9. Византийская Эклога и «Правда Ярослава». (К рецепции византийского права на Руси)
Л. В. Милов (Москва)
Система судебных наказаний в первые века древнерусской государственности прошла, стремясь к византийским образцам, сложный путь развития. Складывающемуся государственному механизму на первых этапах становления пришлось опираться на традиции обычного права разлагавшегося родо-племенного общества, применявшего, как известно, в качестве наказания за различного рода преступления систему денежных штрафов. В Древней Руси традиция штрафов была особенно прочной. Но, тем не менее, крещение Руси в конце X в. поставило общество перед возможностью принять не только христианские религиозно-идеологические догматы, но и тщательно разработанную обширную систему церковного права и переплетающегося с ним светского права, правовые нормы, касающиеся не только церковных людей, но и мирян (особенно в области семейно-брачных отношений, наследственного права и т. п.). Это вызвало огромные сложности. Ведь византийские традиции церковного и светского права были сопряжены не только с практикой наказаний пенитенциарного типа, но и с широким применением системы физических наказаний (начиная с побоев и кончая жестоким членовредительством).
Однако историки практически не знают, как на деле решалась эта задача. В дореволюционной, да и советской литературе вот уже в течение целого столетия считается, что основной памятник византийского церковного права (Номоканон XIV титулов) рано попал на Русь из Болгарии, где был переведен с греческого в конце IX - начале X в. [1]. Что же касается византийского свода законов VIII века, известного под названием Эклога («избранные законы»), то до недавних пор считалось, что он также пришел к нам из Болгарии или Сербии, хотя время его проникновения на Русь было, по существу, неизвестно [2]. Вместе с тем единственный текст Эклоги, которым многие десятилетия пользовались исследователи, это текст Печатной Кормчей 1650 г., весьма существенно модернизированный издателями.
130
Почти неизвестным был список XIV в. из юридического сборника «Мерило Праведное» ( о нем знал Н. В. Калачев и о нем же мимоходом упомянул в курсе лекций В. О. Ключевский [3]. В XIX в. о сборнике Мерило Праведное установилось господствующее мнение как о памятнике, возникшем на основе Сербской Кормчей, не ранее конца XIII в. Виднейший канонист А. С. Павлов категорично утверждал, что сборник Мерило Праведное «весь составлен уже из готового славянского материала, взятого из Кормчей Софийской редакции» ([4]). В 50-х гг. XX в. с текстом Эклоги из «Мерила Праведного» ознакомился болгарский историк М. Андреев, продолжавший следовать традиционной точке зрения.
Между тем автору этих строк удалось доказать, что текст Эклоги сборника «Мерило Праведное» под названием «Леонъ и Константина върная цесаря» представляет собой полный перевод византийского свода законов VIII века, сделанный не в Болгарии, а в Древнерусском государстве [5]. Основным аргументом в пользу древнерусской принадлежности перевода памятника послужил характер лексики. В ней содержится довольно солидная группа чисто древнерусских юридических терминов, то есть таких языковых явлений, которые возникли в период после миграции восточнославянских племен из Среднего Поднепровья на Балканы (VI - начало VIII вв.). В частности, речь идет о широком употреблении в полном переводе Эклоги термина «задница» в значении выморочного или незавещанного имущества, а иногда и наследства. Этот термин встречается в переводе ряда статей (V, 66 76 VII, 1, XVI, 5). В старославянских (древнеболгарских) текстах такого термина нет. Там есть лишь праславянское «задница» в первичном понятии «седалище», то есть место, которым человек сидит.
К числу важных особенностей древнерусского перевода Эклоги относятся и его неточности, свидетельствующие о невозможности адекватного перевода богатой юридической терминологии Византии VIII века на язык гораздо менее развитого общества. Так, в серии статей Эклоги, посвященной проблеме легатов (посмертных даров) и легатариев (тех лиц, которым легаты завещаны), древнерусский переводчик употребил термин «задница» (VI, 7, 11, 12 и др.). Иначе говоря, переводчик не стал (не мог!) делать различие между понятием «оставшегося после умершего имущества» и «посмертного дара», которым в Византии распоряжался основной наследник. К числу чисто русских приемов работы переводчика относится и передача термина
131
«легатарий» словом «задница», что, возможно, было новообразованием.
Одним из наиболее важных аргументов в пользу древнерусского происхождения перевода Эклоги является применение весьма древнего термина «господа» (жен. рода) в значении «полная собственность». Сам по себе термин «господа» очень архаичный и, видимо, праславянский (в значении «гостиница» он сохранялся у всех славянских народов). Но в значении «власть, господство» он известен только историческим текстам Древней Руси. Первоначально эта «власть» понималась как совокупность «господ» («господа» - собирательное). Об этом свидетельствует ряд текстов (Хроника Георгия Амартола, л. 146 об.; Сказание о Борисе и Глебе, 131; Новгородская летопись под 6906 годом; Псковская судная грамота и др.). Древнерусский переводчик Эклоги, столкнувшись с необходимостью передать понятие «полная собственность» (XVII 12 «...Если же не захочет получить своего раба, то пусть отдаст его в полную собственность тому, кто подвергся краже»), прибег к термину «господа». В древнеболгарских текстах такого термина в значении «власть, господство» нет, там встречается «господа» лишь в значении «гостиница», как и в сербохорватском, словенском, чешском, словацком, польском, лужицком языках (гостиница, постоялый двор и т. д.).
Перевод Эклоги содержит и ряд других немаловажных свидетельств, подтверждающих древнерусское происхождение текста под названием «Леонъ и Константина върная цесаря». Причем о глубокой древности этого перевода свидетельствует наличие в тексте архаичных, редко встречающихся слов и речевых оборотов («усобь», «пристрой», «семь», «присъда», «своить» и др.) [7]. Особое внимание привлекает употребление в переводе термина «старейшина» в значении «опекун», на которого ложатся функции воспитания и содержания осиротевших детей. Ведь даже в древнейших памятниках южнославянского извода в значении опекуна фигурирует термин «приставник». Это обстоятельство свидетельствует о глубоком архаизме перевода.
Одним из первых в литературе, кто признал гипотезу о древнерусском переводе Эклоги, был Ю. Г. Алексеев. Правда, ученый счел возможным писать об этом так, как будто вопрос о древнерусском переводе Эклоги давно решен и является общим местом в литературе [8]. Вместе с тем он подверг критике предложение автора этих строк, касающееся одного из проявлений специфичности древнерусского перевода.
132
Речь идет о сделанном мною предположении, что древнерусский переводчик ряд сюжетов, касающихся расследования дел судьями, интерпретировал как расследования, ведущиеся послухами, а не судьями, притом тайно [9]. В основе такого предположения лежит часто встречающийся в переводе оборот «послухи таи». Основания для такого понимания вроде бы были - термин «таи» в значении «тайно» встречается в том же сборнике «Мерило Праведное» («таи преписавъ») [10], как и в ряде памятников древнерусской письменности. Отвергая предложенное в статье понимание, Ю. Г. Алексеев предположил, что оборот «таи» есть не что иное, как буквальное копирование окончания греческого термина οἱ ἀκροταὶ. Все дело сводилось, таким образом, к чудовищной неграмотности переводчиков [11].
Между тем такое суждение не обосновано фактами. Ведь из девяти случаев употребления термина ἀκροαταὶ в четырех этот термин употреблен не в N. PI. (V, 5, X, 1, XI, 1, XVII, 27, 47, οἱ ἀκροαταί), а в других падежах: Gen. PI. (V. 8, VIII, 2 τῶν ἀκροατῶν), Dat. PI. (XV, 3 παρὰ ἀκροαταῖς), Acc. S. (XVII, 41 τὸν ἀκροατήν) [12]. Тем не менее во всех этих случаях в древнерусском переводе стоит неизменное «послуха таи», невзирая на падеж и число (из-за порчи текста в древнерусском переводе нет текста XVII, 27). Кроме того, в греческом тексте есть много других существительных с подобным окончанием (οἱ δικασταί - судьи и т. п.). Однако переводчик обращается здесь с греческими терминами вполне нормально. Стало быть, версия Ю. Г. Алексеева явно не выдерживает критики.
И тем не менее Ю. Г. Алексеев прав, когда отвергает чтение «послухи таи» (тайно). И главный аргумент здесь: присутствие «а» перед «таи» («послуха таи», а не «послухи таи»), во всех вариантах текстов. Следовательно, это единое слово, аналогичное целому ряду однотипных ему в русском языке (оратаи, глашатаи, ходатаи, завсегдатаи и т. п.). Предметное содержание статей и их перевод дает возможность считать, что мы, видимо, имеем дело с особой разновидностью послухов, ведавших на Руси какими-то судебными функциями. В других источниках этот термин практически не встречается (единственный случай в словаре И. И. Срезневского - «послухатаи» из Златоструя по списку XVI в., переводимое как «слушатель», что похоже на буквальный перевод с греческого - слушатель). Исходный греческий термин о ακροατής обычно переводят как судья [13], хотя в тексте Эклоги фигурируют два термина, обозначающие судью (δικαστής, ἀκροατής).
133
Е. Э. Липшиц полагает, что акроаты были местными судьями, опираясь при этом на краткое суждение Цахариэ фон Лингенталя [14]. Между тем, основываясь на более поздних византийских юридических памятниках, ряд исследователей пытаются составить более четкое представление об институте акроатов. Так, опираясь на Книгу Эпарха (конец X в.), Христофилопулос предполагает, что акроаты - это лица, присутствующие при разборе дела или разбирающие данное дело. При этом ученый в своем суждении отталкивается от 25 новеллы Юстиниана (535 г.) [15] М. Я. Сюзюмов, развивая идею Христофилопулоса, считает возможным говорить об акроатах, как «об особом третейском суде из наиболее влиятельных ремесленников данной профессии» [16].
Таким образом, древнерусский переводчик, вероятнее всего, четко улавливал разницу между дикастами (переводя всюду δικαστής как судья) и акроатами. Впрочем, в ряде случаев ἀκροαταί переводится не только как «послухатаи». В XV, 3 выражение καὶ τοῦτο παρὰ ἀκροαταῖς ἀποδειχθῆ он перевел: «власть ему есть перед судьями визати...» [17]. В VIII,2(6) выражение δηλονότι ὑπὸ ἀκροατῶν τοῦ ὀφείλοντος переведено: «заповъдая явъ яко послух должному...» [18]. Оба случая лишь подтверждают, что «послухатаи» не является калькой с греческого.
Следовательно, есть все основания предполагать, что древнерусский перевод Эклоги донес до нас архаическую юридическую процедуру расследования, проводимую особой разновидностью послухов-судей. Возможно, в более позднем памятнике, каким можно считать Русскую Правду, есть отдаленный отзвук института «послухатаев» в так называемом «изводе перед 12 человекаи». Но это всего лишь предположение.
Первоначально автор этих строк проявил известную осторожность и определил время древнерусского перевода Эклоги периодом не позже XI в. [19]. Между тем установить более точную дату представляется вполне возможным.
В древнейшей летописи есть текст, относящийся к эпохе крещения Руси, где речь идет о том, что, собравшись вместе, церковные иерархи, «епископы», предложили Владимиру Святославичу ввести за «разбои» наказание в виде «казни» (причем имеется в виду не только смертная казнь, а казнь как телесное наказание). Летописная статья, повествующая об этом, условно помещена под 996 годом, т.е. отнесена ко времени сразу же после создания митрополичьей кафедры в Киеве и, вероятно, начавшейся процедуры образования епископий [20]. Иначе говоря основная структура церкви была уже сформирована, и можно полагать,
134
что были готовы и средства, реализующие юрисдикцию церкви.
Предложение круто изменить систему традиционных наказаний, сделанное епископами, многие из которых были, видимо, греками, диктовалось, скорее всего, целостным воприятием системы церковно-светского права Византии и ее особым вниманием к охране лиц из числа священнослужителей, что для вновь формирующейся русской православной иерархии было далеко немаловажным обстоятельством. Кстати, еще в конце 60-х годов нашего века польский русист А. Поппе резонно полагал, что применение казни за разбои», предложенное Владимиру, подразумевало введение в практику норм византийского права [21]. Теперь эта версия удивительно логично подтверждается фактом существования древнерусского перевода Эклоги, сделанного, скорее всего, в Киеве под патронатом церкви на основе новейшей модификации этого византийского свода, созданной в конце X в. (Ecloga private). Архаический характер перевода вполне соответствует эпохе конца X - начала XI в. Ведь, делая предложение перейти на новую систему уголовных наказаний, епископы должны были опираться на материал конкретных переводов византийских юридических текстов. Таким текстом, вероятнее всего, и был исследованный нами перевод Эклоги, сохранившийся в сборниках »Мерило Праведное».
Далее следует заметить, что дата (996 год) должна восприниматься как достаточно условная, ибо изложение событий под этой датой не носит погодного характера. Здесь изложена история довольно протяженного периода действия византийских норм права. Тем не менее, в той же статье 996 года сразу же повествуется и о неудаче этого нововведения: »епископы» вместе со «старцами» через какой-то период времени (5 или 10 лет - об этом можно только гадать) подняли вопрос о том, что «госбюджет» терпит крах и не на что содержать княжеское войско, для которого оружие и кони раньше приобретались на средства, полученные от денежных штрафов («рать многа, оже вира — то на оружьи и на конях буде») [22]. В итоге Владимир вернулся к системе штрафов. Судя по «Русской Правде», такие штрафы за убийство свободного мужа и должностных лиц были прежде очень большими. Однако вряд ли можно было содержать княжескую дружину только на платежи виры. Скорее всего, под собирательным понятием «разбои» имелись в виду все типы убийств и другие «разбойные» преступления (стычки, драки, оскорбления действием и т. п.), следовательно, казна пополнялась не только за счет вир, но и продаж.
135
В тексте Эклоги уголовные преступления и назначаемые за них наказания сосредоточены в XVII титуле [23]. Причем довольно большая группа преступлений связана с различного рода убийствами (XVI, 45, 46, 47, 48), а более полдесятка преступлений могут квалифицироваться как «разбой» (XVII, 1, 4, 5, 13, 14, 16, 24, 30). За все эти преступления полагались не только смертная казнь, но и членовредительство (отсечение руки, языка), а также изгнание, наказание плетьми и т. д. Можно полагать, что многие санкции из этих статей пытались применять на Руси конца X - начала XI в. Таким образом, при Владимире Святославиче была предпринята попытка практического применения в судопроизводстве целой серии статей из византийского свода законов, именуемого Эклогой [24].
Однако, видимо, довольно быстро практика стремительного перехода к принципам византийских наказаний потерпела крах, ибо в обществе, где рента-налог играла жизненно важную роль для функционирования государственного механизма (и прежде всего - содержания дружины), отказ от практики судебных штрафов был невозможен. Можно полагать, что и общество той эпохи чисто психологически не восприняло наказание членовредительством.
Если признать достоверным факт практического применения норм наказаний Эклоги, и, прежде всего, ее XVII титула «О казнех», то события конца X - начала XI в. обретают некий контекст, а в его рамках вполне четкую и новую мотивацию обретает факт появления так называемой «Правды Ярослава» (древнейшей части Краткой редакции Русской правды).
В свое время еще М. Н. Тихомиров указывал, что статья 1016 г. в Новгородской первой летописи младшего извода, согласно которой Ярослав после победы над Святополком одарил за участие в борьбе за киевский стол новгородцев деньгами, «дав имъ правду и устав списавъ» [25], уже давно «подозревается в достоверности» и является, по его словам, «каким-то новообразованием» [26]. Напомним, что этому событию предшествовал практический эпизод, когда наводненный, по распоряжению Ярослава, варягами-наемниками Новгород испытал от них буквальный погром.
Есть в литературе и исследователи, усматривающие прямую взаимосвязь варяжской расправы с новгородцами, помощи новгородцев Ярославу в борьбе за Киев и статьи 1016 г., где говорится о пожаловании новгородцам «Правды Ярослава». Из историков послевоенной эпохи это, в первую очередь, Л. В. Черепнин,
136
писавший, что «Правда Ярослава была предназначена для защиты местного новгородского населения от вооруженных варяжских дружинников [27]. Больше того, Л. В. Черепнин считал, что, по сути, «Правда Ярослава» является договором («рядом») новгородского общества и корпорации варягов [28]. Против такой трактовки резко возражает Б. А. Рыбаков, считающий, что никаких элементов двустороннего договора в «Правде Ярослава» нет, хотя, в целом, трактовка Л. В. Черепниным «Древнейшей Правды» как способа защиты новгородцев от варягов-наемников у исследователя возражении не вызывает [29].
Между тем интерпретации такого рода страдают, прежде всего, отсутствием фактической аргументации. Ведь в самой «Правде Ярослава» есть всего лишь две отнюдь не самые важные статьи, где упоминаются варяги и колбяги. Да и сам факт временного присутствия наемников трудно соотнести с возможностью отражения их лихого поведения в законодательном акте государства. В этой связи М. Н. Тихомиров справедливо заметил, что «при таком понимании Древнейшей Правды резко снижается ее значение как памятника русского законодательства. Самим варягам придается чрезмерно большое значение как главной княжеской опоры. Варяги-воины как бы противопоставляются мирному новгородскому населению, что совершенно не соответствует действительности [30].
Думается, что после исследования проблемы «славянского» перевода Эклоги, установления древнерусского происхождения этого перевода можно предложить иную мотивацию появления «Древнейшей Правды». Оно по-прежнему связано с именем Ярослава (и важнейшим фактом здесь служит традиционное именование первой части Пространной Русской Правды «Суд Ярослава Володимерича. Правда Русская»). Но вместе с тем новая мотивация отнюдь не ограничивается ролью «правды» для новгородцев. Дело в том, что после какого-то, видимо, довольно протяженного периода применения на Руси санкций Эклоги вынужденный отказ Владимира от византийских норм физических наказаний (в виде отсечения носа, руки, языка, избиения плетьми, острижения, изгнания и смертной казни) вернул юридическую практику к старым нормам платежей виры и продажи. Каков был по форме отказ от норм Эклоги, мы не знаем. Тем не менее, вероятнее всего, что после этого отказа все-таки создалась ситуация неопределенности, дававшая почву для своеволия в практике наказаний со стороны тиунов и волостелей (ведь традиция нарушена!). В целях преодоления этой своего рода юридической нестабильности, возможно, и была создана «Правда Ярослава».
137
Первая статья ее, как известно, гласит:
«Оубьеть моужь моужа, то мьстити братоу брата, или сынови отца, любо отцю сына, или братоучадоу, любо сестриноу сынови. Аще не боудеть кто мьстя, то 40 гривен за голову. Аще боудеть роусинь, любо гридинъ, любо коупчин, любо ябетникъ, любо мечникъ, аще изгои боудеть, любо словенинъ, то 40 гривен положити за нь».
Тема кровной мести, с которой начинается «Древнейшая правда», никак не связана ни с варягами, ни даже с новгородцами. Первая статья касается древнерусского общества в целом. Вместе с тем она всегда молчаливо ставила многих исследователей в тупик: почему становящееся на ноги Древнерусское государство в своем древнейшем законодательном памятнике утверждает в качестве важнейшего положения многовековой, если не гораздо более длительный, обычай кровной мести, который спустя примерно шесть десятков лет вообще навсегда отменяется сыновьями Ярослава («отложиша оубиение за голову»).
Между тем смысл первой статьи может быть понятным только в случае прямой и тесной взаимосвязи с отказом Владимира от практики уголовных наказаний из XVII титула Эклоги. Ведь византийская практика карала за убийство человека казнью мечом, то есть смертной казнью (XVII, 45, 46). Следовательно, институт кровной мести «автоматически» прекращал свое действие, как и сама практика вирных платежей. Первая статья «Правды Ярослава» возвращает нас к традиции и именно поэтому декларирует общее положение о праве кровной мести. Но, одновременно, поскольку целью реставрации была не сама кровная месть, а возвращение к практике взимания вир и продаж, то в статье максимально подробно устанавливается система вир. Виру платят, если нет мстителя, и это общее положение. Одновременно с этим выделен целый класс лиц, смерть которых, видимо, не может сопровождаться обычаем кровной мести и карается лишь платежом в казну виры. Скорее всего, в первой статье присутствуют как восстановление традиции, так и нововведения.
Отдельные статьи «Древнейшей правды», видимо, рассматривают «мягкие» φοрмы «разбоя» (стычки, драки, оскорбления действием т. д.) [31]. М. Н. Тихомиров допускал, что первые 10 статей, кончающиеся двумя статьями о варягах и колбягах, составляют более ранний памятник. Заметим в связи с этим, что остальные 7 статей «Правды Ярослава» так или иначе связаны с типами преступлений, фигурирующих в XVII титуле Эклоги (статьи о краже коня, оружия, топора, о краже и перепродаже челядинина,
138
о заимствовании коня, о порче чужого воинского имущества и т. д.). И это позволяет все статьи до слов: «Правда оуставлена Роусьской земли» воспринимать как единый памятник.
Итак, «Правда Ярослава», скорее всего, была направлена на исправление последствий опрометчивой реформы Владимира. Думается, что для реализации столь болезненного для честолюбия Владимира Святославича возврата к старой практике, в конечном счете, был выбран наиболее удобный момент смены княжеской власти в Киеве.
Добавим и еще одну немаловажную деталь, укрепляющую высказанную гипотезу. Вновь возврата к старой системе штрафов потребовали не только «старцы», но и «епископы», которые инициировали эту реформу. Разгадка состоит, видимо, в том, что Владимир при введении санкций Эклоги затронул и сферу деятельности церковного суда. Устав, созданный Владимиром для «устроения» церкви, определил лишь типы преступлений, подлежащих ведению церкви. А XVII титул Эклоги «О казнях» содержал санкции почти на все эти типы преступлений, предписывая для них различного вида физические расправы. Если, в силу реформы Владимира, по нормам Эклоги стали действовать и церковные суды, то становится очевидным, что конечная реакция и светской, и церковной властей была единодушной: все они потребовали возврата к штрафам.
Вместе с тем задачи христианизации Руси поставили перед церковью более сложную, чем перед светской судебной властью, задачу. Она была решена много лет спустя созданием церковного устава Ярослава Мудрого в середине XI века. На этот раз система наказаний была сконструирована очень осторожно, в духе раннехристианских судебников типа Закона Судного людем. Суть этих судебников в том, что они назначают за одно и то же преступление альтернативные наказания. В частности, в Законе Судном людем дается возможность выбора либо церковного покаяния с соблюдением строгого поста (епитимья), либо византийской нормы наказания (усекновение руки, носа, битье плетьми, изгнание и штраф).
В Уставе Ярослава также предложено сразу несколько принципов наказания за те или иные прегрешения или преступления [32]. Во-первых, устав, на основе традиционных норм права оставляя в компетенции церкви определенные типы судебных дел, устанавливает размеры денежных штрафов, идущих в пользу церкви.
139
Однако помимо денежной системы наказаний в нем присутствуют и альтернативные наказания епитимьей, в одних случаях сформулированные четко (статьи 14, 15, 18, 19 и др.), а в других - менее определенно (статьи 32, 33, 34, 35, 36) [33]. В отличие от Закона Судного людем в Уставе Ярослава нет сколько-нибудь конкретных описаний характера той или иной епитимьи. Объясняется это тем, что, создавая Закон Судный людем, Кирилл-Константин, не имея славянского перевода Кормчей, должен был давать конкретное изложение процедуры той или иной епитимьи. Устав Ярослава, в отличие от Закона Судного людем, создавался уже в то время, когда на Руси уже был свой, древнерусский перевод Номоканона XIV титулов без толкований [34]. Для создателей Устава представлялось достаточным в начале текста и в конце его торжественно заявить, что все наказания должны соответствовать Номоканону и «правилам святых отец». Да и конкретное изложение процедур церковного наказания по Кормчей книге дело крайне сложное. Выбор его, таким образом, целиком возлагался на духовного иерарха («а епископу - в вине», «а во епитимии и в казни по закону» и т. д.). Таким образом, чрезмерный лаконизм Устава Ярослава в нормах альтернативных наказаний вполне объясним [35].
Помимо Номоканона XIV титулов одним из юридических источников тех или иных альтернативных наказаний была, вероятно, и Эклога. Дело в том, что в Уставе альтернативные церковные наказания предусмотрены не повсюду, а, в основном, в статьях о нравственных преступлениях и проступках, и выступают они как средство вовлечения в лоно христианской религии. Мягкость этих норм сильно контрастирует с непомерно высокими нормами денежных штрафов (в большинстве списков Устава, дошедших до нас почти всегда в искаженном поздними редакциями виде). В ряде других случаев наряду с денежным штрафом стоит санкция: «а князь казнит» (статьи 2, 3, 4, 7, 8, 13, 14, 25, 26) [36]. Эта третья разновидность наказания чаще всего стоит там, где речь идет о наиболее тяжких, с точки зрения христианской морали, преступлениях, хотя в расположении этой санкции по статьям в большинстве списков памятника есть много позднейших искажений. Вполне возможно, что в лице этой системы наказаний мы вновь имеем дело с попыткой применить юридические нормы византийской Эклоги. Ведь за похищение светской девушки и ее обесчещение Эклога карает отрезанием носа и изгнанием сообщников (24, XVII), отрезанием носа карается и изнасилование (30, 31, XVII) и т. п.
140
Возможно, что санкции Эклоги имеются в виду в статье 8 Устава Ярослава ο блудящем муже (19 XVII титула предусматривает наказание в 12 «смен» ударов), в статье 16 Устава Ярослава о двоеженце, где повторное преступление влечет санкцию: «казнию казнить его» (в 35 XVII титула за это следует наказание плетьми и изгнание второй жены) и т. д. 37.
Использование Эклоги при применении Устава Ярослава столь же логично, сколь логично и применение епитимийных наказаний по Номоканону XIV титулов без толкований. Заметим, однако, что использование санкций Эклоги в Уставе Ярослава проведено эпизодически и весьма гибко и осторожно - лишь как один из возможных вариантов наказания.
Примечания
1. Подробнее об этом см. Щапов Я. Н. Византийское и южнославянское правовое наследие на Руси в XI - XIII вв. М., 1978.
2. Saturnik Th. Příspěvky k šířeni byzantského pravá u Slovanů. Praha. 1922; Васильевский В. Г. Законодательство иконоборцев // Труды Васильевского, т. ГУ. Л., 1930; Андреев Мих. Римското право и славянската Еклога (за някои отклонения на славянската Еклога от римского право) // Годишник на Софийския университет, юридически факултет, т. 1 (50), 1959; Ганев В. Закон Соудный людемъ. Правно-исторически и правно-аналитически проучвания. София. 1959 и др.
3. Калачев Н. В. Архив историко-юридических сведений, относящихся до истории России. Кн. 1. М., 1850, с. 21; Ключевский В. О. Курс русской истории, ч. 1, лекция XIV // Сочинения. Т. 1, М., 1956, с. 227.
4. Павлов А. С. Книги законные. СПб., 1885, с. 16. Такого же мнения придерживался и М. Бенеманский (см.: Бенеманский Мих. Закон Градской. М., 1927, с. 88).
5. Милов Л. В. О древнерусском переводе византийского кодекса законов VIII века (Эклоги) // История СССР, 1976, 1; Его же. Древнерусский перевод Эклоги в кодификационной обработке конца XIII в. // Вестник Московского университета, серия 8, История, 1984, 3.
6. Мерило Праведное по рукописи XIV века. М., 1961, с. 346, 348, 357, 359, 362, 364, 365, 366 и др.
7. Милов Л. В. О древнерусском переводе византийского кодекса законов VIII века... с. 155-156 и др.
8. Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота и ее время. Развитие феодальных отношений на Руси XIV-XV вв. Л., 1980, с. 48, прим. 21, с. 50, прим. 27, с. 52, прим. 33.
9. Милов Л. В. Указ соч., с. 162-163.
10. Мерило праведное по рукописи XIV в., с. 210.
11. Алексеев Ю. Г. Указ. соч., с. 54, прим. 41.
12. См. Ecloga. Das Gesetzbuch Leons III und Konstantinos V... S. 188-242.
13. См.: Ecloga. Das Gesetzbuch Leons III und Konstantinos V. Herausgegeben von Ludwig Burgmann. Frankfurt am Main.;
141
Эклога. Византийский законодательный свод VIII века. Вступит, статья, перевод, комментарий Е. Э. Липшиц. М., 1965.
14. См.: Эклога. Византийский законодательный свод..., с. 141; Zachariae von Lingenthal К. E. Geschichte des griechisch-römischen Rechts. Berlin, 1877, S. 330 («delegirte Richter»). См. Мерило Праведное по рукописи XIV века / Изд. под наблюдением акад. М. Н. Тихомирова. М., 1961, с. 357, 359, 373, 382, 389 (XVII, 27 - нет).
15. Χριστοφιλόπουλος A. Τὸ ἐπαρχικὸν βιβλίον Λέοντος τοῦ Σοφοῦ καὶ αἱ συνέχειαι ἐν Βυζαντίῳ. Ἀθῆναι, 1935, σ. 92.
16. Византийская книга эпарха. Вступит статья, перевод, комментарий М. Я. Сюзюмова. М., 1962, с. 261.
17. Ecloga. Das Gesetzbuch Leons III und Konstantinos V, S. 202; Мерило праведное по рукописи XIV века, с. 369.
19. Милов Л. В. О древнерусском переводе византийского кодекса законов VIII века, с. 163. Автор счел необходимым отметить, что датировка перевода заслуживает особого рассмотрения.
20. ПСРЛ, т. 1. М., 1962, с. 126-127.
21. Poppe A. Państwo i kościół na Rusi w XI wieku. Warszawa, 1968, s. 222; idem. Le prince et l’Eglise en Russie de Kiev depuis le fin du X siècle et jusqu’au début de ΧΙIe siècle // Acta Poloniae historica, 20, 1969, Wrocław; Warszawa; Krakow, s. 105.
22. ПСРЛ, т. 1, с. 127.
23. Ecloga. Das Gesetzbuch Leons III und Konstantinos V, S. 226-244; Эклога..., C. 69-75.
24. В этой связи необходимо отметить, что из русских историков В. О. Ключевский наиболее удачно осветил основные моменты рецепции византийского церковного и светского права (См. Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 1; лекции XIII-XV). Однако даже он писал; «Церковь не пыталась перестроить ни формы ни основания государственного порядка, какой она застала на Руси, хотя пришлой церковной иерархии, привыкшей к строгой монархической власти и политической централизации, русский государственный порядок, лишенный того и другого, не мог внушать сочувствия» (Ключевский В. О. Сочинения, т. 1, М., 1956, с. 265).
25. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.-Л., 1950, с. 175-176.
26. Тихомиров М. Н. Пособие для изучения Русской Правды. М., 1953, с. 19-20.
27. Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XV вв. М-Л., 1948, с. 245.
28. Там же, с. 246.
29. Рыбаков Б. А. Остромирова летопись // Б. А. Рыбаков. Из истории культуры Древней Руси. Исследования и заметки. М., 1984, с. 78, прим. 27.
30. Тихомиров М. Н. Пособие для изучения Русской Правды, с. 77.
31. На возможность подобного толкования «разбоя» указывает Псковская судная грамота, где под разбоем понимается и грабеж и злостное избиение с грабежом и т. д.
32. Милов Л. В. Устав Ярослава (к проблеме типологии и происхождения) // Руско-български връзки през вековете. София, 1986.
142
33. Древнерусские княжеские уставы XI-XV вв. Изд. подготовил Я. Н. Щапов. М., 1976, с. 110-113.
34. Милов Л. В. О древнейшей истории Кормчих книг на Руси // История СССР, 1980, 5. В статье развита аргументация в пользу мнения А. С. Павлова о переводе протографа Ефремовской Кормчей на Руси в первой половине XI в. В публикации 1993 г. Я. Н. Щапов нашел аргументы автора этих строк в пользу древнерусского происхождения перевода Ефремовской Кормчей «важнейшими» (см. Щапов Я. Н. Некоторые новые исследования рецепции византийского права на Руси // Восточная Европа в древности и средневековье. Спорные проблемы истории. Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. Тезисы докладов. М., 1993, с. 82).
35. Милов Л. В. Устав Ярослава, с. 86-87.
36. Там же, с. 90.