12. ЭВОЛЮЦИЯ СОЦИАЛЬНЫХ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИХ СТРУКТУР И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГОСУДАРСТВА
Б. Н. ФЛОРЯ
В истории эволюции общественных структур и формирования раннефеодальной государственности у славян одним из самых сложных является вопрос об уровне их социального развития (по крайней мере тех групп, жизнь которых после их вторжения на территорию Византийской империи стала отражаться письменными источниками) в VI—VII вв. и о характере созданных ими в то время первых политических объединений. Причиной этого является как неполнота письменных источников, так и отсутствие таких данных археологии, которые можно использовать для характеристики социальной структуры. Общий вывод исследователей, что это время в истории славян было периодом "военной демократии", представляется верным, но трудность заключается в неясности конкретных социальных и политических структур и путей перехода к структурам раннефеодального общества. Возможный путь преодоления трудностей мог бы состоять в сравнении немногих свидетельств об общественном строе древних славян VI—VII вв. с научной реконструкцией строя тех народов региона, жизнь которых на аналогичной ступени развития гораздо лучше освещена в источниках, например прусского общества XIII в., отличавшегося особым архаизмом социального развития. Капитальное исследование строя пруссов было осуществлено еще в начале 30-х годов XX в. Г. Ловмяньским [1].
Прусское общество XIII в. выступает как уже сложный социальный организм, где наряду с основной массой рядовых пруссов (свободных общинников) выделился слой в известной мере наследственной знати, "нобилей", основными занятиями которых являлись война и охота. Они имели свои укрепленные резиденции. Это — конные воины (в отличие от пеших общинников), они шли на войну в сопровождении клиентелы — родственников и “друзей", с которыми могли самостоятельно организовывать военные набеги. Собрания знати играли видную роль в политической жизни пруссов.
Особый интерес представляют данные о политико-территориальных структурах пруссов. Как единица низшего уровня выступает “волость", которая по ряду параметров может быть сопоставлена с такими социальными ячейками раннефеодального общества, как польское ополе или чешская осада. "Волость" представляла собой объединение общинников, обладавших общим правом на пользование находившимися на этой территории не поделенными в индивидуальное владение угодьями. Размеры "волости" довольно резко колебались (от 200 до 700 кв. км), а численность населения, напротив, была стабильной — около 1 тыс. человек. Разумеется, стабильность такого показателя связана с закономерностями организации хозяйственной жизни, но здесь важно отметить, что эта стабильность определялась
190
также функционированием "волости” как политической структуры со своими укрепленными границами, способной осуществлять самостоятельные политические действия (вплоть до вступления в войну и заключения мира). Верховным органом такой структуры было собрание всего населения. Советы знати играли важную роль в подготовке обсуждения тех или иных вопросов на народном собрании, которому, однако, принадлежало право решения. Думается, ложно говорить о наличии причинной связи между прямым народовластием и децентрализацией политической структуры.
По мере роста численности населения и освоения новых территорий на новых землях возникали новые “волости", аналогичные уже существовавшим в первоначальном очаге расселения. Группы “волосгей", связанные единством происхождения, объединялись в сложные образования: более мелкие из них — "земли“ — состояли из нескольких “волостей", более крупные — племена — включали от 10 до 20 "волостей". Состав “земель" не был стабильным, и в них следует видеть скорее переходную форму, чем устойчивую структуру. Племя же было главной формой политического объединения пруссов. В нормальной ситуации именно племя (точнее, народное собрание племени, в котором “нобилям", по-видимому, принадлежала более значительная роль, чем в народных собраниях отдельных "волостей") было главным субъектом политических и военных действий, самостоятельно заключало соглашения, имело свои укрепленные границы и т.д. Название племени было одновременно главным этнонимом и политонимом.
Определенная историко-культурная общность объединяла все прусские племена. Известны даже места межплеменных собраний в общепочитаемых центрах языческого культа, но никакого прочного политического объединения (и тем более институтов управления) всей общности прусских племен не существовало.
Следует особо отметить отсутствие у прусов четко оформившегося института княжеской власти. Хронистам-крестоносцам были известны лишь военные вожди, выбиравшиеся отдельными племенами или "волостями" на время войны. Положение их не было устойчивым: одно и то же лицо выступало как военный вождь то всего племени, то только своей "волости". При заключении договоров с Орденом пруссов представляли “seniores", "nobiles“, т.е. их социальная верхушка, а не эти вожди.
Наличие многочисленных аналогий между социальной и политической структурой прусского общества и более развитого, хотя также догосударственного поморского (у поморян в XI—XII вв. уже существовал институт верховной и наследственной княжеской власти) и шведского IX—XI вв. [2] позволяет, по-видимому, рассматривать ее как универсальную форму организации доклассового общества в интересующем нас регионе.
Ее основные черты могут быть распространены и на древних славян VI—VII вв., хотя полной аналогии здесь быть не может, так как пруссы XIII в. не находились в состоянии массовой миграции, а это должно было накладывать отпечаток на всю социальную и политическую организацию общества.
191
Что касается славян, расселившихся в Македонии ко второй половине VII в., то немногие свидетельства об их общественном устройстве в целом хорошо укладываются в рамках очерченной выше модели: существование слоя знати, стоящего во главе племени (показательны в этом плане слова источника о "князьях племени другувитов"), роль племени как главной политической структуры, отсутствие прочного межплеменного объединения. Вместе с тем появление в отношении отдельных славянских вождей конца VI—VII вв. определений и наименований — "сам Даврентий”, "сам рекс", указания на их родственные связи ("Мезамир, сын Идаризия, брат Келагаста”) заставляют думать, что власть их, возможно, была более значительной, чем власть выборных военных предводителей. Явно не похож на выборного (на время войны) вождя и "рекс“ ринхинов Первуд.
Характерно, что род сербских правителей происходил от Серба, принявшего в VII в. вместе с соплеменниками протекторат императора Ираклия. Наконец, в пользу такой гипотезы говорит и наличие в VIII в. княжеской власти в подчиненной протоболгарами Славинии северов.
Анализ чешской легенды о Пржемысле (предке чешской княжеской династии) позволяет также предполагать, что в отличие от пруссов и литовцев у славян (по крайней мере в некоторых районах) существовал известный ряду индоевропейских народов институт сакрального вождя — главы культа, магическая деятельность которого обеспечивала племени мир и плодородие. Очевидно, в VI—VII вв. у древних славян уже зарождался институт княжеской власти, и они находились на более высоком уровне развития, чем прусы. Именно с оформлением и укреплением этого института была связана дальнейшая эволюция не только политической, но и социальной структуры древнеславянского общества.
Для понимания путей ее эволюции важен еще один вывод Г. Ловмяньского о древнепрусском обществе: прусские “нобили" не обладали крупной земельной собственностью. Их владения не выходили за пределы одной "волости" и не превышали размера нескольких крестьянских наделов, которые обрабатывались трудом рабов (преимущественно из пленных). Вместе с тем у некоторых "нобилей" уже накапливались значительные ценности (драгоценные металлы, меха, оружие), появление которых лишь отчасти можно считать результатом удачной торговли или военных набегов. Часть этих ценностей, несомненно, притекала к "нобилям" в результате их руководящей роли в жизни племени.
Лишь для самого раннего этапа развития (с учетом крайней скудости источников) можно ограничиться реконструкцией некоей структуры, которую теоретически можно считать общей моделью развития славянского мира.
В дальнейшем речь должна идти по крайней мере о двух разных путях эволюции: а) на основе самостоятельного развития собственно славянского общества; б) на основе взаимодействия славянского земледельческого общества с обществом кочевников, принадлежащих к иному культурно-хозяйственному типу.
192
С самого начала процессы зарождения классов и государства у ряда славянских обществ протекали при постоянном взаимодействии с кочевниками. Применительно к славянам, оказавшимся в конце концов за пределами власти кочевых объединений VI—VII вв. (аваров, протоболгар), можно, вероятно, говорить о противоречивом характере их влияния. С одной стороны, пытаясь подчинить земли славян, кочевники замедляли развитие их общества, с другой стороны, необходимость борьбы с таким врагом становилась стимулом для политического объединения и, следовательно, ускорения развития.
В научной литературе, впрочем, ставился и вопрос о возможном заимствовании ряда политических институтов аварского общества славянскими народами Центральной и Юго-Восточной Европы, находившимися в орбите влияния Аварской державы. Однако если даже и принимать гипотезу об аварском происхождении ряда славянских социально-политических терминов, то определить характер заимствования совершенно невозможно при полном отсутствии сведений о соответствующих институтах у аваров.
Несомненно, более глубоким и разносторонним было взаимодействие славян и кочевников на территориях их совместного проживания. При этом именно кочевники выступали как политически господствующая сила, подчиняющая себе земледельцев. Подобная ситуация принципиально отличалась от той, что существовала в децентрализованных племенных структурах предшествующего этапа. Вопрос нуждается в специальном исследовании не только потому, что вне такого взаимодействия невозможно представить процесс формирования государственности на этих землях, но и потому, что в разных местах оно приводило к разным результатам.
В литературе неоднократно поднимался вопрос, почему сосуществование кочевников-протоболгар и земледельцев-славян привело к образованию раннефеодальной державы — Первого Болгарского царства, а сосуществование аваров и славян в Паннонии не привело к такому результату [3]. Выяснить это тем более важно, что уровень развития кочевников был в обоих случаях близким [4]. То же, вероятно, можно сказать о степени развития славянского населения. Кроме того, судя по данным археологии, как и в Болгарии, в ряде районов Паннонии имел место тесный аваро-славянский симбиоз, сопровождавшийся переходом кочевников к оседлости.
Думается, что здесь имело значение различие географических условий. В ряде районов Подунавья они давали возможность населению заниматься отгонным скотоводством, характерным для второй стадии кочевания (хотя и в полуоседлом, а не полукочевом его варианте), тогда как в Болгарии это было осуществимо лишь в пределах небольшой территории Добруджи. Поэтому, по-видимому, несмотря на несомненное смешение части аваров с местными славянами, основное их ядро сохраняло кочевой (уже полуоседлый) образ жизни и сталкивалось со славянами лишь во время зимних стоянок. В этих условиях сохранялись характерные для политических объединений кочевников примитивные формы эксплуатации земледельческого населения.
193
В Болгарии же при сравнительно быстром (вынужденном обстоятельствами) отказе протоболгар от кочевого образа жизни развитие пошло по другому пути. Характерно, что резиденции протоболгарских правителей относительно быстро стали превращаться в государственные центры, а резиденция аварских хаганов — "ринг“, судя по описаниям каролингских хронистов, таким центром не была, и, вероятно, не случайно ее следы не обнаружены.
Предложенное здесь объяснение можно подкрепить наблюдениями за ходом событий, сопровождавших образование в Подунавье раннефеодального Венгерского государства. Расселение мадьярского союза племен, правда, находившегося на несколько более высоком уровне развития, чем авары VII в., благодаря пребыванию до переселения в более развитом социальном окружении [5], происходило в иных исторических условиях. Тогда в ряде районов этого ареала, входивших в состав Великоморавского государства или вассала Каролингов — Блатенского княжества, уже сложились отношения господства — подчинения, характерные для раннефеодального общества. Устраняя (или ассимилируя) на этих землях местный господствующий класс, социальная верхушка мадьяр могла использовать сложившиеся здесь социальные структуры для своего превращения в господствующий класс раннефеодального общества. Все это обусловило дальнейшее развитие, отличное от протекавшего на той же территории в VII—VIII вв. [6] Именно эти районы и стали главным очагом формирования Венгерского раннефеодального государства. Те же места, где мадьяры имели возможность сохранять традиционный полукочевой быт (долина Тисы), стали центром сопротивления формирующимся раннефеодальным порядкам, именно здесь в XI в. происходили так называемые языческие восстания.
Особого рассмотрения заслуживает вопрос о характере вклада кочевников в дело формирования раннефеодального государства в ходе взаимодействия двух этносов, одновременно переходивших от доклассового общества к классовому (например в Болгарии). Вклад кочевников усматривают преимущественно в сильной централизованной военной организации, которая обеспечила самостоятельность нового политического объединения и на основе которой складывались затем раннефеодальные административные институты. Это заключение верно подчеркивает ведущую политическую роль протоболгар и бесспорную связь центральных государственных институтов Болгарии VIII—X вв. с их политическими институтами.
Вместе с тем ряд моментов, связанных с пониманием процесса вовлечения кочевого этноса в строительство раннефеодального государства, нуждается в дополнительном осмыслении. Кочевое общество (особенно во время переселения) в гораздо большей мере, чем любой массив земледельцев, представляло собой единую организацию "народа-войска", чем и объяснялось его военно-политическое превосходство. Однако эта сплоченность определялась не совершенством самой организационной структуры, а прежде всего факторами социальными: экстремальной ситуацией переселения в условиях борьбы за территорию с другими кочевыми народами, а затем и общей заинтересованностью в сохранении господства над земледельцами.
194
Сама же военная организация кочевников в условиях господства, особенно в эпоху переселения [7], институтов "военной демократии”, основывалась только на родовых связях, исключительно прочных в кочевом обществе и при переходе ко второй, а затем и третьей стадиям кочевания и даже при оформлении классовой структуры. После прекращения таборного кочевания и выделения отдельным родам территорий для постоянного проживания неизбежно усиливалась роль родовой аристократии и появлялись элементы децентрализации. Такую децентрализацию в среде половцев в условиях их постоянного поселения в восточноевропейских степях проследила С.А. Плетнева [8]. Вопрос о том, в какой мере влияли на политическую структуру кочевого союза не только раздел территории между родовыми объединениями, но и их переход к оседлости, нуждается в специальном изучении. Возможно, тогда яснее стал бы характер политических кризисов, потрясавших во второй половине VIII в. формирующееся Болгарское государство, как и смут, разразившихся в VII в. в Аварском хаганате [9].
Первый период в истории формирования Древнеболгарского государства определяется как период "административного дуализма", который проявлялся в том, что разными были способы управления ядром державы (территорией расселения протоболгар) и подчиненными этому ядру автономными Славиниями. "Административный дуализм" находил, несомненно, свое отражение также в том, что по отношению к подчиненному славянскому населению представители протоболгарской знати выступали уже как чиновники зарождающегося государственного аппарата, а по отношению к протоболгарам они могли еще оставаться традиционными главами родов. В таком смысле "административный дуализм" мог сохраняться и после ликвидации автономии Славиний, чем, может быть, и следовало бы объяснить участие большого количества протоболгарских родов, в восстании, направленном против введения христианства.
Как меру, имевшую одной из своих целей ослабление роли родовых институтов у протоболгар, следовало бы, возможно, рассматривать и создание в начале IX в. "большой дружины" — гвардии Омуртага из представителей разных родов и даже из лиц без определенной родовой принадлежности [10].
Выяснению роли кочевников в процессе создания раннефеодального государства могло бы способствовать сравнительное изучение истории формирования Древнеболгарского и Древневенгерского государств. В частности, заслуживает внимания тот факт, что центральные органы государственного управления в Венгрии не обнаруживают как будто генетической связи с политическими институтами кочевого общества. Во всяком случае, по отношению к политическим объединениям, созданным с участием кочевников, трудно говорить о наличии именно здесь особо благоприятных условий для создания раннефеодального государства. С одной стороны, верховная власть здесь сосредоточивала в своих руках значительные ресурсы в виде даней с подчиненных земледельцев, которыми не располагала знать Славиний. Опираясь на военную силу своих "улусов",
195
кочевые владыки легче могли подчинять себе славянские политические структуры, утверждая отношения господства и подчинения. С другой стороны, им необходимо было изменить характер общественных институтов, связанных с родовой организацией кочевников, гораздо более прочной, чем родовая организация земледельческого общества [11].
Правда, можно было бы допустить, что в результате вторжения кочевников перемены, ведущие к созданию государства, происходили в рамках крупной надплеменной политической структуры, но это отнюдь не было общим правилом. С участием протоболгар действительно с самого начала возникло стабильное крупное политическое образование, но после поселения в Паннонии мадьяр возник ряд независимых княжеств, и их позднее пришлось подчинять силой основателям Венгерского государства — Гезе и Иштвану.
Иной характер развития славянских обществ на местной основе в немалой степени определялся тем, что здесь везде исходным пунктом развития служили децентрализованные племенные объединения эпохи "военной демократии", охарактеризованные выше. Социальный аспект эволюции от этих структур к раннефеодальному государству источники отражают крайне слабо, и этот пробел очень мало восполняют данные археологии. Характеристику общего положения в структурах такого рода и тенденций их развития на общесоциологическом уровне дал в свое время Ф. Энгельс. Отметив существование уже в первобытных общинах институтов, представлявших "зачатки государственной власти", он писал:
"Постепенно производительные силы растут, увеличение плотности населения создает в одних случаях общность, в других — столкновения интересов между отдельными общинами: группировка общин в более крупное целое вызывает опять-таки новое разделение труда и учреждение органов для охраны общих интересов и для отпора противодействующим интересам. Эти органы, которые в качестве представителей целой группы общин занимают уже по отношению к каждой отдельной общине антагонистическое положение, становятся вскоре еще более самостоятельными" [12].
Имеющийся материал не дает возможности всесторонне охарактеризовать весь этот процесс, но он вполне позволяет наметить такие его итоги, как приход на смену временным военным вождям института наследственной княжеской власти, исполнявшей важные функции военно-политического руководства и создававшей более обширные, чем ранее, и более устойчивые политические образования, в рамках которых характерные для "военной демократии" принципы народовластия претерпевали глубокую трансформацию.
Сохранившийся материал о некоторых из таких еще догосударственных структур свидетельствует о значительной сложности их функционирования, связанной с развитием противоречий не только между общинами и надобщинными центрами власти, но и между самими возникавшими органами власти разных уровней. Наиболее подробны сведения о Поморском союзе. Отметим его важнейшие структурообразующие черты.
196
Княжеская власть выступает как единственный институт, объединяющий в единое целое разные "земли" в рамках союза, как его военно-политический руководитель. Князь обладает собственными земельными владениями и укрепленными центрами и опирается на поддержку значительной дружины, связанной с ним личными узами верности. Однако реальная власть на местах — в отдельных "землях" — принадлежала не князю и дружине, а местной знати, опиравшейся на свою экономическую мощь и многочисленную клиентелу и использовавшей сохраняющийся институт народных собраний (в них по-прежнему участвовало все население) для соперничества с княжеской властью за руководство обществом. Представляется, что в действиях обеих этих сил выражались как бы две альтернативы перехода от структур военной демократии к государственным структурам. Как показывает пример шведской федерации IX—XI вв. (а ее структура весьма сходна с Поморским союзом), соперничество этих двух сил могло сохраняться в течение длительного времени, препятствуя окончательному оформлению раннефеодального государства.
Наблюдения над структурой Поморского союза позволяют также констатировать (сходство с положением шведской федерации проявилось и здесь), что внешняя экспансия способствовала усилению именно княжеской власти. Как единственный связующий институт она сосредоточивала в своих руках управление присоединенными территориями, включавшимися в состав федерации как неравноправная часть.
Возможно, к структурам такого типа следует причислить и Карантанское княжество VII—VIII вв. Во всяком случае, земский судья, по традиции представлявший здесь князя собранию эделингов, избранных на местных судебных собраниях, обнаруживает типологическое сходство со скандинавским институтом “лагманов" — знатоков закона и судей из среды родовой знати. Они на тингах "присуждали в короли” [13].
Материалы, относящиеся к другим частям славянского мира (славянское Полабье, чешские и сербохорватские земли), а также результаты исследований Г. Ловмяньского о догосударственных структурах Литвы позволяют утверждать, что структура Поморского союза не была ни единственным, ни наиболее распространенным вариантом переходной структуры.
Появление в некоторых из этих районов уже на рубеже VIII—IX вв. "княжеских погребений", многочисленные находки шпор и конского снаряжения показывают, что уже в это время на некоторых славянских землях княжеская власть, опиравшаяся на поддержку конной дружины, начинала играть главную роль в общественной жизни. Вместе с тем княжеская власть, существовавшая здесь наряду с традиционными народными собраниями, находилась на разных уровнях развития: имелись князья, стоявшие, подобно главе Поморского союза, во главе всего объединения, и были князья, власть и функции которых распространялись на территорию лишь одной “земли" или племени. Как показывает пример анализировавшегося Г. Ловмяньским и В.Т. Пашуто текста договора 1219 г. между Волынью и
197
федерацией литовских земель, ситуация могла быть и еще более сложной. Договор указывает на существование не только группы "старших" князей, стоявших, очевидно, во главе федерации (они, по-видимому, не все были родственниками), но и князей из "Дяволтвы", одной из четырех "земель“, на которые делилось историческое ядро Литвы — Аукштайтия [14]. Разумеется, в такой многоступенчатой структуре и взаимоотношения между князьями и местной знатью выступали не в столь чистой форме, как это имело место в Поморском союзе. Здесь был возможен союз местной знати со “своими“ князьями против князей другой “земли“ или племени, либо против князей, стоявших во главе всего объединения. В условиях, когда не было возможностей для экспансии, содействовавшей укреплению роли княжеской власти, соотношение сил в рамках даже такой структуры могло оказаться стабильным и тормозить создание государства, как это наблюдалось у полабских славян IX—XII вв.
Представляется также неслучайным, что сильная княжеская власть, уже фактически подчинившая себе общество, складывалась прежде всего на территориях, которые стали усиленно заселяться (как, например, в Посавье) лишь на этом, предгосударственном, этапе развития и где поэтому не успели сложиться устойчивые племенные структуры.
Следует кратко коснуться также некоторых других изменений в социальной структуре и организации управления, которые предположительно имели место в рассматриваемую эпоху. По-видимому, в обстановке постоянных военно-политических конфликтов в обществе догосударственных структур сложился наряду с княжескими дружинами обширный слой полупрофессиональных воинов, образовавший позднее нижние слои господствующего класса (его исторические судьбы специально исследовал Г. Ловмяньский) [15]. В Карантании даже выборы правителя стали ограничиваться кругом представителей этого слоя, а не всего общества, как ранее. Учитывая возможность появления на этом этапе политических объединений, включавших в свой состав подчиненные, неравноправные территории, можно предполагать, что уже в то время с них не только взимались дани: подобные территории могли становиться местом проживания княжеской дружины, которая добывала здесь средства на свое содержание (нечто аналогичное русскому полюдью) [16].
С точки зрения чисто политической внутренняя борьба в структурах такого рода вела к концентрации власти в руках верховного правителя за счет как устранения от власти других князей (претендентов на верховную власть и правителей на местах), так и за счет ликвидации традиционных институтов, в рамках которых осуществлялось участие населения в общественной жизни и управлении. С концентрацией власти князя следует связывать два ряда изменений, в корне трансформировавших характер всей общественной структуры. Это прежде всего создание органов территориального управления, зависимых от монарха и опиравшихся на систему укрепленных градов, и приход на смену добровольным приношениям и общественным работам системы повинностей и налогов на содержание аппарата управления,
198
набиравшегося из рядов профессионального войска, возникшего на базе дружины.
Нет возможности представить конкретно, как происходили эти изменения, какую реакцию они вызывали в разных кругах общества, какие факторы оказывали влияние на ход борьбы. В полном смысле уникально свидетельство "Легенды Кристиана", позволившее Д. Тржештику установить, когда и при каких обстоятельствах князь Борживой и его дружина утвердили свою власть над чехами.
В капитальном исследовании "Początki Polski" Г. Ловмяньский специально выделил те формальные признаки, наличие которых в имеющихся скудных источниках позволяет говорить о появлении структур государственного типа. Это прежде всего ведущая роль правителя во внешних контактах как единственного полномочного представителя страны, решения которого не нуждаются в дополнительной санкции какого-либо органа. Это также обозначение представителей социальной верхушки не как "предводителей" народа" (primores populi), а как "верных" правителя, "его" людей. При наличии двух таких признаков приобретал большое значение и третий — раздел территории страны между сыновьями правителя после его смерти.
Отмеченные этими формальными показателями объем власти правителя и характер организации правящей верхушки явно не были свойственны структурам догосударственного типа. Еще одним таким показателем, свидетельствующим о политической и социальной эволюции, можно, по-видимому, считать появление в источниках "собрания всей знати", участвующего в принятии важных внутриполитических решений. Как дополнительный критерий могут быть использованы и данные археологии о создании системы укрепленных градов — центров власти. Выявление суммы подобных признаков дает возможность констатировать появление государства в славянских странах в IX—X вв., но, разумеется, не позволяет всесторонне представить характер организации государства и общества, те или иные “модели" развития. Такую возможность дает лишь ретроспективный анализ источников, относящихся к последующим этапам развития этого государства, когда и формы политической организации общества и его социальная структура уже претерпели глубокие и всесторонние изменения.
Приступая к сопоставлению разных типов славянских раннефеодальных государств, следует начать с характеристики двух из них, отличных между собой и по происхождению, и по характеру социально-политической организации. Один из этих типов — чешско-польский (помимо близости главных черт государственности, весьма сходна здесь и сама терминология, отражающая основные социально-политические институты) подробно охарактеризован в соответствующем разделе данного труда. Большое типологическое сходство с этой моделью обнаруживает, как показал Г. Ловмяньский, раннефеодальное Литовское государство. Ниже будут отмечены лишь те его структурные особенности, которые представляются важными для сопоставления со структурами иных государств и для постановки вопроса об их происхождении.
199
Главная структурная особенность этой модели заключалась, видимо, в том, что вся организация общества (включая и отношение между классами) опиралась на систему государственной эксплуатации, совокупность даней и повинностей населения в пользу государства и его представителей, выступавших в виде корпорации "воинов“. Эта корпорация практически совпадала с государственным аппаратом, доходы от централизованной эксплуатации были главным источником ее содержания, а личные земли, обрабатываемые трудом рабов, имели лишь подсобное значение. Наиболее ярко свидетельствует о зависимости этого господствующего класса от государственного содержания "служебная организация" [16a]. Весьма вероятно, что в период расцвета данной модели каким-то способом обеспечивалась монополия государства на прибавочный труд всего свободного населения. Характерная особенность модели состояла также в отсутствии в обществе какой-либо социальной верхушки, стоявшей за рамками этой корпорации, в отсутствии каких-либо данных о преемственности между верхним слоем корпорации и старой родоплеменной знатью.
Все эти особенности модели позволяют представить ее генезис как результат узурпации княжеской властью, опиравшейся на дружину, функций управления прежними догосударственными структурами, включая право взимать приношения и принуждать к повинностям, необходимым для выполнения этих функций. Подобный вариант возникновения классов и государства в условиях, когда общество уже оказалось в состоянии производить достаточный для содержания господствующего класса прибавочный продукт как один из двух теоретически возможных отметил Ф. Энгельс в "Анти-Дюринге", писавший, что
"все возрастающая самостоятельность общественных функций по отношению к обществу могла со временем вырасти в господство над обществом" [17].
В данном конкретном варианте речь должна идти о раннефеодальном обществе с системой отношений, основанной на государственной собственности господствующего класса, объединенного в корпорацию "воинов", во главе которой стоит монарх. Именно в рамках этой структуры в дальнейшем зарождались отношения, характерные для классического феодализма, и отдельные воины — члены корпорации превращались в феодаловземлевладельцев. Подчинение догосударственных структур новой власти носило в этом случае по преимуществу насильственный характер, сопровождаясь уничтожением как родоплеменной знати, так и конкурирующих военных объединений. Существующие территориальные структуры не только подчинялись княжеской власти, но и подвергались существенной перестройке. Ее характер выяснил Г. Ловмяньский путем анализа перемен, последовавших за образованием Литовского государства [18], так как благодаря сообщениям крестоносцев догосударственная структура литовских земель известна достаточно хорошо. В то время как низшая единица догосударственной организации — “волость", и далее продолжала сохранять свою сущность; даже названия четыре "земель", на которые еще в XIII в. делилась Литва и которые представляли своеобразные племенные территории,
200
не упоминаются в источниках XIV в. Новая сеть административных округов, опиравшаяся на систему укрепленных градов — центров размещения дружин, не находилась ни в какой связи со старым административным делением. Выводы Г. Ловмяньского вполне подтверждают наблюдения над административной структурой раннефеодального Польского государства. Здесь также сохранялась как низшая единица административного деления “община" — "волость" — ополе, тогда как округа — каштелянии и объединения более высокого уровня (провинции) не имели никакого отношения к старому племенному делению, хотя некоторые из них (например, Силезия, Мазовия) носили старые племенные названия.
Другой вариант, который можно условно назвать “поморским", есть основания рассматривать как государственную структуру, сложившуюся иначе — путем компромисса княжеской дружины с племенной знатью, сливавшимися постепенно в единый господствующий класс. Эта гипотеза объясняет две характерные взаимосвязанные между собой черты данной модели; недостаточное развитие системы централизованной эксплуатации (отсутствие, в частности, "служебной организации") и присутствие в составе социальной верхушки родовой знати, обладавшей родовой земельной собственностью. По-видимому, аналогию такому развитию следует искать в Скандинавии, где процесс слияния занял гораздо более длительное время. Эта аналогия, в свою очередь, позволяет думать, что в данном варианте имело место скорее изменение характера территориальных структур, чем их существенная перестройка. Учитывая историческую перспективу, следует отметить, что во втором варианте возникало государство, менее сильное и сплоченное, менее приспособленное к внешней экспансии, но с более благоприятными условиями для развития в его рамках феодальных отношений сеньориального типа.
Сопоставление этих двух сравнительно четко выявленных вариантов с реальным развитием отдельных государств рационально начать с выяснения характера третьего крупного центральноевропейского государства — Венгерского королевства. Близость государственной организации и общественного строя всех трех центральноевропейских стран неоднократно отмечалась в науке. Однако определить точнее соотношение между польско-чешским и венгерским вариантами не дает наличие противоречий в наших знаниях о характере Венгерского государства и общества. Венгерские исследователи подчеркивают значительную роль насилия в образовании Венгерского государства и уничтожении землевладения враждебной Гезе и Иштвану родовой знати, но они же полагают, что часть этой знати, перейдя на королевскую службу, сохранила свое родовое имущество [19]. Отмечается и наличие у ряда жупанов уже в середине XI в. значительных земельных владений с сотнями крестьянских дворов [20]. К этому следует добавить отсутствие в Венгрии ранних форм обеспечения церкви за счет доли княжеских доходов; монастыри и епископы уже при Иштване I превратились в крупных земельных собственников. Все это, казалось бы, говорит о быстром распаде системы централизованной эксплуатации и о формировании крупного феодального землевладения
201
как отличительной черте венгерского варианта. Однако существование в этой стране сотенной и десятинной организации, охватывающей все податное население страны [21], практика переписей, сильное развитие “служебной организации", отличавшейся именно в Венгрии особо разветвленной структурой (наличие руководителей многих профессий в общегосударственном масштабе), заметный по размерам слой “йобагионов градов" — воинов, сидевших не на своей, а на королевской земле и находившихся поэтому в полной зависимости от монарха, наконец, очень широкий объем власти венгерских королей даже в XII в. — все это, напротив, говорит о Венгерском королевстве, как о стране, где система централизованной эксплуатации получила особо сильное развитие. Анализ этих противоречий (которые, может быть, говорят о противоречивости наших схем) в представлениях о характере Венгерского государства и общества является одной из насущных задач науки. Как представляется, имеется достаточный и актовый, и законодательный материал для решения этой задачи.
По отношению к славянским странам Юго-Западной Европы нет и столь богатого, и столь непрерывно возрастающего на протяжении XI—XIII вв. комплекса источников, который позволил бы решить вопрос о модели государственного строя и общественной организации в этом регионе. Можно, однахо, попытаться рассмотреть сохранившиеся данные, чтобы хотя бы гипотетически выяснить, в какую из охарактеризованных выше моделей они лучше вписываются.
Особого внимания здесь заслуживает Хорватия, где имеется комплекс источников IX—XI вв., в частности, грамоты хорватских князей IX в. Трпимира и Мутимира. Характерно, что центральное место в пожаловании Трпимира сплитскому архиепископству занимает подтверждение дарения десятины “от всего, что рождает земля", из княжеского двора в Клисе [22]. Так как Клис являлся одним из главных административных центров Хорватского государства, то справедливо положение О.А. Акимовой, что речь идет о передаче церкви десятины от доходов, поступавших на княжеский двор в Клисе со всей территории административного округа [23]. Такая практика имеет многочисленные аналогии в странах Центральной Европы и должна рассматриваться как веское свидетельство существования в Хорватии IX в. централизованной системы эксплуатации. Этому вполне соответствует и тот факт, что верхушку господствующего класса составляла здесь именно дружинно-должностная знать ("мои жупаны" в грамоте Трпимира, "мои верные" в грамоте Мутимира). Скромными были и ранние дарения представителей знати церквй. Так, сестра второго лица в государстве — бана в 1028 г. снабдила построенную ею церковь всего лишь стадом овец с пастухом, двумя упряжками быков и двумя рабами [24]. Налицо принципиальная близость Хорватского государства IX—XI вв. к раннефеодальным государствам Центральной Европы, опиравшимся на систему централизованной эксплуатации.
Ряд особенностей общественного строя и государственных институтов Хорватии позволяет уточнить этот вывод. По составу должностных лиц и организации управления Хорватия принципиально не отличается
202
от центральноевропейских государств, но важно полное отсутствие каких-либо упоминаний о "служилом" населении, крайняя неопределенность сведений о налогах и повинностях [25]. По-видимому, система централизованной эксплуатации не получила здесь полного развития.
Обращает на себя внимание и та особенность пожалований хорватских князей (а затем — королей) светским и духовным феодалам, не находящая соответствий в польских и чешских материалах, что передаваемая земля представляла собой "terra regalis“ (“землю короля"). Весьма симптоматичны в этом плане формулировки в грамоте Трпимира о передаче земли "de regali territorio" [26]. Вероятно, землями иной принадлежности правители Хорватии не имели права распоряжаться. В научной литературе отмечаются и скромные размеры княжеских и королевских пожалований (отдельные участки, отдельные поселения или усадьбы), и присутствие в составе дарений лишь несвободного населения — "сервов" [27]. Ничего подобного практике западнославянских стран, где церковным учреждениям жаловали целые административные округа, хорватские материалы не только IX—XI, но и первой половины XII в. не содержат. Положение хорватских правителей сравнимо скорее с положением правителей Швеции эпохи викингов, которые могли полностью распоряжаться лишь землями своего "Упсальского удела", состоявшего из совокупности разбросанных по разным частям страны дворов и усадеб, населенных королевскими рабами [28]. К Византийской империи Хорватия в этом отношении была ближе (не сыграла ли при этом роль рецепция римского права?), чем к соседней Венгрии.
Кроме того, господствующий класс Хорватского княжества включал, вероятно, в свой состав не только знать, генетически связанную о дружиной монарха, но и родоплеменную по происхождению. Так, по верному замечанию О.А. Акимовой, окружение Мутимира в конце IX в. складывалось из его “fideles", т.е. дружинников, и “primates populi". видимо, представителей родоплеменной аристократии [29]. В этой связи интересно так называемое соглашение короля Коломана с 12 хорватскими "племенами" (tribes) [30]. Само соглашение мало достоверно, но существенно, что патронимы большинства упомянутых в нем родов фигурируют в документах второй половины XII в. [31], а в некоторых случаях речь идет о лицах ..вно не заимствовавших патроним у близкого предка. Патронимы двух из этих родов (Гусичи и Могоровичи) встречаются уже в документах второй половины XI в., хотя некоторые из упоминаемых в них членов рода Гусичей не принадлежали к одной семье [32]. С этим следует сопоставить почти полное отсутствие патронимов в чешских и польских источниках XI—XII вв.. а в XIII в. патронимы зачастую производны от имени ближайших предков — княжеских приближенных второй половины XII в. В Хорватии соответствующий слой представлял собой, повидимому, родовую знать, генетически связанную еще с догосударственными структурами.
Все эти наблюдения позволяют выставить тезис о большей близости модели хорватского развития не к "польско-чешскому",
203
а к “поморскому“ варианту, разумеется, с учетом того, что на Балканах более устойчиво сохранялись черты патриархальных структур (хорватские “племена" были, по-видимому, родовыми объединениями людей разного социального уровня). И здесь, вероятно, государственность возникла на основе компромисса между княжеской дружиной и племенной знатью. Следствием этого стала неразвитость системы государственной эксплуатации и возможность формирования феодального землевладения на более широкой социальной основе, в кругах, непосредственно не связанных с государственным аппаратом. Так, хорватский “нобиль“ второй половины XI в. Петр Црни, не занимая никакой должности, сумел для основного им монастыря св. Петра скупить главным образом у собственников крестьянского типа несколько десятков участков и поселить на них купленных им же сервов [33].
Что касается сербских земель, то нарративные источники (прежде всего “Летопись попа Дуклянина“) и немногие грамоты князей XI, а главным образом XII в. (подлинность их, впрочем, оспаривается) содержат еще более неясные сведения о модели сербского общества и государства, чем материалы о Хорватии. Данные всех этих источников свидетельствуют все-таки о значительной общности социальной терминологии и политических институтов хорватских и сербских земель (общими были институты банов, жупанов как правителей округов, сотников как представителей низшего звена администрации, "terra regalis", которой правитель распоряжался по своему усмотрению и др.). Сделанные на хорватском материале выводы следовало бы, вероятно, распространить и на сербские княжества. Видимо, в их внутреннем строе черты преемственности с догосударственными структурами были выражены еще более ярко, чем в Хорватии, ибо Хорватское государство сложилось в результате объединения ряда племенных территорий, в то время как каждое из сербских княжеств IX — начала XI в. включало в себя, как правило, лишь одну племенную территорию.
Учитывая, что модель государственного устройства раннефеодальных Чехии и Польши была воссоздана главным образом на основе ретроспективного анализа актов XIII в., подобное же исследование сербских актов XIII в. также могло бы, по-видимому, прояснить более ранний период.
Особенно сложен вопрос о характере общественного строя Болгарии в IX—XI вв., так как здесь документальные источники почти полностью отсутствуют, а нарративные памятники слишком неопределенны. И все-таки наличные сведения позволяют говорить о близости социально-политического строя Болгарии скорее к государствам Центральной Европы (естественно, с учетом того, что развитие Болгарии хронологически шло с опережением). О существовании в Болгарии развитой системы централизованной эксплуатации говорит размах великодержавной политики болгарских правителей на рубеже IX—X вв., требовавшей огромных ресурсов. На это же указывают данные о высокой степени развития государственного аппарата. Согласно "Ответам папы Николая на вопросы болгар",
204
даже границы страны строжайше охранялись: без разрешения не мог покинуть Болгарию не только раб, но и свободный. Как свидетельство о государственной эксплуатации следует рассматривать сообщения Константина Преславского и Козьмы Пресвитера об исполнении "властельской работы", "работы владык земных" (“земных властель") [34]. Характерно, что Козьма сначала говорит абстрактно о "работающих царю", а затем — более конкретно о "рабах", трудящихся на своего господина [35] (небольшие хозяйства воинов, основанные на труде рабов, описаны в “Сказании о железном кресте”).
Контакты Болгарии с Византией (в IX—X вв. более тесные, чем у других славянских стран) в тот период, когда императоры Македонской династии энергично боролись за сохранение системы централизованной эксплуатации, лишь способствовали укреплению именно такой модели. Сообщение Ибрагима ибн Якуба, что царь болгар имеет писцов и налоговые регистры [36], является свидетельством именно такого византийского влияния на Болгарию и показателем действительно высокого уровня развития системы централизованной эксплуатации.
С учетом этих соображений следует подходить к оценке сигиллиев Василия II, подтверждавших права болгарских епископий на то количество крестьян, освобожденных от уплаты податей, которыми они располагали при Самуиле. Указанные в этих сигиллиях цифры — от 12 до 40 крестьян — выглядят весьма скромно по сравнению с владениями чешской или польской церкви XI—XII вв., включавшими порой крепости и целые административные округа. Подобные данные о Первом Болгарском царстве следует рассматривать не как свидетельство слабых возможностей центральной власти по обеспечению церкви, а скорее как показатель особей прочности системы централизованной эксплуатации, не допускавшей развития структур сеньориального типа.
Определение типа государственности в Болгарии заставляет изучить вопрос о возможной роли родовой знати. Данные "Именника" болгарских ханов и надписей первой половины IX в. не оставляют сомнений в существовании в Болгарии (по крайней мере в среде протоболгар) родовой знати, связанной с догосударственными структурами. Необходимо отметить, что все эти данные относятся к первым этапам формирования болгарской государственности, заключительный же этап, по бесспорным свидетельствам источников, начался с истребления князем большой группы знатных протоболгарских родов, выступавших против принятия христианства. В более поздних памятниках родовые патронимы как будто уже не встречаются.
Что касается областных правителей, игравших видную роль в политической истории Первого Болгарского царства (из их среды вышла и новая правящая династия) и переходивших на сторону византийцев со своими крепостями и клиентелой, то их преемственность со старой родовой знатью сомнительна. Очевидна, напротив, их типологическая близость с чешскими или польскими наместниками более позднего времени, использовавшими административные функции для
205
создания магнатских латифундий на территории управляемых ими округов. Развитие в этом направлении было прервано византийским завоеванием и переселением болгарской знати в Малую Азию.
Особого внимания заслуживает вопрос о характере Великоморавского государства, в частности сравнение его с государствами, сложившимися позднее на его бывшей территории. Преемственность была налицо, но ряд черт общественного строя Великой Моравии заметно отличал ее от позднейших государств Центральной Европы. Эти черты существование собрания мораван, способного самостоятельно принимать политические решения, наличие иерархии подчиненных главе государства самостоятельных правителей, роль великоморавских градов не только как княжеских крепостей, но и как центров общественной и экономической жизни окрестного населения. Все это, несомненно, объясняется особенностями генезиса Великоморавского государства, не сопровождавшегося глубокой ломкой догосударственных структур. Если эти соображения правильны, то в историческом развитии Центральной Европы налицо смена вариантов развития раннефеодального государства, что и составляет, вероятно, еще одну проблему истории раннего феодализма, которая ждет своего решения.
1. Łowmiański I. Studia nad początkami spoleczeństwa i państwa litewskiego Wilno, 1931— 1932. T. 1—2; Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. М., 1959. С. 332—338.
2. Ковалевский С.Д. Образование классового общества и государства в Швеции. М., 1977. Гл. II.
3. Раннефеодальные государства на Балканах VI—ХII вв., М., 1985. С. 144—145.
4. Ср. Плетнева С.А. Кочевники средневековья. М., 1982. С. 27—28, 46, 48—49.
5. Там же. С. 29—30.
6. Там же. С. 134.
7. Там же. С. 14.
8. Там же. С. 60.
9. Как показывает характер смут, в обоих объединениях не сложилась традиция наследственной передачи верховной власти в рамках одного рода.
10. В отличие от надписей болгарских ханов IX в, определение родовой принадлежности знати в собственно славянских раннефеодальных государствах — явление крайне редкое (в лучшем случае указываются отец или дед).
11. Об особой прочности родоплеменных связей у кочевников даже в условиях формирования классовых структур см. Плетнева С.А. Указ. соч., С. 30—31, 102, 115.
12. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. T. 20. С. 184.
13. Об институте "лагманов" см. Ковалевский С.Д. Указ. соч., С. 100—101, 192—194.
14. Пашуто В.Т. Указ. соч., С. 338 и след.; Łowmiański Н. Studia. Т. 2. S. 184.
15. Łowmiański Н. Poszątki Polski. W-wa, 1967. T. 3. S. 430—464.
16. Разработка вопроса о зачаточных, догосударственных формах эксплуатации типа полюдья см. Łowmiański Н. Początki Polski. W-wa, 1970. T. 4. S. 138.
16a. B этом плане следует отметить также результаты исследований Г. Ловмяньского, показавшего отсутствие у литовской знати XIII—XIV вв. крупной земельной собственности. См. Łowmiański Н. Studia. T. 1. S. 277—285.
17. Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч., С. 184.
18. Łowmiański Н. Studia. Т. 2. S. 107.
19. Gyorffy G. Wirtschaft und Gesellschaft der Ungarn um die Jahrtausendwende. Bp., 1983. S. 105.
20. Ibid. S. 99—112, 157.
21. Не связана ли была такая специфическая форма организации с необходимостью контроля за населением, ведущим скотоводческое хозяйство и следовательно подвижным?
206
22. Codex diplomaticus regni Chroaiiae, Dalmatiae et Slavoniae Zagrabiae, 1967. Vol. I. N 3. Cp. упоминание десятины "de omnibus victualibus” в грамоте Загребской епископии. 1193 г.
23. Акимова О.А. Формирование хорватской раннефеодальной государственности // Раннефеодальные государства... С. 237. Характерно, что в документе о подтверждении прав сплитской церкви королем Коломаном (фальсификат второй половины XII в.) фигурируют "Clisie et eius distristus" (Codex Zagrabiae 1904 Vol II N 7).
24. Codex Vol I N 47.
25. B этом плане скупые свидетельства актов IX—XI вв. мало чем может дополнить ретроспективный анализ актов XII—XIII вв. Подробнее см. Бромлей Ю.В. Становление феодализма в Хорватии. М., 1964. С. 276 и след.
26. Codex Vol I N3. Формулы о пожалованиях из regalibus terris см. в фальсификате грамоты Крешимира IV (Codex Vol I N 64/11) и в грамотах Крешимира IV (Codex Vol I N 68, 77).
27. Бромлей Ю.В. Указ. соч. С. 253 и след.
28. Ковалевский С.Д. Указ. соч. С. 111 .
29. Codex Vol I N120; Акимова О.А. Указ. соч. С. 235.
30. Codex Vol II N5.
31. Codex Vol II (указатель).
32. Бромлей Ю.В. Указ. соч. С. 186 и след.
33. О хозяйственной деятельности Петра Црни см. Там же. С. 240—250, 335—351.
34. Петров П., Гюзелев В. Христоматия по история на България. С., 1978. Т. 1. С. 139; Бегунов Ю.К. Козьма Пресвитер в славянских литературах. С., 1973. С. 352—353.
35. Бегунов Ю.К. Указ. соч. С. 342 .
36. Петров В., Гюзелев В. Указ. соч. С. 169.