А. Общие проблемы этногенеза народов Восточной, Центральной и Юго-восточной Европы
3. НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ ДРЕВНЕГО БАЛКАНСКОГО СУБСТРАТА И АДСТРАТА
Л. А. Гиндин
Настоящая работа [1] распадается на три неравные части. В первой, самой краткой, высказывается несколько теоретических положений. Краткость этой части обусловлена, главным образом, поставленными задачами, которые в данном случае мыслятся весьма прагматическими, и поэтому углубление в теорию здесь не представляется целесообразным [2]. Во втором разделе показываются основные тенденции в изучении субстратного языкового наследия типа догреческого, усилившиеся в последнее десятилетие. Наконец, в третьей, самой обширной части мы более пространно остановимся на изучении фракийских языковых реликтов и попытаемся подвести некоторые итоги, полученные нами в этой области.
I. Перейдя к изложению теоретического раздела, можно отметить два, по всей видимости, бесспорных положения. Во-первых, феномен лингвистического субстрата, адстрата и, соответственно, суперстрата — одно из явлений, наиболее тесно связанных с этногенетическими процессами, поскольку субстратно-суперстратные языковые отношения всегда сопряжены с двуязычием и возникают в результате субстратно-суперстратных этнических взаимодействий. В этом смысле данная тема теснейшим образом включается в проблематику этногенеза тех народов, которые складывались в исторические отрезки, прямо не отраженные в письменных источниках. Во-вторых, трудно найти в Европе другой географический район, где бы проблемы субстрата были столь же актуальны и столь же осложнены, как в языковой и этнической истории Балканского п-ова. Частично характеристике этого обстоятельства посвящена упоминавшаяся выше наша статья «Проблемы античной балканистики»; там же о предмете античной лингвистической балканистики, методе исследования и этно-языковых ареалах в догреческий и парагреческий период.
Между прочим, неизбежное при субстратно-суперстратных отношениях двуязычие нашло отражение у греческих историков.
1. Публикуемая статья представляет собой почти неизмененный вариант доклада, прочитанного в марте 1972 г. в группе этногенеза в Институте славяноведения и балканистики АН СССР; именно жанром устного сообщения вызвана скупость библиографических примечаний.
2. В совокупности проблематика, связанная с изучением субстратных языков Балкан, рассматривается в ряде других наших работ, см., в частности: Гиндин Л. А. Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова. М., 1907, он же. Проблемы античной балканистики. Лингвистический аспект. Вопросы языкознания (далее — ВЯ), 1973, № 1 и т. д.
48
Так, Фукидид четко свидетельствует (IV, 109), что несколько городов на п-ове Атос были населены смешанными племенами варваров, говорящими на двух языках, т. е. «по-варварски и по-гречески»: αἵ οἰκοῦνταο ξυμμίκτοις, ἔθνεσι βαρβάρων διγλώσσων, букв. «племенами двуязычных варваров». Большую часть их составляли пеласги, принадлежащие к тирсенам, когда-то населявшие Лемнос и Афины, а также бизальты, крестоны и эдоны. Здесь пеласги упомянуты вместе с тремя определенно фракийскими племенами, что в известной мере иллюстрирует нашу мысль о генетической принадлежности «пеласгского» догреческого слоя к фракийскому этническому комплексу, о чем ниже сказано подробнее.
Однако продолжим наши общие рассуждения о субстрате. В плане азбучных истин известная триада терминов — субстрат, адстрат, суперстрат — вряд ли нуждается в дополнительных дефинициях. Впрочем, одно положение следует подчеркнуть. Из указанных самым емким и общим содержанием обладает понятие адстрата; этот термин в максимально возможной степени конкретен и более всего отражает механизм и специфику языковых контактов, предполагая длительное сосуществование этносов и языков. В значительной мере феномен субстрата оказывается частным проявлением адстратных взаимодействий.
Тем не менее в материале все обстоит значительно сложнее, во всяком случае на Балканском п-ове, где, как принято считать, наблюдаются классические формы субстрата (например, догреческий, дославянский и пр.).
Прежде всего в именах нарицательных, доступных наблюдению, трудно отличить обычное заимствование из соседних языков от субстратного проникновения. Затем, в отличие от анатолийской, индоарийской ономастики Передней Азии, ономастики севера России и т. д., в балканском ареале, где туземные языки догреческого и дославянского периодов сохранились лишь в виде ономастических реликтов, мы сталкиваемся с труднейшим казусом, когда апеллативная субстратная лексика, наряду с прочими ярусами обычного языка, величина искомая, ср. сходную картину при реконструкции скифского языка [3].
С другой стороны, топонимический ландшафт и ономастический континуум в целом представляет собой плоскость проекции разновременных и лингво-этнически разнохарактерных фактов; причем это наблюдается на любых хронологических срезах, начиная с древнейших греческих фиксаций. Это неукоснительно требует диахронической стратификации предполагаемых субстратных элементов в качестве необходимой процедуры оперирования с подобными фактами. Лингвистическая ситуация здесь совершенно противоположна археологической, откуда заимствовано понятие страта, если, разумеется, раскопки велись квалифицированно.
3. Ниже речь везде будет идти о балканском ареале.
49
Необходимо специально отметить, что в послевоенные годы существенно сместились акценты субстратных разысканий. Пафос исследований этой проблематики в настоящее время заключается именно в конкретном познании самих реликтовых субстратных языков (фракийского, иллирийского, македонского и т. д.) и в проверке предложенных ретроспективных реконструкций, базирующихся на закономерных отклонениях от ортодоксальной сравнительно-исторической фонетики и в минимальном размере морфологии языка суперстрата. Указанный методологический прием принес и несомненно в состоянии приносить в будущем немалые результаты, однако не столь достоверные и обширные, чтобы реальная ценность субстратных лингвистических фактов стала величиной, могущей удовлетворить все чрезвычайно многочисленные случаи апелляции к языковому субстрату в работах, касающихся современных и древних языков Балканского п-ова и шире Средиземноморья.
Нет смысла останавливаться на таких нонсенсах, как обращение к фракийскому субстрату в поисках так называемой «утери» инфинитива в албанском. Позволим себе привести другой пример, трактовка которого в настоящее время стала хрестоматийной, несмотря на имеющиеся возражения. В современной балканистике почти общепринято, что балканский языковый союз всей совокупностью своих специфических черт обязан влиянию древнего балканского субстрата. Не говоря уже о том, что балканский субстрат никогда не был гомогенным, можно указать на гносеологические ресурсы, таящиеся в исследованиях балканских языков с точки зрения их тесного межъязыкового контактирования и естественной при этом затрудненности общения, наблюдаемой в данном районе с древнейших времен. Следует заметить, что Сандфельд, впервые выделивший специфические особенности современных балканских языков ни о каком субстрате не помышлял, а имел в виду обычную лингвистическую интерференцию в условиях долговременных и постоянных межъязыковых контактов. О том же думали Мойе, Скок, Белич и Младенов, не признававшие даже термина «балканский языковый союз». Судя по отчету Заимова, этот вопрос вновь дискутировался на II Международном конгрессе по балканистике в Афинах [4]. В частности, недавно Розенцвейг как раз в плане теории языковых контактов вновь рассмотрел проблему замены инфинитивных конструкций финитными [5].
В этом весьма щепетильном месте мне хотелось бы быть правильно понятым. Мы отнюдь не склонны умалять значение субстратных воздействий на современные балканские языки.
4. Балканско езикознание, 1973, XVI, 1, стр. 86, сл.
5. Розенцвейг В. Ю. Языковые контакты. Л., 1972, с. 58 сл.; ср.: Иванов В. В. К типологическому и сравнительно-историческому исследованию инфинитива в балканских и других индоевропейских языках. — В кн.: Симпозиум по грамматической типологии современных балканских языков (15 — 16 января 1974 г.). Предварительные материалы. М., 1973, с. 8, сл.
50
Но важно настоятельно указать на необходимую и разумную осторожность при обращении к субстрату и на обязательное понимание всей специфичности воздействия субстрата на язык-восприемник. В этой связи заслуживает внимания мысль, высказанная С. Б. Бернштейном 30 лет назад на особой сессии, посвященной проблемам субстрата [6], что падение склонения в болгарском, предполагая влияние субстрата, не обусловливает тем не менее обязательное отсутствие падежной системы в поглощаемом языке, т. е. во фракийском.
Указанное обстоятельство, а также то, что языковые, этнические и археологические ареалы, как правило, механически не накладываются друг на друга, порождает необходимость, осуществляя комплексный подход к проблемам субстрата и его влияния на этногенез и пр., вести исследования лингво-этнических и других культурно-исторических явлений до определенного момента независимо в рамках каждой из отдельных научных дисциплин (лингвистики, археологии, истории, искусства, этнографии в широком понимании, т. е. фольклор, мифология, литература и т. д.), компетенции которых подлежит изучение каждого данного явления или группы явлений.
Этому способствует, кроме того, и совершенно различная ценность факта в перечисленных областях знания, получаемого столь же разнящейся суммой рабочих приемов. Здесь уместно напомнить знаменитую работу Хейли и Блегена относительно догреческого субстрата, опубликованную в 1928 г., состоящую, по сути, из двух самостоятельных работ, лингвистической и археологической, и объединяемых лишь картой и выводами [7].
II. Начало догреческим и, как бы сказали теперь, парагреческим штудиям, отвечающим требованиям науки, было положено Паулем Кречмером в его и по сию пору непревзойденном труде «Einleitung in die Geschichte der griechischen Sprache», вышедшем в 1896 г., т. e. 80 лет назад. При этом Кречмер привлекал конкретные работы своих предшественников, таких как К. Паули, Г. Майер, В. Томашек. Всякий, кто хорошо знаком с этой во всех отношениях превосходной книгой, мог обратить внимание, что она почти целиком в своей конкретной части посвящена проблемам адстрата, т. е. взаимодействию с соседними языковыми ареалами: балканским, включающим фрако-фригийский, иллирийский, македонский и пр., и малоазийским с ликийским, лидийским, карийским и т. д.; только восемь страниц он счел нужным уделить XI предпоследней главе «Догреческий народ Эллады». Хотелось бы обратить особое внимание на указанное обстоятельство,
6. Доклады и сообщения Института языкознания, IX. М., 1956, с. 130—134; см. доклад: Абаев В. И. О языковом субстрате. Там же, с. 57—69.
7. The Coming of the Creeks: I. Haley J. B. The Geographical Distribution of Pre-Greek Place-Names; II. Blegen C. W. The Geographical Distribution of Prehistoric Remains in Greece. — «American Journal of Ardiaeology», 1928 XXXII, 2, p. 141 ff.
51
так как в нем в полной мере отразилось целесообразное соотношение объемов, которые должны, по нашему убеждению, занимать проблемы субстрата и адстрата в изучении истории языка, во всяком случае греческого,
В течение долгой научной деятельности (Кречмер умер 9 марта 1956 г.) он много занимался выявлением и стратификацией догреческих слоев, видоизменял и модернизировал свою протоиндоевропейскую теорию происхождения догреческого «пеласгского» слоя, впервые высказанную им в 1925 г., придя в конце концов к мысли о двух гетерогенных слоях догреческого субстрата: 1) анатолийский (восточносредиземноморский), неиндоевропейский, занесенный в континентальную Грецию, Крит и прочие острова лелегами или карийцами, родственный хеттскому и далее кавказским языкам; 2) дунайский, протоиндоевропейский или ретотирренский (рето-пеласгский) [8].
С прогрессом наших знаний, особенно в послевоенные годы, менялась общая характеристика этих слоев. Они оказались по лингво-этническому материалу в массе своей индоевропейскими, по конфигурация и соотношение слоев были определены совершенно точно, данные же конкретного порядка и сейчас не потеряли своего позитивного значения. Правомерно в связи с таким положением вещей задуматься, в чем же причина столь поразительного научного проникновения? Думается, это обусловлено достаточно очевидным моментом: Кречмер и соизмеримые с ним ученые конца XIX — начала XX в. не факты приводили в соответствие с созданными теориями, а, наоборот, свои концепции создавали в зависимости от лингвистической и экстралингвистической ценности фактов. К тому же Кречмер не терял перспективы ареально близких югу Балканского п-ова языков, всегда оставаясь на почве внешнего языкового сравнения.
Иное дело Вл. Георгиев. Будучи учеником Кречмера — одного из пионеров применения ареальной методики в индоевропеистике и классической филологии, Георгиев в период, когда пространственная лингвистика уже получила богатые результаты в исследовании древних языков, поступил, скорее, как истинный младограмматик, синтезируя в словарном составе греческого языка все случаи отклонения от греческой исторической фонетики и реконструируя особый индоевропейский язык — остаток самостоятельной ветви индоевропейских языков в качестве гомогенного субстрата греческого языка. В своей исследовательской практике он исходил именно из главного младограмматического постулата о безысключительности действия фонетических законов. Я не буду подробно останавливаться на теории Георгиева, поскольку его работы у нас известны больше, чем труды Кречмера, замечу лишь, что если сам Георгиев время от времени говорил о возможном родстве
8. См. обобщающую работу: Kretschmer Р. Die vorgriechischen Sprach- und Volkschichten. — «Glotta», 1940, 28; 1943, 30.
52
«пеласгского» с фракийским и/или (?) с хеттским, то его последователи Мерлинген, Хаас, Ван Виндекенс и особенно Карнуа довели его идеи о совершенно независимом индоевропейском языке догреческого субстрата до больших крайностей. Ср. малодостоверные гипотезы Ван Виндекенса о двух диалектах пеласгского языка и Мерлингена о догреческом малоазийском nd-языке и догреч. ψ-языке (последнее вслед за Хаасом).
Впрочем, работы Георгиева, особенно первые две, необычайно смелые и увлекательные [9], его неиссякаемая энергия в защите своей гипотезы, огромная изобретательность и эрудиция привлекли внимание многих индоевропеистов не только к догреческим проблемам, но и к субстратным языкам Балканского н-ова в целом.
Необходимо отметить, что стараниями Мейе, положившего в основу своего учения о словах «средиземноморского» происхождения также гипотезу Кречмера [10], еще раньше возник противоположный постулат о едином доиндоевропейском или «средиземноморском» субстрате в Эгеиде, которого и сейчас строго придерживается Шантрэн во всех своих работах и некоторые другие ученые, например, Хестер [11].
Весьма интенсивное развитие гипотезы Георгиева, осуществляемое в первые полтора послевоенных десятилетия, к настоящему времени почти совершенно приостановилось. Это было вызвано целым рядом причин [12], среди которых одно из главных мест занимает схоластика и умозрительность методических приемов этимологического анализа, практикуемых приверженцами указанной гипотезы. Факт в вышней степени знаменательный и понятный в свете высказанных замечаний — Фриск и Шантрэн в своих этимологических словарях полностью игнорируют результаты «пеласгских» штудий для греческой этимологии, Шатрэн даже не находит нужным цитировать Георгиева и его последователей в этимологических эксцерпциях. Любопытно также, что большинство «узких» специалистов по древнегреческому и
9. См.: Georgiev Vl. Die Träger der kretisch-mykenischen Kultur, ihre Herkunft und ihre Sprache, I. Urgriechen und Urillyrier (Thrako-illyrier). — B kh.: Годишник..., XXXIII, София, 1936; idem. Vorgriechische Sprachwissenschaft, I—II. Sofia, 1941—1945.
10. Meillet A. De quelques emprunts probables en grec et en latin. — «Mémoires de la société de linguistique de Paris», 1908—1909, XV, p. 161 ss.
11. См. Hester D. A. «Pelasgian» — a new indo-european language? — «Lingua», 1965, 13, 4, p. 335—384, a также см. полемику в связи с этой статьей между Хестером u Георгиевым-Мерлингеном: «Lingua», 1966, 16, 3; 1967, 18, 2. См. также недавно появившийся фундаментальный труд Э. Фурне, который ввел в научный оборот много нового материала (Furnée E. Die wichtigsten konsonantischen Erscheinungen des Vorgriechischen. The Hague — Paris, 1972).
12. См. о них, например, в рецензии Ноймана на известную книгу Морлингена Neumann G. Рец. на ки.: Merlingen W. Das «Vorgriechische» und die sprachwissenschaftlich-vorhistorischen Grundlagen. — «Gnomon», 1955, 27, s. 370 ff.
53
анатолийским языкам не сочло возможным признать ни «пеласгскую» теорию, ни практику ее представителей [13].
Однако отсюда не следует, что сама мысль о индоевропейском характере догреческого субстрата не заслуживает внимания, с некоторыми теоретическими и практическими уточнениями она несомненно должна быть принята [14], и что невозможна ретроспективная реконструкция поглощенного языка как по сохранившимся инородным лексическим элементам в языке-восприемнике, так и по отдельным неорганическим фонетическим и морфологическим явлениям в системе последнего. Более того, сформулированные Георгиевым фонетические закономерности «пеласгского» языка, такие, как передвижение согласных, сатемизация палатальных и пр., представляются реально обоснованными, опирающимися на ряд достоверных этимологий и общих рассуждений ареального и типологического свойства. Совпадение этих закономерностей с чертами исторической фонетики фракийского языка побудило нас поддержать тезис о близком родстве «пеласгского» языка с фракийским [15].
Между тем, пока шла и в какой-то мере идет дискуссия вокруг гипотезы Георгиева, в области греческой этимологии продолжалась кропотливая работа по объяснению темных имен нарицательных и собственных как тривиальных заимствований из ареально близких языков древнейших цивилизаций Восточного Средиземноморья и Ближнего Востока — в первую очередь хетто-лувийских и семитских.
В работах Боссерта, Лароша, Пизани, Кронассера, Хойбека, Гусмани, Ноймана, Иванова и некоторых других было с полной очевидностью установлено, что значительное число слов, считаемых догреческими (включенных, например, в списки Дебруннера), заимствовано греками у хетто-лувийцев уже в исторический период
13. Исчерпывающий библиографический список рецензий и отдельных высказываний по поводу данной теории см. в упомянутой работе Хестера.
14. Например, в противоположность Георгиеву следует указать на гетерогенность индоевропейского догреческого субстрата и на его промежуточное положение между греческим суперстратом и более древним догреческим не-индоевропейским субсубстратом.
15. Гиндин Л. А. К проблеме генетической принадлежности «пеласгского» догреческого слоя. — ВЯ, 1971, № 1 и другие работы.
Предпринятые нами дальнейшие разыскания по установлению и этимологической интерпретации фрако-анатолийских лексических тождеств (Гиндин Л. А. Некоторые ареальные характеристики хеттского. II (К балкано-хетто-лувийским изоглоссам в преданатолийский период). — В кн.: Этимология, 1972. М., 1974; он же. Древнейшая ономастика Восточных Балкан. (Фрако-хетто-лувийские и фрако-малоазийские изоглоссы). М., 1974. Автореф. докт. дис. и другие работы) заставляют пересмотреть нашу прежнюю стратификационную схему лингво-этнических слоев на юге Балканского п-ва и островах Эгейского моря (Гиндин Л. А. Язык древнейшего населения.., с. 169 сл.) и предложить следующую последовательность: 1) доиндоевропейский («эгейский»); 2) индоевропейский «пеласго» фракийский; 3) индоевропейский анатолийский; 4) греческий.
54
в течение II тысячелетия или у семитов [16]. Среди этих заимствований (главным образом из хеттского или через его посредство) оказалось, по крайней мере, 15 слов, ранее рассматриваемых в качестве «пеласгских» — количество далеко не малое, если учесть, что по нашим подсчетам только 23 лексемы в обширных списках Георгиева и Ван Виндекенса совпадают.
Может быть предложен следующий перечень догреческих («пеласгских») лексем, для которых возможность заимствования из хегто-лувийских языков устанавливается с почти не вызывающей сомнения уверенностью.
θύρσος ‘тирс’: лув. иер. tuwarsa (Боссерт, Ларош, Нойманн и др.);
ἄφενος ‘богатство‘: анат. *hapina, хетт. ḫappinant то же (Семереньи, Хойбек, О. Массон);
λήκυθος ‘флакон для масла, благовоний‘: хетт. laḫḫu ’сосуд, кружка’ (Георгиев);
κηθίς сосуд, урна, лин. Б и A ka-ti: лув. иер. gati- ’каменная чаша’, хетт. gazzi- ’сосуд’ (Нойманн).
Все четыре слова предполагают при проникновении хеттских слов в греческий посредство догреческого («пеласгского») языка, о чем свидетельствует наличие передвижения согласных в греческих лексемах [17].
θεράπων ‘спутник, товарищ‘, ‘слуга‘, θεράπνη ‘служанка‘, ср. лин. Б te-ra-pi-ke: хетт. tarpanalli- ’замена‘ (Ван-Брок);
τύραννος ‘тиран, повелитель‘: лув. иер. tarwana- ’giudice, giusto, legitimo‘, позже ‘tiranno’, этр. turan — эпитет Венеры, видимо, первоначально ‘госпожа’ (Хойбек, Пизани);
λαβύρινθος ‘лабиринт’, первоначально, возможно, ‘сооружение из камня (здание) или в камне (шахта) с множеством коридоров и различных помещений (гротов, пещер)’, лит. Б da-pu2-ri-to-jo: лид. λάβρυς ‘топор’, лик. Б laβra, вероятно, ‘каменная плита’, лув. lawar ‘ломать’ (Гиндин и др.);
πύργος ‘башня на городской стене’, ‘крепость’: хетт. parku- ’высокий’, м.-аз. ономастика с основой Παργ-, Περγ- и пр., лув. иер. этникон pargawana- (Хойбек, Гиндин);
βύρσα ‘шкура, кожа’: хетт. kurša- ’кожа, шкура, руно, щит’, из хеттского же староасс. kursannum- ’меха, кожаный сосуд для жидкостей’ (Гусмани, Иванов).
Все перечисленные греческие слова рассматривались ранее как субстратные, эвентуально «пеласгские».
В этой группе догреческих слов вскрывается ряд заимствований из семитских языков. Например, даже такая представлявшаяся столь удачной «пеласгская» этимология, как ἀσάμινθος ‘ванна’ <
16. Относительно семитских заимствований в греческий см. новые обобщающие работы: Masson Е. Recherches sur les plus anciens emprunts sémitiques en Grec. Paris, 1967; Hammerdinger B. De la méconnaissance de quelques étymologies grecques. — «Glotta», 1970, XLVIII, 1—2.
17. Гиндин Л. A. Язык древнейшего населения..., с. 167 сл.
55
< и.-е. *ak’ m ‘камень’ оказалась, по последним данным, семитским заимствованием, ср. акк. nemsētu ‘плавательный’ бассейн, угарит. (Nuzi) namsītu (подробнее см. Szemerényi О. — «Gnomon» 43, 1971, S. 657; cp. Hammerdinger В. — «Glotta» XLVIII, 1—2, 1970, S. 59); точно так же κασᾶς ‘попона’, ‘чепрак’ проникло из семитских, ср. сем. ksy ‘покрывать’, акк. kasū и пр. (Е. Массон и др.).
Список хеттских заимствований может быть продолжен за счет прочих квазидогреческих слов, для которых «пеласгское» происхождение не постулировалось.
κίστη ‘ящик или корзина’ (лат. cista): хетт. kistu- то же (Пизани);
κύπελλον ‘чаша, кубок’ хетт. ḫuppar ‘чаша, миска’ (Пизани);
δέπας ‘чаша, кубок’, лин. Б di-pa, возможно, ≈ лат. lepesta то же: хетт. tapišana- ’вид сосуда’ (Пизани, Иванов и др.);
λάγυνος ‘бутылка, флакон’ (> лат. lagona): хетт. laḫanni- то же (Пизани);
κύμβαχος ‘острие шлема, шишак’ : хетт. kupaḫi- ’вид шапки’ (Семереньи);
ὄβρυζα ‘проба на огонь золота’ (> лат. obrussa): хетт. ḫuprušḫi- ’вид какого-то сосуда’ (Бенвенист и др.);
κύανος ‘лазурит, синяя глазурь, темно-синяя эмаль’, лин. Б ku-wa-no ‘стекло синего цвета’, ср. гом. κυανῶπις ‘синеглазая’: хетт. kuwanna- ’медь’; ‘медно-синий’; ‘драгоценный камень’, лув. кл. kuwanzu- ’медь’, возможно, шумер. KU. AN ‘металл (цвета?) неба’ (‘железо’?) и т. д. (Фридрих, Нойманн, Ларош, Иванов и др.);
χαλκός ‘медь, бронза’, лин. Б ka-ko, ср. ka-ke-u ‘кузнец’: хетт. (< протохатт.) ḫapalki- ’железо’ (Фриск с ссылкой на Пизани, Иванов);
σόλος ‘железный метательный диск’; хетт. sul(a)i- ’свинец’ (Ларош);
νίτρον ‘сода, щелок’: хетт. nitri-, евр. neter. араб. naṭrūn — все, видимо, из егип. nṯr(j) ‘сода’ (Фриск с литерат.);
ἐλέφας ‘слон; слоновая кость’, лин. Б e-re-pa: хетт. laḫpa- ’слоновая кость’ (Ларош, Иванов);
πάρδαλις ‘пантера’: хетт. paršana- то же (Гусмани);
λείριον ‘белая лилия’: хетт. alil (Бенвенист);
σήσαμον ‘кунжутное семя’; лин. Б sa-sa-ma (pl.): хетт. GIŠšam(m)am(m)a- ’вид орехового дерева, маслина?’ — оба из семитских, ср. акк. šammašammu, угарит. ššmn (Иванов, Э. Массон);
ἀμάρα ‘канал, канава, ров’, Ἀμάρυνθος — название канала на Эвбее, пилос. лин. Б a-ma-ru-ta (дат.), a-ma-ru-ta-o (род.) и пр.: хетт. amijar(а)- ’канал’ — оба из египетского mr ‘канал’ (Нойманн, Фридрих, Иванов).
В связи с двумя последними лексемами следует подчеркнуть, что поскольку многие из приведенных хеттских слов не имеют индоевропейской этимологии и представляют собой заимствования
66
из хурритского или семитских, то правомерно предположить как для хеттского, так и для греческого возможность хотя бы в части соответствий независимого восприятия из какого-то общего источника, в том числе из неиндоевропейского средиземноморского гетерогенного адстратно-субстратного слоя.
ἰχώр (гом.) ‘кровь богов’: хетт. ešḫar, išḫar ‘кровь’ (Кречмер, Иванов в контексте других весьма ярких примеров воздействия анатолийской культурной традиции вплоть до поэтики и метрики [18]).
Сходное состояние можно наблюдать и в исследованиях дославянской субстратной лексики, в частности фракийской, для болгарского и других южнославянских языков. Нам уже приходилось подробно писать о мнимых фракизмах руфя, карпа, ватра [19], см. также мысли Заимова на этот счет в упомянутом обзоре Афинского балканистического конгресса.
Весьма заманчивой в настоящее время представляется идея, что ю.-слав. devízma ‘Verbascum’ при регулярном devizna возникло под влиянием дак. διέσεμα ‘Verbascum (plomoides L.)’, которому в немецком соответствует ‘Himmelsbrand, Marienkerze, Fackelkraut и пр.’, в болгарском — ‘свещилка, богородична свещ’ и т. д. Однако вероятность и этой гипотезы существенно снижается наличием южнославянских дублетов типа с.-хорв. пјесна : пјесма, бјелизна : билизма и др., ср. болг. белизна : белизма.
Таким образом, фундаментальной проблемой греческой этимологии оказывается, как и в любом другом языке, не проблема субстрата, хотя она, разумеется, имеет значение в разумных пределах, наряду с методикой реконструкции некоторых фонетических и морфологических черт по отклонениям от ортодоксальной исторической фонетики, но исследования лексики, не поддающейся интерпретации на почве исконно греческой этимологии, под углом зрения возможных заимствований из ареально близких языков, особенно восточносредиземноморских, включая ближневосточные. В любом случае такой подход ставит изучение этимологически затемненной лексики и других ярусов языка на почву реально засвидетельствованных фактов. В то время как по справедливым словам Шантрэна в предисловии к своему этимологическому словарю,
18. Здесь и выше при ссылках на Иванова имеется в виду доклад В. В. Иванова «Древнейшие культурные и языковые связи южнобалканского и малоазийских ареалов (Доклады и сообщения советской делегации, III Международный съезд по изучению стран Юго-Восточной Европы, Бухарест, 4—10 сентября 1974 г. М., 1974; ротапринт), выходные данные почти всех работ других упоминавшихся выше ученых можно найти в книге: Gusmani D. Il lessico ittito. Napoli, 1968, р. 84 ss.; критический разбор ряда предполагаемых заимствований из хеттского в греческий см. в кн. Neumann G. Untersuchungen zum Weiterleben hethitischen und luwischen Sprachgutes in hellenistischer und römischer Zeit. Weisbaden, 1961, S. 18 ff.
19. Гиндин Л. А. Проблемы античной балканистики, с. 66, сл.
57
«гипотеза об эгейском языке часто рискует быть только распиской в незнании» [20]. Подобную же мысль высказал Ларош еще в 1955 г. на одном из заседаний Парижского лингвистического общества [21].
Именно поиски в направлении ареальных исследований, т. е. в рамках адстратных отношений, привели нас постепенно к мысли об идентичности и.-е. догреческого «пеласгского» слоя с фракийским, что заставило в свою очередь более пристально заняться изучением фракийских языковых реликтов.
III. Отсутствие ресурсов внутренней реконструкции постоянно возвращало исследователей фракийского языка, даже таких авторитетных, каким был В. Томашек, в circulus vitiosus корневой этимологии, хотя и в этой манере было немало достоверных результатов, позволивших в общих чертах наметить фракийскую историческую фонетику. Чтобы позитивным образом продвинуть изучение фракийских ономастических остатков в сторону более конкретной реконструкции фракийского языка: уточнение фонетических характеристик, выявление некоторых элементов морфологии, ареальные связи с этногенетической подоплекой — необходимо было пойти по пути внешнего сравнения, стремясь в рамках пространственно-лингвистической методики выявить целые пласты региональных межъязыковых изоглосс [22].
Таким полем для внешнего сравнения по ряду причин, из которых самыми существенными нужно признать наличие множества идентичных фрако- (и шире, балкано-) малоазийских лексем и относительную синхронность их греко-римских передач, когда многие тождественные или сопоставимые имена собственные засвидетельствованы одним и тем же древним автором, были взяты хетто-лувийские языки обоих периодов, чья ранняя письменная фиксация ономастической и апеллативной лексики давала дополнительные преимущества и этимологические критерии достоверности. Указанная синхронность или разрыв во времени в любом случае на тысячу лет меньший, чем при письменном отражении, например балтийских фактов, сохранение сопоставляемых лингвистических массивов в единой и непрерывной, главным образом греческой языковой традиции, с дальнейшим прослеживанием определенного пласта полнолексемных совпадений в хетто-лувийских текстах
20. Chantraine P. Dictionnaire étymologique de la langue grecque. Histoires des mots. I. Paris, 1968, p. IX.
21. Laroche E. Mots grecs d’origine anatolienne. — BSL, 1955, 51, 1, p. XXXIV.
22. Ареальный подход к этимологическим исследованиям реликтовых языков Балкан (фракийский и в меньшей степени иллирийский) уже осуществлен в конфронтации in corpore ономастического материала этих языков с балтийским материалом, см.: Duridanov I. Thrakisch-dakische Studien. I. Die thrakisch- und dakisch-baltischen Sprachbeziehungen. Sofia, 1969; Топоров B.H. Несколько иллирийско-балтийских параллелей из области топономастики. — В кн.: Проблемы индоевропейского языкознания. М., 1964, с. 52, сл.; он же. К фракийско-балтийским языковым параллелям. — В кн.: Балканское языкознание. М., 1973, с. 30, сл.
58
(методика, в известной мере отработанная нами на догреческо-анатолийском материале) — все это сулило надежность результатов в достаточно удовлетворяющей степени. Заманчивые возможности получить в итоге этимологического изучения фрако-анатолийских языковых схождений древнейший из доступных исследованию слой фракийской ономастики служат другим важнейшим стимулом к постановке данной проблемы. Хронологической точкой отсчета здесь является факт засвидетельствования хетто-лувийских имен собственных в клинописных памятниках Анатолии начиная с XIX в. до н. э. (каппадокийские таблички староассирийских колоний).
Поскольку интерпретация ономастического континуума в условиях утери апеллативного слоя по сути является дешифровкой текста на неизвестном языке, то она по необходимости должна покоиться на двух методологически обусловленных процедурах, во-первых, на комбинаторном анализе и, во-вторых, на сплошном этимологическом обследовании в аспекте одного из ареально близких языков.
Такое сплошное этимологическое обследование фракийских реликтов (без особого выделения дакийского) в аспекте возможных древнейших ареальных связей с хетто-лувийскими языками с достаточной, хотя и неравномерной степенью истинности выявило сравнительно большой пласт фрако-хетто-лувийских изоглосс, прослеживаемых не только на уровне греко-римских передач, но и в хетто-лувийских фактах ранне- и позднеанатолийского периода. При этом лишь соблюдение обоих указанных условий служит обязательной методологической предпосылкой дальнейшего более глубокого изучения каждого отдельного схождения.
Следует подчеркнуть еще один момент. Даже предварительные итоги этимологического изучения фракийского ономастикона в характеризованной манере сразу же привели к мысли о более органической и глубокой природе исследуемых схождений, нежели ординарное объяснение этого факта широкой греческой или, наоборот, малоазийской колонизацией Балкан, или, наконец, этническими передвижениями с Балкан в Анатолию в поздне- и послехеттский период.
С выполнением необходимых методических процедур нами уже рассмотрены в IV главе диссертационной монографии [23] приблизительно треть, а именно 16 подобных изоглосс, из имеющихся в наличии и могущих быть исследованными в той же манере. Практически количество изученных в этом разделе фракийских лексико-ономастических единиц значительно превышает указанное число,
23. См. Гиндин Л. А. Древнейшая ономастика Восточных Балкан (фрако-хетто-лувийские и фрако-малоазийские изоглоссы). М., 1973 (в печати); соответственно см. автореферат докторской диссертации того же названия (М., 1974 (ротапринт), с. 9—23).
59
так как включает все сохранившиеся реализации данных основ.
Пласт фрако-хетто-лувийских соответствий неоднороден как в генетическом, так и в хронологическом отношении, что можно было предвидеть, основываясь на известных фактах культурно-исторического порядка (традиционные тысячелетние взаимосвязи территории Древней Фракии и Анатолии, вскрываемые археологическими и античными письменными памятниками). Поразительным оказалось другое: подавляющее количество фрако-хеттолувийских тождеств (приблизительно 12 : 4 из числа рассмотренных) имеет или допускает (последних намного меньше) хорошие индоевропейские этимологии, и это при массе ненндоевропейских слов во всех разрядах лексического состава хетто-лувийских языков. Подобное положение вещей открывает реальные условия для предположения относительно потенциальной возможности контактов фракийского с хетто-лувийскими языками преданатолийского периода в ареале, сопричастном балканскому лингвистическому пространству с северо-востока.
Среди этимологически проанализированных изоглосс имеются текстуальные — в реконструкции, разумеется, — совпадения типа клише между ономастическим композитом и отрезком литературного текста. В качестве примера уместно привести фракийские топонимические варианты Κούσ-καυρι — кастелль в области Марцианополя (Proc. ае. IV, 11 — Haury 148, 25) и Κουσ-κάβιρι — кастелль в Родопах (Proc. ае. IV, 11 — Haury 145, 22) из туземной праформы *kou̯s-kou̯(i)r-i, полностью налагаемой на глоссу Гесихия κόης·ἱερεὺς Κάβειρων, ὁ καθαίρων φονέα смысловой костяк которой κόης (-ἱερεύς) Κάβειρων позволяет адекватную формальную реконструкцию: *kou̯(ā)s kou̯(e)ir-ōn; во фракийском, как и догреческом, ou спорадически переходит в au, интервокальное u в b. Необходимо отметить, что в данном минимальном отрезке литературного текста, кажется, уникальном в греческой письменной традиции, и соответственно во фракийском топонимическом композите, наблюдается либо тавтологическое повторение тождественных основ, характерное для языкового мышления на мифологическом уровне, ср. бог Σαβάζιος (с синонимом Σάβος) — его жрецы, согласно схолии к «Осам» Аристофана, σάβοι; Βάκχος — его жрецы βάκχοι и пр., либо сближение омофонных комплексов по известному принципу семантико-анаграмматического сближения названия жреца и теонима. Как известно, глоссовое κόης (< *κοfης) давно идентифицировано с лид. kaveś = др.-инд. kavíḥ ‘жрец, мудрец, поэт’; и.-е. *kou̯- ’(про)видеть, слышать, замечать’ (прочие параллели с расширителями -s- и -d- см. в словаре Покорного под корнем *keu̯- : skeu̯- [24]).
24. Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch, I. Bern — München, 1959, S. 587 f.
60
Относительно имени догреческих хтонических парных божеств Κάβειροι : Κάβιροι [25] и в семантическом, и в узкоэтимологическом плане наши сведения менее определенны, если не сказать совсем неопределенны. Скудость наших знаний обусловлена прежде всего строго соблюдавшейся тайной мистерий. Даже о государственных, позднее ежегодных в Афинах Элевсинских мистериях мы располагаем самыми отрывочными свидетельствами. Разглашение тайны каралось немедленным убийством или в лучшем случае изгнанием, как это случилось с Эсхилом, которого один намек на Элевсинские мистерии в какой-то из своих трагедий обрек на смерть на чужбине. Из того немногого, что известно, здесь уместно выделить следующее. Греки заимствовали культ Кабиров у пеласгов, выходцев с о. Самофракия (Hdt. II, 51), чем удостоверяется догреческое происхождение данных божеств (см. выше о родстве «пеласгского» с фракийским). Подобно большинству оргиастических мистерий Кабировские таинства связаны были с комплексом обрядов плодородия, так как, согласно тому же параграфу Геродота, самофракийские пеласги научили эллинов изображать Гермеса, в одной из первоначальных функций бога скота, с прямо стоящим фаллосом, в связи с чем «пеласги рассказывали какое-то священное предание, которое в этих-то самофракийских мистериях открывалось» (οἱ δὲ Πελασγοὶ ἵρόν τινα λόγον περὶ αὐτοῦ ἔλεξαν, τὰ ἐν τοῖσι ἐν Σαμοθρηίκῃ μοστηρίοισι δεδήλωται). Данный архаический атрибут магической силы Гермеса нашел отражение в фаллическом культе классического периода в его честь, на что указывает воздвижение герм-столпов, символизирующих фаллос [26].
Именно связь с обрядом плодородия обусловила распространение Кабировских мистерий по всей западной Малой Азии, Эгейским островам и Фракии с древнейших времен. Опираясь главным образом на ареальные данные распространения культа Кабиров с центром на о. Самофракия, Дечев с полным основанием включил Кабиров во фракийский пантеон. Далее Кабиры, согласно некоторым источникам, были детьми бога огня и кузнечного дела, великого художника Гефеста (щит Ахилла и пр.) и более всего почитались, кроме Самофракии, на о. Лемносе — основном местопребывании Гефеста.
Последние данные реально-семантического свойства позволяют высказать гипотезу о генетической близости приведенной выше реконструкции Κάβ(ε)ιροι <^*koy,(e)ir-oi с индоевропейскими лексемами, продолжающими, согласно Покорному, и.-е. *kāu̯-, kəu̯- ’hauen, schlagen’, ср. лат. cūdo, ěre ‘ударять, бить и пр.’,
25. В греческих надписях встречаются обе формы с ει и с ι в срединном слоге; согласно Etymologicum Gudianum, грамматики Алексион и Филоксен писали Κάβιροι поэтому, возможно, эти формы соседствовали с самой древности (подробнее см.: Hemberg В. Die Kabiren. Uppsala, 1950, S. 318).
26. См.: Nilsson M. P. Geschichte der griechischen Religion, I. München, S. 505 f.
61
др.-в.-нем. houwan ‘рубить и пр.’ и т. д. [27] Среди продолжений данного корня в плане интересующей пас реконструкции как с формальной, так и с семантической точки зрения наибольшее значение имеет славянский материал, в котором опорный глагол *kovati претерпел позднюю тематизацию основы в совокупности с семантической инновацией, выразившейся в том, что в славянских языках глагол, восходящий к и.-е. *kāu̯-, приобрел чисто техническое значение из сферы кузнечного производства — ‘ковать’, с полной утерей прочих, более первоначальных значений ‘бить, ударять вообще’. Nomen agentis праславянское региональное *kov-ar, восстанавливаемое по чеш. kovâř ‘кузнец’, с вторично производными на его основе, имеющими отвлеченные значения, ст.-слав. коварьнъ, русск.-цслав. коварьныи ‘мудрый, благоразумный, искусный’, ‘хитрый, лукавый’ [28], почти полностью совпадает по форме с догреч.-фрак. параллельным образованием *kou̯-ir(oi) — обозначение детей бога-кузнеца, ср. еще м.-аз. лик. ЛИ Kawari, кар. Κευαρος и т. д. В свете сказанного можно заключить, что из двух альтернативных этимологических объяснений отрезка текста κόης [-ἱερεύς] Καβείρων (см. выше) мы склонны выбрать второе и видеть в названии богов и жреца омофонно-семантическую филиацию рефлексов генетически различных корней — и.-е. *(s)keu̯ : kou̯ - ’(про)видеть’, ‘слышать’, ‘замечать’ и *kāu̯ и пр. ‘бить, ударять’, ср. сходные семантические потенции ряда слов, восходящих к этим различным корням (например, др.-русск. кудесъ ‘чары’, ‘колдовство’, ст.-слав. чоȣдо, -есе ‘чудо’ ≈ греч. κῦδος ‘слава, честь’, букв, ‘то, о чем слышат’, наряду с чеш. kuzlo ‘колдовская сила’, в.-луж. kuzło ‘колдовство, чары’ и пр.), недавно специально рассмотренные В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым, с предположением глубинной и более непосредственной связи между греч. κόης = лид. kaveś = др.-инд. kavíḥ и славянскими производными от праслав. *kou̯ -, в том числе *kovati, обозначающими кузнечное искусство и искусство вообще, в частности магическое [29].
В плане важнейшей задачи реконструкции конкретных фракийских апеллативных лексем и соответственно открывающихся возможностей для стратиграфии и расслоения топонимического и шире ономастического континуума значительный и относительно недостаточно использованный резерв представляют греческие
27. Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch, S. 535; Walde A. Lateinisches etymologisches Wörterbuch. 3. neubearb. Aufl. von Hofmann J. В. I. Heidelberg, 1938, S. 301 («nicht *kou̯ā-»).
28. Подробнейшим образом праслав. *kovati и все семейство слов, группирующихся вокруг него, рассмотрены в кн.: Трубачев О. Н. Ремесленная терминология в славянских языках. М., 1966, с. 334, сл., 343, сл.
29. Иванов В. В., Топоров В. Н. Этимологическое исследование семантически ограниченных групп лексики в связи с проблемой реконструкции праславянских текстов. — В кн.: VII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1973, с. 155, сл.; они же. Исследования в области славянских древностей. М., 1974, с. 158, сл.
62
и римские надписи с территории Древней Фракии и Дакии (приблизительно границы современной Болгарии и Румынии). Оба указанных направления исследований субстратных фракийских реликтов хорошо иллюстрируются анализом, в частности этимологическим, двух прекрасно сохранившихся вотивных надписей под рельефами, изображающими фракийского конного бога Хэроса, обнаруженных в Галате (район Варны). В уточненном чтении Г. Михайлова эти надписи имеют следующий вид: (№ 283) Ἀρτεμίδωρος καὶ Πολέμαρχος // οἱ Θεοξένου Περκῳ Ἥρωι ἐπηκόῳ «Артемидор и Полемарх (сыновья) Теоксена Перкосу (либо, точнее, Перкусу) Хэросу внемлющему» (II—I вв. до н. э.) и (№ 283 bis) Ἥρωει Περκωνει // Μένανδρος Ἀμόν//τορος «Хэросу Перкону Менандр (сын) Амюнтора (приносит в дар)» (I в. до н. э.—I в. н. э.) [30]. Не имея возможности входить во все подробности анализа приведенных надписей (это сделано нами в другом месте [31]) укажем, здесь лишь некоторые существенные в данном случае детали.
Ἥρως и пр. — название фракийского конного бога, одного из самых распространенных во Фракии, вслед за В. Н. Топоровым [32] может быть сопоставлено с капп. Perua — главным божеством г. Канеса, хетт.-лув. теонимом Perwa : Pirwa, чей культ был связан с почитанием лошади (ср. изображения Perwa, стоящим на коне; печати). Последнее чрезвычайно часто встречается как теофорное личное имя и в качестве теофорной антропонимической основы; на апеллативном уровне: pirwa-, peru-, peruna- / piruna- ’скала’. Цепь рассуждений более культурно-исторического порядка, нежели лингвистических, высказанных Топоровым, (атрибут громовержца для Perwa/Pirwa реконструируется по рельефу в галерее Язылыкая, где главный бог стоит на скале; идентификация начала фракийских и хетто-лувийских лексем в случае их общего происхождения обусловлена судьбой p- «во фригийско-армянских диалектах» и т. д.) поразительным образом замыкается в эпитетах фрак. бога Хэроса — Περκωυις и Περκου-ς из данных греческих надписей. Первый эпитет — фрак. туземное *Perkūn- отождествлен нами в качестве самостоятельного образования с балт. богом грома * Perkūn-, содержащимся в лит. Perḱūnas-, лтш. Pērkons и т. д.; второй — фрак. туземное *Perku с лат. quercus ‘дуб’ и т. д., восходящим к и.-е. *perku̯ū- от и.-е. *per- ’ударять, поражать’ [33], в свою очередь тот же и.-е. глагольный корень
30. Mihailov G. Inscriptiones graecae in Bulgarie repertae, I. Serdicae, 1970, p. 273.
31. См. также указанную диссертацию автора (с. 153—165); соответственно автореферат (с. 14—16).
32. Топоров В. Н. К древним балкано-балтийским связям в области языка и культуры. — В кн.: I Симпозиум по балканскому языкознанию. Античная балканистика. Предварительные материалы. М., 1972, с. 33, сл.
33. Данная идентификация, предложенная впервые в упомянутой выше нашей диссертационной работе (с. 155, соответственно автореферат, с. 14 сл.) включена В. Н. Топоровым в более широкий контекст — мифологический (мотив Громовержца, поражающего соперника) и ареальный (Балканы — связующее звено между Прибалтикой и Анатолией), см.: Топоров В. Н. К вопросу о древнебалканских связях в области языка и мифологии. — В кн.: Доклады и сообщения советской делегации. III Международный съезд по изучению стран Юго-Восточной Европы. М., 1974, с. 14; ср. Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей, с. 105.
63
посредством суффикса *-un-o : -u̯-о- реализуется в упомянутых хеттских ономастических и апеллативных лексемах.
Сюда же древнее название Фракии Πέρκη [χώρα] (и.-е. *perku̯ā) идентичное кельт. глоссовому ἕρκος и топониму Hercunia Silva (и.-е. *perku̯ о-).
Кроме упомянутых лексем от основы *Perku̯-, к ископно фракийскому слою относятся два топонима, восходящие к данному и.-е. корню, но без гуттурального расширителя: Φόρουννα (туземн. *Pherūn-) < *Perūn = вост.-слав. Перынь и Πέρινθος < *Perunto- = др.-инд. párvata ‘гора’ < и.-е. *peru̯-n̥-t-, ср. приведенное выше хетт. peruna-, либо < *Perun(th)- = слав. Perunъ. Все прочие образования: топонимические (болг. Перин Планина, Перуна Дубрава и т. д.) и мифологические (болг. макед. Пеперуна, Преперуна и т. д.), связанные с культом бога-громовержца, — возникли в результате славянизации Балкан, по крайней мере, на 5—6 веков позже фракийских названий. При этом следует подчеркнуть, что с точки зрения лингвистической речь здесь может идти только с самостоятельной конкретной славянской праформе Perun, а не о следах балто-славянского имени бога грома Per(k)un.
Истоки богатства топонимических и даже культовых реликтов слав. Perunъ в пределах Балкан по сравнению с другими территориями славянского мира необходимо, по всей вероятности, искать в совмещении принесенною на Балканы славянского божества с туземным фракийским культом Хэроса, в реконструкции бога-громовержца, самого почитаемого из фракийских богов предславянского периода. Кстати, святилища Хэроса, как и Перуна, обычно располагались на возвышенностях близ студеных источников, в пещерах или на скалах с нишами [34].
В балканском ареале на фоне топонимических реликтов слав. Perunъ выделяется единственное географическое название от основы на гуттуральный, приведенное Й. Ивановым в форме Перкуниста [35] с ссылкой на Дм. Шеппинга [36], который в свою очередь опирался на М. Касторского [37], указавшего местное название Perkunisti — село на р. Яловиц в Валахии. В случае правильности записи, Рerkunista / Perkunisti может оказаться прямым пережитком исконно фракийского топонима,
34. Михайлов Г. Траките, София, 1972, с. 237, сл.
35. Иванов И. Культ Перуна у южных славян. — «Известия отделения русского языка и словесности Академии наук», 1903, VIII, 4, с. 158.
36. Шеппинг Дм. Мифы славянского язычества. М., 1849, с. 117.
37. Касторский М. Начертания славянской мифологии. СПб., 1841, с. 71.
64
состоящего из теонимной основы * Perkūn-, оформленной продуктивным в фракийском языке суффиксом -st- с предшествующим i, ср. фрак. топонимы Βρατζιστα, Orudista и т. д.
Изложенное, помимо всего, допускает с полным основанием восстановить фракийский апеллатив *perku- ’дуб’, — лат. quercus = кельт. глоссовое ‘ἔρκος, ср. лат. передачу Hercu-nia Silva.
В процессе анализа фрако-хетто-лувийского сопоставительного материала неожиданно открылась возможность изучения другого специфического пласта изоглосс балкано-малоазийского ареала, а именно — фрако-троянских (гомеровских) тождеств, в подавляющем большинстве отличающихся от коллекции фрако-хетто-лувийских фактов как хронологически, так и генетически прежде всего своей компактностью и определенностью, предполагая с полной очевидностью направление этимологической траектории исследуемых лексем с Балкан в северо-западный угол Малой Азии (гомеровская Троада с близлежащими территориями).
В свое время Страбон, блестящий интерпретатор Гомера, с присущей ему ученой сухостью отметил в своей «Географии» (XIII, 1, 21) в связи со стихами Илиады (II, 835 сл.), где упомянута δῖα Ἀρίσβα, что πολλαὶ δ’ ὁμωνομίαι Θρᾳξὶ καὶ Τρωδίν «ведь множество одноименных названий у фракийцев и троянцев», и привел в качестве примера во Фракии этноним Σκαιοί, гидроним Σκαιός, топоним Σκαιὸν τεῖχος — в Трое знаменитые Σκαιαὶ πὺλαι; во Фракии этноним Ξάνθιοι — в Трое гидроним Ξάνθοζ; во Фракии гидроним Ἄρισβος — в Трое топоним Ἀρίσβη; во Фракии имя царя Ῥήσος — в Трое гидроним Ῥῆσος.
Этот вывод самого крупного из дошедших географических трудов древности заслуживает самого пристального внимания, так как Страбон в части книги, относящейся к Эгеиде, по сути являющейся развернутым и скрупулезным комментарием к Гомеру, опирался на многовековую традицию в толковании гомеровской географии, в частности на Деметрия Скепсийского, Гегесианакса (Троада и Эолида), а также на Аполлодора и Артемидора.
Разумеется, список соответствий Страбона в настоящее время может быть значительно расширен. В данной статье ограничимся по необходимости очень кратким анализом одного отрезка текста Илиады, весьма знаменательного в смысле фракийско-троянских тождеств. Поиски подобных омонимов привели нас к началу XII песни Илиады, где поэт в замечательно энергичных стихах повествует о разрушении ахейской оборонительной стены, уравновешивающему в поэтико-этическом плане неизбежно предстоящую гибель Трои, о чем заранее известно большинству главных действующих лиц поэмы. В этом отрывке Феб Аполлон направил в одно место устья всех рек, берущих начало на Иде, как то: Ῥῆσος, Ἑπτάπορος, Κάρησος, Ῥοδίος, Γρήνικος, Αἴσηπος, Σκάμανδρος и Σιμόεις (стх. 20—22).
65
Приведенный список производит впечатление лапидарной географической справки — такова уж особенность эпического стиля, где высоко трагическое слито с обыденными подробностями. В связи с этим своевременно напомнить мнение Страбона (XI, 6, 3; cp. I, 2, 35) о том, что в смысле достоверности Гомер, Гесиод и трагические поэты предпочтительнее Геродота, Ктесия и Гелланика, которые в угоду читателю сознательно (или бессознательно. — Л. Г.) смешивают миф и подлинную историю. Этимологическая обработка данного гидронимического списка с достаточной степенью вероятности показала, что из 8 гидронимов только 2 — Κάρησος и Σιμόεις не находят объяснения на фракийской или — шире — балканской почве; при этом Ῥῇσος, Ἑπτάπορος и Αἴσηπος имеют совершенно безукоризненные фракийские этимологии — и все это при отсутствии каких-либо сходных образований в ономастической и апеллативной лексике Анатолии. Небезынтересно отметить, что рассмотренный список целиком повторен Гесиодом в Теогонии (стх. 337—345) с пропуском Κάρησος и где Ῥῆσος вместе с Μαίανδρος помещен в один ряд с названиями больших потоков Балканского п-ова, среди которых два — Στρυμών и Ἴστρος — являются крупнейшими реками Фракии.
В заключение несколько слов о возможностях координации результатов ареально-лингвистического анализа и данных археологии в пределах интересующих нас ареалов, т. е. с территории Восточных Балкан и северо-западного угла Малой Азии. Оба пласта изоглосс — частично фрако-хетто-лувийские и полностью фрако-малоазийские, в данном случае фрако-троянские (гомеровские), поразительным образом укладываются в контекст традиционных культурно-исторических связей между указанными областями. Эти связи археологически особенно четко прослеживаются начиная с последней трети IV тысячелетия.
Интенсивно проводимые в послевоенные годы на территории Болгарии раскопки многослойных поселений, компактно расположенных на юго-востоке континентальной части Балканского п-ова: Эзеро — строительные горизонты 1—9, по последним данным, 1—13, Михалич и т. д. (ранний бронзовый век, тип Баранова VII, III тысячелетие до н. э.); Новозагорское поселение, Юнаците, Разкопаница и т. д. (средний и поздний бронзовый век, II тысячелетие до н. э.) — не только установили непрерывность культурной традиции в этом районе исторической Фракии, но и показали теснейшие взаимоотношения юго-востока Балкан с северо-западной Анатолией и в первую очередь с Троадой. Во всяком случае, для раннебронзового века (Троя I—IV, 3000—2000 гг.) результаты идентификации, стратиграфии и датировки археологических фактов делают утверждение об определенном единстве данных ареалов трудно поддающимся сомнению (В. Чайлд, Г. Георгиев, Н. Я. Мерперт, ср. А. Гётце, Дж. Мелларт, Й. Виснер и т. д.). При этом выделяется один, по нашему мнению, чрезвычайно важный момент.
66
Если некоторые локальные черты раннебронзового века Болгарии и других балканских областей (формы сосудов, шнуровой орнамент, боевые топоры, тип захоронений) связывают его с центрально-европейскими и восточно-европейскими культурами и прежде всего с районами Подунавья и Северного Причерноморья (Н. Я. Мерперт, Е. Н. Черных), то в археологическом плане территория Трои resp. северозападной Малой Азии на протяжении всех культурных слоев выглядит достаточно обособленно по отношению к прочим территориям Анатолии, заселенным приблизительно с последней четверти III — начала II тысячелетия до н. э. хетто-лувийскими племенами (А. Гётце, ср. Дж. Мелларт). Последнее наблюдение было четко сформулировано К. Блегеном в его замечательной книге «Troy and the Trojans» (New York, 1963, c. 37):
«Во всяком случае, насколько мне известно, ни одного хеттского импорта не было обнаружено ни в одном из стратификационных слоев Трои и, соответственно, характерные троянские предметы не были обнаружены в основных хеттских центрах».
Что же касается фрако-хетто-лувийских изоглосс, проецируемых в ареале, сопричастном Балканскому п-ову с северо-востока, то хронологически [38] соответствующая этому изоглоссному пласту археологическая ситуация в данном географическом районе весьма расплывчата, поскольку археология этой эпохи дает преимущественно лишенную расчлененного этно-лингвистического подтекста картину связей и миграций материальных культур. Однако и этих суммарных фактов достаточно, чтобы укрепиться в правильности избранного направления в попытках этнического и пространственного обоснования указанного разряда изоглосс, тем более, что археологи обычно помещают область распространения лувийцев и хеттов в преданатолийский период к северо-востоку от Балканского п-ова в Причерноморских степях, либо в восточных областях Балкан, либо, наконец, прокладывают пути движения лувийцев в Анатолию через восточные районы континентальной части Балканского п-ова (Дж. Мелларт, П. Бош-Гимпера, М. Гимбутас и др.).
38. Нижней хронологической границей является время первых свидетельств о хетто-лувийцах в Анатолии — отражение хеттских имен в каппадокийских табличках, датируемых XIX в. до н. э.