О критериях локализации древних славянских переводов с греческого

 

Ростислав Станков, София

 

 

 

Диалог и Духовност, I. Сборник в чест на Румяна Златанова. Festschrift für Rumjana Zlatanova zum 60. Geburstag

Съставител Спартак Паскалевски. ТЕМТО София 2006

 

 

Сканове в .pdf формат (7 Мб) от А. Ч. Публикува се с разрешението на автора

 

- Источники
- Литература

 

В науке хорошо известен тот факт, что византийская культура оказала исключительное влияние на формирование древнеболгарской письменности. Это обстоятельство обусловило преимущественно переводной характер последней. Обобщение процессов адаптации и рецепции византийской культуры на славянской почве можно найти в трудах Ф. Томсона (1978, 1983, 1988/1989, 1993, 1995, 1999). В трудах А. И. Соболевского (1897, 1910, 1980) и В. М. Истрина (1920, 1922, 1930) в русской научной традиции было положено начало тенденции к присвоению ряда древних переводов с греческого. В последние годы эту тенденцию продолжают А. М. Молдован (1993, 1994а, 1994б, 1996, 1997, 2000, 2003), А. А. Пичхадзе (1998, 2002) и К. А. Максимович (1998а, 1998б, 2001, 2004). Нам не раз приходилось комментировать некорректность и тенденциозность русских авторов при интерпретации языкового материала древних славянских переводов с греческого (Станков 1989, 1994а, 19946, 2002а, 2002б, 2003а, 2004а, 2004б, 2004в, 2005).

 

Самыми спорными являются болгарские переводы, которые не сохранились в болгарской рукописной традиции. При анализе подобных переводов особенно важно иметь в виду то обстоятельство, что в тексте сохранившихся списков возможно переплетение фактов разных веков и языков:

 

63

 

 

с одной стороны, древнеболгарского языка, так как перевод сделан на этом языке, и, с другой стороны, древнесербского или древнерусского, так как перевод распространялся в древнесербских или древнерусских списках. Для решения этой проблемы необходим комплексный подход, сочетающий принципы сравнительно-исторического и лингво-текстологического методов. Прежде всего, как это не раз отмечалось в литературе, нужно хорошо изучить рукописную традицию переводного текста. Необходимо также:

 

1. определить характерные особенности языка текста по известным спискам и выделить напластования в области орфографии, отражающие фонетические и морфологические особенности разных периодов бытования перевода;

 

2. определить особенности синтаксиса (здесь мы не говорим о напластования, так как в тексте перевода именно синтаксис остается относительно наиболее устойчивым уровнем языка;

 

3. на основе предыдущих пунктов определить соотношение языковых особенностей во времени, т.е. определить стратиграфию языковых пластов в списках перевода;

 

4. определить особенности словарного состава перевода, включая и лексические напластования.

 

Все это позволит в общем локализовать перевод: в Болгарии, Сербии, Руси. Локализация перевода в рамках одной отдельной страны (заметим при этом, что переводческая традиция для Сербии и Руси остается все же сомнительной) представляет собой отдельную проблему, которой здесь мы не будем касаться особо.

 

В области орфографии, отражающей определенные фонетические особенности, существенны такие явления, которые могут быть определены как первичные в отношении данного переводного текста или, по крайней мере, как более древние в отношении какой-то группы списков. Явления, отражающие характерные особенности дренеболгарской

 

64

 

 

фонетичной системы, по большей части следует рассматривать как первичные. Некоторые болгарские фонетические особенности могут быть вторичными по отношению к явлениям древнеболгарского языка, но более древними по отношению к особенностям какой-то группы древнерусских списков. Приведем примеры из раннего славянского перевода Хроники Георгия Амартола (ХГА [1]):

 

 

 

1. Здесь и далее славянский текст цитируется по изданию В. М. Истрина [I]; греческий текст цитируется по изданию де Боора [I-II] и по Ватиканскому списку [Истрин II]; первое число обозначает номер страницы в соответствующем издании, последующие числа - номера строк. Буква Б. после греческого текста обозначает издание де Боора, буква В. - Ватиканский список. В квадратных скобках приводятся варианты по другим спискам ХГА, при этом сохраняется обозначение списков в издании В. М. Истрина, см. сокращения в конце статьи.

 

65

 

 

 

Рассмотрим сначала слово срацини (Σαρακηνοί) в примерах (2-8). Слово в форме мн. числа (срацини, срацинъı) отмечено в ХГА 43 раза (из них один раз в виде срацине 536, 1). Прилагательное срациньскъıи отмечено 19 раз. Дважды встретилась форма срачини (90, 1; 531, 4), прилагательное срачиньскъıи - 5 раз (17, 5; 369, 1, 3, 16; 408, 11). Форма срацини свидетельствует о древнем, притом болгарском, происхождении перевода ХГА. Как известно, процесс открытия слога путем метатезы в южнославянских и западнославянских языках в сочетаниях типа *tort шел в VIII-IX вв. (Грамматика 1991: 100-101). М. Фасмер (1986-1987: III, 561) считает, что слово в виде сарацин заимствовано из среднелатинского saracēnus, формы на -к- связаны с влиянием греческого языка. В словаре Фасмера не сказано, что имел в виду автор в отношении термина среднелатинский. Скорее всего, речь идет о средневековой латыни. Представляется, что форма сарацин более позднее книжное заимствование. Форма срацини более древняя, ее следует отнести к VIII-IX вв. В Супрасльской рукописи (56: 3, 56: 6, 553: 29, 559: 18, 567: 23, 569: 15-16) срацини переводит греч. γαρηνοί, т.е. к моменту перевода и составления рукописи слово было уже устоявшимся в древнеболгарском языке. О последнем свидетельствуют и производные сракиньскъıи, срацинскъıиν γαρηνν) в той же Супрасльской рукописи

 

66

 

 

(срв. 55:21, 57: 22, 66: 6, 566: 22). В ХГА тоже наблюдается такой перевод, например:

 

 

B (1) кроме древней формы кратагеньскъıи примечательно употребление вин. вместо лок. в контексте, где речь идет о месте. Такая взаимозаменяемость вин. и лок. наблюдается уже в древнеболгарскую эпоху (Грамматика 1991: 551-552, СС 1994: 126-127, в-ъ.). Трудно себе представить, что такое употребление вин. и лок. возможно на русской почве, так как русский язык и в наши дни очень четко разграничивает категорию направления от категории места. Указанный пример (1) ценен в том смысле, что в нем наряду с фонетической особенностью наблюдается и синтаксическая; обе они говорят в пользу древнеболгарского происхождения перевода ХГА (к этому мы еще вернемся). На основе чередования крат-/карт- первичность винительной формы выглядит более приемлемой. Даже если форма вин. в данном случае не принадлежит самому переводу, то она свидетельствует о том, что часть древнерусских списков ХГА восходят к древнеболгарским предшественникам. В плане последнего замечания показательно, что распространенная в русской традиции форма слова на -ф- в одном из списков читается в вин. падеже.

 

Приведем еще примеры из области орфографии и фонетики в ХГА:

 

 

67

 

 

 

В примерах (11-14) отражена среднеболгарская мена юсов (ѫ <—> ѧ); любопытно, что эту мену отражает даже древнейший сохранившийся список ХГА, Троицкий (11). Ведь по мнению В. М. Истрина (1922: 428), Троицкий список восходит чуть ли не к первооригиналу перевода Хроники. Правда, в русских диалектах встречаются формы ятреб, ятреба ‘живот’, ‘желудок’, ‘утроба’, (Даль 1978-1980: IV, 682), но вокализм суффикса (о вместо е) говорит скорее в пользу болгарской мены юсов. Показателен также пример (14): мена ѫ и ѧ наблюдается в добавлении, отсутствующем в греческом тексте. [3]

 

Таким образом, выясняется, что часть русских списков ХГА в издании В. М. Истрина восходит не к “древнерусскому” переводу, а к среднеболгарским его спискам. Мена юсов, как относительно более позднее явление, вторична по отношению к другим особенностям древнеболгарского языка ХГА, [4] но в то же время это явление более древнее по отношению к языковым особенностям древнерусских списков Хроники, в которых оно отмечено, так как последние восходят к болгарским рукописям. Претензии В. М. Истрина, что перевод ХГА был сделан на Руси в XI в., никак не увязываются с этими примерами. Более того, их трудно увязать с мнением А. А. Пичхадзе, что перевод ХГА был выполнен на Руси все в том же XI в. в сотрудничестве болгарского и русского переводчиков.

 

 

2. Заключенный в скобках текст читается в списках П, Сл, Ун.

 

3. То же самое и в издании Муральта.

 

4. См. Станков 20036.

 

68

 

 

На мену юсов в ХГА обратил внимание еще П. А. Лавров (1925-1926: 466). На работу Лаврова указала и Т. В. Пентковская (2004: 100), никак впрочем не прокомментировав мену юсов в древнерусских списках ХГА, как будто это нечто само собой разумеющееся, т.е. рукописи свободно шествовали из Руси в Болгарию и обратно. Мало того, но по словам Пентковской, некоторые случаи лишь “предположительно” отражают мену юсов.

 

Следует обратить внимание на отдельные орфографические особенности, передающие греческие фонетические являения, оказавшие влияние на древнеболгарский язык. В ХГА, например, σχ —> σκ —> ск, дифтонги ευ, αυ перед ι, η, ό, ώ () —> оу (Станков 1994б: 81, 2003б: 275).

 

В области морфологии показательны те особенности, которые присущи древнеболгарскому языку и не присущи древнерусскому. В ХГА, например, формы простого аориста:

 

 

69

 

 

 

Β (16) чтение нападе (πλθε), вероятно, первично по отношению к нападȣ (3 л. из нападѫ,); нападахоу связано с напада в Ув. В (19 ) чтение нападоуть восходит к нападоу (из нападѫ), ср. (14) и (20), где непонятные аористные формы (възидоу из възидѫ, придȣ из придѫ) переделаны русскими переписчиками в простое будущее. На формы простого аориста было указано и в предыдущих наших работах (примеры 15, 16; срв. Станков 2002а: 9).

 

Форму ѡбрѣтоу в (15) отметил еще П. А. Лавров (19251926: 466), но он рассматривал ее лишь как отражение юсового письма рукописей, предшественников русским спискам ХГА. Недавно Т. В. Пентковская (2004: 100) процитировала (15) с той лишь разницей, что греческая параллель приведена ею по изданию Э. Г. фон Муральта, [5] при этом автор сослалась на П. А. Лаврова, как будто именно Лавров отметил простой аорист в ѡбрѣтоу  (из ѡбрѣтѫ). По мнению Т. В. Пентковской, форма простого аориста, возможная только в “южнославянской” (правильно “болгарской”) среде, свидетельствует лишь о редакции перевода ХГА, так как перевод, видимо, свободно шествовал по славянским землям в разные направления (Пентковская 2004: 100). Сюда же Пентковская

 

 

5. Муральт 1859.

 

70

 

 

сваливает и случаи мены юсов в ХГА (см. выше), игнорируя тот факт, что мена юсов и простой аорист явления разного хронологического порядка. Формы простого аориста уже в древнеболгарскую эпоху отличались печатью архаичности и были характерны в основном для западноболгарской языковой территории (Добрев 1982: 86-87), в то время как мена юсов отражает в основном орфографию рукописей среднеболгарского периода (Мирчев 1978: 114, Иванова-Мирчева, Харалампиев 1999: 66, Харалампиев 2001: 63). Если же случаи мены юсов в ХГА отнести к поздней древнеболгарской эпохе, поскольку такая мена спорадически наблюдается в Зографском, Мариинском и Ассеманиевом евангелиях (Иванова-Мирчева, Харалампиев 1999: 66; Харалампиев 2001: 63), то и в этом случае они вместе с простым аористом в языковом отношении являются более древним пластом в древнерусских списках ХГА.

 

Следующий пример, возможно, отражает новое (среднеболгарское) окончание аористное окончание -хѫ (Мирчев 1978: 217), ставшее постепенно основным в болгарском языке, старое окончание -шѧ ныне имеет диалектный характер:

 

 

Возможны два объяснения:

 

а. первичным чтением было написаша (из написашѧ); это означает, что имперфектное окончание -ον в γγραφον было принято переводчиком за окончание второго греческого аориста; чтение написахȣ (из написахѫ) - среднеболгарская замена с использованием нового аористного окончания; предполагать более позднюю правку перевода по греческому тексту пока что нет оснований;

 

б. первичным было чтение написахȣ (из написахѫ, написаахѫ), т.е. имперфектная форма γγραφον была точное передана

 

71

 

 

в древнеболгарском переводе ХГА, а нестяженная форма перешла в стяженную; тогда следует предположить, что написаша (из написашѧ) является исправлением, т.е. в среднеболгарскую эпоху форма написахѫ была понята как аорист и в соответствии с этим исправлена. В любом случае древнерусские списки ХГА в издании В. М. Истрина имеют отношение к среднеболгарским спискам перевода.

 

В области морфологии внимания заслуживают чтения, свидетельствующие о процессе формирования членной формы в болгарском языке. В ХГА, например:

 

[6]

 

Примеры достаточно показательны: в (22) и (23) указательное местоимение, ставшее впоследствии членом, стоит после прилагательного (поустъıı-а тъı странъı, ср. болг. пусти-те земи; ст҃оую оноу землю, болг. света-та земя [7]); в (24) в греческом тексте [8] отсутствует указательное местоимение; в

 

 

6. Срезневский 1893-1912: III, 1068; в издании Истрина не удалось обнаружить этот контекст.

 

7. В литературном болгарском языке в качестве члена выступает только местоимение тъ, но в диалектах членами являются все три показательных местоимения (тъ, онъ, сь); см. Стоиков 1993: 231-232; Златанова 1986: 186-187.

 

8. У Муральта то же самое: 601, 18-19.

 

72

 

 

(25) наблюдается изъяснение конечного слабого [ъ] в градъ. [9] Ср. еще:

 

 

И в этом случае, как и в (22), (23), указательное местоимение в греческом тексте стоит после существительного в отличии от славянского текста. Пример любопытен еще тем, что наблюдается расхождение в окончаниях: -ъıѥ в прилагательном, -ъıı-а в существительном. Вряд ли это среднеболгарский переход ѧ в е (Мирчев 1978: 113), скорее всего - новое русское окончание для им.-вин. мн. прилагательных всех родов (Горшкова, Хабургаев 1981: 233; Иванов 1983: 316). В случае важнее то, что как и в (1) наблюдается употребление вин. при глаголе бъıти вместо лок. Это уже относится к синтаксическим особенностям, указывающим на древнеболгарское происхождение перевода ХГА. Еще один пример вин. с предлогом въ вместо лок.:

 

 

Некоторые авторы, в частности Й. Вашица (1958: 524-528), считают, что въ с вин. вместо ожидаемого лок. в Законе Судном людем является особенностью западнославянской, т.е. моравской. Но в ХГА встречается и употребление лок. вместо вин. и это в корне меняет всю картину, например, в сочетании с предлогом въ при глаголах ити и прѣити:

 

 

 

9. См. также: Станков 2002а, 16, примеч. 4; там же и основная литература вопроса.

 

73

 

 

 

В (28) лок. может быть употреблен под воздействием соседства глагола творити или под влиянием греческой конструкцией εν + дат. со значением места, хотя речь идет о перемещении рынка в Солунь. В (29), (30), (31) вторая часть топонима крьсополь, крѫсополь (Χρυσόπολις) могла быть воспринята русскими переписчиками как слово поле, что является формой вин. и что объясняет е вместо ѣ. О путанице в написании вышеназванного топонима свидетельствуют такие примеры:

 

(33) кръсолеполю (кръсополю Сп, кресополю УвЧ) 479, 6 - Б. 759, 9;

(34) кросополскомоу 479, 8 - Б. 759, 10;

(35) коурсоуполи 518, 27-В. 17, 17;

(36) кор ͛соуполе 464, 2 - Б. 728, ;

(37) кресополи 483, 8 - Б. 767, 7. [10]

 

Возможно, и это выглядит более вероятным, речь идет о е вместо ѣ на русской почве (Горшкова, Хабургаев 1981: 87-94; Иванов 1983: 202-206), ср. (32), где в прилагательном читается ѣ, а в существительном - е.

 

Наблюдаются случаи чередования въ + лок. и въ + вин. и при других глаголах (оземьствовати, въселити сѧ):

 

 

 

10. О начальном к вместо х в крьсополь, кръсополь (Χρυσόπολις) несколько ниже.

 

74

 

 

 

В литературе по-разному комментируют это явление. По мнению К. И. Ходовой, въ + лок. при глаголах падати, въселить сѧ, положити, полагати, сѣı-ати, поврѣшти, затворити, съкръıти, погрести, омочити, оуправити может обозначать предметы, внутрь которых что-либо помещается; многие из указанных глаголов известны и в сочетании с вин. падежом (Ходова 1971: 63). Конструкция въ + вин. обозначает предмет, полностью включающий в себя конечную точку движения; движение же направлено к предмету с целью закончиться в его пределах (Ходова 1971: 98-99).

 

Далее К. И. Ходова отметила, что при въ + вин. встречается тот состав имен существительных, что и при въ +

 

75

 

 

лок., а при глаголах “двигания” малой интенсивности” (положити, сѣı-ати, омочити) отмечается употребление въ + лок. (Ходова 1971: 99, 100). Представляется, что интерпретация К. И. Ходовой не достаточна для объяснения чередования въ + лок. и въ + вин.

 

Любопытна точка зрения В. Н. Топорова относительно русского языка:

 

„Особенный интерес представляют некоторые случаи лок. с предлогом в от слов, обозначающих местные понятия, при глаголах движения. Примеры такого рода в древнерусском языке чрезвычайно редки, а в дальнейшем и вовсе не встречаются. В ряде случаев они допускают и иное объяснение, иногда вполне очевидное. [11] Однако несомненное наличие подобных лок. с предлогом в в значении направления (с точки зрения рассматриваемого периода) в более ранние эпохи развития языка колебания в тех случаях, когда моторность глаголов выражена предельно слабо (...) в сочетании с некоторыми (пусть даже не до конца достоверными) случаями лок. с другими предлогами и без них - все это, кажется, говорит о возможности сохранения в некоторых примерах лок. с предлогом в в значении направления. Еще раз отметим, что каждый отдельный пример такого рода лок. не является показательным сам по себе и может быть объяснен опиской или синтаксической аттракцией, но во всей своей совокупности достоверность лок. в значении направления становится довольно правдоподобной“. [12]

 

В. Н. Топоров привел такие примеры:

 

(53) сего внесше утрь в пещерѣ, положиша, и толми въ смердѣ, яко и бесловесным бѣгати тоя пещеры, КиевоПечерский патерик, 179;

 

(54) придут в погостѣ, Лавр. летопись (ПСРЛ 1962:1, 175);

 

 

11. Здесь Топоров привел для сравнения такой пример: которые напередъ того въ станицахъ езживали.

 

12. Топоров 1961: 70; курсив наш.

 

76

 

 

(55) привезоша его в манастыри, Новгор. I летопись (НПЛ 1950: 100);

 

(56) и вложи князь грѣхъ въ сердци, Новгор. I летопись (НПЛ 1950: 60).

 

Примеры не очень убедительные. По поводу (53) В. Н. Топоров заметил с сомнением, что пещерѣ могло относиться к следующему глаголу положиша. Относительно (56) автор высказал предположение о возможной мене е и и, тогда форма сердци приобретает значение вин. падежа. В том же самом издании Новгородской I летописи, которым пользовался В. Н. Топоров, в Комиссионном списке можно прочитать разночтение въ сердце. [13] Пример (55) сомнителен ввиду того, что разные издания Новгородской I летописи по-разному передают рукопись; ср.: привезоша его въ монастырь къ святому Михаилу (ПСРЛ 1841: III, 85; год 6860 [1352]). Пример (54) тоже не убедителен, поскольку более широкий контекст предлагает другое объяснение; ср.: кдѣ придут в погостѣ, в других списках летописи читается: и гдѣ... приидуча в погостъ (ПСРЛ 1962: 1, 175); т.е., с одной стороны, лок. при глаголе движения можно связать с местоимением къдѣ (гдѣ), а с другой, - в разночтениях находим правильный вин. падеж.

 

Как видно, В. Н. Топоров осторожно высказал мнение о возможном сохранении значения направления при лок. с предлогом в при глаголах движения в русском языке, однако, примеры, приведенные им, не убеждают в такой возможности. Ничего не сказал, однако, В. Н. Топоров о возможном влиянии древнеболгарского языка посредством древнеболгарских рукописей на древнерусские тексты. Более того, В. Н. Топоров фактически не анализировал данное явление в самом древнеболгарском языке. Автор привел только один пример:

 

(57) егда придешни в цр҃си твоемъ Лк. 23:42, Зогр, Мар. 13

 

 

13. НПЛ 1950: 261; год 6728 (1220); см. также ПСРЛ 1841: III, 38.

 

77

 

 

Комментируя этот контекст, В. Н. Топоров допускает возможное значение направления, но почему-то считает, что придеши здесь означает ‘появиться’ (Топоров 1961: 206 и примеч. 53), что, очевидно, неверно.

 

Данное чередование отметил и Т. П. Ломтев, который тоже высказал мнение о том, что лок. был употребителен при предлоге въ и глаголах движения (Ломтев 1956: 322). Автор привел один пример:

 

(58) Яко стрѣлы твоя унъзоша во мнѣ, Лавр. лет. (Ломтев 1956: 322; ПСРЛ 1962: I, 133).

 

Как и Топоров, и Ломтев рассматривает древнерусский язык в некоем чистом, идеальном виде, полностью изолированном от влияния древнеболгарского языка. Последний пример, (58), является цитатой из Псалтири (37:3) и встречается в таком виде как в классических древнеболгарских, так и в более поздних болгарских рукописях, ср.:

 

[14]

 

Это чтение можно увидеть и в Комиссионном списке Новгородской I летописи:

 

(61) 6523 (1015) яко стрѣлы твоя оунзоша (оуньзоша) во (въ) мнѣ (НПЛ 1950: 170).

 

Это ставит под сомнение существование значения направления у лок. в древнерусском языке в сочетании с предлогом въ.

 

Более интересна позиция Ст. Геродеса относительно сочетания въ с лок. и вин. в древнеболгарском языке. Геродес отметил, что въ + вин. выражает направление и движение внутрь вещей, пространства, лица; с названиями городов

 

 

14. Джурова 1990: 11; другие рукописи дают другое чтение:

 

78

 

 

и стран въ с вин. обозначает динамические пространственные отношения, а въ с лок. - статические (Геродес 1963: 318).

 

Геродес (1963: 321) привел и статистические данные: при глаголах с приставкой по- преобладает въ с лок. (121:35), при глаголе въселити (сѧ) преобладает вин. (58:15), въселı-ати (8:1). Существенно наблюдение Геродеса относительно греческих текстов, где чаще появляются статические сочетания ν + дат. Геродес отметил также и то, что древнеболгарский перевод не всегда следует греческому тексту: иногда динамические сочетания (ες + вин.) переводятся славянским локативом, а иногда статические сочетания переводятся славянским аккузативом (ν + дат.; Геродес 1963: 321). В конечном итоге Ст. Г еродес склонен видеть как в греческом чередовании ες и ν, так в славянском въ с лок. и вин. явление индоевропейское (Геродес 1963: 321).

 

А. Минчева (1987: 70) отметила дублетный характер конструкций въ + вин. и въ + лок. в “контекстах локатива” в Шестодневе Иоанна Экзарха Болгарского с преобладанием локатива. При этом автор считает, что чередование их не связано семантическими различиями (8:1). По мнению И. Дуриданова (1956: 168, 84), речь идет о потере смысловых различий между вин. и лок. при выражении пространственных отношений.

 

Трудно согласиться с Геродесом, что анализируемое явление, имевшее место в древнеболгарскую эпоху, восходит непосредственно к индоевропейскому, несмотря на то, что такая возможность существует. [15] Широта распространения этого явления в древнеболгарскую эпоху говорит в пользу нейтрализации грамматического разграничения направления

 

 

15. Локатив, аккузатив, инструменталь и аблатив входили в подсистему локативных падежей, а сам локатив имел отношение к одному из двух пространственных значений аккузатива - к значению директива; Одри 1988: 105.

 

79

 

 

и места в древнеболгарском языке. Именно такая нейтрализация, по нашему мнению, была, может быть, первой ступенью дальнейшего разложения падежной системы в болгарском языке. Трудно также согласиться с тем, что явление, оказавшее влияние на дальнейший ход развития болгарского языка, имеет непосредственное отношение к отдаленной индоевропейской эпохе.

 

Нерусский характер синтаксиса ХГА отмечал в свое время Г. Бройер (1958). В частности автор писал:

 

„в одном определенном синтаксическом обороте можно подметить в этих памятниках [16] различия, которые дают возможность приписать их к типу болгарского церковнославянского или к типу русского церковнославянского языка. В придаточных предложениях, зависящих от глаголов желания, просьбы и т.п., в старославянском после союза да употребляется настоящее время изъявительного наклонения, например: моли ѩ да придѫтъ, в то время как в древнерусском употребляется, сначала преимущественно, позднее - исключительно, сослагательное наклонение, например: Молися, да бы пришелъ. В придаточных цели в древнерусском вначале употребляется изъявительное наклонение, так же как и в староболгарском, но со временем изъявительное наклонение все более вытесняется в таких оборотах сослагательным... Язык старославянского перевода Хроники Георгия Амартола в этом отношении особенно отличается нерусским характером, так как здесь и в оборотах требования употребляется в большинстве случаев настоящее время изъявительного наклонения. Этому противостоит лексика с типичными русизмами. Если рассмотреть распространение этих русизмов в тексте, то оказывается, что они находятся в

 

 

16. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи, Изборник 1073 г., ХГА, Иудейская война Иосифа Флавия.

 

80

 

 

большинстве случаев своем в последней, наиболее поздней части памятника. Замечательно, что это относится и к употреблению сослагательного наклонения в предложениях требования. Кроме того, можно заметить сравнительное учащение лексических русизмов в определенных местах Хроники. Там же учащаются и примеры сослагательного наклонения в предложениях требования. Таким образом, части с более сильным южнославянским характером чередуются с частями, носящими более русский характер“ (Материалы 1962: II, 249-250).

 

Наблюдения Г. Бройера относительно союза да в древнерусских рукописях заслуживают серьезного внимания. Позволим себе лишь одно замечание. Сомнительно, чтобы конструкции типа молися, да бы пришель являются древнерусскими, ср. болг. моли се да бы дошьл. Из таких конструкций в русском языке возник союз дабы, но все дело в том, что это союз исключительно книжный по своему характеру. Последнее означает, что и сами конструкции, из которых получился союз дабы были несвойственны живому древнерусскому языку. Лучше говорить о предпочтении русскими книжниками таких конструкций с сослагательным наклонением, но нельзя не отметить, что союз да в русском языке имеет и в настоящее время только сочинительную функцию, подчинительная функция этого союза характерна для болгарского языка. В тех редких конструкциях в современном русском языке, в которых употребляется да в подчинительном значении, явственно ощущается древнеболгарское влияние. [17] Иными словами, конструкции с сослагательным наклонением типа да бы в переводных текстах не могут быть древнерусским признаком, как считает Г. Бройер.

 

 

17. О сочинительной и подчинительной функциях союза да в Словах древнеболгарского писателя X века Петра Черноризца см.: Павлова 1994: 177-183.

 

81

 

 

Мнение Г. Бройера, что в тексте ХГА чередуются части с более сильным “южнославянским” характером и части с русским характером подлежит пересмотру, поскольку допускает модные в настоящее время спекуляции на тему о сотрудничестве болгарского и русского переводчиков. Именно таким образом в свое время истолковал эту мысль Н. А. Мещерский, который, с одной стороны, высказался против существования “комиссии переводчиков”, а с другой - вообще против наблюдений Г. Бройера относительно союза да в древенрусских рукописях (Материалы 1962: 11, 262). Отметим случай беспредложного вин.:

 

(62) ѡземствова корсонѫ (корсȣнѫ ПУвЧ, в корȣнь Пб, в корсȣни Сл, корсȣнь Сп) 459, 4 - ξρισεν εἰς Χερσνα Б. 717, 16.

 

Из классических древнеболгарских памятников известен еще один пример:

 

(63) тѣмъ отълѫчи жити весточьнѫѭ странѫ града (греч. нет, Супр. 542: 4-5).

 

Пример не очень надежный ввиду возможной гаплографии. В древнерусских текстах можно отметить несколько большее число беспредложного вин. (Якубинский 1953: 173). По мнению Р. Павловой, значение беспредложного вин. можно считать инклюзивным (Павлова 1977: 175). Любопытно, что и здесь в некоторых списках ХГА наблюдается чередование предлога въ с вин. и лок. Сохранение ѫ в четырех списках Хроники говорит в пользу большей древности беспредложного вин. О возможности существования форм корсона, корсоуна свидетельствует болг. Карвуна от греч. καρβουνς ‘угольщик’ (БЕР 11: 243-244).

 

Особенности словарного состава переводных текстов приобрели особое значение в силу сложившейся русской научной традиции, которая, уповая на один лишь лексический критерий, стремиться в качестве почетного отличия присвоить древнерусской культуре происхождение ряда

 

82

 

 

древних славянских переводов с греческого. В связи с этим локализующими могут быть только специфические и редкие болгарские слова, поскольку вероятность отнесения их к самому переводу исключительно большая, приближающаяся к единице. Редкие лексические русизмы локализующей силы иметь не могут, поскольку они всегда вторичны, что подтверждается тем обстоятельством, что их, как правило, можно обнаружить лишь в отдельных списках того или иного славянского перевода. В качестве хорошего примера можно привести неудачную попытку А. М. Молдована возвести неясное по происхождению и значению слово лѧница [18] (вместо мѣдı-аница или мѣдьница) к переводу Жития Андрея Юродивого (Станков 2002а: 79-80). В переводных текстах лексические русизмы вторичны так же, как вторичны и особенности, отражающие древнерусскую орфографию, фонетику, морфологию. Вероятность отнесения лексического русизма к какому-нибудь переводу равняется нулю. Наличие лексического русизма даже во всех известных списках того или иного перевода не может служить доказательством русского происхождения, так как в сходных контекстах ему может противостоять другое слово, что сразу ставит под сомнение первичность данного русизма; иными словами, анализ лексики не должен ограничиваться изолированными словами и контекстами. Необходимо также заметить, что очень часто речь идет о мнимых лексических русизмах, о чем нам не раз приходилось писать, включительно и в отношении словарного состава ХГА (Станков 1994б, 2002б, 2003б, 2004а, 2004в).

 

На этот раз остановим свое внимание на грецизмах в древних славянских переводах. Приведем заключительные слова одной из последних работ Т. В. Пентковской:

 

„Грецизмы, которые содержатся в текстах, связанных с восточнославянской языковой средой, вошли в

 

 

18. Сохраняем орфографию А. М. Молдована, точнее лı-аница.

 

83

 

 

книжный язык Древней Руси двумя путями: некоторые из них были заимствованы непосредственно при переводе греческих текстов, но подавляющее их большинство попало в церковнославянский язык русского извода благодаря корпусу текстов, принесенных на Русь из Болгарии после христианизации, т.е. через язык-посредник, роль которого выполнял церковнославянский язык болгарского, позднее также сербского извода. Параллелью к данной ситуации может служить арабская культурно-лингвистическая ситуация, где заимствования из греческого попали в арабский как непосредственно (например, в условиях полиэтнических монашеских общин), так и через язык-посредник, которым, в зависимости от региона, был сирийский или коптский.

 

В период второго южнославянского влияния на Русь в X1V-XV вв, были перенесены тексты, содержащие как “старые”, так и “новые” грецизмы (например, метание, катадьневьныи, каталѣто), которые в той или иной степени усваивались церковнославянским языком русского извода именно в это время”. [19]

 

Иными словами, в древних переводах есть грецизмы “древнеболгарского” происхождения и грецизмы “древнерусского” происхождения. Автор, однако, забыла указать, каким образом можно отличить грецизмы “древнеболгарского” от грецизмов “древнерусского” (или “восточнославянского”) происхождения. Если их нельзя разграничить на основе четких признаков, то, понятно, и само их существование вызывает сомнение. Если же каждый раз необходимо обращаться к разным текстам (как это сделано в статье Пентковской), то нельзя не заметить, что такой подход тоже не является строго принципиальным, так как для разграничения языковых явлений необходимы лингвистические признаки,

 

 

19. Пентковская 2004: 106; курсив наш.

 

84

 

 

но никак не текстологические. Точно также, на текстологическом уровне, выделяются “старые” и “новые” грецизмы. К тому же, у автора наблюдается некоторая путаница в терминологии: с одной стороны, “церковнославянский язык болгарского извода” является разновидностью “церковнославянского языка”, а с другой, — это самостоятельный язык, “язык-посредник”, приравниваемый функционально к сирийскому или коптскому.

 

Параллель, которую Пентковская пытается навязать языковой ситуации в Slavia Orthodoxa вызывает серьезные возражения. У южных славян, главным образом у болгар, на протяжении всей их истории существовали непосредственные контакты с греческим языком, чего совсем нельзя сказать о восточных славянах. Главным источником проникновения грецизмов в древнерусскую письменность до XV-XVI вв. была древнеболгарская (частично, может быть, древнесербская) письменная традиция.

 

Ввиду ограниченного объема статьи приведем лишь пару примеров из ХГА, тем более, что и в предыдущих наших работах попутно были анализированы отдельные грецизмы.

 

ПАРАКИМОУМЕНЪ (28) [20] ‘придворный, ведающий царской спальней и ночью в ней дежурящий’ (65): цр҃ь посла въскорѣ паракипоумена (паракимоумена СпУвЧ) своего... видѣвь паракипоумена (паракимоумена  СпУвУ)... цр҃ь же повелѣ паракипоуменоу (паракимоуменоу  СпУвЧ) 430, 11-12, 13, 16-17 - Б. 660, 10-11, 12-13, 17-18. Грецизм появился в древнеболгарском языке: переход в оу. Характерно здесь непонимание слова в (65).

 

ПОДРОУМИѤ (21) [21] ‘игрище, ристалище’

 

 

20. Число в скобках после каждого слова обозначает количество употреблений в ХГА.

 

21. Один раз подроумиѥ в части списков ХГА употреблено ошибочно вместо подроужиѥ : 433, 2 – τν σύζυγον Б. 665,16.

 

85

 

 

 

Слово подроумиѥ (при отсутствии иподроумиѥ в ХГА) восходит к греч. πποδρόμων. М. Фасмер, возводя “древнерусское” иподрумие прямо к греческому слову, просто ошибся [22], так как и иподроумиѥ , и подроумиѥ могут быть связаны только с древнеболгарским языком: переход в оу. При этом иподроумиѥ зафиксировано в Изборнике 1073 г. (264в: 23) который, как хорошо известно, нерусского происхождения. К тому же в древнерусских рукописях есть случаи непонимания этого слова: подгориѥ, подмориѥ (Срезневский 1893-1912: 11, 1005, 1063). Вариант подроумиѥ возник, возможно, по ассоциации с старым болгарским заимствованием из греческого друм ‘путь, дорога’ и предлогом по; ср. болг. диал. подрýм(и)че Matricaria chamomilla (БЕР I: 433). Все же отметим разное прочтение разными авторами этого слова в Новгородской I летописи (6712): согласно И. И. Срезневскому (1893-1912:1, 1110), в летописи читается иподроумьѥ ; другие авторы читают и подрумье с разночтением и подрумие, [23] а третьи иподрумье с разночтением подрумïe (ПСРЛ 1841: III, 27). Другое происхождение слова подроумиѥ с выпадением начального и (ср. болг. икона, икуна, куна; БЕР II: 62, 64; III: 133) менее убедительно, так как куна восходит к народному греческому слову κούνα.

 

 

22. Фасмер I: 407, гипподром; Фасмер привел еще иподромие в Повести временных лет, но существующие словари не подтверждают это указание.

 

23. НПЛ 1950: 47; в Комиссионном списке указано и подрумие, 242.

 

86

 

 

В переводе ХГА подроумиѥ в большинстве случаев переводит греч. ππικόν, что говорит об употребительности этого слова в древнеболгарском языке. Об этом свидетельствуют и производные слова в переводе ХГА: подроумьскъıи, подроумьнъıи. Попутно отметим еще на + лок. при глаголе движения в (66) и въ + лок. в (67) при глаголе оземьствовати.

 

Вариант иподромиѥ (и производное нподромюгын) известен из Жития Андрея Юродивого:

 

 

Примеры из Жития Андрея Юродивого лишний раз свидетельствуют о недостатках текстологии А. М. Молдована. По мнению последнего, списки групп Б и В являются соответственно второй и третьей редакциями древнего перевода Жития. Однако именно поздние “редакции” в случае дают в языковом отношение более древнее чтение: вариант с оу вместо о, причем в переводе скорее всего стояло слово подроумиѥ, не исключен и вариант иподроумиѥ(срв. (69) Б). Нельзя не отметить, что отдельные списки группы А (по Молдовану) дают искажающие чтения, говорящие о полном неведении переписчиков относительно данного слова: срв. список Тх в (71). О непонимании этого слова свидетельствует и чтение иподрюмьи в списках редакции Б в (69), в котором оу заменено на ю по аналогии с заменой ю и ѫ на оу

 

87

 

 

(срв. наличие ѫ в Тх в (71); такая взаимная мена оу и ю, как известно, характерна для древнерусских рукописей.

 

В Рязанской Кормчей 1284 г. фиксировано производное иподромьскыи (СДЯ 1988-1991: IV, 164-165). Это не означает, что вариант с о вместо оу появился на русской почве при переводе с греческого; срв. болг. более позднее заимствование из греческого дром ‘путь, дорога’ (БЕР 1971: I, 431). Это относится и к слову паракимоменъ в позднем списке Жития Василия Нового (СлРЯ 14, 150). Правда, здесь возможно также простое опущение у при переписке.

 

В настоящем изложении в примерах из древнейшего славянского перевода ХГА мы, как правило, не касались древнерусских языковых особенностей, но из предложенного материала и так очевидно, что они по большей части относятся к графико-орфографическому уровню и вторичны по отношению к древнеболгарским языковым особенностям, выявленным в настоящем анализе. Как и следовало ожидать, установление локализации древних славянских переводов с греческого нуждается в комплексном подходе. Переводческая традиция в Киевской Руси существует лишь в воображении своих защитников, продолжающих спекуляции на эту тему. [24]

 

 

Источники

 

П - РНБ, из Погодинского собрания, № 1432, XVI в.

Пб - РНБ, F.IV. 136, XVII в.

Сл - РНБ, Соловецкой библиотеки, № 436 (83), XVI в.

 

 

24. См. резюме докладов А. А. Пичхадзе и И. Н. Лебедевой на конференции “Переводная литература в Древней Руси”, состоявшейся с 5 по 8 октября в 2005 г. в Пушкинском Доме в Санкт-Петербурге: Лобакова 2005: 233. Меньше всех И. Н. Лебедева может говорить о корректности других исследователей, потому что ее “издание” Повести о Варлааме и Иоасафе (Лебедева 1985) на долгие годы похоронило изданный текст для дальнейших научных, в частности лингвистических, исследований.

 

88

 

Сп - ЛОИИ, № ВО, Супрасльский список, XVI в.

Ув - ГИМ, собрания графа Уварова, № 1305 (1966), 1456 г.

Ун - РГБ, собрания Ундольского, № 1289, XV в.

Ч - ГИМ, Московского Чудова монастыря, № 352, XVI в.

S - сумма всех списков

 

 

Литература

 

БЕР Български етимологичен речник, I-VI. София 1971-2002.

 

Бройер = Bräuer, Н.: Zur Frage der altrussischen Übersetzungsiiteratur (Der Wert syntaktischer Beobachtungen für die Bestimmung der allrussischen Übersetzungshteratur). Heidelberg 1958.

 

Вашица = Vašica, J.: Jazykovâ povaha Zakona sudného ljudem. B: Slavia 27, 1958,4,521-537.

 

Геродес, Ст.: Старославянские предлоги. В: Исследования по синтаксису старославянского языка. Прага 1963,313-368.

 

Горшкова, К., Г. А. Хабургаев: Историческая грамматика русского языка. Москва 1981.

 

Грамматика - Граматика на старобългарския език. София 1991.

 

Даль, В. И.: Словарь живого великорусского языка, I-IV. Москва 1978-1980.

 

Добрев, И.: Старобългарска граматика. Теория на основите. София 1982.

 

Джурова, А.: Томичов псалтир, Ι-II. София 1990.

 

Дуриданов, И.: Към проблемата за развоя на българския език от синтетизъм към аналитизъм. В: Годишник на Софийския университет, Филологически факултет, т, 51 (1955) 1956, 3, 87-272 (3-188).

 

Златанова, Р.: Исторически развой на българския език. В: Увод в изучаването на южнославянските езици. София 1986, 134-215.

 

Иванов, В. В.: Историческая грамматика русского языка. Москва 1983.

 

89

 

 

Иванова-Мирчева, Д., И. Харалампиев: История на българския език. Велико Търново 1999.

 

Изборник 1073 = Симеонов сборник (по Светославовия препие от 1073 г.), т. 1, Изследване и текст. София 1991.

 

Истрин, В. М.: Книги временный и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, т. I. Текст. Петроград 1920; т. И, Исследование. Ленинград 1922; т. Ш, Греческо-славянский и славянско-греческий словари. Ленинград 1930.

 

Лавров, П. А.: Георгий Амартол в издании В. М. Истрина. В: Slavia, IV, 1925-1926,461-484,657-683.

 

Лебедева, И. Н.: Повесть о Варлааме и Иоасафе. Ленинград 1985.

 

Лобакова, И. А.: Междунордная конференция “Переводная литература в Древней Руси”. В: Русская литература 2005, № 2, 232-239.

 

Ломтев, Т. П.: Очерки по историческому синтаксису русского языка. Москва 1956.

 

Максимович 1998а - Максимович, К. А.: К проблеме происхождения древнейшего славянского перевода “Пандектов” Никона Черногорца. В: Славянское языкознание. XII Международный съезд славистов, Краков 1998. Доклады российской делегации. Москва 1998, 398-412.

 

Максимович 19986 = Максимович, К. А.: Пандекты Никона Черногорца в древнерусском переводе XII века (юридические тексты). Москва 1998.

 

Максимович, К. А.: Текстологические и языковые критерии локализации древнеславянских переводов (в связи с новым изданием “Пандектов” Никона Черногорца). В: Русский язык в научном освещении 2001,2, 191-224.

 

Максимович, К. А.: “Пандекты” Никона Черногорца в болгарском переводе XIV века: рукописная традиция и проблемы издания. В: Преводите през XIV столетие на Балканите. София 2004, 329-358.

 

90

 

 

Материалы II = IV Международный съезд славистов. Материалы дискуссии, т. 11. Москва 1962.

 

Минчева, А.: Старобългарският език в светлината на балканистика. София 1987.

 

Мирчев, К.: Историческа граматика на българския език, 3 изд. София 1978.

 

Молдован, А. М.: Рукописная традиция древнерусского перевода “Жития Андрея Юродивого”. В: Wiener Slavistischer Jahrbuch, 39, 1993, 83-107.

 

Молдован 1994a = Молдован, А. М.: Критерии локализации древнеславянских переводов. В: Славяноведение 1994, № 2, 69-80.

 

Молдован 19946 - Молдован, А. М.: Лексика древнеславянского перевода в региональном аспекте. Москва 1994.

 

Молдован, А. М.: Из синтаксиса древнерусского перевода “Жития Андрея Юродивого”, В: Русистика. Славистика. Индоевропеистика. Сборник к 60-летию А. А. Зализняка. Москва 1996, 256-275.

 

Молдован, А. М.: Лексический аспект в истории церковнославянского языка. В: Вопросы языкознания 1997, № 3,63-75.

 

Молдован, А. М.: Житие Андрея Юродивого в славянской письменности. Москва 2000.

 

Молдован, А. М.: Лексическая эволюция в церковнославянском. В: Славянское языкознание. XIII Международный съезд славистов. Любляна 2003. Доклады российской делегации. Москва 2003, 395-413.

 

Муральт, Э. Г.: Греческий подлинник, подготовленный к изданию Georgii Monachi dicti Hamartoli Chronicon. В: Ученые записки Второго отделения Имперской Академии наук, кн. 6. Санкт-Петербург 1859.

 

НПЛ = Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Москва-Ленинград 1950.

 

НП = Норовская псаптирь. Среднеболгарская рукопись XIV века, Ι-LL София 1988.

 

91

 

 

Одри, Ж.: Индоевропейский язык. В: Новое в зарубежной лингвистике, XXV. Москва 1988, 24-121.

 

ОБ - Острожская Библия, Фототипическое издание Библии 1581 г., Москва-Ленинград.

 

Павлова, Р.: Пространственные конструкции в древнерусском языке в сопоставлении с древнеболгарским. София 1977.

 

Павлова, Р.: Пегьр Черноризец. Старобългарски писател от X век. Кирило-Методиевски студии, кн. 9. София 1994.

 

Пентковская, Т. В.: Грецизмы и их славянские эквиваленты в южнославянских и восточнославянских переводах XI-XIV вв. В: Славянский мир между Римом и Константинополем. Москва 2004, 95-110.

 

Пичхадзе, А. А.: Языковые особенности древнерусских переводов с греческого. В: Славянское языкознание. XII Международный съезд славистов. Краков 1998. Доклады российской делегации. Москва 1998, 475-488.

 

Пичхадзе, А. А.: О происхождении славянского перевода Хроники Георгия Амартола. В: Лингвистическое источниковедение и история русского языка. Москва 2002, 232-249.

 

ПСРЛ I = Полное собрание русских летописей, т. I, Лаврентьевская летопись. Москва 1962.

 

ПСРЛ III = Полное собрание русских летописей, том третий, IV. Новгородские летописи, Санкт-Петербург 1841.

 

СДЯ = Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.), I-IV. Москва 1988-1991; V, Москва 2002; VI: Азбуковник. Москва 2000.

 

СлРЯ = Словарь русского языка XI-XVII вв., Вып 1-26. Москва 1974-2002.

 

Соболевский, А. И.: Особенности русских переводов домонгольского периода. В: Труды девятого Археологического Съезда в Вильне. 1893, II. Москва 1897, 53-61.

 

Соболевский, А. И.: Особенности русских переводов домонгольского периода. В: Соболевский, А. И.: Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. СбОРЯС, т. 88, вып. 3. Санкт-Петербург 1910, 162-176.

 

92

 

 

Соболевский, А. И.: Особенности русских переводов домонгольского периода. В: Соболевский, А. И.: История русского литературного языка, изд. подготовил А. А. Алексеев. Ленинград 1980, 134-147.

 

Срезневский, И. И.: Материалы для словаря древнерусского языка. Санкт-Петербург, 1-Ш, 1893-1912.

 

Станков, Р.: Проблемы исследования древнеболгарских переводных текстов, сохранившихся в инославянской рукописной традиции (На материале восточнославянских списков Исторической Палеи). В: Palaeobulgarica XIII, 1989, №4, 91-99.

 

Станков 1994а = Станков, Р.: Лексика Исторической Палеи. Велико Търново 1994.

 

Станков 19946 = Станков, Р.: Славянский перевод Хроники Георгия Амартола в издании В. М. Истрина. В: Palaeobulgarica, XVIli, 1994, № I, 74-88.

 

Станков 2002а = Станков, Р.: Время и место древнейших славянских переводов (На материале славянского перевода Жития Андрея Юродивого). София 2002.

 

Станков 20026 = Станков, Р.: К проблеме древнейших славянских переводов с греческого. В: Slavica Gandensia 2002, 29, 177-205.

 

Станков 2003а - Станков, Р.: Из наблюдений над лексикой древнейшего славянского перевода Хроники Георгия Амартола. В: Slavia Orthodoxa. Език и култура. Сборник в мест на Р. Павлова. София 2003, 380-389.

 

Станков 20036 = Станков, Р.: Из наблюдений над языком древнейшего славянского перевода Хроники Георгия Амартола. В: Славистиката в началото на XXI век. Традиции и очаквания. София 2003, 273-279.

 

93

 

 

Станков 2004а = Станков, Р.: К проблеме происхождения древнейшего славянского перевода Хроники Георгия Амартола. В: Преславска книжовна школа, т. 7. Изследвания в намет на проф. Ив. Гълъбов. София, Шумен 2004, 57-72.

 

Станков 20046 == Станков, Р.: Лексический критерий и славянские переводы с греческого. В: Преводите през XIV столетие на Балканите. София 2004, 455-475.

 

Станков 2004в - Станков, Р.: Из наблюденията върху лексиката на ранния славянски превод на Хрониката на Георги Амартол. В: Црквене студще 2004, 1, 197-203.

 

Станков, Р.: Так называемое восточнославянское влияние на южнославянскую письменность в XII-XIV вв. и проблема древнейших славянских переводов с греческого. В: Преславска книжовна школа, т. 8. Шумен 2005, 304-327.

 

СС = Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков), под ред. Э. Благовой, Р. Вечерки, P. М. Цейтлин. Москва 1994.

 

Стойков, Ст.: Българска диалектология, 3 изд. под ред. на М. Младенов. София 1993.

 

Супр. = Супрасълски или Ретков сборник. Изд. И. Займов, М. Капалдо, Ι-II. София 1982-1983.

 

Томсон = Thomson, F.: The Reception of Christian Byzantine Culture in Russia in the Tenth to Thirteenth Centuries and its Implications for Russian Culture. In: Slavica Gandensia 1978, 5, 107-139.

 

Томсон 1983 = Thomson, F.: Quotations of Patristic and Byzantine Works by Early Russian Authors as an indication of the Cultural Level of Kievan Russia, in: Slavica Gandensia 1983, 10,65-102.

 

Томсон 1988 = Thomson, F.: The Implications of the Absence of Quotations of Untranslated Greek Works in Original Early Russian Literature, Together with a Critique of a Distorted Picture of Early Bulgarian Culture. In: Slavica Gandensia 1988, 15, 63-91.

 

94

 

 

Томсон 1988/1989 = Thomson, F.: The Bulgarian Contribution to the Reception of Byzantine Culture in Kievan Rus’: Myths and the Enigma. In: Harvard Ukrainian Studies, vol. XII/XIII, 1988/1989,214-261.

 

Томсон 19936 = Thomson, F.: The Corpus of Slavonic Translations Available in Muscovy. The Cause of Old Russia’s intellectual Silence and a Contributory Factor to Muscovite Cultural Autarky. In: Christianity and the Eastern Slavs 1: Slavic Culture in the Middle Ages, ed. B. Gasparov and O. Raevsky-Hughes (California Slavic Studies 16). Berkeley, CA 1993, 179-214.

 

Томсон 1995 = Thomson, F.: The Distorted Mediaeval Russian Reception of Classical Antiquity: The Causes and the Consequences. In: Mediaeval Antiquity, ed. A. Weikenhausen, H. Braet and W. Verbeke (Mediaevalia Lovaniensia, ser. 1, studia 24). Leuven 1995, 303-364.

 

Томсон 1999 = Thomson, F.: The Reception of Byzantine Culture in Mediaeval Russia. Brookfield 1999 (Variorum Collected Studies Series).

 

Топоров, В. H.: Локатив в славянских языках.Москва 1961.

 

Фасмер, М.: Этимологический словарь русского языка, I-IV. Москва 19861987.

 

Харалампиев, И.: Историческа граматика на българския език. Велико Търново 2001.

 

Ходова, К. И.: Падежи с предлогами в старославянском языке (Опыт семантической системы). Москва 1971.

 

Якубинский, Л. П.: История древнерусского языка. Москва 1953.

 

[Back to Index]