть его отношение к Болгарии и к ее историческим судьбам, а также внести коррективы в новое прочтение повести Вельтмана, которое на рубеже XX-XXI вв. предложил болгарский филолог Н. Аретов.

 

Исследователи творчества А.Ф. Вельтмана (1800-1870) единодушны в том, что годы службы в военно-топографической комиссии во 2-й армии в Бессарабии (1818-1827) явились для писателя невероятно плодотворными

 

 

67

 

в плане накопления разносторонних впечатлений, разнообразного жизненного материала, из которого он черпал сюжеты для произведений в течение всей своей жизни. Но это также были годы, когда благодаря русской политике покровительства христианским подданным Османской империи были созданы благоприятные условия для возникновения в 1814 г. в Одессе тайной греческой организации Филики Этерия [6], и ее деятельность, принявшая в 1818-1819 гг. общебалканский размах, привела в 1821 г. к восстаниям А. Ипсиланти и Т. Владимиреску в Дунайских княжествах, жестоко подавленных султанскими войсками, а также к греческой революции. Вопрос о судьбе христианских народов, подвластных Порте, стал тогда одним из животрепещущих не только в дипломатических кругах, но и в среде русских офицеров. В Южном обществе декабристов и Обществе соединенных славян обсуждались планы создания славянских федераций. Вельтман не принадлежал к декабристам, хотя был со многими коротко знаком, но он «горячо сочувствовал этерии» [7], в составе которой были и греки, и сербы, и валахи, и болгары. С болгарскими переселенцами Вельтман мог встречаться во время своих топографических съемок Бессарабии. В Кишиневе были болгарские кварталы, и Вельтман, как человек наблюдательный и любознательный, не мог не обратить на них внимания.

 

Но именно русско-турецкая война 1828-1829 гг. «приблизила в прямом и в переносном смысле русскую общественность к болгарской земле и к ее проблемам» [8], - подчеркивала Л. Минкова. Историки литературы, указывая на участие Вельтмана в русско-турецкой войне, утверждали, что она дала ему много впечатлений о Болгарии и болгарах [9], однако не шли далее констатации этого факта. А какой предстала перед Вельтманом Болгария? Некоторые сведения о болгарских впечатлениях писателя можно почерпнуть из его романа «Странник», печатавшегося в течение 1830-1832 гг. Многие его страницы посвящены военной кампании 1828 г., но эти замечания достаточно кратки, поскольку «Странник» не мемуарное, а художественное произведение. Рассказ Вельтмана в «Страннике», сохранившиеся в его архиве копии нескольких реляций могут быть вполне дополнены опубликованными воспоминаниями и записками офицеров-участников русско-турецкой войны 1828-1829 гг., что создает объективную картину увиденного русскими офицерами во время походов в Болгарии.

 

Штабс-капитан Вельтман провел кампанию 1828 г. в качестве старшего адъютанта и начальника исторического отделения Главной квартиры 2-й армии. Помимо ведения штабных дел в его обязанности входило составление реляций и заполнение дневника боевых действий 2-й армии. Из дневника Вельтман делал специальные выписки непосредственно для Николая I, который находился при действующей армии. Но штабная работа

 

 

68

 

не помешала Вельтману принять участие в осаде крепости Браилов, о которой он рассказал и в «Страннике».

 

Разнообразие ландшафта и богатство природы в Болгарии восхищало Вельтмана с самой первой минуты, когда он, перейдя Дунай по понтонному мосту, взобрался на расположенный у крепости Исакча «Визирский страшный курган» и огляделся. Просторы, открывавшиеся взору, были чудесны и очаровательны. Цветущий май, ясное небо, душистый воздух, вид гор, покрытых лесом, «и путь, пролегающий в столицу султана», - все это настраивало на «заманчивую будущность». «Поход от Исакчи до Бабадага казался прогулкою, а область Бабадагская - эдемом, но - без гурий» [10]. Вельтман следовал за императорской квартирой до местечка Кара-су (Черная вода), где «основалась походная столица императора во всем блеске. Город шатров с золотыми маковками был обнесен живыми оградами. Чисто было небо, облака боялись помешать солнцу играть на светлых орудиях и штыках русских» [11]. Ночью же «лагерные и бивачные огни» «простираются до самого неба, и звезды на горизонте кажутся продолжением огней русского лагеря» [12].

 

Вельтман не писал о палящем солнце Болгарии, о трудностях похода по знойной и безводной Добрудже, где дефицит с водой приобрел невероятную остроту от того еще, что фонтаны были испорчены турками, а редкие колодцы были забросаны «мертвыми телами, мылом, кожами и другими нечистотами» [13]. Нехватка воды, из-за которой начался огромный падеж лошадей и скота, продиктовала перемещение Главной квартиры от Кара-су к Базарджику. По свидетельству офицера Генерального штаба Ф.П. Фонтона, служившего в дипломатической канцелярии при Главной квартире, Кара-су - «место некрасивое, но зато весьма нездоровое... Вода соленая, вино кислое, мутное, а что пуще всего солнце горькое и для нас и для бедных лошадей, ибо подножного корма и след исчез» [14].

 

Тяготы бивачной жизни не снизили романтическую приподнятость чувств Вельтмана и его повествования о «торжественном шествии к Балканам» русских войск от Базарджика к Шумле через густой лес, мрачную Ушеплийскую долину, хребты гор, сады Козлуджи... Вельтман не уставал восторгаться видами. «Шумлинскую гору» он сравнил со «старой турчанкой, сидящей, свернув под себя ноги, на роскошном ковре бунтарской природы» [15]. Однако упоение природой постепенно убывало. Известный впоследствии христианский писатель А.Н. Муравьев, состоявший в 1828 г. в дипломатической канцелярии при Главной квартире писал, что живописные долины Шумлы становились однообразными «для того, кто три месяца видел те же пред собою виды и переносил весь жар и всю суровость климата, беспрестанно меняющегося по различным направлениям горных ветров» [16].

 

 

69

 

Вельтман также не мог не признаться, что «нет ничего грустнее стоянки под крепостью, особенно, друзья мои, в пустынной Болгарии» [17].

 

Русское войско стало таять от эпидемий лихорадки и тифа. «Отчего задунайский воздух был так ядовит для нас? Какого жизненного элемента недоставало в нем?», - размышлял Вельтман. «Никто не решит вопроса» [18]. Развитию болезней способствовал не только климат, но и перебои в снабжении продовольствием и фуражом, что вызвало массовый падеж лошадей, неготовность лазаретов принять огромное количество больных, появившееся угнетенное настроение в войсках. Фонтон отмечал «уныние и усталость духа и тела от принужденной праздности» [19]. По определению Муравьева, «первая блестящая половина кампании была уже окончена, оставалась другая - мрачная!» [20]. «Напрасно военная музыка хотела развеселить душу, играя то русскую песню, то арии из La dame blanche, из Freischiitz, то мазурку, то cadrille franpaise. Все это увеличивало тоску...» [21], - замечал Вельтман.

 

И все же автор «Странника» не утратил свой «молодеческий» настрой. Палатки в лагере под Шумлой опустели из-за повальных болезней, а также потому, что большая часть русского войска вместе с императорской квартирой скрытно ушла к Варне. «Гусейн-паша хотел пересчитать нас двумя решительными ночными вылазками, но в оба раза встретил русскую единицу, которая, подобно палице богатыря, укладывала турецкие толпы во чистом поле на вечный сон» [22]. За отвагу в сражении под Шумлой Вельтман был награжден орденом Владимира IV степени. 20 сентября он участвовал в бою при Кадикиой. Во время осады Вельтман блестяще выполнил особое задание - составил план турецких укреплений и позиций [23]. Как офицер Генерального штаба он производил разведку дорог и разводил войска на позиции, что также дало прекрасное знание окрестностей Шумлы. После падения Варны (29 сентября 1828 г.), которым завершилась кампания 1828 г., русские войска отступили от Шумлы (2 октября). Вельтман в составе Главной квартиры главнокомандующего графа Витгенштейна прибыл в Варну, а затем «вслед за историческими лицами 1828 г. скакал на почтовых» через Мангалию, Кюстенджи, Гирсово в Яссы на зимние квартиры.

 

Новая кампания 1829 г. открылась операциями под Силистрией. В осаде принимал участие и Вельтман. Вместе с новым главнокомандующим графом Дибичем он выступил по Шумлинской дороге для удара во фланг 40-тысячной армии визиря Решид-пащи, которая шла к Варне. Упорный 5-тичасовой бой под Кулевчей (30 мая 1829 г.) завершился полным поражением Решид-паши. За мужество Вельтману было присвоен чин капитана. В июне он получил отпуск и отправился в Яссы на лечение [24], война для него была завершена.

 

 

70

 

Болгарские страницы «Странника» закончились, болгарские земли остались за Дунаем, но мы практически ни разу не встретили болгар. В романе чаще всего звучала молдавская речь, действующие лица говорили также на немецком, французском, новогреческом, турецком, арабском языках, на идише. А на болгарском нет ни одной фразы! Если обратиться к воспоминаниям и запискам офицеров о военной кампании 1828 г., то и там повторяется та же странность: в описаниях природы, климата, городов Болгарии отсутствуют сведения о болгарском населении. И этому имеются объяснения. Генерал-майор П.Я. Купреянов, шедший в авангарде русской армии, сообщал, что «селения, лежащие по пути следования при приближении наших войск были оставляемы жителями, потому что турки угоняли всех с собой, понуждая к этому даже пушечными выстрелами» [25]. Фонтон в письме от 8/20 июня констатировал: «селения теперь все пусты, турецкое войско, уходя, разграбило и согнало булгар. Единственными обитателями остались славные гуси» [26]. Вельтман прекрасно передал чувства, которые охватывали при вступлении в «пустой город» - Базарджик. «Мне кажется, не только люди и животные, но и все насекомые скрылись из него. Какая пустота! какая мрачность! точно как в сердце, оставленном надеждою». «Фонтаны не льются, они иссохли. В некоторых вода еще слезит, но она уже горька, как слезы... отравлена» [27].

 

При описании Базарджика, а также позднее и Кюстенджи Вельтман не стал сообщать, что русские офицеры, как правило, испытывали глубокое разочарование, когда посещали турецкие города, поскольку издали они привлекали взор живописностью расположения, а внутри оказывалось, что улицы были «чрезвычайно узки и нечисты», вымощены неровно, дома «всегда обращены окнами на двор, и вместо забора обыкновенно обнесены каменною стеною, что много способствует к обороне даже внутри самого города; оконницы вместо стекол заклеены пузырем или бумагой, напитанной деревянным маслом...» [28]. Кроме того, начитавшись перед походом «разных разностей о восточной пышности», офицеры представляли себе Болгарию «ни более, ни менее райским садом с мраморными фонтанами и с разноцветными сквозными домиками» «с раззолоченными узорчатыми решетками», в которых скрывались черноокие девы. «Но где же восточная роскошь, где богатства? В целой Болгарии мы не видали ни одного даже порядочного ковра; а пустые, неопрятные строения свидетельствовали только о безвкусии и бедности турок» [29], - писал прапорщик 7-й артиллерийской бригады П.Н. Глебов.

 

В продолжение войны каждая покоренная крепость обращалась в госпиталь, поэтому во время похода русские войска не останавливались в городах и селениях, а разбивали палаточный лагерь рядом. Поселения

 

 

71

 

в Добрудже и в Приморском санджаке были бедны. Но русские офицеры умели отличать турецкие села от болгарских, хотя в них не оставалось жителей. «Чисто, и домового нет!» [30], - восклицал Вельтман. Глебов писал: «Булгарские селения, попадавшиеся на большой дороге, были грязны и отвратительны: они состояли из кишт, бедных и полуразвалившихся с голыми стенами, в которых вместо окон деревянные решетки, а вместо лавок низенькое возвышение из земли вроде широкого дивана» [31]. Офицер 2-го пехотного корпуса А. Макавеев сравнивал уцелевшие в селении Черноводы болгарские дома с мазанками [32]. Вельтман по дороге в Гирсово ночевал в одном из разоренных войной селений в уцелевшей «булгарской землянке», «над нею была крыша, внутри ее был еще очаг» [33].

 

Но жесткие меры турок по принудительному выселению мусульманского и христианского населения из Добруджи и Приморского санджака не привели к полному исчезновению болгар. Генерал-майор Л.А. Симанский, шедший в авангарде к Шумле, записал 9 июля 1828 г.: «здесь проходили обозы болгар, которые все были турками захвачены из Мачина и деревень, но во вчерашней сшибке были нашими казаками отбиты» [34]. Видел ли этих болгар Вельтман? В «Страннике» Болгария пустынна.

 

Известно, что осведомленность в русских войсках относительно сил, расположения и намерений турок зиждилась на опросах перебежчиков и пленных, нередко это были болгары. Генерал-майор Л. А. Симанский свидетельствовал, что 27 августа 1828 г. турки атаковали тремя колонами пехоты наши расположения у Шумлы, но неудачно, т. к. «бдительность была удвоена на эту ночь. Пленный булгар, бежавший вчерась, известил наших, что турки собираются сегодня напасть из 6 тыс. человек. Ему главнокомандующий дал 20 червонцев и еще обещал за оставленное им в Шумле стадо овец 250 шт.» [35]. Но в 1828 г. подобные перебежчики были редки, с трудом можно было отыскать и проводника. В «Страннике» (гл. CCLXXVI, CCLXXVII) Вельтман описывал запомнившийся ему допрос пленного, но это был молодой и прекрасный собой турок.

 

Военная кампания 1829 г. также не обогатила познания Вельтмана в отношение болгар. Дорога от Силистрии до Шумлы была опустошена еще в 1828 г. В знаменитом Забалканском походе русской армии Вельтман не участвовал, поэтому он не мог помнить, как полагала Л. Минкова, как болгары встречали русские войска в 1829 г. в городах и селах Румелии: «Поселяне с крестами, со хлебом и с солью, со священниками в ризах и с колокольчиками толпами навстречу выходят» [36]. После пустынных и разоренных районов Добруджи и Приморского санджака цветущая Румелия «с пышными, богатыми селениями», откуда турки не успели выселить жителей, производила на русских неизгладимое впечатление. Доктор

 

 

72

 

К.К. Зейдлиц восхищался болгарками: «Женщины замечательно красивы: темно-каштановые волосы, огненные черные глаза и благородные очертания носа свидетельствуют об их римском происхождении» [37]. Фонтон описывал болгар как «славных плотных и стройных молодцов».

 

Подробности о переходе русских войск через Балканы, сражениях, торжественном вступлении в Адрианополь и заключении Адрианопольского мира Вельтман узнавал от возвращавшихся домой сослуживцев и из прессы, в которой стали появляться воспоминания и записки о русско-турецкой войне. Весной 1830 г. Вельтман вернулся на службу в Главную квартиру. Новое назначение в Отдельный Оренбургский корпус, подписанное 26 сентября 1830 г., заставило его подать в отставку по болезни. 22 января 1831г. он был уволен в чине подполковника и поселился в Москве [38].

 

Публикация первого романа «Странник» принесла Вельтману завидную популярность. Историки литературы указывают, что 7 ноября 1833 г. он был избран в действительные члены Общества любителей российской словесности (1811-1930), главной целью которого являлось исследование истории литературы и языка. Однако при этом забывают сообщить, что с начала 30-х гг. XIX в. деятельность Общества неуклонно затухала Если в 1833 г. его секретарю М.П. Погодину удалось провести 3 заседания, то в 1835 г. Общество совсем не собиралось по «совершенному недостатку капитала». Попытки его нового секретаря С.П. Шевырева восстановить работу ни к чему не привели, а с 1849 г. деятельность Общества замерла на целых 20 лет [39].

 

Напротив, Общество истории и древностей российских (ОИДР), одно из старейших в России исторических обществ (1804-1929), с начала 1830-х годов активизировало свою деятельность и стало превращаться в серьезный научный исторический центр. Вельтман поэтому сначала пожелал стать членом именно ОИДР, а не ОЛРС. Согласно протоколам заседаний ОИДР Вельтман представил в Общество книги «Начертание древней истории Бессарабии» (М., 1828) и «Песнь ополчению Игоря Святославича» (М., 1833), перевод «Слова о полку Игореве», и по предложению председателя ОИДР А.Ф. Малиновского был единогласно принят в его действительные члены 30 сентября 1833 г. [40], а не в 1836 г. [41], как полагал исследователь творчества Вельтмана Ю. Акутин, составивший на основании архивных данных самую полную биографию писателя. Участие Вельтмана в работе ОИДР является важной составляющей в понимании сохранения и углубления его интереса к болгарской тематике, что, к сожалению, не стало предметом специального изучения ни одного труда, посвященного исследованию его творчества.

 

Как известно, в 30-е гг. XIX в. славянская проблематика в заседаниях и изданиях Общества заметно упрочила свои позиции [42]. 28 ноября 1834 г.

 

 

73

 

Вельтман представил свою работу «О язычестве славяно-руссов», которая вызвала интерес у собравшихся действительных членов Общества, поскольку автор «обещал продолжение сего ученого и любопытнейшего исследования» [43]. На заседании 28 марта 1842 г. Вельтман читал статью «О первобытной религии славяно-руссов» [44]. Он дарил свои труды в библиотеку ОИДР: в сентябре 1840 г. поступила его книга «Древние собственные славянские имена» (М., 1840). Вообще деятельность Вельтмана в ОИДР была интенсивна и разнообразна, но это тема другой работы. В это же время Вельтман продолжал сохранять дружеские отношения с И.П. Липранди, который собирал материалы для энциклопедии Оттоманской империи, где Болгарии принадлежало особое место. Правда, московского литератора тогда более привлекал не болгарский, а сербский материал, сообщаемый ему Липранди [45].

 

Внимание к прошлому и настоящему Болгарии поддерживалось в ОИДР Ю.И. Венелиным. Он был избран действительным членом ОИДР 5 ноября 1832 г. Переписка ученого с В. Априловым и Н. Палаузовым обнаружила острую потребность болгар в исследовании истории их страны, которое они ожидали от Венелина. В свою очередь Венелин просил радетелей болгарского просвещения о собирании болгарских песен и этнографического материала. После смерти ученого просьба о написании болгарской истории была переадресована Н.В. Савельеву-Ростиславичу, который ее так и не выполнил.

 

В начале осени 1839 г. из зарубежной поездки в Москву возвратился вице-президент ОИДР А.Д. Чертков (1789-1858), участник осады Силистрии в 1828 г. В Ватиканской библиотеке он изучал знаменитую рукопись болгарского перевода византийской хроники Константина Манассии (XII в.), в которой болгарский переводчик XTV в. на полях киноварью дописал сведения о прошлом своей страны (глоссы). Ватиканский список был украшен 69 миниатюрами. Чертков переписал все 26 глосс, а также заказал цветные копии миниатюр, которые относились к русской истории: крещение руссов, вступление Святослава в Дристр (Доростол), сражение русских с болгарами, вступление Цимисхия в Преслав, сражение русских и византийцев под Дристром. Копии глосс и миниатюр Чертков представил на заседании ОИДР 20 октября 1839 г. и принял на себя «объяснение картин Ватиканской летописи». «Общество просило позволение приложить эти важные памятники к Ш тому Русского исторического сборника и получило согласие вице-президента» [46].

 

Обнаружение в Синодальной (Патриаршей) библиотеке другого, Московского списка 1345 г. болгарского перевода хроники Константина Манассии возбудило среди действительных членов ОИДР огромный интерес

 

 

74

 

к прошлому Болгарии, о чем свидетельствовали неоднократные доклады Черткова Обществу о своих исследованиях болгарского перевода, а также решение ОИДР издать текст болгарского перевода по Московскому списку. За этот труд, «полезный для славянской истории и словесности», взялся сначала С.П. Шевырев [47], а затем О.М. Бодянский, возвратившийся в сентябре 1842 г. из командировки по землям зарубежных славян в Австрийской империи и Пруссии. Знаменитый Шафарик всецело одобрил намерение Бодянского, которое, к сожалению, не было претворено в жизнь.

 

Миниатюрами заинтересовался президент Академии художеств А.Н. Оленин, а о них ему рассказал художник Ф.Г. Солнцев. Оленин просил Черткова «о дозволении срисовать для будущего издания Древностей Российского государства изображения великого нашего князя Святослава Игоревича». Дело было поручено Солнцеву. Любопытно, что после первого посещения Москвы Солнцев на получение звания академика в 1835 г. представил в акварели свидание князя Святослава с византийским императором Цимисхием на Дунае, отклонив устоявшуюся в Академии художеств «античную» программу [48]. Чертков послал в Петербург копии миниатюр Ватиканского списка. В ответ (в октябре 1840 г.) он получил вместе с изъявлением благодарности сведения о замечательной находке, попавшей в рыбачий невод на Днепровских порогах в начале XIX в. Это был серебряный сосуд, наполненный монетами императоров Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, и медный складной ключ с греческой надписью «Глас Господень на водах вопиет, глаголя» [49].

 

Работа Черткова с рукописью Московского списка вылилась в две монографии - «О переводе Манассииной летописи на словенский язык, по двум спискам: Ватиканскому и Патриаршей библиотеки, с очерком истории болгар» (М., 1842) и «Описание войны великого князя Святослава Игоревича против болгар и греков в 967-971 гг.» (М., 1843). Чертков опубликовал образцы почерков Московского и Ватиканского списков, а также репродукции с рисунков, сделанных с миниатюр Ватиканского списка, причем в подарочных экземплярах они были раскрашены. Книги были сразу замечены, журнальная критика («Журнал Министерства народного просвещения», «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Маяк») незамедлительно дала на них благожелательные отзывы. 30 декабря 1842 г. Чертков был единодушно избран в число членов-корреспондентов Академии наук. Автору было объявлено Высочайшее благоволение Его Императорского Величества. Н.Н. Мурзакевич, преподаватель Ришельевского лицея, передавая Черткову отзывы болгар на его книги, писал, что после Венелина они признают Черткова «двигателем своего просвещения и национальности» [50]. Успех сочинений Черткова

 

 

75

 

поставил проблемы, связанные с историей Болгарии, в центр внимания научного мира и читающей публики.

 

В монографии «Описание войны великого князя Святослава Игоревича...» Чертков предложил и обосновал свою концепцию походов Святослава на Балканы. Как известно, в русской историографии длительное время господствовало мнение, что Святослав, «образец великих полководцев, не есть пример государя великого: ибо он славу побед уважал более государственного блага, и характером своим пленяя воображение стихотворца, заслуживает укоризну историка» [51]. Данное высказывание Н.М. Карамзина легло в основу последовавших вариаций на тему «Святослав - вождь бродячей дружины, последний варяжский князь, но не строитель русского государства». В таком ключе представал киевский князь и в работах М.П. Погодина, С.М. Соловьева, А.Ф. Гильфердинга, Д.И. Иловайского, И.Е. Забелина, Н.А. Полевого, С.В. Бахрушина, А.Е. Преснякова и др. Точка зрения Черткова на первый поход Святослава в Болгарию фактически повторяла общепринятую: по приглашению Византийской империи Святослав предпринял обыкновенный набег для получения добычи, поэтому в его войске, согласно летописи, было только 10 тыс. воинов, а не 60 тыс., как сообщал Лев Диакон. Но после поселения в Переяславце произошли значительные перемены в помыслах киевского князя. Чертков доказывал, что «обыкновенный набег на Болгарию для получения добычи» превратился в великое предприятие Святослава, имевшее целью «перенести владычество русских с хладного севера на берега Черного моря и на плодородные равнины Болгарии, Фракии и Македонии», что «могло иметь важные следствия для исторической судьбы славян». В исследовании Черткова Святослав в конечном итоге выступал мудрым, дальновидным правителем. Для русской исторической науки такой взгляд на походы киевского князя на Балканы был нов и неожидан.

 

Чертков также обратил особое внимание на сообщения византийских авторов о том, что в неравной схватке с превосходящими по силе византийцами вместе с русскими воинами пали и болгарские. Закономерно вставал вопрос о взаимоотношениях Святослава с болгарами во время его походов. Сравнительно долгое время преобладало мнение, что киевский князь огнем и мечом прошел по всей Болгарии, преодолел силой оружия сопротивление населения, кровавым террором навязал болгарам не только свою власть, но и заставил их помогать ему в войне с Византией. Считалось, что Святослав захватил в плен болгарского царя Бориса II (970-971), а византийский император Цимисхий в освобожденном от русских Преславе «ласково принял» последнего. Так писали М.М. Щербатов, И. Стриттер, позднее А.Ф. Гильфердинг, М.П. Погодин,

 

 

76

 

С.М. Соловьев, К. Иречек, М. Дринов, Д.И. Иловайский, Ф.И. Успенский, В.Н. Златарский и др.

 

Чертков впервые в русской исторической науке выделил факты, говорившие о дружеских, союзнических отношениях болгар и русских. Он считал, что болгарское войско составляло половину его ратников [52]. Болгарские воины вместе с русскими сражались под Аркадиополем и Преславом. Когда болгарского царя Бориса захватили византийские воины и привели к Цимисхию, он носил знаки царского достоинства и «не был заключен Святославом в оковы». Руссы, писал историк, не тронули царских сокровищ, что сделали потом византийцы. Эти данные навели Черткова на мысль не только о дружественных отношениях болгар и русских, но и вероятном союзе между ними. Впрочем, это свое наблюдение Чертков не развил. Из современников Черткова только Вельтман принял данную версию. Почти целое столетие спустя, в 30-е гг. XX в. болгарский историк П. Мутафчиев также сделал положительный вывод о русско-болгарском союзе в период походов Святослава на Балканы [53]. В работах советских ученых М.Н. Тихомирова, М.В. Левченко, П.О. Карышковского, А.Н. Сахарова была затем представлена развернутая картина лояльных взаимоотношений обеих сторон и выдвинуты предположения о характере и форме русско-болгарского союза [54].

 

В ходе работы над книгами, как уже указывалось, Чертков делал доклады на заседаниях ОИДР, обсуждалось его видение балканских походов Святослава и на литературных вечерах как в доме у историка по субботам, так и по четвергам у Вельтмана. Следует подчеркнуть, что Чертков пользовался заслуженным уважением среди коллег: его каталог русских монет XIV-XV вв. заложил основы русской научной нумизматики, он был удостоен Академией наук в 1834 г. половинной Демидовской премией. А каталогом его уникальной библиотеки, в которой он стремился собрать «все пособия для изучения нашего отечества в самом широком смысле» на всех языках, было «положено твердое основание русской ученой библиографии». В монографии «Описание войны великого князя Святослава Игоревича...» Чертков, применяя метод критического сопоставления источников, скрупулезно проанализировал сведения византийских хронистов Льва Диакона (X в.), Скилицы-Кедрина (XI в.), Зонары (XII в.), «Повести временных лет», а также исследования И. Раича, Л. Гебгарди, И. Стриттера, М. Орбини, Ш. Лебо, А.Л. Шлецера, Н.М. Карамзина. Фундаментальность изысканий Черткова и логика выводов обратила Вельтмана в его единомышленника. Он воспринял версию Черткова событий конца X в.: первого похода киевского князя - как завоевания части Болгарии по приглашению византийского императора Никифора II Фоки, второго - как войны руссов и болгар против Византии. Романтическая и

 

 

77

 

пылкая натура Вельтмана не могла не увлечься яркостью, динамичностью и трагичностью картин походов русского воинства Святослава в Болгарии. Ожили воспоминания русско-турецкой войны 1828-1829 гг., когда «тень Святослава», как писали русские офицеры, незримо сопровождала русские войска в Болгарии. Удивительный талант Вельтмана облек научные изыскания и летописные сведения в литературные одежды, дополнив их неожиданным вымыслом о необыкновенной романтической любви Святослава и Райны, дочери болгарского царя Петра, чудный образ которой также явился плодом фантазии писателя. Вельтман смог позволить себе значительные отступления от исторического текста, поскольку уже существовало серьезное научное исследование балканских походов Святослава.

 

Историки литературы ошибаются, когда пишут, что трактовка Вельтмана балканских походов Святослава совпадала с точкой зрения Венелина [55], что подразумевало определенное влияние идей Венелина на замысел повести. Книга Венелина «Критические исследования об истории болгар» увидела свет в 1849 г., а прежде все рукописи после смерти ученого находились у его двоюродного брата И.И. Молнара. Действительно, Венелин был единственным историком, который иначе охарактеризовал первое появление киевского князя на Балканах. Он считал, что недовольные провизантийским правлением царя Петра болгары подняли восстание и обратили «в свою пользу такой характер, какой имел Святослав, одно уже воспоминание о неудачном походе его родителя могло в нем возбудить ненависть к Петру I и желание отомстить ему». Князь Святослав пришел в Болгарию как союзник, о чем убедительно свидетельствовало наличие в его войске болгар. К тому же «легкое завоевание в короткое время целой Болгарии неоспоримо доказывает, что россиянам в сем деле везде способствовала болгарская инсурекция» [56]. Жалко, что нам не узнать, какие выводы о войнах конца X в. сделал Венелин с его неординарным видением событий, поскольку его сочинение обрывается на успешном окончании первого похода Святослава. Сходное с Венелиным объяснение причин прихода на Балканы русского войска обнаруживается не в повести Вельтмана, а в работах Г.С. Раковского. Раковский также полагал, что восставшее болгарское народное войско начало борьбу с грекоманской партией Петра, используя Святослава как «наемного помощника» [57].

 

К сожалению, приходится также опровергать предположение Е. Георгиева о том, что в качестве одного из источников Вельтман мог использовать «Историю славяно-болгарскую» Паисия Хилендарского [58]. С этим сочинением московские ученые могли познакомиться благодаря копии, которую в июле 1844 г. Н.Н. Мурзакевич специально заказал снять для Черткова «со старинного списка», имевшегося у В. Априлова (Жеравненский список) [59].

 

 

78

 

Мурзакевич невысоко оценивал «Историю славяно-болгарскую», отмечая, что она «неважная в ученом отношении». Подобного мнения о труде Паисия Хилендарского держался и сам обладатель рукописи В. Априлов. Чертков же, оценив ее патриотический пафос, решил ее опубликовать как первую работу по истории Болгарии, написанную болгарином. Однако «заботы по должности московского губернского предводителя дворянства в Крымской войне, преклонные лета...» не позволили осуществить этот замысел [60].

 

Но Е. Георгиев совершенно справедливо обратил внимание на антигреческую тенденцию в повести Вельтмана, а также на стремление автора к возвеличиванию Болгарии, что было характерно для «Истории славяноболгарской». Истоки возникновения антигреческого настроения в повести «Райна, королевна болгарская» следует искать во впечатлениях, полученных во время русско-турецкой войны 1828-1829 гг. Русские офицеры с удивлением и горечью отмечали невежество и корыстолюбие греческих священников, многие из которых «предавались жизни крайне соблазнительной для паствы». Штабс-капитан П. Должников писал в 1829 г., что «патриарх часто делает злоупотребления своей власти в особенности против безответных болгар, поставляя им епископов таких, которые предпочитают греческий язык болгарскому, и литургии отправляют на первом, которого болгары не понимают, равномерно и священников ставят им, предпочитающих греческий язык, в намерении сблизить их и подчинить совершенно власти своего духовенства» [61]. О противодействии греков пробуждению у болгар национального чувства, развитию просвещения, о вытеснении славянского языка греческим сообщали Венелин, Мурзакевич, Априлов. Со страниц авторитетного «Журнала министерства народного просвещения» Мурзакевич в 1838 г. призвал соотечественников к содействию в распространении просвещения в болгарском народе [62], чему сам всегда горячо способствовал.

 

Чертков в аннотации к книге «Денница новоболгарского образования», подаренной ему В. Априловым 2 февраля 1842 г., записал:

 

«Словене, живущие под игом Оттоманской Порты, кажется, несчастнее наших германских собратий. Если эти последние были в таком множестве онемечены и олатынены, то задунайские теперь еще часто принимают мухаммедановскую веру, делаются турками, волохами и греками, и, что всего хуже, стыдятся называть себя болгарами...».

 

Отмечая появление в Болгарии 12 училищ и издание «нужных для них книг», Чертков продолжал: «Можно теперь надеяться, что болгары просветятся и вспомнят, что в IX, X и последующих столетиях они составляли великое южно-словенское царство, простиравшееся от Черного до Адриатического моря и от Карпат до Адрианополя... Не подвержено ни малейшему сомнению, что

 

 

79

 

великое племя южных словен, именно болгары, занимает с незапамятных времен все обширное пространство от Дуная до Егейского моря и Морей; а если где живут греки и турки, то это пришлецы, водворившиеся тут уже в исторические времена между туземцами славянами» [63]. Это отношение Черткова к болгарам разделял Вельтман.

 

Е. Георгиев, отмечая интонации Паисия Хилендарского в повести Вельтмана, указывал, в частности, на ответ посланника Райны, когда тот гордо заявил Святославу: «Не платила Болгария дани грекам и даров не носила, а принимала дани и дары от них» [64]. Эта убежденность героев повести Вельтмана зиждилась на основательных результатах научных изысканий Черткова. Существовавшая историография (Раич, Гебгарди, Стриттер, М. Орбини, Лебо, Шлепер, Карамзин, Шафарик, Полевой), излагая причины конфликта между Болгарией и Византией, сводила их к тому, что греки были раздражены пассивностью болгар, не воспрепятствовавших проходу венгров по территории Болгарии к византийским границам. Чертков внимательно отнесся к сведениям Льва Диакона об отказе Никифора II Фоки платить в 966 г. ранее вносимую дань болгарам. Ученый обосновал реальность существовавших даннических отношений империи с Болгарией, проследив историю их взаимоотношений с прихода на Балканы орды хана Аспаруха и до X в. В подкрепление своих доводов Чертков также вспомнил хорошо известные случаи уплаты Константинополем дани другим соседним народам [65]. Научная обоснованность мнения Черткова относительно дани была взята на вооружение Вельтманом и замечательно претворена в повести «Райна, королевна болгарская».

 

Чертков писал о средневековой Болгарии как о «могущественном царстве словен южных», подобному «нашей Руси, которая составляла и составляет огромное царство северных словен» [66]. Сходное сопоставление прослеживается и в повести Вельтмана, автор не скупился, описывая красоты и богатства Болгарии, роскошные и нарядные одежды и драгоценные украшения Райны. Королевские дворцы в Преславе и Доростоле - это великолепные палаты, откуда открывался чудесный вид на город. Хотя память воспроизводила иную картину, увиденную в Болгарии в 1828 г.: «неказистость домов даже турецких пашей, напоминавших украинские мазанки» [67] неприятно удивляла русских офицеров.

 

Вельтману необходимо было внести на страницы повести, посвященные Болгарии, ее неповторимый дух. Сведениями о материальной культуре средневековой Болгарии ученые в то время не обладали, болгарских летописей не было. Впрочем, как замечал Чертков о характере записей в русской летописи, «из сухих сказаний мы не можем узнать ни нравов, ни обычаев, ни ежедневных занятий наших предков» [68]. Но в распоряжении

 

 

80

 

Вельтмана были и сокровища Оружейной палаты, и обильные данные археографических экспедиций. С 1830 г. по Высочайшему повелению художник Ф.Г. Солнцев срисовывал старинные предметы в Москве и в других древних русских городах, и на основе его рисунков было предпринято великолепное многотомное издание «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества» (1846-1853), на которое Николай I пожертвовал из собственных средств колоссальную сумму в 100000 руб. В издательский комитет под председательством графа С.Г. Строганова вошел и Вельтман вместе с директором Оружейной палаты М.И. Загоскиным, археографом П.М. Строевым, Погодиным, Шевыревым и Солнцевым во время его нахождения в Москве. За болгарским этнографическим материалом Вельтман обратился в начале 1840-х гг. к своему старинному приятелю Липранди, прося его посылать «детальное описание болгарских народных обрядов», обычаев, записи песен. Но Вельтману, по мнению В.Э. Вацуро, «не удалось решить проблему национального колорита» [69].

 

Обращает внимание решение Вельтманом образа великого киевского князя. В его изображении князь Святослав, став победителем, ничуть не умалял достоинство представителей правящей династии Болгарии: как брата, т. е. как равного себе, он встречал Бориса, с почтением и восхищением он искал любви у Райны, внимал советам Вояна. Для Болгарии он стал не завоевателем, а избавителем ее от внутренней смуты, защитником ее от Византии, восстановителем ее государственности. Е. Георгиев писал, что Вельтман «создал образ Святослава так, что он воплощал любовь к небольшому славянскому народу», что «великодушие Святослава по отношению к Болгарии было равно подвигу» [70]. Л. Минкова подчеркнула, что Вельтман проявил глубокий такт по отношению к национальному чувству болгарского читателя, поскольку он отступил от присущей ему шутливой манеры повествования, с легкой иронией и сарказмом. Напротив, повесть выдержана «в серьезном, местами драматическом тоне» [71]. Историки литературы обращают особенное внимание на сцену встречи болгарским народом Святослава, которая овеяна мистическим предзнаменованием:

 

«Народ со всей Болгарии стекался в Преслав на великий праздник, на благодатную погоду после бури. Взоры всех слезились от радости, и на народе, как на облаке, отражалась радуга мира, знамение между Русью и Болгарией» [72].

 

Звучавшая в повести идея исторического предопределения освобождения Болгарии Россией воспринималась болгарским читателем второй половины XIX в., как подчеркивали все исследователи «Райны, королевны болгарской», с большим воодушевлением и надеждой.

 

Однако современный болгарский филолог Н. Аретов считает, что за патриотическим пафосом повести и изображением русско-болгарской дружбы

 

 

81

 

ученые проглядели то обстоятельство, что Вельтман «использовал болгар как фон, на котором проявлялись необыкновенные достоинства великого князя Святослава и его воинов», что Болгария была изображена как место, где «власть зла может быть отброшена только благодаря чужой помощи, где предатели делают карьеру, а доблестные люди преследуются» [73] и т. п. Подобное прочтение повести приводит Аретова к общему заключению о «снисходительном отношении Вельтмана к Болгарии». Но в рассуждениях Аретова имеются такие претензии к творению писателя, которые не только не корректны, но, на наш взгляд, достаточно странны, поскольку исходят от историка литературы. Болгарский филолог высказывает свое несогласие с тем, что Вельтман положил в основу своей повести походы Святослава на Балканы, а не раскрыл «величавую эпоху Симеона», «титаническую борьбу Самуила за сохранение независимости болгарского царства», что Вельтмана не интересовали богомилы и Иван Рыльский, да и «вообще все значительное в этот период, что превратилось в национальную гордость, эмблему болгарщины, было пропущено русским писателем» [74].

 

В другой работе Н. Аретов, повторяя и развивая эти идеи, пишет, что хотя Вельтман и принадлежал к славянофильским кругам, но он в повести высказал имперские амбиции России, которые были достаточно ясны для непредубежденного читателя, а рецепция повести раскрывала готовность болгар периода возрождения воспринимать подобные иностранные устремления. Причем болгарский филолог оговаривает, что «Райна», естественно, не была «прямо инспирирована учреждениями, которые выражали имперские амбиции России, проводимые и через каналы культурного общения». Однако повесть Вельтмана, утверждает Н. Аретов, «в известном смысле попадает в один ряд с политикой массового переселения болгар в Россию, с усилиями притупить борьбу за церковную независимость и разгромить униатов и протестантские религиозные миссии и т. п.» [75]. Именно эти направления в русской политике XIX в. по отношению к болгарам особо выделил болгарский ученый.

 

Следует сразу оговориться относительно смысловой нагрузки термина «славянофильство», под которым надо понимать, как совершенно справедливо подчеркивали советские историки С.Б. Берштейн, Е.А. Дудзинская, Н.И. Цимбаев, течение русской мысли, представленное И.В. и П.В. Киреевскими, А.С. Хомяковым, К.С. и И.С. Аксаковыми и др. Членом известного кружка «славянофилов» Вельтман не был и не участвовал в знаменитых словесных баталиях 1840-х гг. между славянофилами и западниками, где выкристаллизовывались взгляды новой генерации общественных деятелей России. Необходимо также уточнить, что «важные моменты славянофильского учения и особенные политические воззрения

 

 

82

 

были впервые высказаны и четко сформулированы под впечатлением революционных событий 1848 г.» [76], а не в 1843 г., когда была написана «Райна, королевна болгарская».

 

Однако в первой половине XIX в. терминологическое разграничение не проводилось, и славянофилами называли также последователей А.С. Шишкова, сотрудников журналов «Маяк» и «Москвитянин», авторов, писавших о славянстве и его истории (Ю.И. Венелина, Савельева-Ростиславича, И.П. Сахарова, Ф.Л. Морошкина и др.). Цимбаев причислял Вельтмана к «москвофилам» - М.Н. Загоскину, В.И. Далю, Ф.Н. Глинке и др., которых объединял «интерес к широко понимаемым вопросам славянского прошлого, к будущей судьбе славян» [77]. Это не истинные славянофилы (Хомяков, Киреевские, Аксаковы и др.), а ученые-славянолюбы.

 

Что же касается так называемых имперских амбиций повести «Райна, королевна болгарская», то скорее можно в них обвинить не Вельтмана, а Черткова. Именно Чертков предположил, что последствия «от счастливого исполнения великого подвига киевских руссов» «могли быть столь неисчислимы для Руси и в особенности для всех южных словен», и представил, что славяне впоследствии смогли бы избежать онемечивания, турецкого завоевания и смогли бы образовать огромную славянскую империю: «от устьев Эльбы, границ Баварии, Тироля, Италии, Адриатики, Морей, Егейското моря, Боспора до Камчатки, Америки, Монгольских и Киргизских степей...»; и славяне «не принадлежали бы, как теперь, 14 разным властям, из которых 8 смотрят на них как на неприятелей» [78]. Подобные заключения вызвали незамедлительную критику. С.М. Соловьев по этому поводу заметил, что «историк не имеет права рассуждать о том, что могло быть», хотя соглашался с тем, что «утверждение Святослава в Болгарии, успехи его в войне с греками могли иметь важные следствия для новорожденной Руси» [79]. Но были и последователи. А.В. Александров, сотрудник «Маяка», высоко оценил концепцию Черткова относительно возможных политических последствий исторической ситуации, которая сложилась бы, если бы Святославу удалось победить византийского императора Цимисхия и «объединить Россию и Болгарию в одно государство» [80]. И «злополучный “восточный вопрос” не давил бы страшным кошмаром на всю Европу» [81], - добавлял в 1888 г. В.З. Завитневич, соглашаясь с точкой зрения Черткова. В повести Вельтмана нет и намека на подобную трактовку событий гонца X в. Впрочем, Чертковым (который был известен как скрупулезный ученый, но здесь позволивший себе таковые «мечтания») двигали исключительно только симпатии ко всем славянам и сочувствие к их нелегкой исторической судьбе, а не имперские мотивы. И панславистом он также никогда не был.

 

К сожалению, Н. Аретов, стремящийся развенчивать мифы в истории,

 

 

83

 

на которые был особенно плодовит XX в., начал сам их создавать, поскольку предал забвению обязанность историка предельно внимательно следовать фактам и не изменять строго историческому подходу к их интерпретации. Идею о предопределенной роли России в освобождении Болгарии, которая звучала в повести Вельтмана, болгарский ученый необоснованно заменил броским обвинением в имперских амбициях России. (Между прочим, известно, что России, как и Англия, в XIX в. была империей, и ее политика, как и ее амбиции, не могли не быть имперскими). Мысль об освободительной миссии России для Вельтмана была органична, поскольку она явилась плодом давних раздумий о судьбах славян.

 

В «Райне, королевне болгарской» писатель озвучил мысли, которые появились у русских офицеров, прошедших русско-турецкую войну 1828-1829 гг. С самого начала кампании 1828 г. главной темой многих писем Фонтона, как и его бесед в кругу офицеров Генерального штаба являлось устройство будущего болгар: «Россия может заступиться за порабощенных турками единоверных и единородных народов, не давая поводу к подозрению в ея намерениях... Пора эти народы освободить от уничижительного положения, в котором они находятся» [82]. Однако он служил по дипломатической части и знал, что «Россия в 1828 г. начинала войну с Турцией “с готовым трактатом”» [83], где специальных статей о болгарах не было, как и не было притязаний на территориальные приобретения в Европейской Турции. Эта осведомленность умеряла его ответную радость при виде веселья, царившего в греческом и болгарском квартале после падения Варны:

 

«... Бедные, они думают, что для них настала година свободы и независимости от презренного ига. Они спокойно и твердо уповают на нас, а у нас руки связаны просвещенной Европой» [84].

 

В дни, когда в Адрианополь торжественно вступили русские войска, у всех, по свидетельству Фонтона, «господствует убеждение, что при нынешних обстоятельствах» «возможно одним усилием» «раз и навсегда покончить с турецким владычеством в Европе. К этому желанию ведет не идея расширить пределы России завоеваниями, но необходимость для ее славы и величества исполнить священный и судьбою ей предназначенный долг и освободить соплеменные и единоверные народы от гнусного ига, и этим положить конец периодически возвращающимся славным, но бесполезным и климатом, и болезнями губительным войнам» [85].

 

Адрианопольский мир не разрешил положительно болгарский вопрос, но участники войны, познав непростую действительность болгарского населения, размышляли над его дальнейшей судьбой. «Благодаря русским в болгарах начинает пробуждаться сознание, что турки не полубоги, а такие же люди, и если эта мысль, подкрепленная примерами, укоренится в них, то для

 

 

84

 

турок могут возникнуть многие и многие затруднения; но этим самым только что возникающим сознанием болгарского народа могут легко воспользоваться наши завистники и враги ради собственной наживы. Уже и теперь многие болгары и греки, имеющие сношения с известными купцами, говорят, что новые условия мира обманули их надежды, что мы их бросили на произвол судьбы, тоща как они были готовы нас встретить с распростертыми объятьями. На будущий раз они уже не будут так доверчивы! На будущий раз?! Глас народа - глас Божий; я тоже думаю, что наступит и “будущий раз!” Искра будет всегда тлеться под пеплом: ей не дадут потухнуть недовольные нами участники борьбы на Балканском полуострове; и други и недруги будут одинаково поддерживать огонек» [86], - прозорливо заявлял доктор К.К. Зейдлиц.

 

Идея подобной предначертанности для России исходила от известной статьи в Кючук-Кайнарджийском договоре от 1774 г., когда Петербург взял на себя роль защитника интересов православного населения Турции. При этом он следовал принципу «капитуляций», заключенных Францией с Портой, которые предусматривали покровительство последней католикам, проживавшим в Османской империи [87]. Общее положение о покровительстве России христианским народам Османской империи благодаря русско-турецким войнам претворялось в статьи мирных договоров, предоставлявших льготы и привилегии тем или иным народам Юго-Восточной Европы. Война 1828-1829 гг дала «самостоятельность Греции», восстановила и «утвердила права и выгоды Сербии, Валахии и Молдавии», а также поставила вопрос о будущем болгар. И важно, что эта задача России в ходе войны была четко сформулирована в письмах Фонтона, француза по происхождению, и записках Зейдлица, ревельского немца, т. е. людей не единоплеменных и не единоверных болгарам, что в свою очередь является ярким показателем господствовавших настроений и умозаключений офицеров и врачей в русских войсках. Работа Вельтмана над повестью, участие в деятельности ОИДР, как и общая атмосфера интереса и сочувствия к славянским народам, царившая в 1830-1840-х гг. в Москве, укрепили и развили эти раздумья. И непредубежденный болгарский читатель второй половины XIX в. поэтому и принял повесть Вельтмана, поскольку не чувствовал так называемых «имперских устремлений» «Райны, королевны болгарской» и следовательно покушения на его самоидентичность.

 

Популярность повести Вельтмана у болгар объясняется еще и следующим обстоятельством, которое не принимали во внимание литературоведы. В 1855 г. вышел труд А.Ф. Гильфердинга «Письма об истории сербов и болгар», который был столь высоко оценен современниками, что последовали переводы на немецкий и сербский языки. Следует отметить, что Гильфердинг так же, как и историческая наука того времени, смотрел

 

 

85

 

на процессы образования государства в средние века, исходя из теории завоевания французских историков О. Твери и Ф. Гизо. Эта теория в приложении к истории российского государства позволяла противопоставлять Россию Западу. Утверждалось, что такие западноевропейские государства, как Франция и Германия, начинались с завоевания, т. е. с насилия, их поэтому и сотрясали революции. А русское государство, отмечали такие историки, как М.П. Погодин, родилось из мирного, добровольного и всенародного призвания варяжских князей, и якобы поэтому на Руси отсутствовали исторические причины социальных потрясений.

 

В своих книгах Чертков устанавливал тождество государственнообразовательных процессов в России и Болгарии. В отличие от предшествующей историографии в лице И. Стриттера, Й. Раича, а также Шафарика, которые представляли протоболгар давними врагами славян, Чертков выявил, что протоболгары хана Аспаруха установили мирные, союзнические отношения со славянами, которые, по мнению ученого, являлись автохтонными жителями Балкан [88]. Чертков полагал, что в Киевской Руси исторические процессы формирования и развития государства были аналогичны тем, которые имели место в Болгарии. «На соединение болгар с южными славянами должно смотреть с той же точки, как на варяг, призванных к северным славянам. То, что случилось в VII в. на Дунае, было повторено в IX в. у Финского залива, и в обоих местах возникли великие славянские державы. Ничтожное число болгар, прибывших в Мисию, в сравнении с огромным народонаселением славенским, скоро совершенно соединилось с туземным» [89]. Такая точка зрения возвеличивала Болгарское царство.

 

Взгляд на историю Болгарии через призму теории французских историков, предложенный Чертковым, был взят на вооружение и А.Ф. Гильфердингом. Но какую диаметрально противоположную интерпретацию получило это сопоставление в сочетании с иным истолкованием взаимоотношений славян и протоболгар хана Аспаруха! Разделяя взгляд Шафарика на то, что мисийские славяне были силой покорены протоболгарской ордой, Гильфердинг подчеркивал, что «Болгария была единственная из славянских держав, основанная на завоевании». Именно оно предопределило судьбу

 

«несчастного государства Болгарского с его неестественно скорым и неровным возрастанием, с его падением, которое совершилось с такою страшною быстротою, с таким явным отпечатком роковой необходимости, единственно действия внутренних причин».

 

Киевского князя Святослава Гильфердинг изобразил как «орудие низвержения Болгарии», «но не случайному, кажется, избранию судьбы». Святослав, считал историк, прошел по Болгарии «как божья кара» [90]. Книга Гильфердинга, таким образом, обосновывала закономерность уничтожения Болгарии как государства.

 

 

86

 

Как могли восприниматься подобные сочинения болгарскими читателями, жаждущими прочитать о прошлом своего отечества такие слова, которые аргументировано поддержали бы их в желании обрести церковную и государственную самостоятельность? Известны негативные отзывы некоторых видных деятелей болгарского возрождения, таких как Л. Каравелов, Хр. Ботев на сочинения Шафарика и Гильфердинга. В такой ситуации повесть Вельтмана «Райна, королевна болгарская» получила широкое распространение, поскольку она, по нашему мнению, не только «ласкала национальное самолюбие болгар той эпохи», как писал И. Шишманов, но и вселяла уверенность и надежду, что Болгария - страна со славным прошлым, и она будет свободна от турецкого подданства.

 

Отказывая массовому болгарскому читателю второй половины XIX в. в политическом чутье, как прежде ученые отмечали у него неразвитость эстетического чувства и вкуса, Н. Аретов подвергает сомнению наличие этих качеств у лучших представителей творческой элиты болгарского Возрождения. Историками литературы выявлено, что повесть Вельтмана оказала значительное влияние на творчество Г. Ваковского, Л. Каравелова Д. Войникова, В. Друмева, Ст. Михайловского и др. Как известно, Ваковский и Каравелов имели весьма непростые отношения с Воссией, однако и их увлекла искренность Вельтмана, в которой они не заметили подвоха для верного развития болгарского национального чувства.

 

 

            Примечания

 

1. Леков Д. Българска възрожденска литература. Проблеми, жанрове, творци. София, 1988. Т. 1.С. 110.

 

2. Георгиев Е. Български образи в славянските литератури. София, 1969. С. 144.

 

3. Аретов Н. Преводната белетристика от първата половина на XIX в. София, 1990. С. 198.

 

4. Германов Г. Окьрвавено навечерие. Варна, 1976. С. 70.

 

5. Богданов А.П. Александр Вельтман - писатель-историк // Вельтман А.Ф. Романы. М., 1985. С. 476.

 

6. Международные отношения на Балканах. 1815-1830 гг. М., 1983. С. 109-110.

 

7. Акутин Ю. Александр Вельтман и его роман «Странник» // Вельтман А. Ф. Странник. М., 1977. С. 257.

 

8. Минкова Л. Повестта на А.Ф. Велтман «Райна, королевна Болгарская» в преводната литература на българското възраждане и в историята на превода в България // Литературна мисъл. 1989. № 1. С. 102.

 

9. Германов Г. Указ. соч. С. 71.

 

10. Вельтман А.Ф. Странник. М., 1977. С. 88, 92.

 

11. Там же. С. 92.

 

 

87

 

12. Там же. С. 94.

 

13. Лукьянович Н.А. Три месяца за Дунаем в 1828 году // Сын отечества и Северный Архив (далее:СОСА). 1833. Т. 33. № 2. С. 109.

 

14. Фонтон Ф.П. Воспоминания Фонтона. Юмористические, политические и военные письма из Главной квартиры Дунайской армии. 1828-1829. Лейпциг, 1862. Т. 1. С.77-78.

 

15. Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 121.

 

16. Муравьев А Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 69.

 

17. Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 138.

 

18. Там же. С. 138.

 

19. Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 145.

 

20. Муравьев А.Н. Указ. соч. С. 68.

 

21. Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 138.

 

22. Там же. С. 138.

 

23. Акутин Ю. Указ. соч. С. 257.

 

24. Там же.

 

25. Купреянов П.Я. Действия Праводского отряда в 1828-1829 гг. Посмертные записки генерала Купреянова с планом // Военный сборник. 1875. Т. 101. № 2. С. 162.

 

26. Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 71.

 

27. Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 102.

 

28. Лукьянович Н.А. Указ. соч. С. 114.

 

29. Глебов П.Н. Воспоминания. Письмо 1 // СОСА. 1834. Ч. 168. Т. 46. № 52. С. 587.

 

30. Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 156.

 

31. Глебов П.Н. Воспоминания армейского офицера // Отечественные записки. 1839. Т. 4. № 7. С. 235.

 

32. Макавеев А. Извлечение из походных записок русского офицера, веденных во время войны с турками в 1828 и 1829 годах // Военный сборник. 1860. Т. 11. № 2. С. 443.

 

33. Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 156.

 

34. Симанский Л.А. Походные записки за 1828 г. от 29 мая, т. е. от поступления полков бригады в действие против неприятеля в отряде ген-лейт. кн. Мадатова, генлейт. Ридигера и ген-майора Акинфиева // Журнал Русского военно-исторического общества. 1911. Кн. 4. С. 40.

 

35. Там же. С. 63.

 

36. Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 2. С. 65.

 

37. Зейдлиц К.К. Воспоминания доктора Зейдлица о турецком походе 1829 г. М., 1878. С. 36-37.

 

38. Акутин Ю. Указ. соч. С. 257.

 

39. Клейменова P.H. Общество любителей российской словесности. 1811-1930. М., 2002. С. 81-87.

 

 

88

 

40. Труды и летописи Общества истории и древностей российских (далее: ОИДР). М., 1837. Ч. VIII. С. 211.

 

41. Акутин Ю. Указ. соч. С. 265.

 

42. См.: Ишутин В.В. Славянская проблематика в научных заседаниях Общества истории и древностей российских при Московском университете в первой половине XI в. (1804-1848 гг.)// Историографические исследования по славяноведению и балканистике. М., 1984. С. 97-115.

 

43. Труды и летописи ОИДР. М., 1837. Ч. VIII. С. 296.

 

44. Русский исторический сборник. 1843. Т. 6. Кн. 4. С. 39.

 

45. Вацуро В.Э. Болгарские темы и мотивы в русской литературе 1820-1840-х годов. (Этюды и разыскания) // Русско-болгарские фольклорные и литературные связи. Л., 1976. Т. 1. С. 234, 237.

 

46. Труды и летописи ОИДР. Ч. VIII. С. 411.

 

47. Русский исторический сборник. 1843. Т. 6. Кн. 4. С. 16.

 

48. Белозерская Н.А. Ф.Г. Солнцев // Русская старина. 1887. № 6. С. 726-728.

 

49. Отдел письменных источников Государственного исторического музея (далее: ОПИ ГИМ). Ф. 445. Д. 305. Л. 149. (16 окт. 1840 г. СПб.)

 

50. Там же. Л. 267.

 

51. Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1989. Т. 1. С. 139.

 

52. Чертков А.Д. Описание войны великого князя Святослава Игоревича против болгар и греков в 967-971 гг. М., 1843. С. 228.

 

53. Там же. С. 33,169,218; Мутафчиев П. Руско-бьлгарски отношения при Святослава // Seminarium Kondakoviannm. Prague. IV. 1931. С. 78-92.

 

54. Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 266-272; Карышковский П.О. Русско-болгарские отношения во время балканских войн Святослава // Вопросы истории. 1951. № 8. С. 103-105; Сахаров А.Н. Дипломатия Святослава. М., 1982. С. 171, 173, 179.

 

55. Минкова Л. Указ. соч. С. 104.

 

56. Венелин Ю.И. Критические исследования об истории болгар Ю.И. Венелина от прихода болгар на Фракийский полуостров до 968 г., или покорение Болгарии великим князем русским Святославом. М., 1849. С. 335.

 

57. Раковски Г.С. Съчинения. София, 1984. Т. 3. С. 80.

 

58. Георгиев Е. Указ. соч. С. 142.

 

59. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Д. 305. Л. 266.

 

60. Мурзакевич Н.Н. Чертков А.Д. (некролог) // Записки Одесского Общества истории и древностей. 1858. № 4. С. 422.

 

61. Должников П. Наблюдения русского офицера в Варне // Отечественные записки. 1829. Ч. 39. № 113. С. 437, 455.

 

62. Мурзакевич Н.Н. Нынешнее состояние просвещения у болгар // Журнал Министерства народного просвещения. 1838. Ч. 18. № 4. С. 123.

 

 

89

 

63. Чертков АД. Всеобщая библиотека России. М., 1845. С. 118-119.

 

64. Вельтман А.Ф. Райна, королевна болгарская // Вельтман А.Ф. Романы. М., 1985. С. 416.

 

65. Чертков АД. Описание... С. 139-148.

 

66. Там же. С. 45.

 

67. Там же. С. 224-225.

 

68. Там же.С. 178.

 

69. Вацуро В.Э. Указ. соч. С. 238.

 

70. Георгиев Е. Указ. соч. С. 142.

 

71. Минкова Л. Указ. соч. С. 105.

 

72. Вельтман А. Ф. Райна, королевна болгарская. С 428.

 

73. Аретов Н. Указ. соч. С. 203.

 

74. Там же. С. 202-203.

 

75. Аретов Н. Прославянска тенденция // Българското възраждане и Европа. 1995 // http://slovo.bg/showwork.php3?AuID=38&WorkID=4537&Level=3

 

76. Цимбаев Н.И. Славянофильство. Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. М., 1986. С. 59.

 

77. Там же. С. 17,21,26.

 

78. Чертков АД. Описание... С. 245-250.

 

79. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1959. Т. 1. Кн. 1. С. 169.

 

80. Александров А.В. Современные исторические труды в России. СПб., 1845. С. 85-87.

 

81. Завитневич В.З. Великий князь киевский Святослав Игоревич и историческое значение его богатырских подвигов // Труды Киевской Духовной Академии. Киев, 1888. № 3. С. 390-391.

 

82. Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 1. С. 38.

 

83. Международные отношения на Балканах... С. 241.

 

84. Там же. С. 177.

 

85. Фонтон Ф.П. Указ. соч. Т. 2. С. 129.

 

86. Зейдлищ К.К. Указ. соч. С. 80-81.

 

87. Международные отношения на Балканах... С. 22.

 

88. Чертков АД. О переводе Манассииной летописи на словенский язык, по двум спискам: Ватиканскому и Патриаршей библиотеки, с очерком истории болгар. М., 1842. С. 63.

 

89. Там же. С. 63.

 

90. Гильфердинг А.Ф. Письма об истории сербов и болгар. М., 1855. С. 176, 178, 210.

 

 

90

 

6. Очевидцы о русском расколе в Нижнем Подунавье (середина XIX в.)

И.Ф. Макарова

(Институт славяноведения РАН)

 

 

С первой половины XVIII в. территории, расположенные вдоль нижнего течения Дуная, в том числе и современной Болгарии, постепенно начали превращаться в центр притяжения для первой массовой волны русской эмиграции [1]. По оперативной информации российского Министерства внутренних дел, в середине XIX в. переселенцев из России можно было встретить в большинстве городов Добруджи, Молдавии, Валахии, Бессарабии и черноморского побережья [2]. Российская диаспора во владениях турецкого султана (как на землях самой Османской империи, так и вассальных по отношению к ней Дунайских княжеств) представляла собой довольно пестрое зрелище. Здесь можно было встретить беглых крепостных, бродяг, дезертиров, запорожцев, украинцев из недавно присоединенных к России областей, польских политических эмигрантов и т. д. Однако ядро составляли не они, а многочисленные общины русских духовных диссидентов. В документах российского Министерства внутренних дел, курировавшего дела подобного рода, все они (вне зависимости от религиозных течений) фигурировали под единым названием - раскольники, а для самого движения использовался собирательный термин - раскол.

 

Согласно принятой в МВД внутриведомственной классификации, чиновники считали возможным установление градаций раскола в соответствии с потенциальной степенью опасности его адептов для «государства, общества и господствующей церкви» [3]. К первой категории были отнесены приверженцы учений, отвергающие «всякую законную власть» и полагающие, что на Руси изначально была принята не «истинная вера, а ересь богопротивная». К ней чиновники причисляли молокан, духоборов, а также «секты пророчествующие» (в первую очередь, хлыстов и скопцов). Ко второй - всех, стоящих на позиции, что со времен царя Алексея Михайловича на Руси антихрист царствует зримо, найдя воплощение в органах государственной власти, завлекающей народ «в сети дьявола» (Филипповцы,

 

 

91

 

бегуны, федосьевцы и др.). К третьей - сектантов, считающих зримым воплощением антихриста саму господствующую никонианскую церковь (поморцы, спасово согласие и др.). Все эти три категории подлежали суровому преследованию. В данном списке собственно староверы (так называемые поповцыприверженцы дониконовской формы церковной обрядности, относящие приход антихриста не к зримой, а к духовной сфере) значились наименее опасной группой. Однако в связи с инициативой буковинских старообрядцев по учреждению на землях Австрийской империи самостоятельной церковной иерархии - Белокриницкой архиепископии (середина 40-х гг. XIX в.) это довольно снисходительное отношение перестало распространяться на поповцев Австрии и Османской империи.

 

По мнению российских властей, причастность к организации Буковинской церкви князя Меттерниха, униатского митрополита Галиции Михаила Левицкого и польских политических эмиссаров являлась достаточным доказательством политического подтекста этой потенциально опасной для интересов Российской империи акции [4]. В Петербурге не без оснований полагали, что в перспективе Белая Криница может превратиться в объединяющий центр для всех признающих священство старообрядцев (причем, не только зарубежных) и использоваться во вред России.

 

В связи с событиями вокруг Белой Криницы уже в 1845 г. по линии российского Министерства внутренних дел на Буковину и в Подунавье был командирован статский советник, чиновник по особым поручениям Н.И. Надеждин. В его задачу входил сбор информации, касающейся состояния русского раскола в этом регионе. В мае 1847 г. не без влияния представленных им материалов (обширного доклада и пояснительных записок) появилось правительственное распоряжение «О наблюдении за сношениями наших раскольников с заграничными». Этот документ обязывал министра внутренних дел (при содействии шефа жандармов) принять безотлагательные меры для пресечения контактов между двумя общинами и продолжить тайные наблюдения. С миссией подобного рода осенью 1848 г. на Дунай был командирован И.С. Аксаков - в будущем известный славянофил, а на тот момент чиновник того же ведомства.

 

Подробные отчеты, составленные Н.И. Надеждиным [5] и И.С. Аксаковым [6], содержат сведения, касающиеся состояния не только старообрядческих общин Подунавья (Молдавии, Валахии, Бессарабии и Добруджи), но и сектантских сообществ. Большой объем фактического материала на эту же тему был собран бывшим выпускником Киевской духовной академии румынским епископом Мелхиседеком (М. Стефанеску) [7]. Судя по ведомственной переписке МВД, он, по всей вероятности, сотрудничал с этим министерством и именно по его заданию собирал информацию [8].

 

 

92

 

Другой агент, но на этот раз центра польской политической эмиграции в Париже, М. Чайковский, исполнявший в 40-е гг. XIX в. обязанности главного агента князя А. Чарторыйского в Стамбуле, смог наладить тесные контакты с некрасовцами (потомками донских казаков-старообрядцев). Его воспоминания о посещении в начале 40-х гг. их крайне закрытых для внешнего мира станиц являются уникальным источником по истории турецких староверов [9]. Большой интерес представляют также зарисовки русского писатели-эмигранта революционной направленности В.И. Кельсиева, жившего в середине 60-х гг. в Подунавье и непосредственно контактировавшего с различными ветвями местной русской диаспоры [10].

 

Как видно уже из перечня, авторы данных материалов изначально смотрели на русских эмигрантов с разных позиций. Тем не менее, и это хотелось бы отметить особо, в представленной ими информации практически отсутствуют противоречия. Скорее наоборот, сведения органично дополняют друг друга, позволяя составить в целом довольно обстоятельную картину состояния русского раскола в нижнем Подунавье.

 

Судя по имеющимся материалам, наиболее многочисленными были общины поповцевприверженцев дониконовской формы церковной обрядности. Беспоповцев также было немало, однако в силу их большей скрытности представить детальную стратификацию этой ветви раскола (в соответствии с различными толками и согласиями) ни Н.И. Надеждин, ни И.С. Аксаков так и не смогли. Впрочем, судя по тому, что коренное население упорно называло всех русских староверов «липованами», «пилопонами» или «филипонами» (по-видимому, искаженное от «филипповцы»), можно с высокой степенью вероятности предполагать, что среди первой волны переселенцев из России приверженцы филипповского согласия определенно присутствовали. Кроме поповцев и беспоповцев в Подунавье нашли себе приют также последователи наиболее преследуемых в России сект - молокане, духоборы и скопцы.

 

По классификации российского МВД, молокане и духоборыпредставители так называемых духовных христиан (толкующих христианское учение «в духе» и отвергающих все, что исповедуется «в виде») относились к числу наиболее опасных религиозных сект, отличавшихся полным отрицанием существующей церковной иерархии. Они были принципиальными, последовательными иконоборцами и находились с православными в непримиримой вражде. Одним из внешних признаков обращения к этой секте являлся демонстративный отказ от икон. Материалы, собранные епископом Мелхиседеком, указывают на существовавший в Дунайских княжествах обычай выбрасывать их на улицу (предварительно выскоблив глаза) или сжигать в огне (разрубив на части) [11]. Руководили общинами старцы-пресвитеры,

 

 

93

 

которые и проводили моления, в ходе которых читались проповеди и исполнялись песнопения на библейские тексты. Из материалов И.С. Аксакова следует, что для сообществ духовных христиан была характерна столь высокая степень замкнутости, что православные не могли предоставить о них практически никакой информации (за исключением того, что молокане не крестятся, за что и прозваны в народе «немоляками») [12].

 

Сохранились предания, что в Подунавье первые молокане обосновались в Бессарабии. Это были выходцы из Таврической губернии, переселенные туда на основании Манифеста Александра I (1802), а также беженцы из центральных губерний России [13]. После присоединения Бессарабии к России (по Бухарестскому мирному договору 1812 г.), а затем перехода к ней и дельты Дуная (по Адрианопольскому договору 1829 г.) главным центром духовных христиан стала турецкая Добруджа. Здесь их общины имели легальный, официально зарегистрированный статус (обычно в них записывали и духоборов) и вели открытую пропаганду своего учения. [14] Противодействия со стороны османских властей молокане не встречали. Мусульманам импонировала, по всей видимости, активная иконоборческая позиция духовных христиан (находившая соответствующие параллели в исламе), а также аскетизм обрядовой практики и глубокая набожность.

 

Обратный переход в 1856 г. всей левобережной придунайской зоны под юрисдикцию Молдавского княжества и заключение им с Портой конвенции о полной свободе вероисповедания (1858) стимулировал приток в этот регион новой волны сектантов. Так, например, если в 1827 г. в Аккермане числилось 38 молокан, то в 1861 г. их община увеличилась до 233 человек. В Бендерах же, согласно ревизской сказке молоканской секты, ее численность составляла в 1859 г. 290 душ (73 семьи и 6 одиноких бурлаков) [15].

 

В Подунавье нашли себе приют последователи и других, не менее опасных с точки зрения российского МВД сект - хлысты и скопцы. Однако их отношения с местными властями не были столь же безоблачны.

 

В современной историографии становление этих генетически связанных между собой течений принято соотносить с мистико-аскетическими и эсхатологическими движениями внутри русского раскола [16]. В качестве самостоятельного религиозного сообщества хлысты оформились в России на рубеже XVII-XVIII вв., а скопцы отделились от них в последней четверти XVIII в. Судя по материалам приводимым В.И. Кельсиевым [17], для приверженцев этого учения в Подунавье были типичны те же черты, что и для их собратьев в европейской части России. В отличие от молокан и духоборов для хлыстов и скопцов не был характерен демонстративный разрыв с традиционными формами православной обрядности. Не афишируя свой фактический отход от ортодоксального христианства, они культивировали

 

 

94

 

тайную ритуальную практику - «радения», включавшие в себя экстатические «хождения», песнопения и пророчества. Возглавляли секты лидеры, почитаемые их последователями «христами», «богородицами» и «святыми». На бытовом уровне отличительной особенностью хлыстов и скопцов являлась специфическая аскетика, включавшая в себя полный отказ от мйсной пищи, алкоголя, запрет на матерную брань и любые формы сексуальных отношений. К этому необходимо добавить практикуемую скопцами ритуальную ампутацию частей тела, указывающих на половую принадлежность. Сохранилась информация, что кроме обычных скопцов в Дунайских княжествах имелись общины и так называемых шалопутов - духовных скопцов, отрицающих ритуал телесного оскопления. Из материалов епископа Мелхиседека следует, что появляться они здесь начали еще до 1856 г., однако установить их количество (даже приблизительное) ему не удалось [18].

 

Существовавший у российских властей обычай сдавать проходивших по хлыстовским и скопческим процессам сектантов в солдаты привел к распространению этого учения в армии, а многочисленные русско-турецкие войны конца ХУШ - первой половины XIX вв. позволили ему благополучно распространиться вместе с дезертирами в местах временной дислокации русских войск. В Добрудже этому в немалой степени могла способствовать и обстановка феодальной анархии, царившая в этом регионе на рубеже XVIII-XIX вв. По сведениям середины 40-х гг., последнее крупное пополнение скопческих общин Добруджи произошло именно после пребывания здесь русских войск в период войны 1828-1829 гг. [19]

 

Если в первые десятилетия XIX в. отношение к скопцам со стороны турецкой администрации было достаточно индифферентным, то затем ситуация начала меняться. По мере укрепления позиций центральной власти и продвижения Турции по пути реформ стало все более явственно обнаруживаться неприязненное отношение Порты к этой экстремальной форме христианского подвижничества. Информацию на этот счет Н.И. Надеждин имел возможность получить непосредственно из первых рук - от своего гида-скопца Савелия Лебедя, вынужденного в связи с начавшимися гонениями переселиться из Добруджи в Бухарест. Именно с его слов Надеждин записал, что «в Добрудже скопцов раньше было много», но поскольку турки их «ненавидят ... и терпят только для употребления в гаремах», то пришлось перебираться на левобережье, в Тулче же к настоящему времени скопцов «осталось только 3—4 человека» [20].

 

Яркие художественные зарисовки, описывающие кровавые ритуалы скопческих общин Подунавья, опубликовал в конце 60-х гг. В.И. Кельсиев [21]. По его утверждению, в качестве первоисточника им был использован

 

 

95

 

рассказ «богородицы» Авдотьи, якобы услышанный летом 1864 г. в одном из придунайских городов. В своей публикации Кельсиев представил абсолютно полный набор страшилок, которыми обычно пугали русских обывателей в XIX столетии. Ссылаясь на Авдотью, В.И. Кельсиев смачно обрисовал наиболее интересные для читателей подробности сектантских ужасов: свальный грех на «беседах», ритуальное убийство рожденного от этого греха «христосика», причащение сначала горячей кровью убиенного младенца, а затем щепоткой его высушенного тельца и т. д. Историческая достоверность сведений В.И. Кельсиева весьма сомнительна. А.А. Панченко в своем фундаментальном труде по хлыстовству и скопчеству справедливо отмечал, что В.И. Кельсиев воспроизвел, скорее всего, вымышленный сюжет, основанный на подборке российских материалов пропагандистского толка [22]. Однако вне зависимости от степени правдивости подобных «свидетельств очевидцев», периодическое появление в прессе аналогичных сообщений не могло не влиять на репутацию скопцов. Это обстоятельство вряд ли способствовало и благосклонности к ним турецких властей, стремившихся позиционировать себя в середине XIX в. поборниками реформ и прогресса.

 

В Дунайских княжествах, как выяснил Н.И. Надеждин, скопцы, пользуясь полным «равнодушием местных властей», продолжали «действовать открыто», хотя старались держаться скромно, и жили в «трудолюбии» [23]. Наиболее крупные скопческие общины были им обнаружены в Яссах и Бухаресте. Позднее, в 70-х гг. лидерство в этом отношении перешло к Галацу. Если община в Яссах насчитывала к этому времени около 150 человек (включая женщин и усыновленных детей), а в Бухаресте 135, то в Галаце 205 человек. Кроме того, к этому времени возникли новые (или не выявленные Надеждиным) очаги скопчества в нескольких селах низовья Дуная - в Николаевке (40 человек), в Новотроицке (18 человек), в Васильевке (16 человек) [24]. Все они поддерживали постоянные сношения со своими единомышленниками в России.

 

Основным занятием придунайских скопцов были пчеловодство и извоз, обеспечивавшие им достаточно высокий уровень благосостояния. Формально все они числились православными и внешне от церковной жизни не дистанцировались. [25] Например, в Яссах на свои средства скопцы приобрели одну из местных церквей, содержали в ней собственного священника, у которого исповедовались и причащались. Однако параллельно в качестве молельни использовали дом скопческого старейшины Ермолая. Сходная ситуация наблюдалась и в Бухаресте, где общину возглавлял беглый русский солдат Максим Силин. В городе открыто функционировала скопческая молельня. В Галаце скопцы также исправно посещали православную

 

 

96

 

церковь, хотя количество оскоплений в этом городе во второй половине XIX в. неуклонно росло.

 

Благодаря своему гиду Н.И. Надеждин смог собрать некоторую информацию об их учении [26]. Он пришел к выводу, что чаяния придунайских скопцов практически не отличалось от фантазий их единомышленников в России. В частности, они верили в батюшку царя-искупителя Петра III и с нетерпением ожидали его скорого явления народу. Предполагалось, что это может произойти уже по окончании срока царствования нынешнего государя (наследник якобы уже изъявил согласие уступить ему престол и подготовил соответствующий манифест, утвержденный сенатом и синодом). Приход батюшки царя-искупителя ожидался в Москве, куда он должен был собрать скопцов «со всех концов света» и даровать им свободу.

 

В 70-е гг. XIX в. на Дунае появилось новое харизматическое течение, получившее в литературе название «новоскопчества» [27]. Его основателем стал крестьянин Кузьма Лисин, принадлежавший к скопческой общине г. Галаца и объявивший себя в 1872 г. «сыном божьим», «вторым искупителем Петром III, Селивановым». В основанной им общине Лисин отменил женские оскопления и отказался от традиционной ролевой пары Христос-Бошродица, заменив ее образом Троицы (Искупитель - Иоанн Богослов - Илья Пророк). Приход нового «искупителя» спровоцировал среди его последователей отказ от посещения православной церкви. Со своими проповедями Лисин совершил несколько вояжей по южнорусским скопческим общинам, что привело в конечном итоге к ссылке в Сибирь (1876), однако параллельно спровоцировало консолидацию его последователей [28].

 

Что касается собственно староверов, то, по информации Н.И. Надеждина, на момент его командировки (1845-1846) общее их количество составляло в нижнем Подунавье около 30 тыс. человек: приблизительно 10 тыс. жили в Добрудже (территория Османской империи) и около 20 тыс. на землях вассальных Дунайских княжеств и российской части Бесарабии [29]. Политические границы не являлись серьезным препятствием для постоянных взаимных контактов. Надеждин особо отмечал, что в этом регионе все старообрядцы между собой «тесно связаны и находятся в непрерывном общении», образуя огромный единоверческий анклав [30]. Обособленно от этой основной массы держались лишь казаки-некрасовцы. Крайняя степень внутренней замкнутости и особый статус их общин в значительной степени были связаны с историей переселения предков некрасовцев на земли Османской империи.

 

Согласно собранным М. Чайковским сведениям, переселение казаков на земли Османской империи было тесно связано с событиями Булавинского бунта, вспыхнувшего на Дону в 1707 г. [31]. Вынужденный искать

 

 

97

 

убежище на чужбине, многотысячный отряд казаков под предводительством есаула Игната Некрасова обосновался (вместе с семьями) сначала во владениях крымского хана, затем перебрался в Малую Азию, и уже отсюда начал осваивать дельту Дуная. Учитывая факт затяжного военного конфликта с российскими властями, турецкое под данство некрасовцы получили на исключительно льготных условиях. На период ведения Портой военных действий им даровалась привилегия служить в армии: из их числа набиралось иррегулярное войско (казак-алайя), куда входили отряды некрасовской конницы во главе со своими атаманами. Взамен они получали налоговые льготы (в частности, освобождение от подушного налога на иноверцев и всех податей на товары военного предназначения), а их поселения приобретали полуавтономный военизированный статус.

 

Вне зависимости от места своего проживания на землях султана все некрасовские общины имели одинаковый особый социальный статус [32]. В их станицах в полном объеме продолжали действовать законы Кубанского войска и функционировать институт внутреннего самоуправления. Общественно значимые дела решал так называемый круг, куда был обязан являться каждый казак. На кругу происходил выбор атамана, есаулов, проверялись общественные приходы, расходы и т. д. Здесь же вершился суд. Исполнение приговоров по делам внутриобщинного характера происходило без вмешательства османских властей. В некоторых случаях некрасовцы имели право даже самостоятельно приводить в исполнение смертные приговоры: за измену - расстреливать, за богохульство - топить, за изнасилование - забивать у позорного столба [33].

 

Некрасовское войско пользовалось полным доверием османских властей. Подтверждением этому были многочисленные золотые и серебряные булавы, жалованные казакам за геройство на полях сражений (в том числе с Россией), а также 98 благодарственных султанских грамот, которые М. Чайковский имел возможность лично видеть в церкви станицы Биневле на озере Майнос (Малая Азия) [34]. На войну некрасовцы начинали собираться после обнародования султанского фермана, в котором указывалось количество необходимых для призыва всадников. Набор в войско осуществлялся по жребию. Богатые и бедные служили одинаково со своими лошадьми и обмундированием. Свои льготы некрасовцы сохраняли до 1864 г., когда по их просьбе был осуществлен перевод в категорию обычной райи (в ответ на намерение Порты превратить их эпизодическую воинскую повинность в регулярную).

 

В дельте Дуная самыми древними некрасовскими селами считались Дунавец и Сарикиой. Позднее, по мере притока и роста населения появились Журиловка и Слава. Согласно собранной Н.И. Надеждиным информации,

 

 

98

 

в 40-х гг. XIX в. села Сарикиой, Слава и Журиловка продолжали оставаться наиболее крупными некрасовскими станицами Добруджи (в Дунавце к тому времени проживали потомки уже не донских, а запорожских казаков). Расположенные между собой по соседству (приблизительно в 15 верстах), они образовывали массивный анклав, в котором насчитывалось около 8 тыс. жителей: приблизительно по 600 дворов в Сарикиой и Славе, 500 в Журиловке [35]. Кроме Добруджи станицы некрасовцев сохранились и в Малой Азии. Наиболее крупная из них - Биневле располагалась на озере Майнос и насчитывала в середине 40-х гг. около 1000 домов [36]. Рыбачьи фактории казаков продолжали функционировать также на озерах Македонии вблизи Эносского залива [37]. Некрасовская колония имелась и в Бессарабии. Благодаря усилиям градоначальника Измаила генерала С.А. Тучкова в 1811 г. и 1829-1830 гг. к переселению на контролируемые Россией области удалось склонить две крупные группы казаков, основавших вблизи крепости Старую и Новую Некрасовку. В 1848 г. И.С. Аксаков подтвердил дальнейший факт их существования, отметив, что население некрасовских слобод составляет около 2,5 тыс. человек [38].

 

В мирное время жизнь некрасовцев была неотделима от рыбного промысла. Организацию этого промысла подробно описал в своих мемуарах М. Чайковский [39]. По установившейся традиции, лов осуществлялся на арендуемых каждый год у правительства и частных лиц озерах и лиманах, разбросанных по огромной территории - от Дуная до Греции и вдоль побережья Черного моря. На путину выезжали большими артелями (до 80 человек) во главе с атаманами. Все вырученные от рыболовецкого промысла деньги поступали в общинную кассу и делились на три части: резервный капитал, необходимый для закупки вооружения и обмундирования; общий фонд для выплаты арендных платежей на следующий год; средства для раздачи артельщикам (поровну). Занятие сельским хозяйством и животноводством не поощрялось. Хлеб, овощи, мясо и молоко некрасовцы покупали в соседних селах.

 

Как свидетельствует М. Чайковский, для быта и нравов некрасовцев была характерна патриархальная строгость и фанатичная преданность традициям 40. Употребление кофе, чая и табака строго запрещалось, за сквернословие наказывали палками. Жен брали исключительно из казачек (в том числе с Дона). В ходу оставался традиционный донской казачий костюм, а для женщин сарафаны и кокошники. Имена и фамилии оставались чисто русские. Друг к другу принято было обращаться по имени отчеству. Язык, фольклор и обрядность берегли в неприкосновенности. Посторонних (в том числе старообрядцев, не относящихся к казачьему сословию) в свое сообщество допускали лишь в исключительных случаях.

 

 

99

 

Н.И. Надеждин отмечал, что староверы-липоване некрасовцев побаивались и сторонились [41]. Но, по мнению М. Чайковского, именно это строгое соблюдение традиций обеспечило некрасовцам исключительно высокую степень сохранности их исторического этнокультурного облика («остались такими же, какими вышли когда-то с Дона») [42].

 

В отличие от некрасовцев, предки которых пришли в Добруджу из Малой Азии, основная масса обычных старообрядцев переселялась за Дунай с территории Дунайских княжеств. По наблюдениям Н.И. Надеждина, на правобережье уходили, в первую очередь, наиболее фанатичные приверженцы старой русской веры [43]. Обосновывались они как в сельской местности, так и в городах. Н.И. Надеждин отмечал, что старообрядцев можно было встретить в Кюстендже, Русе, Силистре, Шумене, Анхиало, Бургасе, Варне, Адрианополе и даже Стамбуле [44]. Наибольшими размерами отличалась старообрядческая община г. Тулчи, а самыми крупными липованскими селами правобережья Дуная в середине XIX в. современники единодушно называли Татарину под Силистрой (основанную, согласно преданиям, в начале XVIII в. на земле, арендованной у татарских ханов) и Камень в районе Мачина [45].

 

В Османской империи липоване жили на положении обычной христианской райи. Поскольку они не подпадали под юрисдикцию ни одного из иноверческих миллетов, то в конфессионально-организационном отношении были полностью автономны. Важно также отметить, что официально узаконенная в Османской империи система расселения (в ее основе - конфессиональный принцип размежевания общин и городских кварталов) как нельзя более соответствовала староверческому идеалу поселений. Сами липоване склонны были рассматривать подобную изоляцию как благо. Эта система не только содействовала внутреннему сплочению изгнанников, но и гарантировала сохранность их традиционного жизненного уклада. Не исключено, что именно в условиях османских реалий, озвученный ими в беседе с И.С. Аксаковым тезис - «уж лучше жить между иностранцами, совершенно чуждыми, нежели между своими объиностранившимися русскими» [46] - получал максимально благоприятную форму реализации.

 

В Дунайских княжествах липоване селились на общих основаниях, арендуя землю у монастырей, реже местных бояр. По сравнению с Россией основным преимуществом жизни в княжествах была веротерпимость местных властей и свобода передвижения. Как сетовал по этому поводу в 1848 г. И.С. Аксаков, характеризуя порядки, царившие в русской части Бессарабии, «население отвыкло от формальностей при турецком владычестве», а для чиновников стало характерно «равнодушие к проявлению других религиозных мнений» [47].

 

 

100

 

В 40-х гг. XIX в. особенно большое количество липован (около 20 тыс.) Н.И. Надеждин наблюдал в Молдавии [48], чьи земли непосредственно примыкали к границе России. По его оценке, в Валахии староверов было сравнительно немного - порядка 3 тыс. человек [49]. Согласно сохранившимся преданиям, первое поселение русских староверов появилось в Молдавии в 1743 г., когда они основали в густом лесу на землях монастыря Пробота село Маноли (Мануиловку). В числе наиболее крупных староверческих сел (кроме Маноли) Н.И. Надеждин называл Братлоти и Липовени. В городах липоване старались группироваться в отдельных предместьях. Их многолюдные общины Н.И. Надеждин встречал в Яссах, Ботошане, Хирлеу [50].

 

Несмотря на наличие в Дунайских княжествах крупных липованских сел и слобод, отличительной особенностью местной системы расселения староверов был их дисперсный характер. И.С. Аксаков и Н.И. Надеждин дружно отмечали, что жизнь небольшими группами и даже отдельными семьями была здесь повсеместно распространенным явлением [51]. Это обстоятельство имело очевидные негативные последствия для нравственных и религиозных устоев староверческого сообщества. В своем докладе Н.И. Надеждин счел необходимым особо подчеркнуть, что в отличие от своих задунайских собратьев, местные липоване не отличались ни строгостью нравов, ни силой религиозного фанатизма. В обычае были не только пьянство и мошенничество, но даже уголовно наказуемые деяния [52].

 

Особая ситуация сложилась в Бессарабии и той части Молдавии, которая была присоединена к России по Бухарестскому мирному договору 1812 г. В первые годы русская администрация мало вмешивалась во внутреннюю жизнь вновь присоединенных земель. Перемены начались в 1818 г. в связи с введением нового устава управления областью и инициированной администрацией первой переписью населения (с целью выявления разного рода беглого элемента). После принятия в 1828 г. нового законоположения, по которому Бессарабия утрачивала самостоятельность и становилась частью Новороссийского генерал-губернаторства, гонения против беспаспортного люда приняли систематический характер. Продолжались они и в 40-е годы. В своем докладе И.С. Аксаков упоминает, в частности, что для поимки беглецов вдоль всей границы русской Бессарабии располагались военные караулы. Вдоль сухопутной ее части кордоны были расставлены на расстоянии 5 верст друг от друга, а по берегам рек на 1-2 версты [53]. Но эти меры по наведению порядка провоцировали лишь повальное бегство русских переселенцев за Дунай (частично на Буковину). Как рассказывал один из очевидцев этих событий некий дед Игнат: «Много тогда народу за Дунай ушло, разве, может, какого сотого поймали» [54].

 

 

101

 

Среди беженцев староверы отличались особой активностью и организованностью. И.С. Аксаков, специально изучавший по поручению правительства проблему миграции из Бессарабии, отмечал, что для прекращения массового оттока за границу «необходим был бы сплошной забор из живых людей с неподкупной честностью» [55]. В практической плоскости дела обстояли иначе. Сначала наведению порядка мешало то обстоятельство, что «пикеты содержали донские казаки, сами старообрядцы, которые не только не препятствовали, но и содействовали побегам». Были известны даже случаи, когда вместе с переселенцами за Дунай уходили чуть ли не целые караулы. В докладе И.С. Аксаков особо отмечал, что у старообрядцев были собственные хорошо отлаженные маршруты, существовала тайная почта, условный язык, осведомители, стража, а все действия сопровождались глубочайшей скрытностью. [56] Затем, когда на службу заступили православные солдаты, содействие беглецам приняло откровенно коммерческие формы [57].

 

Несмотря на бегство липован с перешедших под юрисдикцию России территорий, их отношение к исторической родине коренным образом отличалось от жесткой оппозиции некрасовцев. Создается впечатление, что липоване очень четко дифференцировали такие понятия как родина и российское государство. И Надеждин, и Аксаков единодушно отмечали их горячую любовь «к земле русской» при одновременной категорической неприязни «к порядку вещей, существующему в России, а потому и к правительству, которым этот порядок введен и поддерживается» [58].

 

Тема отношения староверов к России особенно интересовала В.И. Кельсиева. По его наблюдениям, любовь липован к родине имела восторженный характер, и каждый «свежак» (вновь прибывший) находил в их среде самый радушный прием. [59] В качестве своих главных врагов они дружно называли «русское правительство и греко-русский синод», однако «брань» с воцарившимся на родине антихристом относили исключительно к духовной сфере [60]. Например, в ответ на предложение о заключении антироссийского союза с революционерами и поляками В.И. Кельсиев сразу получил резкую отповедь. Возражения сводились к нескольким постулатам: «Бунтовать дело неподходящее ... святые никогда не бунтовали, а гонения и мучения за веру претерпевали»; «обличаем, и за то гонения терпим»; «бунтовать мы не станем, и поляку бунтовать не позволим, потому что надо царство соблюдать, какой там царь ни-наесть» [61]. Никакого интереса к журналу «Колокол» и прочим революционным изданиям липоване не проявили. [62] Полностью провалилась и попытка В.И. Кельсиева организовать в их среде (в г. Тулча) тайное революционное общество. [63] Исчерпывающее объяснение всем этим неудачам предложил М. Чайковский,

 

 

102

 

с которым В.И. Кельсиев познакомился тогда же в Добрудже. По его мнению, в отношении русских староверов политическая проповедь была бесполезна, необходимый эффект могла дать лишь «проповедь религиозная», а полностью удовлетворить была способна только новая секта (которую он и намеревался специально для них придумать) [64].

 

К сожалению, имеющийся материал не позволяет проследить распространение в Подунавье даже основных старообрядческих толков и согласий. Н.И. Надеждин пытался восполнить этот пробел, но безуспешно. По его наблюдениям, в 1845-1846 гг. подавляющее большинство липован Молдавии, Валахии и Добруджи относилось к поповскому согласию [65]. Изначально некрасовцы также были половцами, но впоследствии были вынуждены научиться обходиться без священников [66]. М. Чайковский свидетельствует, что в начале 40-х гг. не встречал священнослужителей даже в центральной и наиболее крупной станице некрасовцев на озере Майнос (эти функции исполняли причетники и монахи) [67].

 

Учреждение Белокриницкой иерархии внесло смуту в отношения между признающими священство староверческими общинами. В 1846 г. буковинским монахам Павлу и Алимпию удалось найти в Стамбуле владыку, согласного перейти в старую русскую веру и удовлетворяющего всем необходимым требованиям. Бывший босно-сараевский митрополит Амвросий (грек из Эноса) происходил из духовного сословия и имел незапятнанную репутацию (лишился кафедры не за канонические вины, а в результате конфликта с местным пашой). В октябре 1846 г. в Белокриницком монастыре состоялся церковный собор, на котором было принято окончательное решение о присоединении митрополита Амвросия к старообрядческой церкви. Он принял австрийское подданство и встал во главе вновь учрежденной иерархии. Для турецких староверов им сразу же были поставлены два епископа - Аркадий славский и Кирилл майносский (уже в декабре 1847 г. последнему из них было суждено занять освободившуюся белокриницкую кафедру).

 

Однако в Подунавье принимать священников от Белой Криницы согласились далеко не все общины. Главной причиной стал распространившийся слух, что Амвросий был крещен якобы не через погружение в воду, а через обливание (Аксаков, кстати, предлагал этот слух всячески поддерживать). Для выяснения всех обстоятельств дела на родину митрополита в Энос была снаряжена специальная экспедиция. И хотя худшие опасения старообрядцев не подтвердились, сомнения все же остались. Результатом этих сомнений и стал отказ некрасовской станицы Сарикиой принимать ставленников Белой Криницы. По информации И.С. Аксакова, этому примеру последовали Каменки, Новинки и часть Старой Славы. Однако

 

 

103

 

Журиловка епископа Аркадия приняла. Большинство липован также признало вновь поставленных священников [68]. Конечным итогом возникших разногласий стал раскол задунайских старообрядцев-поповцев по линии их отношения к Белокриницкой иерархии. Как писал по этому поводу в середине 60-х гг. В.И. Кельсиев, «согласить интересы Журиловки и Славы вещь почти невозможная» [69].

 

В заключение, хотелось бы отметить, что опасения российских чиновников в отношении русских эмигрантов Подунавья, оказались сильно преувеличены. Белокриницкой иерархии так и не суждено было превратиться в центр политических диверсий против России, а территориям, расположенным вдоль нижнего течения Дуная, в очаг распространения еретических вероучений. Судя по приведенным материалам, активное противодействие воцарившемуся на родине антихристу действительно не входило в задачу русских духовных диссидентов. В несравненно большей степени они были озабочены проблемой выживания и сохранения веры. Не их вина, что наиболее благоприятные условия для этого (в том числе и для достижения достаточного материального благополучия) им смогла создать не историческая родина, а презираемая просвещенными соотечественниками отсталая исламская империя. Горько, но справедливо высказался по этому поводу в 1848 г. в письме к родным И.С. Аксаков: «Если бы одна только вера, религиозное убеждение заставляли их так легко покидать русскую землю - это было бы еще ничего! А то просто выгода! И они переходят толпами в Турцию...» [70].

 

 

            Примечания

 

1. Литературу по данному вопросу см.: Атанасова Е. Старообредците в България. Мит, история, идентичност. София. 1998; Макарова И. Ф. Русские подданные турецкого султана // Славяноведение. 2003, № 1. С. 3-17; Традиционная духовная и материальная культура русских старообрядческих поселений в странах Европы, Азии и Америки. Новосибирск, 1992.

 

2. Надеждин Н.И. О заграничных раскольниках // Сборник правительственных сведений о раскольниках. Лондон, 1860. Т. 1. С. 123.

 

3. Записка о русском расколе, составленная чиновником по особым поручениям Мельниковым для великого князя Константина Николаевича по поручению Ланского. 1857 г. // Сборник правительственных сведений... С. 196-199.

 

4. Субботин Н. История белокриницкой иерархии. М., 1874. Т. 1. С. 17.

 

5. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 75-153.

 

6. Аксаков И. С. О бессарабских раскольниках // Русский архив. 1888. Т. 11. С. 434-451. 1 Мелхиседек. Липованство, т. е. русские раскольники и еретики. Бухарест, 1871. Изданная небольшим тиражом на румынском языке, эта работа вскоре была подробно

 

 

104

 

отреферирована (с внесением некоторых дополнительных сведений) профессором П.А. Сырку и опубликована в русской печати. В дальнейшем ссылки будут даны именно на этот реферат: Сырку П.А. Русские мистические секты в Румынии // Христианское чтение. 1879. № 1. С. 32-68.

 

8. Заключение к записке Надеждина о заграничных раскольниках // Сборник правительственных сведений о раскольниках. Лондон, 1861. Т. 2. С. 277.

 

9. Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Русская старина. 1898. №. 5. С. 423-454; № 8. С. 435-464; № 10. С. 169-209.

 

10. Кельсиев В.И. Пережитое и передуманное. Воспоминания. СПб, 1868; Кельсиев В.И. Святорусские двоеверы. 1. // Отечественные записки. 1867. № 10. Т. 174. С. 583-619; Кельсиев В.И. Святорусские двоеверы. Богиня Авдотья // Заря. 1869. Октябрь. С. 1-30; Кельсиев В.И. Святорусские двоеверы. Божии люди // Заря. 1869. Ноябрь. С. 1-36.

 

11. Сырку П.А. Русские мистические секты... С. 66.

 

12. Аксаков И.С. Письма к родным. 1844-1849. М., 1988. С. 413.

 

13. СкальковскийА.А. Русские диссиденты в Новороссии // Киевская старина. 1887. № 4. С. 776.

 

14. Сырку П.А. Указ. соч. С. 68.

 

15. Абакумова-Забунова Н.В. Русское население городов Бессарабии XIX в. Кишинев. 2006. С. 92-93, 71.

 

16. Подробнее см.: Панченко А.А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М., 2002. С. 8.

 

17. Кельсиев В.И. Святорусские двоеверы. 1... С. 583-619Кельсиев В.И. Святорусские двоеверы. Богиня Авдотья... С. 1-30; Кельсиев В.И. Святорусские двоеверы. Божии люди... С. 1-36.

 

18. Сырку П.А. Указ. соч. С. 63-64.

 

19. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 124.

 

20. Там же.

 

21. Кельсиев В. Святорусские двоеверы. Богиня Авдотья... С. 1-30.

 

22. Панченко А.А. Указ. соч. С. 220.

 

23. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 120-121.

 

24. Сырку П.А. Указ. соч. С. 61-63.

 

25. Там же. С. 61-63; Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 121-122.

 

26. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 122.

 

27. Сахаров Н. Последнее движение в современном скопчестве // Христианское чтение. 1877. № 9/10. С. 400-447.

 

28. Подробнее см.: Engelstein L. Castration and Heavenly Kingdom: a Russion Folktale. Ithaca. 1999. P. 209-236.

 

29. Надеждин Н.И.Указ. соч. С. 135.

 

30. Там же.

 

 

105

 

31. Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Русская старина. 1898. № 5. С. 430-450.

 

32. Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Русская старина. 1898. № 10. С. 172.

 

33. Записки Михаила Чайковского ... 1898. № 5. С. 438.

 

34. Там же. С. 437.

 

35. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 125.

 

36. Там же. С. 128-129.

 

37. Записки Михаила Чайковского... 1895. № 5. С. 428-430.

 

38. Аксаков И.С. О бессарабских раскольниках ... С. 450.

 

39. Записки Михаила Чайковского... 1895. № 5. С. 430-431,436.

 

40. Там же. С. 440-444.

 

41. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 128.

 

42. Записки Михаила Чайковского... 1898. № 5. С. 444.

 

43. Надеждин Н.И. Указ. соч. С. 128.

 

44. Там же. С. 123-124.

 

45. Бахметьев Л. Към историята на старите руски поселища въ сегашната България // Периодическо списание на Българското книжовно дружество въ София. София. 1907. Т. XLVIII. № 3-4. С. 294.

 

46. Аксаков И.С. О бессарабских раскольниках... С. 449.

 

47. Там же. С. 436-437.

 

48. Надеждин Н.И Указ. соч. С. 111.

 

49. Там же. С. 118.

 

50. Там же. С. 110-111.

 

51. Там же. С. 10; Надеждин НИ. Прогулка по Бессарабии // Одесский альманах на 1840 год. Одесса. 1839. С. 345-346; Аксаков И.С. О бессарабских раскольниках... С. 438.

 

52. Надеждин Н.И. О заграничных раскольниках... С. 112-113, 116-117.

 

53. Аксаков И.С. О бессарабских раскольниках... С. 439.

 

54. Лупу леску И. Русские колонии в Добрудже // Киевская старина. 1889. № 1. С. 138— 139.

 

55. Аксаков И.С. О бессарабских раскольниках... С. 441.

 

56. Там же. С. 437-438.

 

57. Там же. С. 439.

 

58. Надеждин Н.И. О заграничных раскольниках... С. 135-136; Аксаков И.С. О бессарабских раскольниках... С. 449.

 

59. Кельсиев В.И. Пережитое и передуманное... С. 31-32.

 

60. Там же. С. 38.

 

61. Там же. С. 37-38.

 

62. Там же. С. 313-314.

 

 

106

 

63. Там же. С. 327.

 

64. Там же. С. 336.

 

65. Надеждин Н.И. О заграничных раскольниках... С. 113, 118.

 

66. Вургафт С.Г., Ушаков И А. Старообрядчество. Лица, события, предметы и символы: Опыт энциклопедического словаря. М., 1996. С. 184.

 

67. Записки Михаила Чайковского... 1898. № 5. С. 436, 441.

 

68. Аксаков И. С. О бессарабских раскольниках... С. 447-448.

 

69. Кельсиев В.И. Пережитое и передуманное... С. 316.

 

70. Аксаков И.С. Письма к родным... С. 418.

[Previous] [Next]

[Back to Index]