А. Общие проблемы этногенеза народов Восточной, Центральной и Юго-восточной Европы
2. Язык как источник при этногенетических исследованиях и проблематика славянских древностей
Б. В. Иванов
Изучение праславянского (и соответственно общеиндоевропейского) языка с точки зрения его роли для воссоздания ранней истории славян (и в целом народов, говоривших на диалектах общеиндоевропейского языка) составляет существенную часть традиционного славяноведения (и изучения индоевропейских древностей) в том виде, в каком эта наука сложилась уже к началу нашего века. Позднее изучение славянских древностей в трудах Нидерле, Мошинского и других классиков этой науки в большой мере основывалось на языковых данных (как и известный компендиум Шрадера и Неринга по индоевропейским древностям). Недавние суммарные характеристики праславянской культуры в основном опираются на лингвистические реконструкции. Но для дальнейшего развития совместных исследований лингвистов, историков, археологов, антропологов, этнографов и фольклористов в этой области представляется необходимым тщательное обсуждение возможностей, предоставляющихся каждой из этих научных дисциплин. В настоящей статье рассматриваются те стороны проблематики славянских древностей и этногенеза славян, которые непосредственно связаны с лингвистикой.
1. Прежде всего следует подчеркнуть, что на основании только языковых данных можно сделать выводы, относящиеся исключительно к носителям определенных языков. Изучение праславянского языка позволяет прийти к некоторым заключениям о характере того общества, в котором на нем говорили, но соотнесение этих выводов с данными других дисциплин, где отождествление объектов науки с языковыми фактами может быть достигнуто лишь косвенным образом, нельзя осуществить внутренними средствами самой лингвистики. Но справедливо и обратное: каковы бы ни были гипотезы, касающиеся, например, древних балтийских племен и славян, соотношение между их языками может быть выявлено только с помощью сравнительно-исторической грамматики [1].
В этом состоит смысл утверждения, которое в свое время было отчетливо сформулировано А. Мейе, а по отношению к индоевропейскому было особенно подчеркнуто H. С. Трубецким [2]:
1. Ср. Иванов В. В., Топоров В. Н. К постановке вопроса о древнейших отношениях балтийских и славянских языков. М., 1958 (см. также в сб.: Исследования по славянскому языкознанию. М., 1961).
2. Трубецкой H. С. Мысли об индоевропейской проблеме.—«Вопросы языкознания», 1958, № 1.
30
понятие «общеиндоевропейского» или «общеславянского» языка является прежде всего лингвистическим и может быть определено по чисто языковым критериям. Для адекватного понимания проблематики славяноведения указанное положение имеет исключительное значение: эта наука занимается исследованием разных аспектов истории и культуры всех тех народов, которые и в прошлом и в настоящее время являются носителями языковых традиций, возводимых, в конечном счете, к общеславянскому языку. Но в таком случае языковой аспект славянских древностей является основным; расширенные же понимания других аспектов могут рассматриваться как производные от этого основного.
2. Признание узко языкового характера лингвистических выводов с неизбежностью приводит к постановке вопроса о том, как осуществлять совмещение их с заключениями, полученными представителями смежных наук. В простейших случаях возможно взаимное наложение материалов; так, данные о технической терминологии ремесел, например ткацкого, гончарного, кузнечного, можно соотнести с фактами истории материальной культуры. Однако и в этом относительно более легком случае лингвистические выводы в большей степени подкрепляются выводами общей типологии развития соответствующих ремесел, чем конкретными археологическими подробностями, так как соответствующие детали, например касающиеся отличий разных типов керамики, не удается связать с лексическими фактами: термины, подобные праслав. *gъrnьcь, могли обозначать разные виды глиняных сосудов и горшков. Тем не менее результаты исследования указанного термина представляются существенными для смежных наук, так как связь этого праславянского слова с лат. fornix ‘свод, арка’, удостоверяемая данными истории материальной культуры у славян (гончарный горн, крытый сводом из горшков — в Польше, аналогичные факты — в Словении и т. п.) позволяет установить сходство праславянской и древней италийской гончарной терминологии [3], что важно для подтверждения ранних контактов носителей соответствующих диалектов [4].
3. См. детальное обоснование этого важного соответствия в кн.: Трубачев О. Н. Ремесленная терминология в славянских языках. М., 1966, с. 197—200.
4. Другие данные, говорящие в пользу наличия таких контактов, суммированы в публикации: Трубачев О. Н. Несколько древних латино-славянских параллелей. — В кн.: Конференция по сравнительно-исторической грамматике индоевропейских языков (12—14 декабря). Предварительные материалы. М., 1972, стр. 82—84, где, однако, следует иметь в виду, что славянские соответствия лат. bīgae ‘двойная упряжка’ должны оцениваться как архаизм в свете явно родственного хет. da-i̯uga- двугодовалый ‘ (ср. о его связи с bīgae: Иванов В. В. О значении хеттского языка для сравнительно-исторического исследования славянских языков. — «Вопросы славянского языкознания». М., 1957, вып. 2, с. 27); см. о других общих латино-славянских архаизмах: Топоров В. Н. Славянские комментарии к некоторым латинским архаизмам. — В кн.: Этимология. 1972. М., 1974; он же. О двух праславянских терминах из области древнего права. — В кн.: Структурно-типологические исследования в области грамматики славянских языков. М., 1973, с. 133—139. В том же плане существенны и такие синтаксические сближения, как ослав. *а čе и лат. atque, ослав. *atje и лат. etiam и т. п. (см.: Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. М., 1974, вып. 1, с. 91 и др.)
31
Но особый интерес исследование ремесленной терминологии может представить в тех случаях, когда, как это обычно для ключевых терминов соответствующих древних эпох, они обозначали не только определенные аспекты технической деятельности, но в то же время относились и к обширному кругу социальных функций, совмещенных с этой последней. Так, праслав. *kovalь и родственные обозначения ‘кузнеца’ [5] в отдельных славянских языках (в частности, в украинском) сохранялось и в качестве обозначения особого мифологического персонажа. Реконструкция соответствующего общеславянского мифа и особой социальной группы кузнецов, имевших не только технические, но и ритуальные функции, подтверждается семантикой соответствующих славянских слов (в.-луж. kuzło ‘колдовство’ и т. п.), типологическими данными о роли кузнецов в культурах определенного типа и рядом индоевропейских параллелей [6], в частности этимологической связью корня праслав. kov- и индоиранского kav-i, для которого восстанавливается значение ‘шаманствующий’ (откуда в дэвовском авестийском ‘вождь’ [7]). На этом примере можно видеть, что надежность семантической реконструкции удостоверяется наличием определенной исторической закономерности, справедливой для разных культур и касающейся не одного изолированного их аспекта (технического), а целого пучка функций (технической — ремесленной, связанной с ней социальной и религиозной). В качестве другого подобного примера можно указать на реконструкцию древних значений праслав. *obь-tjo ‘общий’ (ст. сл. обьщь ‘κοινός’, серб.-хорв. ȍпћи), *ob(ь)-lъ (чеш. oblý ‘круглый’) [8], откуда восстанавливается древнее обозначение круглого поселения, что соответствует и археологическим данным [9], и типологии раннеславянской социальной структуры, имеющей существенные черты сходства с организацией тех коллективов, для которых обычны поселения круглой формы.
3. Наиболее убедительные результаты при наложении друг на друга выводов лингвистических исследований ранней истории славян и гипотез,
5. Трубачев О. Н. Ремесленная терминология..., с. 334 и сл. Ср. также о лужицких отражениях ослав. *kov-alь и *kov-arь (Sorbischer Sprachatlas, 4, Terminologie des ländischen Gewerks. Bautzen, 1972, S. 120, 121, карта № 41). См. подробнее о соответствующем украинском мифе о Божьем Ковале в статье В. В. Иванова и В. Н. Топорова в настоящем сборнике.
6. См.: Иванов В. В., Топоров В. И. Исследования в области славянских древностей. М., 1974, с. 158—162.
7. Герценберг Л. Г. Морфологическая структура слова в древних индоиранских языках. Л., 1972, с. 31.
8. О соотношении суффиксов в этих словах см.: Иванов В. В. Общеиндоевропейская, ираславянская и анатолийская языковые системы. М., 1965, с. 208 (там же литература вопроса).
9. Hensel W. Kształtowanie się osadnictvva słowianskiego. — In: Slavia Antiqua, t. II. Poznań, 1949—1950, s. 6.
32
выдвинутых в смежных пауках, изучающих те же периоды, могут быть достигнуты в тех случаях, когда удается соотнести не отдельные факты, а целые комплексы выводов, относящихся к определенным типам культур. Так, восстанавливаемое для балтийского и славянского использование производных от индоевропейского корня *u̯el- > *vel- в качестве названия ‘скотьего бога’ (дррус. Велесъ в договорах русских с греками, позднейшее Волосъ и т. п.) или бога загробного мира (лит. vẽles ‘призраки мертвых’) согласуется с реконструкцией общеиндоевропейского представления о загробном мире как пастбище. Это подтверждается, с одной стороны, соответствующими данными хеттских, древних индоиранских и древнегреческих текстов [10], с другой стороны, употреблением обозначения ‘пастуха’ по отношению к богам в тех же языковых и культурных традициях, отражающих скотоводческий тип общеиндоевропейской культуры [11]. Характер этой культуры удостоверяется и значительным числом взаимосвязанных лексических реконструкций, относящихся не только к скотоводству, но и к его продуктам (в частности, шерсти) и к их использованию. Той же значимостью скотоводческих терминов объясняется и их переносное употребление в ритуальных контекстах типа ‘пасти’ по отношению к слову или клятве, например, слов. roti, kojihže ne pasem (во Фрейзингенских отрывках), что находит соответствие и в других индоевропейских языках (в частности, тохарском и хеттском), где глаголы, родственные праслав. *pasti, выступают в аналогичных контекстах [12].
4. Основным преимуществом указанных лексических реконструкций является то, что они имеют дело с достаточно широким кругом значений соответствующих терминов, которые соотносимы одновременно с несколькими аспектами древнеславянской и общеиндоевропейской культуры. Поскольку целью диахронической типологии является выявление некоторых импликаций (типа «если для материальной культуры данного общества реконструируется роль развитого скотоводства, то проекция скотоводческих отношений обнаруживается и в сфере религии»), ключевые слова данной области, совмещающие несколько соответствующих значений, позволяют проверить надежность соответствующих реконструкций.
10. Thieme Р. Studien zur Indogermanischen Wortkunde und Religionsgeschichte. Berlin, 1952, S. 46 u. f.; Otten H. Hethitische Totenrituale. Berlin, 1958, S. 139—140; Vieyra M. Ciel et enfers hittites (á propos d’un ouvrage récent). — «Revue d’assyriologie et archéologie orientale», 1965, vol. 59, N 3, p. 128; Puhvel J. ‘Meadow of the Otherworld’ in Indo-European tradition. — In: Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung, Bd. 83. Göttingen, 1969; Ivanov V. V., Toporov V. N. A comparative analysis of the group of the Baltic mythological terms from the root *vel-. — «Baltistica» (Vilnius), 1973, VIII (2).
11. См. подробнее: Иванов В. В. Социальная организация индоевропейских племен по лингвистическим данным. — «Вестник истории мировой культуры», 1957, № 1.
12. Топоров В. Н. Slovenica. — В кн.: «Вопросы славянского языкознания», вып. 4. М., 1958, с. 92, 93; Иванов В. В. К этимологии русского пасти. В кн.: Сб. статей по языкознанию памяти М. В. Сергиевского. М., 1961, с. 111—119.
33
Восстанавливаемый тип культуры (как материальной, так и духовной) предполагает несколько разнородных следствий. Если лексические реконструкции, каждая из которых осуществляется порознь, все в целом соответствуют единому типу культуры, то это позволяет считать надежным восстановление всего культурного типа и вместе с тем дает дополнительные критерии для проверки реконструкции значений отдельных слов. Сказанное можно пояснить на примере, относящемся к изучению распространения колесных повозок и копей у индоевропейских племен. Как давно предположил выдающийся археолог Чайлд, диффузия колесных повозок, запряженных на наиболее раннем этапе быками, а позднее копями, могла совпадать с путями миграции ранних индоевропейских племен в пору их разделения [13]. Этот вывод археолога совпадает с лингвистическими данными, которые подтверждают наличие соответствующей терминологии во всех древних индоевропейских языках. Вместе с тем индоевропейские диалекты в этом отношении достаточно сильно отличаются друг от друга. Показательно наличие разных диалектных названий для колеса и колесницы, одно из которых есть в балтийских языках (лит. rãtas ‘колесо’, мн. ч. rãtai ‘повозка, колесница’), как и в германских, кельтских, италийских, индо-иранских, а другое (стел. коло ‘колесо’, кола ‘повозка’) объединяет славянские и с восточноиндоевропейскими (греческим, индо-иранским) и некоторыми западноиндоевропейскими (среди них с теми же германскими) языками, а также фригийским и тохарским.
В хеттском языке название ‘колеса’ (в частности, как обрядового символа и судебного знака наказания) ḫurki, совпадающее с тохарским названием колеса, по-видимому родственно, с одной стороны, германским терминам типа др.-исл. varg-tré, др.-англ. warhtrēo ‘дерево преступника’ [14], с другой стороны, рус. ворожить, рус. диал. (волог.) ворожейка ‘флюгарка, состоящая из длинного, вкопанного в землю шеста, на вершине которого прикреплена палочка горизонтально, на конце последней привязан пучок кудели’ [15]. Можно думать, что в этом случае, как и в целом ряде других [16], славянские языки сохраняют (хотя и в переосмысленном и видоизмененном виде)
13. Childe V. G. Prehistoric migrations in Europe. Oslo, 1950. Cp. также: Иванов В. В. Новая литература о диалектном членении общеиндоевропейского языка. — «Вопросы языкознания», 1956, № 2.
14. См. об этом, в частности, в связи с этимологией хет. ḫurki; (Jacoby М. Wargus, vargr ‘Verbrecher’, ‘Wolf’. Eine Sprach- und rechtsgeschichtliche Untersuchung. — In: Acta Universitatis Upsaliensis, «Studia Germanistica Upsaliensia», Bd. 12. Uppsala, 1974).
15. Словарь русских народных говоров, вып. 5. Л., 1970, с. 109.
16. Ср., в частности, об ослав. *vьrvь ‘веревка, община’ в работе: Топоров В. Н. О двух праславянских терминах..., с. 119 и сл.; о славянских терминах, связанных с мировым деревом; см.: Топоров В. Н. О брахмане. К истокам концепции. — В кн.: Проблемы истории языков и культуры народов Индии. — Сборник статей памяти В. С. Воробьева-Десятовского. М., 1974, с. 24. Во всех указанных случаях, как и по отношению к русск. диал. ворожейка, речь идет о сохранении специального обозначения обрядового предмета.
34
такие архаизмы индоевропейской обрядовой терминологии, которые в других диалектах прослеживаются с трудом. Можно думать, что речь идет о том названии колеса как обрядового образа солнца на вершине мирового дерева, которое хорошо еще сохраняется в обычаях отдельных славянских народов вплоть до начала XX в. [17] (но обычно в описаниях этих обрядов использовалось общеславянское название колеса, этимологически отличное от хеттского).
Реконструкция культуры, располагающей колесными повозками, предполагает ряд условий, необходимых для их изготовления, в частности наличие развитой металлургии бронзы [18] и использование соответствующих видов деревьев, в частности, горных пород [19].
17. Макаренко И. К. Пречиста в Москалівці. — «Живая старина», 1807, XVI, вып. 1; ср. о купальских обрядах, в которых на шест может надеваться либо колесо, либо пук сена (ср. пучок кудели на ворожейке): Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974, с. 221.
18. Этот тезис был развит в ряде работ Чайлда, в частности, в его статье: Childe V. G. The diffusion of wheeled vebicles. — In: Ethnographisch-Archäologische Forschungen, Bd. II. Berlin, 1954.
19. Piggot S. The beginnings of the wheeled transport. — «Scientific American», 1968, vol. 219, N 1, c. 85, 86; он же. The earliest wheeled vehicles and the Caucasian evidence. — «Proceedings of the Prehistoric Society» (London), 1959, vol. 34, c. 266—318.
Из новейших работ о колесницах на Древнем Востоке ср. в особенности Littauer М. А. and Crouwell J. H. Terracotta models as evidence for vehicles with tilts in the Ancient Near East. — «Proceedings of the Prehistoric Society», 1974, v. 40, p. 20—37. Отмеченное в последней работе (р. 28) использование колесниц с крытым верхом для жилья может быть подтверждено не только надписью Идрιми и из Алалаха, но и еще более ранним употреблением написания GIŠGIGIR MA.AD.NA.NU ‘спальная повозка’ в древнехеттских анналах Хаттусилиса I (КВо X 2 I И, Verso III 13, КВо X 1 Vs. 14). Этот термин, как и археологические данные, подобные крытым повозкам из Лчашена и бронзовым и торракоттовым моделям таких повозок из различных мест Древнего Востока, подтверждают давнюю идею Хертеля, основанную на анализе др.-инд. vimāna как обозначения мифологического «дома на колесах»:
«Представление о дворцах, которые были одновременно колесницами, не может быть просто плодом воображения... Если, однако, арийские князья кочевников при их появлении в Индии имели такие жилые повозки, которые были всем снаряжены (áraṃkṛta), то это могло быть прообразом для повозок богов, которые одновременно были и жилыми повозками. Тогда мифология сохранила такую черту быта, для которой прообраз существовал в человеческом прошлом, позднее забытом» (Hertel J. Die awest. Herrschalts — und Siegesfeuer. — «Abhandlungen der Sächsischen Akademie der Wissenschaften», 1931, Bd XLI, N VI, S. 166).
Подобные повозки позднее были обнаружены, с одной стороны, в позднейших индийских свидетельствах (Waldschmidt Е. Geschichte des indischen Altertums. — In: Geschichte Asiens. München, 1950, S. 103), с другой стороны, в известных данных о скифских кочевых домах — повозках: Hauschild R. Das Selstlob (Ātmastuti) des somaberauschten Gottes Agni. — In: Asiatica. Leipzig, 1954, S. 259—278, где предложена реконструкция вед. vandhu — ‘плетенье из прутьев’, согласующаяся с кузовом, плетеным из прутьев, в колесницах из Лчашена (Мнацаканян А. О. Раскопки курганов на побережье озера Севан в 1956 году. СА, 1957, № 2; Есаян С. А. Оружие и военное дело древней Армении, Ереван, 1966, с. 139—140; ср. «Археологические памятники Армении. 4. Наскальные изображения, вып. 1. Ереван, 1970, с. 22—24, рис. 223).
35
В свете этих импликаций и недавних многочисленных находок наших археологов на Кавказе очерчивается достаточно ограниченный ареал возможного очага диффузии колесных повозок, охватывающий Закавказье и прилегающие области Древнего Ближнего Востока. Для обще индоевропейского восстанавливаются как упомянутые термины, обозначавшие колесо и колесную повозку (ср. также ослав. *vozъ с соответствиями в германском, греческом, индо-иранском), так и названия ее частей (русск. ось и т. д.), а также название коня (в славянском замененное другим и, возможно, отраженное только косвенно — в заимствованном названии осла — стсл. осьлъ, ср. родственное арм. eš ‘осел’ < *ek̑u̯o- ‘конь’ [20] при важной типологической параллели: шумерск. ANŠU.KUR.RA ‘горный осел’, в позднейших клинописных текстах используемое как обозначение ‘коня’) и бронзы, а также ряд обозначений тех деревьев, из которых могли изготовляться колесницы, и термины, обозначавшие отдельные части упряжи (дышло, ярмо — стсл. иго, слов. oje и т. п.). Поэтому реконструируемая индоевропейская культура скорее всего должна быть приурочена к области, находившейся в пределах раннего очага колесных повозок. Давно установленный факт постепенного движения западноазиатских форм колесных повозок через Северное Причерноморье в Центральную Европу [21] подтверждается новейшими археологическими открытиями в Венгрии [22], в свете которых делается вывод о том, что культура, характеризовавшаяся наличием изделий из бронзы (и меди) и колесных повозок, из Передней Азии в конце III тысячелетия до н. э. проникла в долину Дуная. Западноазиатский тип упряжки начиная с XV в. до н. э. распространяется в евразийских степях [23]. Указанные процессы хронологически и пространственно могут быть соотнесены с миграцией индоевропейских племен, часть которых, включавшая и носителей того диалекта, из которого позднее развился праславянский, переселилась из Западной Азии в Северное Причерноморье и далее двигалась на запад [24].
20. Watkins С. Language of gods and language of men; remarks on some Indo-European metalinguistic traditions. — In: Myth and law among the Indo-Europeans. Studies in Indo-European comparative mythology. Berkeley-Los Angeles-London, 1970, c. 7.
21. Кларк Дж. Г. Доисторическая Европа. Экономический очерк. М., 1953, с. 301, 302.
22. Bóna I. Clay models of bronze age wagons and wheels in the middle Danube basin. — In: Acta archaologîca Academiae Sciantiarum Huagaricae, t. XII. Budapest, 1964; ср. Калиц H. Новая находка модели повозки эпохи энеолита из окрестности Будапешта. СА, 1976, № 2, с. 106—116.
23. Смирнов К. Ф. Археологические данные о всадниках Поволжско-Уральских степей. — СА, 1961, № 1; Sulimirski Т. Prehistoric Russia. An outline. London, 1970, p. 275.
24. Применительно к праславянам указанный процесс обрисован в статье: Goląb Z. «Kentum» elements in Slavic. — «Lingua poznaniensis», XVI. Warszawa-Poznań, 1972, s. 76 и сл. Cp. также: Gimbutas M. The Slavs. An Outline. London, 1970.
36
Общеиндоевропейские истоки можно предположить и для целого комплекса ритуалов, связанных с культом копя. На этом пути открываются широкие возможности для сопоставления археологических свидетельств с данными ранних письменных источников. Восточнославянские захоронения коня, обнаруженные в Киеве и Чернигове [25] и обоснованно сопоставляемые со свидетельствами захоронения коня в срубе в былине о Михайле Потоке и в летописи [26], имеют разительные параллели как у балтийских племен [27], так и у индо-иранцев [28] и финно-угорских народов, испытавших иранское влияние [29]. Иранское влияние можно было бы предположить и по отношению к славянскому обряду, так как аналогичный осетинский ритуал, сохранившийся до XX в., восходит к скифскому [30]. Но если это влияние и имело место, оно лишь способствовало упрочению той традиции, которая у балтийских племен и иранцев восходит к общеиндоевропейскому времени. Возможно, что наиболее древние археологические свидетельства этого обряда в Поволжье [31] отражают обычаи одной из групп индоевропейцев, мигрировавших через приволжские степи. Давно уже сделанное предположение о том, что конь сопутствует воинским погребениям правителей или князей [32], соответствует аналогичной интерпретации захоронений в повозках на Кавказе [33] и в Анатолии [34], где они также (хотя бы отчасти) связываются с индоевропейским этническим слоем.
25. Блифельд Д. И. К исторической оценке дружинных погребений в юрубных гробницах Среднего Поднепровья IX—X вв. — СА, 1954, XX, С. 148—156; Каргер М. К. Древний Киев, I. М.-Л., 1958, с. 187, 200.
26. Воронин Н. Я. Погребение коня в срубе в 1149 г. — КСИА, 1971, 125, с. 23—26.
27. Кулискаускиене Р. К. Погребение с конем у древних литовцев. — СА, 1953, XVII.
28. Калоев Б. А. Обряд посвящения коня у осетин. — В кн.: «Труды VII Международного конгресса антропологических и этнографических наук», т. 8. М., 1970, с. 35, 36.
29. Дубинин А. Ф. Малышевский могильник. — «Краткие сообщения Института истории материальной культуры», 1949, вып. XXV, с. 131.
30. Ср. о культе лошади у иранских племен: Литвинский Б. А. Кангюйско-сарматский фарн. Душанбе, 1968, с. 28—35; о возможной роли индо-иранских племен в распространении коневодства в Северном Причерноморье см.: Кузьмина Е. Е. Навершие со всадниками из Дагестана. — СА, 1973, № 2, с. 187 и сл.
31. Смирнов К. Ф. О погребениях с конями и труположением в Поволжье. — СА, 1957, XXVII, с. 209 и сл.; он же. Быковские курганы. — «Материалы и и исследования по археологии СССР» (далее — МИ А), 1960, № 78, с. 240; ср. Алиев И. Рец. на кн.: Грантовский Э. А. Ранняя история иранских племен Передней Азии. — «Вестник древней истории», 1973, № 3, с. 177.
32. Воронин H. Н. Указ. соч., с. 24, примеч. 14.
33. Массон В. М. Древние гробницы вождей на Кавказе (некоторые аспекты социологической интерпретации). — В кн.: Кавказ и Восточная Европа в древности. М., 1973, с. 108, 109.
34. Mellaart J. The Chacolithic and Early Bronze Ages in the Near East and Anatolia. Berlin, 1966, p. 155; Mellink M. J. Excavations at Karataş, Semayük and Elmali , Lycia, 1972. — «American Journal of Archaeology», 1973, vol. 77, N 3, p. 300.
37
Представляется возможным, что обычай наряжения коней в маски, отраженный в житии Даниила Галицкого (см. Ипатьевскую летопись под 1252 г.), имеет общее происхождение с теми масками коней-гриффонов в пазырыкских курганах, которые сопоставляются с представлениями о «небесных конях», распространившимися в Восточной Азии, благодаря позднейшим миграциям индоевропейцев — на восток [35]. С той же символикой коня как птицы, подтверждаемой разными индоевропейскими культурными и языковыми традициями, связан и обычай украшать крыши домов двумя коньками (или двумя изображениями птиц), причем в германском ареале устойчиво сохраняется соотнесение этих двух коньков с двумя «конскими» именами дуальных вождей (Henest и Horsa), функции которых разъясняются из реконструированной для общеиндоевропейской дуальной социальной организации [36]. В восточнославянских, в том числе и в новгородских обрядах принесения коня в жертву при закладке дома [37] можно видеть подтверждение того, что в символах на крыше и в их названиях отражена особая обрядовая роль головы коня, доказываемая и фольклорными материалами. На славянской почве достаточно хорошо засвидетельствован и культ двух мифологических близнечных существ, связанных с конями, который позднее отразился в христианизированных образах двух святых —
35. Pulleyblank Е. G. Chinese and Indo-Europeans. — «Journal of the Royal Asiatic Society», 1966, pt. 1—2; Иванов В. В. Опыт истолкования древнеиндийских ритуальных и мифологических терминов, образованных от aśva ‘конь . — В кн.: «Проблемы истории языков и культуры народов Индии». М., 1974, с. 138, примеч. 181. В том же отношении существенный интерес представляет китайское мифологическое представление о Большой Медведице как «колеснице, указывающей на юг» (Юань Ко. Мифы древнего Китая. М., 1965, с. 12, 122 (и рис. 16), 360, примеч. 68), ср. аналогичное представление у хеттов (хот. ḫurkiuš ‘колеса’ Большой Медведицы: Иванов В. В. Реконструкция индоевропейских слов и текстов, отражающих культ волка. — «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1975, т. XXXIV, 5, с. 404, примеч. 40), фригийцев (κίκληντὴν ἄρκτον τὸ ἄστρον), балтийских народов (лит. Didieji Grižulo Ratai, лат. greizie rati). Это совпадение может быть присоединено к другим ранее указывавшимся сближениям, позволяющим аргументировать западноазиатское (вероятно, индоевропейское) происхождение древнекитайской колесницы: Васильев Л. С. Проблемы генезиса китайской цивилизации. М.. 1976, с. 275—279.
36. Ward D. The Divine Twins. Berkeley and Los Angeles, 1968; Иванов B. B. Отражение индоевропейской терминологии близнечного культа в балтийских языках. — В кн.: Балто-славянский сборник. М., 1972; ср.: он же. Опыт истолкования древнеиндийских ритуальных и мифологических терминов, образованных от aśva ‘конь’. — В кн.: Проблемы истории языков и культуры народов Индии. М., 1974, стр. 136.
37. Миронова В. Г. Языческое жертвоприношение в Новгороде, — СД. 1967, 1. Существенный интерес представляет сопоставление со сходными южнославянскими и другими балканскими обрядами (Vrabie G. Balada populară româna. Bucureşti, 1966, p. 69 и сл.; Eliade M. Comentarii la legenda Mesterului Manole. Bucureşti, 1943), достаточно древний характер которых подтверждается свидетельствами византийских авторов (см. сводку данных и сравнительно-этнографический анализ в работе: Зеленин Д. К. Тотемы-деревья в сказаньях и обрядах европейских народов. М.-Л., 1937, с. 10—12).
38
коневодов Флора и Лавра [38]. Функция соответствующих близнечных божеств, сходных с древнеиндийскими ашвинами (от др.-инд. aśva < *ek̑u̯o ‘конь’), восстанавливается благодаря реконструкции социальной структуры, где каждое из таких божеств соотнесено с одним из дуальных предводителей и с одним из рядов символической двоичной классификации [39]. Таким образом, исследование проблематики индоевропейских и праславянских обозначений повозки и упряжи связывается как с другими аспектами изучения истории славянской материальной культуры, так и с реконструкцией основных характеристик духовной культуры и социальной организации. Реконструкция каждого из отдельных звеньев в этой цепочке взаимосвязанных явлений могла бы остаться спорной, но наличие определенных отношений импликации между ними доказывает вероятность всей системы в целом.
5. На основании проведенных в последние десятилетия исследований в области лингвистической реконструкции индоевропейских и праславянских древностей достигнуты существенные результаты, которые должны постоянно учитываться и представителями смежных дисциплин, занимающихся восстановлением дописьменной истории славян.
Реконструирован набор природных реалий, позволяющих дать достаточно точную экологическую характеристику той природной среды, к которой относились названия животных и растений в праславянском и общеиндоевропейском. Для историка славянских древностей первостепенное значение имеет вывод автора новейшей монографии об индоевропейских названиях деревьев, согласно которой праславянский лучше всех других групп индоевропейских языков сохранил индоевропейскую систему обозначения деревьев [40]. Из этого следует, что
«носители общеславянского языка в общеславянский период жили в экологической зоне (в частности, определяемой по древесной флоре), сходной или тождественной соответствующей зоне общеиндоевропейского, а после общеславянского периода носители различных славянских диалектов в существенной степени продолжали жить в подобной области» [41].
С точки зрения отмеченной выше существенной особенности лексических реконструкций, которые благодаря многозначности значений основных терминов могут относиться одновременно к нескольким аспектам культуры, следует подчеркнуть,
38. Н. Малицкий. Древнерусские культуры сельскохозяйственных святых по памятникам искусства. — «Известия Академии история материальной культуры», 1932, т. 11, вып. 10, с. 21—26.
39. Относительно славян соответствующие выводы были намечены еще в 1941 г. А. М. Золотаревым, см.: Золотарев А. М. Родовой строй и первобытная мифология. М., 1964; ср. рецензию: Иванов В. В. Дуальная организация первобытных народов и происхождение дуалистических космогоний. — СА, 1968, № 4. Ср. также сходный вывод: Gasparini Е. L’orrizonte culturale del «mir». — «Ricerche slavistiche», 1962, X, p. 3—21.
40. Friedrich P. Proto-Indo-European Trees. Chicago, 1970, p. 166.
41. Ibid., p. 167.
39
что в праславянский период достаточно хорошо сохраняются многообразные семантические внутритекстовые связи, позволяющие восстановить культовую роль отдельных деревьев. В частности, славянские и балтийские языки и фольклорные традиции на этих языках свидетельствуют о непосредственном продолжении тех общеиндоевропейских представлений, которые связывались с дубом и с дубовой рощей на горе как святилищем бога грозы (праслав. Perunъ, лит. Perkū́nas, ср. лат. quercus *perkw — ‘дуб’) [42]. Такие засвидетельствованные в раннеславянских письменных источниках формулы, как Перунов дуб на горе (грамота 1302 г. галицкого князя Льва Даниловича, определяющая границы владений епископа Перемышльского), приурочены к той самой области (прикарпатской), древнее название которой в ряде западных индоевропейские диалектов образовано от общеиндоевропейского имени бога-громовержца, ассоциировавшегося с дубом, ср. сохраненную у античных авторов кельтскую форму древнего названия Карпат Ἀρκύνια (ὄρη) Hercynia (silva) при др. в. нем. Virgunnia, Firgunnea (Рудные горы), ср. в. нем. Virgunt (Судеты) [43], соответствующее лит. Perkūnija (первоначальное значение ‘священная дубовая роща на возвышенности, посвященная богу-громовержцу’).
Некоторые существенные архаизмы сохранены и в таких праславянских названиях животных, как термин, обозначающий лосося (водившегося не только в реках бассейна Балтийского и Северного морей, но и в реках Кавказа и азиатских водных бассейнах), древность которого подтвердилась, благодаря обнаружению соответствия но только в балтийском и германском, но и на крайнем востоке индоевропейского ареала — в тохарском (с развитием значений ‘лосось‘ > ‘рыба‘, связанным с миграцией тохар из водных бассейнов, где водились лососевые). Однако при непрерывности традиционных названий деревьев, легко объясняемой гипотезой о расселении из Северного Причерноморья (а еще ранее — Кавказа, древесная флора которого близка к севернопричерноморской), в отношении названий животных обнаруживаются некоторые существенные изменения, которые можно было бы объяснить исходя из гипотезы о переселении древних индоевропейских племен с юга на север (соответственно с юго-востока на северо-запад); ср. сохранение только в южных индоевропейских языках названий таких животных, как ‘лев‘ (арм. inj̆, др. инд. siṃha с иранскими соответствиями).
Предложенная в последнее время гипотеза, согласно которой при миграции на запад носителей диалектов общеиндоевропейского языка
42. Иванов В. В. и Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей, с. 14 и сл.
43. Ср. Иванов В. В., Топоров В. Н. Карпаты в связи с проблемами расселения древних индоевропейских племен. — В кн.: Симпозиум по карпатскому языкознанию. Тезисы докладов. М., 1973. Ср. замечания о Карпатах в связи с этногенезом славян: Трубачев О. Н. Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян.—«Вопросы языкознания», 1974, № 6, с. 49 и сл.
40
из первоначальной территории, находившейся в Западной (или Центральной) Азии, часть диалектов (в том числе и тот диалект, из которого развился праславянский) образовала вторичное единство в Северном Причерноморье [44], может найти подтверждение в таких лексических фактах, как название ‘моря’, общее для западных индоевропейских языков (гот. marei, др. ирл. muir, лат. mare), балтийских (лит. mãrės) и славянского (*morje) [45], при наличии других терминов в остальных индоевропейских языках (хет. aruna — ’море’, др. инд. sal-ila ‘море’ < *’соленое’ и т. п.). Существенными в той же связи представляются и такие обозначения времен года, как ‘осень’, общие для славянских (стел. ѥсень, рус. осень, чеш. jeseň), балтийских (прус, assanis), германских (гот. asans ‘время уборки урожая’) языков, но являющееся не общей их инновацией [46], а архаизмом, подтвержденным хет. zeni ‘в конце лета’ (‘осенью’; zen- < *sen- — сезон, включающий 8-й месяц; хет. форма локатива zeni тождественна дррус. осени, с.-хорв. јесени).
6. Первоначальная западноазиатская территория реконструируемой общеиндоевропейской культуры находилась достаточно близко к древнейшим центрам ближневосточных городских цивилизаций, что доказывается как приведенными выше аргументами, касающимися распространения колесных повозок, так и фактами, подобными открытому В. М. Иллич-Свитычем пласту семитских заимствований в общеиндоевропейском. Этому географическому приурочению соответствует высокий уровень и технического ее развития, и соответствующих социальных установлений. Для общества этой эпохи устанавливается общественная дифференциация. В частности, необходимо подчеркнуть общеиндоевропейский характер таких терминов, как дррус. людинъ ‘свободный человек’, находящего наиболее точные соответствия в балтийском и германском [47].
44. Гамкрелидзе Т. В., Иванов В. В. Проблема определения первоначальной территории обитания и путем миграции носителей диалектов общеиндоевропейского языка. — В кн.: Конференция по сравнительно-исторической грамматике индоевропейских языков. Предварительные материалы. М., 1972, с. 23. О культуре Европы до миграции индоевропейцев с востока ср.: Gimbutas М. Cult, myth, and images of Old Europe, 7000—9000 В. C. London, 1973; Goodenough W. Evolution of pastoralism and Indo-European origins. — In: Indo-European and Indo-Europeans. Philadelphia, 1970.
45. Более раннее значение отражено в скифском (осет. mal ‘глубокая стоячая вода’; Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка, т. II. Л., 1973, с. 69), армянском (mavr ‘болото’), хетт. ma(r)mara ‘болото’ ‘топь’ (с редупликацией, cp. Poetto М. Due note lessicalè etee. — «Paideia», 1973, 28, p. 177, 178).
46. Вопреки проф. X. Стангу (Stang Chr. S. Lexikalische Sonderüberstimmungen zwischen dem Slawischen, Baltischen und Germanischen. Oslo, 1972, S. 74).
47. Cp.: Stang Chr. S. Op. cit., S. 32 и 74. Исключительный интерес представляет отражение в лит. arvas другого индоевропейского прилагательного со значением ‘свободный’, древность которого удостоверяется хет. arawa — ‘свободный’ (ср. в связи с прус. arwis Топоров В. Х. Прусский язык. Словарь. А—D. М., 1975, с. 112), лик. arawa (в том числе в контексте, где, как и в подобных хеттеких текстах, речь идет об освобождении,ср.: Laroche Е. La stèle trilingue récemment découverte au Lêtôon de Xanthos; le texte lycien. — «Academie des inscriptions et belles-lettres. Comptes rendus des séances de l’année 1974. Janvier — mars». Paris, 1974, p. 117 (строки 12 и 21), 123 — с очень спорными этимологическими соображениями).
41
Восстанавливаемое на основании лит. liáudis и родственного латыш. laudis (в диалектах ‘свои люди’, ср. рус. свои люди) значение ‘свободный земледелец’, ‘принадлежащий к своей замкнутой социальной группе’ подтверждается явственно земледельческим характером архаических римских ритуалов типа Liberalia и слов других индоевропейских языков, родственных лат. liber ‘свободный’ от *leudh- ’расти’ [48]. Противоположный латинский термин seruus ‘раб’ происходит из *pecu — seruus ‘скотовод-пастух’, что доказывается этимологическим отождествлением лат. seruare pecus ‘сторожить скот’ и авест. (spā) pasuš.hauruuō ‘(пес), сторожащий (мелкий рогатый) скот’, ср. предполагаемую некоторыми исследователями связь с этим корнем этнонима сербы [49]. Таким образом, противопоставление ‘свободный’ — ‘несвободный’, ‘раб’ возводится по лингвистическим данным к противопоставлению ‘свой, земледелец’—’чужой, скотовод’ (к семантике последнего противопоставления можно привести многочисленные параллели из той же «Авесты»). В случае, если пол. pasierb ’пасынок’ связано с тем же корнем [50], в семантическом развитии этой группы слов можно видеть частичную параллель и к соотношению между стсл. рабъ, работа, гот. arbaiþs, арм. arbaneak ‘слуга, помощник’ и греч. ὀρφανός ‘сирота’, которое (как и близкие по значению слова западных индоевропейских языков) правдоподобно объясняются изменением ранних имущественных отношений.
Наличие терминов, относящихся к ‘богатству’, ‘воровству’ (стел. таити, соответствующее хет. tai-), ‘нищете (ср. праслав. *ne-bogъ, *u-bogъ, архаизм которого подтверждается недавним обнаружением сходного по семантической структуре хет. a-šiu̯ — ant- ’нищий’, где šiu- < *dieu ’бог’), подтверждает картину существенной экономической дифференциации общества.
48 См. анализ семантического развития слов этой группы: Benveniste Е. Le vocabulaire des institutions indo-européens. I. Economie, parenté, société. Paris, 1969, p. 321—325, там же о лат. liberi ‘дети’.
49. Grégoire A. L’origine et le nom des croates et des serbes. — «Byzantion», 1944—1945, 17; Moszynski K. Pierwotny zasiąg języka prasłowiańskiego. Wrocław — Kraków, 1957, s. 147 и далее (там же ср. объяснение этнонима хорват, обычно признаваемого иранизмом, из скифской формы того же слова, но ср. иное объяснение: Трубачев О. Н. Ранние славянские этнонимы..., с. 61).
Представляется вероятным сближение с индоевропейской основой *seru, *soru, восстановленной на основании хеттской и кельтских форм: Watkins С. Hittite šaru, Old Irish serb, Welsh herw. — «Indo-European Studies II». Cambridge, Mass. 1975, p. 322, 321 (сам Уоткинс отвергает сопоставление с лат. seruos, см. р. 327, но не дает никаких обоснований) в значении ‘добыча’.
50. Ср. о разных этимологических объяснениях: Трубачев О. Н. История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя. М., 1959, А. 53, 54.
42
Древность соответствующих социальных терминов удостоверяется такими точными сближениями, как стсл. нищь ‘πτωχός’ (рус. нищий, с.-хорв. нȕшт ‘бедный’) и др. инд. nīṣtya ’находящийся вовне = вне касты, чужой’, где суффикс *ti̯o- имеет общеиндоевропейское значение, связанное с определением положения «по координатам не в материальном пространстве, а в социальном поле общества» [51].
К числу несомненных архаизмов праславянской социальной терминологии относится ряд деталей системы терминов родства, в частности разграничение кузенов по отцу и по матери [52], что соответствует данным о кросскузенном браке, вытекающем из дуально-экзогамной организации общеиндоевропейского общества, предположенной Бенвенистом и вслед за ним рядом других исследователей [53]. Ценность этого вывода состоит в том, что он согласуется с данными о наличии черт дуальной организации, сказывающихся в двоичной символической классификации в праславянском [54].
Относительная простота соответствующих структур в праславянской культуре не всегда может рассматриваться как архаизм. Теоретически можно считаться и с возможностями упрощения более сложных систем, унаследованных от общеиндоевропейского. Одним из факторов, способствующих такому упрощению, могло быть удаление от тех ближневосточных культурных центров, близ которых локализуется общеиндоевропейская территория. Но необходимо отметить, что целый ряд черт общеиндоевропейских поэтических текстов, реконструированных в работах последних лет, достаточно хорошо отразился и в славянских традициях [55]. В частности, тема прославления боевой славы (слав. slav- < *k̑le/ou-) предводителя дружины, восстановленная в качестве основной для индоевропейского прототипа древних индо-иранских, древнегреческих и древнегерманских фольклорных текстов [56], достаточно хорошо отражена и в общеславянской ономастике,
51. Е. Benveniste. Hittite et indo-européen. Paris, 1962, p. 104.
52. Cp. к истории изучения и типологии древнерусской системы: Крюков М. В. Система родства китайцев (эволюция и закономерности). М., 1972, с. 55, 56.
53. См.: Л. Г. Герценберг. Указ. соч., с. 67—72; там же новейшая литература, к которой следует теперь присоединить книгу: Gates H. P. The kinship terminology of Homeric Greek. — International Journal of American linguistics, 1971, vol. 37, Supplement, N 4, p. 45 и далее (там же об отличии балто-славянской терминологии от других диалектов).
54. Золотарев А. М. Указ. соч.; Е. Gasparini. Op. cit.; Иванов В. В. и Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие системы. М., 1965.
55. См. о метрике: Watkins С. Indo-European metrics and archaic Irish verse. — «Celtica», 1962, vol. VI; Церетели Г. В. Метр и ритм в поэме Руставели и вопросы сравнительной версификации. — В кп.: Контекст. 1973. Литературно-теоретические исследования. М., 1974, с. 131—139.
56. Schmitt R. Dichtung und Dichtersprache der indogermanischer Zeit. Wiesbaden, 1967.
43
и в соответствующих фрагментах текстов, которые можно восстановить для праславянского периода [57].
7. Для смежных исторических дисциплин исключительное значение имеет то, что славянское языкознание, как и сравнительноисторическая грамматика индоевропейских языков, уделяют все большее внимание временному и пространственному приурочению тех процессов, которые устанавливаются на основе собственно языковых соотношений. Благодаря используемым в настоящее время способам определения относительной хронологии диахроническая лингвистика с достаточной четкостью разграничивает разные эпохи развития праславянского, начиная с той древнейшей эпохи, когда он практически неотличим от прибалтийского (в настоящее время он считается многими исследователями поздним этапом его эволюции) вплоть до выделения отдельных диалектов в пределах еще реально единого общеславянского [58]. Характер развития таких поздних заимствований общеславянской эпохи, как имя императора Карла Великого (771—814 гг. н. э.), дающее архаические фонетические рефлексы и словообразовательные производные (рус. королевич, пол. królewic, с.-хорв. крáльевић — производное на *-itje- от основы на -jĭ- из основы на * -jǔ [59]) позволяет считать, что еще в этот период общеславянский язык был еще реальностью [60], хотя географическое и историческое расчленение общеславянской области уже началось с V—VI вв. н. э., благодаря движению южных славян на Балканы. Если языковые процессы этой эпохи поддаются соотнесению с археологическими данными, подтверждающими единство материальной культуры славян в VI—VII вв. н. э. [61], то значительно более сложным остается вопрос о соотнесении более ранних этапов эволюции праславянского языка с конкретными археологическими данными.
57. Иванов В. В., Топоров В. Н. К реконструкции праславянского текста. — В кн.: Славянское языкознание. М., 1963, с. 134.
58. Birnbaum Н. Zur Problematik der zeitlichen Abgrenzung des Urslawischen. — «Zeitschrift für slavische Philologie», 1970, Bd. XXXV, Η. 1; idem. Problems of typological and genetic linguistics viewed in generative framework. The Hague — Paris, 1970; idem. Common Slavic. Progress and Problems in its Reconstruction. Ann Arbor, 1975.
59. Мейе А. Общеславянский язык. Μ., 1951, с. 295, § 418.
60. Селищев А. М. Славянское языкознание, т. I. М., 1941, с. 15. Но ср. Lunt H. G. Old Church Slavonic *kraljь?. In: «Orbis Scriptus Dmitrij Tschizewskij zum 70. Geburstag». München, 1966.
61. Баран В. Д. Раниі слов’яни між Дніпром i Прип’яттю. Київ, 1972; см. там же о выделении двух основных типов раннеславянской культуры. Диалектные различия в пределах позднего общеславянского языка (значение которых для проблемы этногенеза особенно подчеркивает О. Н. Трубачев) суммированы в кн.: Furdal A. Rozpad języka prasłowiańskiego w świetle rozwoju głosowego. Wrocław, 1961; H. Birnbaum. The dialects of Common Slavic. — В кн.: Ancient Indo-European dialects. Berkeley—Los Angeles, 1966. Обзор данных о прародине славян см.: Birnbaum Н. The original homeland of the Slavs and the problem of early Slavic linguistic contacts. — «The Journal of Indo-European Studies», 1973, v. I, N 4.
44
Существенно продвинувшиеся в последние годы исследования гидронимики верхнего и правобережного Поднепровья и Повислья очень ценны для определения тех этнических слоев, которые на этих территориях могли предшествовать праславянам, но их значение особенно велико именно по отношению к наиболее древним эпохам ввиду исключительной архаичности названий рек (прежде всего, крупных). Для периодов же, непосредственно предшествовавших появлению письменных памятников, гидродинамика дает сравнительно мало. Так, выделение венетского пласта гидронимов в Северной Польше и иллирийского в Южной Польше [62] еще не может служить достаточным аргументом для описания пути славянских миграций, так как пережиточное сохранение названий рек на протяжении исключительно больших временных интервалов делает гидронимику инструментом более мощным, чем те тонкие методы, которые были бы нужны по отношению к хронологически менее удаленному периоду.
Напротив, интересных результатов по отношению к поздним периодам можно ждать от изучения этнонимов, на что в последнее время не раз обращали внимание и историки [63] и лингвисты [64]. Особенно интересной представляется проблема возможности выводов о направлении миграций, которые можно сделать на основании совпадения этнонимов в разных ареалах. Так, из наличия этнонима Kryvitsani на Пелопоннесе при Κρυβιτσά в Мессении, Crivitz в Мекленбурге, др. рус. Кривичи (Κριβιτσηνοί у Константина Багрянородного) делается вывод о миграции соответствующих славянских этнических образований с востока на юг [65]. Существенным в таких случаях для характеристики праславянской культуры может оказаться и исследование внутренней формы подобных этнонимов. Если верно допущение, что приведенный этноним образован от имени родоначальника племени *Krivъ [66], то на основании обычного для слов этого этимологического гнезда значения ‘левый’ здесь можно было бы видеть след мифа о герое типа греческого Лая — отца Эдипа (ср. греч. λαιός ‘левый’; родственно рус. левый) и иранского Йимы и др.-исл. Ymir,
62. Milewski Т. Nazwy z obszaru Polski podejrzane о pochodzenie wenetyjskie lub iliryjskie. — In: Slavia Antiqua, XI, Poznań, 1964, s. 37—86.
63. Королюк В. Д. К исследованиям в области этногенеза славян и восточных романцев. — «Советское славяноведение», 1973, № 3, с. 89, 90.
64. Трубачев О. Н. Славянские этнонимы...; Топоров В. Н. Заметки по балтийской этнонимии. — В кн.: III Всесоюзная конференция по балтийскому языкознанию 25—27 сентября 1975 г. Тезисы докладов. Вильнюс, 1975, с. 147—150. Ср. Maher J. Р. The ethymology of Common Slavic *Slovene ‘Slavs’. — «The Journal of Indo-European Studies», 1974, vol. 2, N 2, 143—156.
65. Трубачев О. H. Славянские этнонимы..., с. 62, 66, ср. с. 55, 56; Miklosich F. Die Bildung der slavischen Personen- und Ortsnamen. Heidelberg, 1927, S. 270—271.
66. Фасмер M. Этимологический словарь русского языка, т. II. М., 1967, с. 375.
Ср. подробнее о группе слов, связанных с этим названием, в статье В. В. Иванова и В. Н. Топорова в настоящем сборнике.
45
которые (как и типологически им соответствующие герои других мифологических традиций) характеризуются соотнесенностью с левой рукой и соответствующим рядом двоичной символической классификации [67].
Исключительный интерес представляет и исследование возможных истоков некоторых древнеславянских географических обозначений, от которых образованы этнонимы: так, тип * pomor’ane (в отличие от кельт. morini), ср. название Померании и т. п., можно было бы сравнить по структуре с типом шугн. Pōmēr (руш. Рōmīr), разъясняемого на основании сближений с гр. γεο-μόρος ‘получивший участок при разделе земли’, др.-англ. mearc ‘граница, район, межа’ (хотя возведение к иранск. *pāra — mārga [68] сделало бы это структурное сближение славянского и иранского обозначений сомнительным).
Основные этапы развития праславянского языка лежат между концом общеславянской общности в I тысячелетии н. э. и предполагаемой миграцией западных индоевропейских племен из Азии в Северное Причерноморье (или на Балканы), начавшейся вскоре после разделения индоевропейских диалектов около III тысячелетия до н. э. Для наиболее ранних этапов этого развития реальной оказывается не столько конкретная локализация праславян, сколько определение места праславянского и прабалтийского среди других близких индоевропейских диалектов. В частности, исключительный интерес представляет выявление некоторых социальных терминов, общих только для германского, балтийского и славянского и позволяющих предполагать лексическую инновацию в таких важнейших для общеиндоевропейской лексики области, как терминология дара и обмена. К таким терминам относятся стсл. дроȣгъ, выступающий, как и соответствующие балтийские и германские термины [69], в качестве замены термина взаимности типа др. инд. ari, хет. araš, ср. хет. araš aran ‘друг друга’; стсл. дѣлъ, дѣлити [70]; ср. также характерные соответствия между стсл. гость и др. исл. gestr ‘гость’ (в том числе о боге), лат. hostis; стсл. господь: лат. hospes и т. д. Для определения места праславянского в кругу родственных диалектов много дает выявляемая в последнее время специфика грамматической и акцентологической системы балтийских и славянских языков, сохранивших целый ряд архаизмов, утраченных в древнегреческом, армянском и индо-иранских языках, где морфология глагола подвергалась существенной перестройке.
67. См. об этом подробно: Иванов В. В. Об одном типе архаичных знаков искусства и пиктографии. — В кн.: Ранние формы искусства. М., 1972.
68. Ср. Абаев В. И. Рец. на кн.: Герценберг Л. Г. Морфологическая структура корня. — «Вопросы языкознания», 1974, № 2, с. 132.
69. Ср. Stang Chr. S. Op. cit., c. 73. Подробно см. Иванов В. В. Происхождение семантического поля славянских слов, обозначающих дар и обмен. В кн.: Славянское и балканское языкознание. Проблемы интерференции и языковых контактов. М., 1975, с. 50—78, особенно с. 76 (о диалектных связях внутри индоевропейского ареала).
70. Ibid., S. 17, 70 (со ссылкой на анализ данной группы слов у H. С. Трубецкого).
48
Поэтому объединение этих языков в восточноиндоевропейскую группу вместе с балто-славянским [71] только на основании немногих фонологических критериев (таких, как развитие заднеязычных и связанного с ним изменения s в определенных позициях) оказывается несостоятельным. Благодаря этому грамматические исследования последнего времени подтверждают возможность отнесения балтийских и славянских языков к западноиндоевропейской (по терминологии Мейе и Порцига) или «древнеевропейской» (по терминологии Крае) группе индоевропейских диалектов, что давно уже стало вероятным, благодаря исследованию их лексики [72]. Однако оба эти термина едва ли можно считать удачными, если учесть, что они относятся к периоду совместного обитания носителей этих диалектов в Северном Причерноморье. Последняя локализация, согласующаяся и с приведенной выше характеристикой славянских названий деревьев по отношению к индоевропейским, позволяет думать, что передвижение носителей прабалтийского на север из этой области, вызвавшее существенные изменения в отношениях между балтийскими и славянскими языками, не может датироваться достаточно древним временем. К более поздней эпохе, связываемой с появлением носителей восточноиранских языков в Северном Причерноморье, относятся те лексические связи праславянского с иранским (в частности, в религиозной терминологии), которые всего отчетливее выявляются по мере привлечения новых данных иранских языков [73]. Совместное изучение указанных ранних эпох в истории праславян оказывается возможным прежде всего на основе лингвистических данных, остающихся поэтому центральными для всей проблематики славянского этногенеза.
71. См.: Порциг В. Членение индоевропейской языковой области. М., 1964.
72. Ср. выводы последней книги Станга: Stang Chr. S. Op. cit. Cp. выше о славянском и латинском.
73. Трубачев О. Н. Из славяно-иранских лексических отношений. — В кн.: Этимология. 1965. М., 1967; Топоров В. Н. Из наблюдений над этимологией слов мифологического характера. — В кн.: Этимология. 1967. М., 1969; Иванов В. В. Заметки о типологическом и сравнительно-историческом исследовании римской и индоевропейской мифологии. — «Труды по знаковым системам». (Тарту) IV, 1969.